Снег

В апреле выпал снег. Метель залепила ветви, выбелила землю.
Хлопья неслись с обреченным упорством, мелкой прохладой увлажняя лицо, не давая открыть глаза.
Он был повсюду. Он неуклонно, спокойно, с обескураживающей быстротой прибывал вокруг, стирая привычные ориентиры, линии, объем, безжалостно комкая пространство.
Реальность ускользала. Я в недоумении остановилась под низко нависшими клёнами. Молочная мгла и здесь была не реже. С отягчённых ветвей под собственным весом срывались слишком тяжелые комья, целые белоснежные карнизы.
В этом чувствовалась слепая уверенность, сосредоточенность упорной работы и, вместе с тем, почти благоговейная торжественность.
Мне тогда впервые показалось, что в нем есть нечто.

Я не замечала его годами. И это не мудрено: его слишком много, и он навязчивый гость.
Солнца нет, снежинки не летят. Его белизна глупо бьет в глаза, рельефность форм и линии смазаны...
Так часты дни его ничтожества, когда он невзрачен, как бледная копия самого себя, как не выспавшаяся женщина с припухшими веками.
Но есть мгновения, когда он восхитителен.
Он вполне способен дать радостное просветление духа, сладостный плеск встречных волн сомнения и восторга, изумленное и благодарное: "Ах!" в ответ на ловко поставленный фокус со светом и тенью и тихо щемящую сердце тоску, что вечно оплакивает быстротечность мгновения, которое не вернется.
Я непоследовательна, но позвольте рассказать как умею.

В белой замше вспыхивают тихие искры; они бегут, наперебой перемигиваясь, насколько хватает глаз. И в этом филигранном совершенстве больше всего за душу берет именно безрассудная, наивная расточительность.
Его пластичность так изменчива: он способен обрываться изрытым бархатным изломом, являя всему миру плотное и неподатливое нутро; он может лечь легчайшим пухом, и тогда всем духом чуешь родное чувство вседозволенности, шири, где нет преград и все постигаемо насквозь.
И если отточенность шаров и барельефов, что ветер вырезает на ветвях, еще простительна, то возмущения достойно, как он может казаться жидким: волнами ложиться под дыханием метели и, как сметана, облеплять ушедшие в сугроб тонкие березовые веточки, стволы, бетонные столбы.
Холодная сырая пыль застывает гребнями и растекается, как крем. Он побеждает любую форму.

Росчерк лыжни дает ему гипсовую ломкость. Лыжня загорается ослепительным солнечным пламенем, пламя дробится и переливается как сахар.
Оглянитесь - эти объятия кипенно-белых шапок и черно-зелёных еловых лап радуют глаз и будоражат сердце. Густая хвоя отбрасывает глубокую тень и скрадывает солнечный свет. В этом сумраке - грубоватая, крепкая свежесть, полная нечеловеческой силы, как и все в этот день.
Солнце безудержно, снег неукротим. Когда вы выходите на большую поляну, насколько хватает глаз вас окружает светло-лимонное, без единой тени сияние, смотреть на которое без боли и восторженного испуга невозможно.
Вы не можете углядеть и доли его великолепия, вы почти слепы, ведь он ослепителен.

Он жадно вбирает цвет и полон самыми смелыми оттенками.
Перед вами пушистый слой, едва прикрывающий наст. Всё та же зернистая игра бликов, мелкая рельефная рябь. Вглядитесь: сытый цвет сливочного масла легкими штрихами набегает на сизо-голубую, местами фиолетовую тень. Это не вражда, не лобовое столкновение: две руки, такие чужие, в одно рукопожатие сплетающие пальцы, озорная игра, где самый вкус - в борьбе противоположностей.

Кроваво-красный закат... Снег наливается таким нежным, сочным цветом сёмги, так чарует вас голубыми складками, вновь так ловко дает с приятным напряжением одолеть изящную неправильность, упиться искусством умелого контраста, что вы предаете малиновый горизонт, вы забываете оранжевые облака. Вы отдаете все взоры ему.

Он берёт силу в противоречиях, и львиную долю могущества ему дает солнце. В своей жадности к цвету он беззащитен перед пустотой. Все моменты его триумфа - лихорадочное торжество над белизной, которая его убивает.
Он пленяет в миг расцвета, но и в своей слабости он бывает прекрасен.

Облака несут все краски жемчуга, от чёрного до белого, и небо мягко сияет топазовым светом. Оно было бы вылинявшим, если бы свет не дарил ему этой спасительной, почти умильной чистоты.
Снег в этот день почтителен и стог, лишён кокетства, но не обаяния. Его линии чисты, тени многозначны. В каскаде голубого, синего и сизого звучит напев смиренной святости.
Свет солнца холоден. Оно, прищурившись, наблюдает падение.
Не полет, а именно падение, без цели и воли. Рассеянное и затейливое движение, возможно просто ради самого движения, ради противоречия, так свойственного ему, со светлым небом и тихим воздухом.
Эти хлопья, в которых цела каждая снежинка, которые иногда парадоксально летят вверх, словно забывшийся растяпа-меланхолик, и так похожи на слепое и сиюминутное кружение человеческой жизни, особенно мне дороги и трогают почти до слёз. Они похожи на задумчивый взгляд назад, где бы оно ни было, в них есть миг тишины, почти мистической.
И если яркое сгорание, искры, жаркий ответ на песнь солнца я назову роскошным телом снега, то этот миг воздушной святости, бесспорно, его духом.
Чуть слышным отголоском души нашего мира.