Простите меня 2-ая часть

   Поселок Елена Петровна тоже не узнала: двух- и трехэтажные особняки окружали богатые витые заборы. Наконец, немного поколесив, они попали в ту часть поселка, где современные хоромы не так нахально лезли в глаза, а в глубине садов, за голыми деревьями прятались некогда роскошные, а теперь облезлые деревянные дачные дома, казавшиеся бедными приживалками у их каменных соседей. Несмотря на воскресный день, здесь было безлюдно и как-то особенно зябко. Узнавания опять не было — деревья всех садов казались одинаково замерзшими. Из-за угла навстречу им вышла по-городскому одетая женщина с небольшим ярким бидончиком в руках.
– Дача Грановских? — удивилась она. — Да вот же она, где стоит ваша машина. —  С любопытством взглянула на Елену, явно узнала ее, но, ничего не сказав, заспешила к соседнему участку.
    Толкнув перекосившуюся калитку, они вошли в сад и по хорошо очищенной, утоптанной дорожке направились к дому. Какой-то звук за спиной заставил их испуганно обернуться. Из-за небольшого сарайчика у забора вышла крупная рыжая собака. У нее была тонкая выразительная морда, красивые печальные глаза и большие торчащие уши; раскормленное туловище и чуть осевшие задние ноги говорили, что собака старая-старая, как дом, который теперь хорошо был виден в глубине сада. Животное постояло, затем подошло к Елене, взглянуло на нее своими бесконечно умными, всё понимающими глазами, и вдруг, как будто узнав,  прижалась, привалилась к ноге.
– Анубис, не приставай. — Из дома на крыльцо вышла пожилая, крупная женщина в накинутом на плечи пуховом платке, клетчатой рубашке и нелепых шароварах —  нижняя часть некогда распространенных лыжных костюмов из Елениного детства. —  Что вы хотели?
– Это дача Грановских?
– Да, проходите в дом, а то холодно.
   Осилив несколько ступенек крыльца, они вошли в опрятно прибранную, теплую кухню. Булькало и кипело что-то на газовой плите, пахло свеже сваренной картошкой, травами и каким-то мясным кушаньем. Рыжая собака, не отлепляясь от ноги Елены, вместе с ними вошла в дом и уже, не обращая внимания на пришедших, плюхнулась на подстилку в углу.
– Ну, Анубис, опять грязь натащила, — беззлобно проворчала хозяйка, косясь на мокрые следы собачьих лап.
«Так назвать собаку мог только Станислав», — подумалось Елене.
– Проходите в гостиную, а то тут едой пахнет — собакам варю их тюрю.
   Гостиная! Сколько раз Елена бывала здесь. Вот чудный гобелен, всегда умилявший ее: двое детей греются у ярко пылающей печки, и отсвет огня еще больше румянит их свежие личики, а статная молодуха в белом чепце разливает нечто дымящееся в коричневые миски; а вот старинное пианино слабо отсвечивает в сером свете зимнего дня, и круглый стол посредине, кажется, все тот же, за которым они тридцать лет  назад пили из узких высоких бокалов шампанское, расцветающее дрожащими пузырьками, а светлое весеннее небо, целомудренно чистое, без единой облачной морщинки заглядывало в окна. Это было тогда, когда сказочно прекрасным веером начала раскрываться  жизнь, наполненная музыкой, успехом и пылкой любовью мужчин. Теперь веер сложился, остались одиночество и тоска.
Все было то же, но как будто полинявшее, выцветшее за эти долгие годы, казалось ветхим, но родным. При их появлении большой черный пес, спавший под столом, вылез, потягиваясь, повилял хвостом и тут же улегся с другой стороны стола, постучал лапой, лениво почесывая бок, и затих. В доме царила полнейшая тишина, казалось, кроме встретившей их женщины и собак, никого нет.
– Я вас слушаю, — смотрит слишком настороженно.
– Мы хотели бы поговорить со Станиславом Николаевичем. Ведь он хозяин дачи?
– С кем вы хотели поговорить? —  с неподдельным изумлением. — Простите, а вы кто ему будете?
– Я его старинная приятельница, — интересно, а кто ему эта, с седыми косами, — когда-то я часто бывала на этой даче. — Последнее прозвучало примиряюще-просительно.
– Но… его нет.
– Что значит, нет? Он в отъезде?
– Видите ли, не знаю ваших отношений, но… Станислав Николаевич погиб двенадцать лет  назад.
– То есть как? Этого не может быть! — У Елены чуть не вырвалось, что всего месяц-полтора  назад на этой самой даче она виделась с Грановским.
– Несчастный случай.
  Господи, как же так! Она наслаждалась жизнью, каталась по миру, ссорилась с Бобчиком, капризничала, купалась в преданной любви Аркадия, и ничто, ничто не дрогнуло в её сердце, когда его не стало. Почему же сейчас так все сжалось внутри, зарыдала, заныла душа. По-видимому, её лицо исказилось, потому что Бобчик испуганно бросился к ней и злобно зашипел на хозяйку.
– Может быть, воды? — заволновалась она. — Погибла почти вся экспедиция. Подождите, тут всегда лежала газета с некрологом и статьей о Станиславе. Где же она? А, вот, под змейкой посмотрите, а я их дальняя родственница. — И она положила на стол что-то плоское, блестящее и старые газетные листки.
   С пожелтевшей страницы на неё смотрел он, а на столе лежал её давний подарок: черный прямоугольный камень со свернувшейся на нем бронзовой змейкой, с красными мизерными камушками-глазами и прозрачным фиолетовым аметистом в золоченой короне на головке. Она долго искала подарок ко дню его рождения и в комиссионном на Арбате вдруг увидела эту безделушку. «Что это?» — спросила она. — «Написано: пресс для бумаг», — ответила продавщица. Змейка очень понравилась Станиславу. «У тебя отличный вкус. Она всегда будет на моем письменном столе», — сказал он тогда обрадованной Елене.
   Елена Петровна взяла газету. «В результате несчастного случая трагически погиб… Безвременно ушел великолепный ученый, тонкий знаток… он был…» — дальше она не читала. Да что могла сказать сухая газетная статья, она и так все знала. Значит, видения той ночи — результат действия выпитого содержимого странного флакона. Ей лишь пригрезилась и качающаяся лампа над столом, и темная фигура, и вся та странная ночь. Теперь поскорее бы уехать отсюда. Как это на неё похоже — вообразить, что давний возлюбленный где-то верно ждет её возвращения.
– Ничего, ничего, со мной все в порядке. Извините нас за вторжение. Я ничего не знала о гибели Станислава Николаевича. Мы поедем. — Елена тяжело поднялась.
Вдруг какой-то шум в комнате рядом привлек ее внимание.
– Мария, Мария, — звал чей-то голос.
  Женщина поспешно метнулась в соседнее помещение. Теперь там явно говорили двое: одна — твердо, убежденно, запрещающе, второй, наверное ребенок, — жалобно, просяще. Наконец дверь распахнулась, и Мария ввезла инвалидное кресло, в котором сидела старуха, да, да, та самая старуха, которую Елена видела тогда на террасе, и сидела она так же, как тогда, боком, согнувшись, выставив облезлый пучок седых волос. Подкатив кресло к столу, Мария ловким и в то же время мягким движением развернула высохшее тельце так, что слабая голова легла на спинку сиденья, а на Елену уставились два неподвижных глаза. Странно, воздух в комнате как будто уплотнился: стало трудно дышать, и стены дрогнули, заломались, стали терять четкость очертаний.
– Это мать Станислава Николаевича, а это старая приятельница вашего сына — Елена Петровна, — представила их друг другу Мария.
– Елена. Елена, — бессмысленно вторила за ней старуха.
– Как кто придет, требует, чтобы везли ее к людям.
– Елена, — опять прошептала сидящая, а затем вдруг, дернувшись так, что чуть не вывалилась из кресла, вскочила и, ткнув куда-то в пространство рукой, прямо-таки завопила:– Это ты, ты, гадина, убила моего мальчика! Ты погубила его! Господь покарает тебя за это.
– Опять вы, тетя Мара, за старое, вот не буду больше пускать вас к гостям. Вы не пугайтесь, она всем так кричит. Тут моя племянница, шестнадцати лет приехала, она Станислава Николаевича никогда и не видела, так тетя Мара и ей кричала то же самое.
  Но Елена уже не слушала. Голова кружилась, все плыло, но она все-таки заставила себя подняться и, пошатываясь, направилась к двери. Старуха опять что-то закричала, и новая волна страха скрутила сердце, неожиданно придав силы, и тогда Елена стремительно бросилась из дома; растерянный Бобчик послушно рванул вслед за ней. Проснувшиеся собаки затявкали; Мария, пытаясь им еще что-то объяснить, бежала за ними, но Елена уже дергала как безумная дверцу запертой машины. Перепуганный Бобчик с трудом пытался оторвать её руки. Наконец он распахнул дверцу, усадил почти теряющую сознание певицу и сам плюхнулся на сиденье рядом с ней.
– Ну, что с тобой? Сейчас, сейчас я открою «бардачок», ну-ка, глотни маленько. Вот так! Что за приключения на мою еврейскую старую голову.
Машина рванула с места, оставляя в прошлом завалившийся назад дом и весь дачный поселок, припорошенный снегом.

    На выезде из поселка Елена вдруг почему-то вспомнила и сама удивилась этому воспоминанию, как за неделю до смерти мамы приехала к ним её тетка, родная сестра матери, — малочисленные родственники, решив, что пора все-таки помочь бедной девочке, командировали её из Ленинграда в Москву. Вдвоем с Леной они по очереди дежурили у постели умирающей. Мать, одурманенная уколами, почти все время спала, а когда заканчивалось действие лекарства и возобновлялись боли, уже не стонала, а жалобно, тихо пищала.
– Тетя Варя, за что ей такие муки? — Заплаканная Лена не могла понять, почему судьба так безжалостна к матери.
   Тетка, неласковая, не привыкшая к племяннице, обычно молчала, но один раз, возможно разозленная ее приставанием или просто от усталости, резко ответила:
– За грехи.
– Да какие у мамы грехи? Жизнь у нее была тяжелая, и в юности, она мне рассказывала, и потом — я сама видела.
– Ну, значит, за чужие грехи мучится.
   Да, ее мать, ласковая, светлая, открытая добру и людям, по-видимому, действительно страдала за других, а она сама? Видимо, пришло её время платить за себялюбие, бесчувственность к болям и бедам окружающих, глупую веру в свою исключительность, уверенность во всепрощении за талант и красоту. Впрочем, вначале ей казалось, что удачливость и дурманящая радость частых побед —  плата небес за обильную на слезы юность. Это мама оттуда шлет ей свое благословение и нежит дочь успехами за бессонные ночи у постели умирающей, за растерянность и тоску, а потом, потом она уже привыкла к щедротам судьбы, к тому, что жизнь сама услужливо кладет к её ногам восторг публики и любовь мужчин. Много сил было положено, чтобы взлететь, но труд был только во благо себе самой, и как должное воспринималось, что все вокруг, вольно или невольно, участвовали в возведении золоченого трона для эстрадной дивы. Ее сценический дар? Был ли он? Или все это фуфло, просто талантливая раскрутка, хотя голос по красоте и силе, пожалуй, слишком хорош для эстрады, и на сцене она естественнее, чем в жизни. Служение искусству — всё это слова! Был кураж, подстегивающее желание обязательного успеха, пьянящее чувство власти над зрителями, электризующее ощущение единства, контакта с залом и… все. Ради этого она готова была работать день и ночь, не щадить ни себя, ни окружающих, закрывать глаза, не замечая дешевых приемов мужа и Бобчика, подогревающих интерес к её гастролям и концертам, забывать  тех, кто преданно любил её. Она, она и только она, а близкие, друзья? 
– У, чёрт! Сейчас нас еще закупорят в пробке. Ну и денек! — Бобчик свернул к обочине. — Ну, нет, шалишь — мы вас сейчас козырной! Я тут один объезд знаю, прорвемся. Как ты?
– Прихожу в себя. — Елена Петровна постепенно возвращалась к действительности. —  Включи печку, что-то холодно.
– Это у тебя озноб; приедем, выпьем горячительного. —  И Бобчик, ловко развернув машину и подав немного назад, свернул на узкое шоссе слева.
   Машина шла легко. Они миновали железнодорожный разъезд, еще какие-нибудь полчаса — и окажутся на территории Москвы. Елене Петровне вдруг страстно захотелось домой, но не на Арбат, а к уютному камину в квартире на Юго-Западе. Эти странные, серые дома вдоль шоссе — она уже их видела недавно; солнце тусклым желтым пятном вынырнуло из-за зимних облаков, и небо как-то сразу расчистилось. Вдруг, как тогда, пришло ощущение полета над дорогой, с обзором не только далеко впереди, но и позади машины, как будто ее голова, как у совы, свободно вращалась на сто восемьдесят градусов. Все казалось необыкновенно резким в бледном свете зимнего дня: лес кончается, серые дома сбоку, впереди развилка, несколько иномарок так же стремительно, как и они, двигаются по направлению к пересечению двух дорог, навстречу им синий «жигуль», и вдруг ей четко привиделась сценка из будущего. Серебристая иномарка, пытаясь уйти от гибельного столкновения со встречной машиной, дает резкий крен влево и все-таки, хотя и по касательной, таранит синий «жигуленок». Удар, как будто лопнула огромная тугая пружина, фонтан битого стекла, «жигуленок», крутясь, отъезжает на встречную полосу, идет юзом и накатывается на них. Елена хотела закричать, крутануть руль, сбросив тяжелые руки Бобчика, и не успела: удар, их машина действительно разворачивается, и они с Бобчиком куда-то летят.
         ______________________________________

– Мадам, мадам! Гражданка, вы живы? —  Кто-то тряс ее за плечо. — Чёрт, Михеич, да это Елена Аджакова! Во дают! Что с вами?
  Она открыла глаза, и первое, что увидела, была белая милицейская крага.  Медленно повернулась, попыталась оторвать голову от плеча Бобчика, перед глазами проплыли руки её менеджера, лежащие на баранке, они показались ей огромными — толстые белые пальцы с рыжеватыми волосками, вцепившиеся в руль, поправила съехавшую шапочку, увидела на рукаве кровь.
– Как вы? Можете встать? — приставал кто-то простуженным голосом.
  Опираясь на услужливо подставленную руку, Елена Петровна вылезла из машины, постояла, сделала несколько шагов, посмотрелась в зеркальце косметички. Казалось, всё на месте, — она не пострадала, ничего, кроме саднящей царапины на правой ладони. Из салона машины, поддерживаемый милиционером, вылез Бобчик. У него дрожали губы, его чуть покачивало, но, кажется, в основном он был тоже в порядке. Их машина была третьей, попавшей в аварию, её лишь слегка повернуло и вынесло на встречную полосу. Столкнулись иномарка и «жигуль», который, развернувшись, и врезался в их тачку, — все так, как привиделось Елене за несколько минут до столкновения. Удар был сильный, но «БМВ» выдержала, а ремни безопасности сделали свое благое дело, правда, на правой дверце темнела вмятина и их тачка загородила проезжую часть. Первые две машины пострадали сильно: у синего «жигулёнка» было выбито переднее стекло и смят нос, а у серебристой иномарки покорежена правая половина и передняя дверца вывернута куда-то вбок. На земле уже лежал кто-то, прикрытый курткой; мужчина с измазанным кровью лицом сидел на ящике, привалившись к корпусу милицейского мотоцикла, и глухо стонал, слышался женский плач.
   Мгновенно собралась, правда не густая, толпа любопытных. Пришедший в себя Бобчик деловито договаривался с ГАИ, чтобы их побыстрее отпустили. Елену Петровну, конечно, узнали, и уже кто-то нахальный лез за автографом. Ждали «скорую помощь».
   В общей суматохе слышимый из машины плач не отпускал Елену, и, послав далеко очередного почитателя, она пошла к покалеченному «жигулёнку». На переднем сиденье, боком привалившись к спинке, полулежала женщина в дешевенькой синтетической шубке и истерично рыдала. Растерянный милиционер и еще кто-то из посторонних пытались её успокоить и что-то бубнили ей. Периодически рыдавшая порывалась вскочить и тут же со стоном снова падала на сиденье. Когда певица подошла к синей машине, утешавшие женщину тут же ретировались: милиционер стал куда-то звонить, а мужчина из толпы любопытных со словами: «У нее что-то с ногой. Так плачет, убивается, наверное, нервный шок. Меня  ждут, я  пойду». — Отошел к остановившейся коричневой «Ладе».
   Елена Петровна тронула за плечо пассажирку разбитой машины:
– Потерпите, милочка, сейчас приедет «скорая», вам сделают укол. Может быть, позвонить вашим родственникам, вашему мужу?
– Никого у нас нет! Только я и сын. О, мой бедный мальчик! Что теперь с ним будет? — И она зарыдала еще отчаяннее.
– Сын был с вами?
– Нет, он в больнице. — Она затрясла головой. — Как вы не понимаете, ему должны делать операцию на сердце. О, мой бедный малыш! — И она повернула к Елене круглое, как ей показалось, совсем ещё детское личико с остреньким подбородком и потоками слез, в ссадинах, с синяком под правым глазом. Губы её кривились и дергались, трудно было определить, миловидна ли она, но глаза казались впол-лица, страдающие и очень красивые, как будто наполненные голубоватой влагой две бездонные чаши.
– Постойте-ка, объясните мне все толком. Ба, да вы вся дрожите, сейчас я принесу горячий чай, у нас в машине есть, вы согреетесь и расскажете мне все по порядку.
Горячий чай с каплей коньяка слегка успокоил голубоглазую, но плакать она не перестала. Из сбивчивых слов Елена поняла, что живут они вдвоем с сыном, мальчик тяжело болен — врожденный порок сердца — и скоро ему должны делать операцию.
– Завтра его переведут в предоперационную палату и меня уже не пустят к нему, только через стекло. Олежек будет ждать сегодня, будет волноваться. Господи, за что мне такое! Я с таким трудом набрала денег на операцию, а теперь вот это несчастье. — Она опять зарыдала в голос, с остервенением ударяя кулачком по обшивке сиденья.
– А отец мальчика?
– Он бросил нас, когда Олежек еще не родился, теперь где-то в США, я к нему даже не обращалась. За все эти десять лет он ни разу не поинтересовался судьбой ребенка, хотя знает, что у него есть сын. У Олега нет отца, и он чуть не лишился матери. — И опять поток слез.
– Вот видите, вы живы, а это — главное. Все обойдется.
– Вам легко говорить, он будет ждать меня сегодня, а я… я не приду! Я должна добраться до больницы, мой мальчик такой ранимый, помогите же мне наконец подняться, я должна идти. — Маленькая, неожиданно крепкая рука в цветистой варежке ухватила Елену за рукав, и тут она увидела на оголившемся тонком запястье массивный серебряный браслет в виде змеи, вцепившейся в свой хвост. Хотя эта серебристая безделушка была совсем не похожа на золотистую змейку, свернувшуюся на плоском черном камне, с аметистовой короной на изящной головке, которую она видела полчаса назад, Елене Петровне вдруг почудилось, что это знак, указание свыше и что все события сегодняшнего дня: поездка на дачу Грановских, столкновение машин, знакомство с молодой рыдающей женщиной — как-то связаны между собой и, более того, являются продолжением событий той памятной ночи, когда она вдруг захотела заглянуть в свое прошлое. Может быть, Станислав оттуда, как когда-то мама, жалея её, послал своей бывшей возлюбленной заплаканную девочку с больным чадом, даря ей, Елене, возможность заботиться об этих несчастных.
Женщина попыталась встать, но тут же со стоном рухнула на сиденье, на миг она даже лишилась сознания.
  Приехали две «скорые». Мужчина-врач сначала осмотрел лежавшего на земле, безнадежно покачал головой и подошел к «Жигулям». У пострадавшей оказался перелом голени правой ноги и, скорее всего, сотрясение мозга, не считая прочих ссадин и синяков.
– Легко отделалась по сравнению с водителем, чего реветь-то, — сказал врач и пошел к милиционерам оформлять бумаги.
Та, что в машине, больше не плакала, но в её полусогнутой фигурке было столько отчаяния, что Елена Петровна не выдержала.
– Послушайте, дайте мне адрес больницы и все данные вашего сына, и я сейчас же поеду к нему.
– Вы?
– А почему нет, я сумею ему все объяснить, успокою его. Право же, я сумею, назовусь вашей родственницей. Скажу ему, что вы вывихнули ногу и не смогли сегодня добраться до больницы, — это лучше всего. Я все устрою.
   Первые слова с предложением замены вырвались у Елены Петровны неожиданно для неё самой, но уже через минуту решение ехать к больному ребенку утвердилось, зацементировалось в  мозгу. Во-первых, это вполне естественно —  надо просто помочь, а во-вторых, она чувствовала, что устанавливалась какая-то связь, протягивалась тонкая ниточка между ней и этой несчастной. Повинуясь этому порыву, Елена Петровна уже не думала о последствиях своего визита в Морозовку, не взвешивала  целесообразность сближения с обездоленным семейством. Так бывало всегда: какой-то внезапный толчок, внутренний импульс, и через мгновение она уже слепо верила, что по-иному нельзя и, может быть, дурацкий, с точки зрения окружающих, поступок — единственно возможный. Правда, иногда всё оказывалось наоборот, и ничего, кроме беспокойства и страданий, мгновенный порыв не приносил, но это были исключения —  она как ребенок верила, что все неожиданные решения посылаются ей свыше. Не раздумывая больше,  Елена Петровна уже тормошила ничего не понимающего Стрелецкого.
– Поедешь с ней на «скорой», устроишь её хорошенько, ты ведь всё можешь. Если её вдруг отпустят, что маловероятно, привезешь на юго-западную квартиру, и там подождете меня, а я на твоей тачке махну в Морозовку.
– Елена, ты что, охренела? Куда я должен ехать после всех сегодняшних приключений, сумасшедшая ты женщина? Я жрать хочу, у меня куча дел, а вечером мы с Валентиной идем в гости к её брату. Она же меня съест, если я опоздаю. Что, эта баба в машине тебе родственница? Нет, ты только вникни на трезвую голову! Что ты затеваешь, вражина?
Но Елена уже не слушала его причитания.
– Вот возьмите мой мобильник. Как вернусь, сразу вам позвоню.
– Вы действительно поедете к моему сыну? Но почему? Вы же совершенно нас не знаете!
– Не задавайте лишних вопросов. Просто хочу вам помочь.
– Господь вас благословит! Если вы, правда, поедете, передайте, — и она сунула Елене сверток, — тут фрукты и его волшебный мишка — игрушка, которая Олегу всегда помогает. О, почему эта авария?! За что? Мой бедный малыш! Вы, правда, поедете к нему?
– Конечно, поеду, главное, успокойтесь — вам понадобится много сил после операции.
   Наконец «скорая» с пострадавшей, ворчащим и проклинающим свою судьбу, Елену и весь эстрадный мир Бобчиком уехала. Вслед за ними на «БМВ» Стрелецкого тронулась и Елена Петровна. К ней неожиданно для неё самой пришло полное спокойствие, её не пугали больше события на даче Грановских, не казались странными совпадения на обратном пути; отступила грызущая тоска, испарилось вечное беспокойство, и как-то сразу поверилось, что в её жизни открывается совершенно новая страница. Ещё подумалось, что после той первой ночи она в душе уже чувствовала, что Станислава нет в живых, и, наверное, именно поэтому медлила с повторным визитом.
          __________________________________________

   Елену Петровну почти всегда узнавали,  поэтому её не удивило волнение первой же регистраторши в больнице, к которой она обратилась. Та тут же начала названивать врачу с сообщением, что сама Аджакова хотела бы переговорить с ним по поводу Олега Зенковского. Врач, пожалуй слишком молодой, — потом надо будет добиться замены, —  узнав о случившемся на дороге, сразу пропустил певицу к больному.
   Голова ребенка, лежавшая на высоко поднятой подушке, была слишком большой и тяжелой для тоненькой шейки и хрупких плечиков, угадываемых под бежевой пижамной курточкой, лоб казался слишком высоким еще и из-за аккуратно выбритого черепа, но выпуклости, заставляющей предпола¬гать запоздалое умственное развитие, не было, наоборот, лоб был даже, как у Пушкина, чуть скошен к затылку. Глаза большие, как у матери, не казались огромными, наверное, из-за удлиненности личика, они смотрели внимательно и умно, и этот настороженный, слишком твердый взгляд для ребенка сковал её движения, сделал нерешительно слабой и лишил слов. Елена Петровна наконец осознала, что совершенно не готова к встрече. Она, обделенная общением с детьми, просто не знала, как помягче сказать больному о произошедшем на дороге. Она не поняла, а почувствовала сердцем, что здесь её внезапность, порывистость, пусть и для добрых дел,  неуместна. Сюда нельзя забежать с ворохом игрушек и ласковой улыбкой на губах, сюда надо прийти насовсем или не приходить вовсе. Молчание повисло между ребенком и женщиной, застывшей в дверях, как будто глаза мальчика не пускали её дальше порога.
– Вы новый доктор? —  А голос слабый и совсем детский.
– Нет, меня прислала твоя мама. — Елена Петровна наконец опустилась на стул рядом с кроватью.
– А мама? Она не придет сегодня? Почему?
– Мама подвернула ногу, ей трудно ходить, она не сможет прийти.
– Она не придет, — отчаяние прорвалось в голосе, он отвернул личико к стенке, наверное, чтобы скрыть слезы.
– Ты…Ты, главное, не расстраивайся. Ну, ничего страшного. — Жалость была столь сильным, почти болезненным чувством, что ей захотелось прижать к себе эту стриженую головенку, заласкать, заобнимать это маленькое тельце, но она не посмела, памятуя о своей растерянности при входе, и позволила себе только ласково накрыть рукою его тонкие пальчики, вцепившиеся в край простыни. —  Ты не расстраивайся, маме надо обязательно поправиться к тому моменту, когда тебе сделают операцию, чтобы быть рядом. Немного времени, и она сможет ходить.
«А если не сможет, я привезу ее к тебе в инвалидном кресле», —  подумала она про себя.
– Меня завтра переведут в предоперационную.
– Я знаю, но это ничего. Я завтра привезу тебе мобильник, и ты поговоришь с мамой. Будешь звонить ей, когда захочется, — будете пока общаться по телефону.
– Правда?
– Конечно правда. Все будет хорошо.
– А вы кто? — Он уже взял себя в руки, только в самой глубине глаз затаились растерянность и боль. — Но мы не сможем купить у вас мобильный телефон — у мамы нет денег.
– Почему купить? Я отдам тебе свой.
— Спасибо, не надо —  Достоинства этому тщедушному существу не занимать и в сердце свое он её впустит ох как не скоро, если вообще впустит. Елена Петровна вдруг ясно поняла, что возможный тройной союз с матерью и сыном, что пригрезился ей, где она предполагала выступать чуть ли не в роли богатой бабушки, —  всего лишь  плод её слишком резвого воображения.
– А вы все-таки кто?
– Я ваша родственница.
– Мама говорит, что у нас нет родственников.
Ах, эта мама, привыкшая отгонять свое одиночество слишком откровенными разговорами с сыном.
– Я… Я твоя тетя по папе.
– Мой отец бросил нас, когда я еще не родился. — И опять смотрит отчужденно и настороженно.
   Слово «отец» вместо «папа» звучит слишком по-взрослому. Эта хрупкая женщина с детским личиком навсегда поставила преграду между отцом и сыном.
– Я вас очень долго искала, наконец нашла и очень хочу, чтобы мы подружились. Если я твоя тетя, то почему я не могу подарить тебе мобильник?
– Спасибо, не надо. Ну… ну, если только одолжить ненадолго, чтобы я мог говорить с мамой, пока лежу в больнице. А маме очень больно? — Столько беспокойства в голосе.
– Нет, дорогой, просто вывих.
  Они слишком привязаны друг к другу и, похоже, не нуждаются в ком-то третьем. Ответом на ее деяния, скорее всего, будет лишь благодарность,  хотя она и появилась в тяжелый для них момент. Что надо сделать, чтобы завоевать их любовь и доверие? А она сама готова ли к жертвованию временем и сердечной болью? Может быть, это лишь минутная прихоть, а потом это будет лишь в тягость. Нет, она не будет думать о том, что случится потом. И все-таки ей кажется, что уже возникла хрупкая связь между ними тремя, а потом, вид этого ребенка, пригвожденного к больничной койке, рождает в её душе такую смесь острой жалости, почти материнской нежности, страха за него — чувства столь непривычные и волнующие для эстрадной звезды.
– Завтра по телефону ты сам расспросишь маму обо всем, а потом, после операции, когда поправишься, мы все вместе махнем куда-нибудь к ласковому морю, в Турцию или на Канары.
– Но мне придется какое-то время передвигаться в инвалидном кресле, ; так сказал доктор.
– Ничего, это временно.
– Нет, у мамы нет денег. — Заблестевшие было глаза погасли. —  Очень дорого, мы не сможем поехать.
– Что-нибудь придумаем, а потом маме как будто обещали хорошую работу. — Открыто предложить свою помощь она не решилась.
– Правда? Какую?
– Не знаю точно.
– О, хорошо бы поехать в Индию, там такие храмы — мы с мамой читали, и люди очень красивые, или в Египет, к пирамидам. Мама мне подарила толстенную книгу о раскопках, о царице Нефертити, я видел её изображения, её статуи лепил главный скульптор фараона. — Он весь загорелся: глаза стали как будто еще больше, улыбка тронула бледные губы, он сделался очень похожим на мать, но тут же тень сомнения прошла по лицу и заметная морщинка прочертила лоб. — Нет, это невозможно — маме надо расплатиться с долгами.
–  Ну, может быть, ты разрешишь мне немного помочь вам, я все-таки твоя тетя. — Но, увидев, как радостное возбуждение сменяется отчуждением,  Елена Петровна поспешила сменить тему: — Ладно, что-нибудь придумаем. Сейчас тебе надо набираться сил, чтобы операция прошла благополучно, но ты молодец, ты уже большой и все сам понимаешь.
– Я понимаю, хотя... хотя немного боюсь.
   Это откровение стоило многого — значит, лед между ними чуть-чуть подтаял, теперь главное — не спугнуть, не оттолкнуть неосторожным словом.
– Когда мне делали операцию, я ужасно боялась, но потом сказала себе: «все должно пройти хорошо» — и все прошло хорошо. Понимаешь, главное — настроиться. Да, чуть не забыла, мама прислала тебе твоего плюшевого друга.
– Мишуня, он всегда со мной, когда я в больнице. Он хороший, помогает мне, а вы правда принесете мне завтра телефон? — почти просительно.
– Ну конечно, приеду и привезу.
   Пришедший врач стал торопить ее, хотя и очень деликатно, с отходом.
– Ты не волнуйся, с мамой все будет хорошо, завтра я приеду обязательно. Можно мне поцеловать тебя, родной. — Она наклонилась, и его бледное личико оказалось совсем рядом, и тут она увидела на тонкой шейке давнишний шрам в виде белой полоски. Почему он выбрал Индию и почему ей кажутся такими знакомыми и эта белая полоска на шее, и эти внимательные, совсем не детские серо-голубые глаза, и светлые, как будто выгоревшие кончики темных бровей. К чему эти совпадения? Может быть, это тоже знак, что дается ей последняя возможность разморозить свою душу, поселить в своем сердце наконец любовь, научиться думать о ком-то в тысячу раз чаще, чем о себе, и тогда, наверное, спадет с ее души груз тоски и одиночества, а мертвые, любившие ее когда-то, простят ей холодность сердца и другие старые грехи.