Зинхор ва зинхор

На одном из творческих вечеров, организованным иранским благотворительным фондом «Хумаюн», таджикский поэт, автор двух сборников газелей, бунтарь и реформист Атобек Мумтоз познакомился с молодыми поэтами – с худощавым Хусейном Табрези и полноватым Ризой Ализада. Оба поэта были иранцами. Хусейн был родом из Табреза, а Риза – из Нишапура, родины мудреца Востока – Омара Хайяма. Хусейн работал охранником в посольстве Исламской Республике Иран в Таджикистане, Риза торговал персидскими коврами. Поэты-иранцы были женаты и со своими семьями арендовали квартиры в разных микрорайонах Душанбе. Хусейн писал газели, ловко подражая стилю великого Гафиза Ширази. Стихи Риза были современные, и он их называл – «шеъри сафед» (буквально – «белая строка», вроде некой стихотворной конструкции, что держалась на смысловой рифме, и сам сих не писался классическим метром). Прочитав творчество Риза, поэт-критик мог бы найти много оригинального и запретного в этих юмористических стихах и памфлетах. Вообще Риза со своими стихами, скорее всего, более походил на европейца, нежели на иранца.
Таджики, после приобретения независимости, с особой симпатией начали относиться к  иранцам и афганцам. Мало кто знает, но таджики с давних времён славятся своим гостеприимством. В кишлаках никогда не запирают калитку на засов. Усталый, голодный путник, постучавший в полночь в двери, найдёт себе приют в любой таджикской семье. Ни один таджик не нарушает законы гостеприимства, следуя заповедям предков, строго почитая пословицу «Мехмони нохонда аз падарат хам бузургтар аст (Почитай незваного гостя больше своего отца)». Самым незабываемым событием для любого таджика будет считаться тот случай из жизни, если он накормит неимущего афганца, или  проговорит на фарси с гостем из Ирана.
Правительство и интеллигенция таджикской республики в ту пору держали ухо востро: время было неспокойное. Сумбурно протекала жизнь простого народа. В поисках лучшей доли люди хаотично, иногда поспешно, меняли место проживания и работу. Ученые-филологи и студенты-лингвисты были возмущены тем, что родному таджикскому языку правительство до сих пор не придаёт значения и не уделяет должного внимания, и на собраниях большинство чиновников-таджиков по-прежнему выступают по-русски.
Студенты митинговали на центральной площади, а ярые активисты перед зданием парламента добровольно объявили голодовку. Только ходили слухи, что однокурсники и люди, замешанные в этих мероприятиях, тайком снабжали «добровольцев» деньгами, а по ночам подкармливали «голодающих». Памятник вождю мирового пролетариата, простоявший больше полувека на центральной, одноимённой площади столицы с приподнятой правой рукой, указавшей всем верную дорогу, в одночасье был свергнут бородатыми «революционерами» и новоявленными «демократами».
Овладев сознанием простых смертных, пришлые люди на гребне событий стали внушать, будто во всех несчастиях таджикского народа виноват «погрязший во всех человеческих грехах» Владимир Ильич Ленин.
Либеральный историк и политик Шокири, выступая в телевизионной программе, публично обвинил Советскую власть в грубых нарушениях при распределении территориальных границ между Узбекской ССР и Таджикской ССР. Согласно его исследованиям, таджикские города Самарканд и Бухара перешли в руки узбеков не по наивности и безграмотности таджиков, а потому, что узбекам всячески помогала Советская власть. Для таджика, знающего историю своего народа, выступление этого историка стало громом среди ясного неба.
Некоторые таджикские ученые-славянофобы, в свою очередь, открыто заявили, что нашими братьями теперь являются не русские, а персы и афганцы, с которыми много общего у таджиков. В душанбинском аэропорту были открыты новые авиарейсы «Душанбе-Кабул» и «Душанбе-Тегеран». Министерства культуры и образования стали ежемесячно принимать делегации из Ирана и Афганистана. Словом, дружеские отношения Таджикистана с этими мусульманскими государствами крепчали не по годам, а по часам.
В Навруз Атобек пригласил в гости своих иранских друзей, Хусейна и Риза. Оба друга пришли в назначенное время. Риза пришёл с подарком – цветастым, пушистым ковром, на который Хусейн непочтительно взглянул.
В гостиной уже был накрыт достархан. Жена Атобека, хрупкая добродушная Малика весь день суетилась на кухне. Всякий раз, осматривая достархан и найдя недостатки, она то и дело меняла места тарелок, вилок и ложек. Атобек перед женой так нахваливал гостей, что у бедной Малики создалось впечатление, будто к ним в гости пришли не иранские поэты-любители, а прямые потомки самого царя Ирана – Ризашаха Пехлеви.
Брат Малики, Каюмарс, студент политехнического института также готовил встречу гостей. Не выйдя на занятия, он сегодня остался старательно помогать сестре и зятю. Когда пришли гости, Каюмарс и Атобек встретили их, возложив правую руку на сердце и слегка поклонившись, после поздоровались с ними и дальше с улыбкой проводили в гостиную.
На достархане было всё, кроме спиртного. Каюмарс вежливо приложив левую руку к груди, другой каждому гостю то и дело передавал пиалы зелёного чая. Гости ели и пили с волчьим аппетитом. Не умолкая, они хвалили таджиков за хлеб и соль, за доброту, за простоту при общении. Незаметно разговор перешёл в политику. Риза, отдавая должное, перед Атобеком и Маликой начал хвалить отца Каюмарса за то, что тот назвал сына хорошим именем. И гость напомнил Каюмарсу, что парень должен быть гордым и великодушным, каким был в своё время великий персидский царь Каюмарсшах.
Хусейн, поддерживая земляка, с укором и сожалением сказал:
– Огои (господин) Мумтоз! Это ужасно! Нам, иранцам, до боли неприятно, когда мы слышим искажённые таджикские и персидские имена и фамилии. Например, моего друга зовут Хабиб. Я давно заметил, что его таджикские друзья, обращаются к нему по фамилии или по имени-отчеству, как «Шарипов, или Хабиб Назарович». Но таджики должны обращаться к нему не иначе как «огои Хабиб Назари, или Хабиб Шарифзада». Мы же не славяне. Я не понимаю своих единоверцев, ведь «огои Хабиб Назари» звучит по-нашему, по-восточному и лучше, чем «Хабиб Назарович».
– Не только это. Наши имена и наше происхождение лишний раз напоминает и доказывают неверующим – кафирам, что мы мусульмане. Быть мусульманином – это честь, это – гордость, – с убеждением сказал толстощёкий Риза.
– Да, да, огои Ализада прав, – встрял в беседу товарищ иранца, огои Табризи. – Не забывайте историю нашего народа, огои Мумтоз. Все мы, афганские, среднеазиатские, ташкурганские, гилгитские и читральские персы и таджики  похожи на могучее дерево, у которого один корень и один ствол, и только ветви расходятся в разные стороны. У каждого из нас свой говор, свой диалект, но мы понимаем друг друга, и нет надобности в переводчике.
Тут Риза задумчиво посмотрел в окно. Встав с места, он извиняющимся голосом сказал:
– Мне бы покурить.
– Курите здесь, огои Ализада, – сердечно предложил гостью Атобек.
– Нет... нет, что Вы! Я всегда курю на улице.
Риза взял пачку сигарет «Pine», ещё раз извинился и вышел на балкон. Пока смолил Риза, Атобек быстро принёс из кухни тарелку горячих котлет, ломтик нарезанного лимона, солёные огурцы и армянский коньяк.
– Огои Ализада! Мы тут одни и не каждый день у нас такой торжественный праздник, как Навруз. Я прошу Вас, составьте мне компанию. Одному и выпить невмоготу. Встречая Навруз, я всегда вспоминаю одно рубаи. Сами родом из Нишапура и прекрасно знаете, кто написал эти строки:
«Лик розы освежен дыханием весны,
Глаза возлюблённой красой лугов полны,
Сегодня чудный день! Возьми бокал, а думы
О зимней стуже брось: они всегда грустны»
Риза, озадаченный заманчивым предложением щедрого хлебосольного хозяина, опасливо посмотрел на Атобека, ожидая подвоха, а после подозрительно посмотрел в сторону гостиной. Почувствовав полную безопасность, он заохал и грустным голосом сказал:
– Как не знать мне рубаи великого Хайяма, огои Мумтоз. В Навруз за поэтические слова Хайяма я готов пить до упада. Налейте мне, пожалуйста, в стакан. Только до края!
Друзья выпили и закусили, и незаметно для себя, за разговорами и рубаи нишапурского мудреца опорожнили бутылку. Ризо пугливо озираясь по сторонам, ещё раз посмотрел в гостиную, где одиноко сидел его товарищ,  и дрожащим голосом, словно только что получил хорошую встряску от жены, сказал:
– Огои Мумтоз! Зинхор ва зинхор майнушии маро ба падарсаги Хусейн нагуед (Господин Мумтоз! Это наша и только наша тайна, потому я вас очень прошу, не говорите этому сукину сыну Хусейну, что мы пили коньяк).
– Не беспокойтесь, огои Ализада. Ни один иранец не узнаёт об этом!
– Если правду сказать, я не мусульманин. Мои предки были мусульманами, но потом отделились от них. Это случилось в конце девятнадцатого века, когда иранские шииты-асноашариты убили двадцать тысяч моих единоверцев. Я бахаист, огои Мумтаз. В Иране мы выдаём себя за мусульман и живём в подполье, словно партизаны в лесу.
– Понятно. Теперь ясно, почему Вы пишите стилем моей любимой поэтессы Тахира Курратулайн*. (* Молодая талантливая поэтесса, которая была повешена в Иране из-за того, что она приняла бахаизм, - авт.).
Тяжело вздыхая, Атобек сочувственно посмотрел на Риза, сердечно пожал ему руку и с пониманием сказал:
– Лучше пойдёмте, огои Ализада, а то наш огои Табрези почует неладное.
Тем временем Каюмарс вежливо о чём-то спорил с Хусейном, но по его лицу было видно, что сам не совсем согласен с огои Табрези. Атобек, сделав серьезное лицо, попросил Малику и Каюмарса подать первое блюдо.
В эту пору по телевизору шёл иранский фильм «Долгая ночь».
– В Иране этот фильм запрещён, поскольку был снят при Ризашах Пехлеви, – высказался Риза и неодобрительно усмехнулся.
– А фильм неплохой. Мне нравится, – сказал на это Каюмарс, подавая Хусейну аппетитно пахнущую шурпу.
– Каюмарсджан, подавая блюдо, не забывайте говорить мархамат, огои Табрези (пожалуйста, господин Табрези). Хотя мы, ираноязычные – одно целое дерево, но ветви на дереве – разные. К сожалению, не все они расположены на солнечной стороне, – указательным пальцем тыча в потолок, неумело и невнятно подвыпивший Риза стал наставлять Каюмарса.
– А это правда, что в Иране слушают только иранскую классическую музыку? – Каюмарс сделал вид, что не услышал наставлений гостя, с недоумением спрашивая Хусейна.
– Чистейшая правда! – ответил огои Табрези и начал в виде плохой лекции: – А  зачем нам джаз, поп и рок музыка? Мусульмане не должны слушать недостойные песни и пустопорожнюю музыку. Это же разврат. Или возьмём, к примеру, ваш столичный «Театр оперы и балета имени Садриддина Айни» и сам балет. Скажите на милость, огои Мумтоз, разве балет не сатанинская пляска? Я вообще не понимаю, как это безобразие может быть искусством?! На сцене артистки – полуголые, а мужчины – в каких-то колготках. Будто не люди выступают, а шайтаны в нижнем белье, если их костюмы полупрозрачны, словно крылья стрекозы. Тавба кардам Худоё! (Да простит меня Бог!)»
Он вовремя осознал, что рядом сидит жена его друга, господина Мумтаза, и едва удержался от вульгарной ругани. Иначе бы она птицей вырвалась бы из клетки его уст. Виновато взглянув на Атобека и его понурую супругу, горе-лектор обратился к Малике:
– Простите меня за многословие, хамшира (сестра) Малика.
Наступила тишина. Минуты шли медленно. Ели все задумавшись, громко стучали вилками и ложками, и Атобек недовольно смотрел на свою жену.
«Недальновидный я человек, – ругал он себя. – Наши гости родом из исламской республики, а женщина, моя жена сидит рядом с ними и ест, как ни в чём не бывало. Осталась бы Малика на кухне и пообедала бы там».
Судя по всему, одной лекции  огои Табрези показалось мало, и он почти с криком снова заговорил:
– О, Аллах! Нам, иранцам, больно до слёз, что персы Хорасана* (* Так называют таджиков Средней Азии) в Иране, - авт.) смотрят на всё это сквозь пальцы. Кюмарсджан, Вам, да и всем таджикам надо срочно закрыть такой театр. Не театр, а сборище джинов и дэвов** (** Дэв – сверхъестественное существо, встречающееся в иранской, славянской, грузинской, армянской, тюркской и др. мифологиях, - ред.)
– Почему Вы так говорите, огои Табрези? – возмутился Атобек, защищая своего шурина и всех «персов Хорасана». – Театр нам нужен, украшает центр города. Красивое здание советского ампира, великолепный фасад, а летом чудесный скверик возле театра и прохладные фонтаны – просто райский уголок для влюблённых и туристов. Многие ценители искусства ходят в театр. Я тоже вместе с супругой бывал там, и не один раз. Кстати, не все понимают поэзию. Я, например, вовсе не обижаюсь на слушателя, который не понимает смысл моих стихов. Балет тоже в этом роде. Не все же понимают балет....
– Огои Мумтоз! – взмолился огои Табризи, – Простите меня, что я перебиваю Вас. Мне хорошо известно, что в таджикской семье с уважением всегда относились к старшему брату. В данный момент огромной страны, по имени «Советский Союз», больше нет, как нет большевиков, и очень скоро последние российские пограничники покинут республику. Таджикистан – аграрная страна с неразвитой экономикой и промышленностью.   Ваше нынешнее положение я бы назвал....
– Словно вы находитесь у разбитого корыта – бросил ядовитую реплику Риза.
– Да, да! – поддержал товарища Хусейн. – И не смейтесь, пожалуйста, услышав мои слова, огои Ализада! Я вам ещё раз повторяю, огои Мумтоз. Медведь и то животное, но он не спит целый год. Достаточно ему короткой зимней спячки. Простите меня за импульсивность и за чрезмерную открытую натуру, но мне непонятна беспробудная спячка таджикского народа и Ваше преклонение перед европейской культурой. В Средней Азии одни таджики до сих пор пользуются русской кириллицей. Персидская письменность, основанная на арабском алфавите, на которой писали и творили Рудаки и Фирдоуси, Саади и Гафиз, Авиценна и Беруни, Зебунниссо и Бедил, Носыр Хисров и Абдуррахман Джами, Хилали и Камол Худжанди, позабыта всеми, за исключением стариков, которых можно считать по пальцам, да и некоторых учёных, работающих в отделе древних рукописей Академии наук Таджикистана. Подобно христианской Европе, в городах Таджикистана можно найти пивные бары и ночные клубы, которые работают круглые сутки. Даже в кишлаках нет запрета на продажу спиртного. Пусть Аллах помилует все ваши грехи, но самое страшное то, что вы, таджики постоянно забываете, что у вас есть восточные корни. Пока не поздно, любимые и уважаемые в Иране персы из Хорасана, вы все должны прислушаться к советам старшего брата. Я уверен, Вы  догадались, к чему клонится наш разговор, огои Мумтоз! Вашим старшим братом может стать только Иран. Только Иран и всё!
– А «Театр оперы и балета» мы должны закрыть, огои Табрези? – недовольным тоном, словно обиженный мальчик-первоклассник, спросил Атобек у Хусейна.
– Безусловно. Вам будет трудно, но реформы обязательны. Без укрепления законов шариата мусульманину не виден рай. Разве слыханное это дело, что большинство таджичек в Хорасане ходят без хиджаба – позор, да и только! У нас, в Иране ни одна женщина не ходит без хиджаба. Даже исфаханские грузинки-христианки и габры-зороастрийки из Язда и Кирманшаха и шага не сделают в общественных местах без чадры.
– Странно, но мне кажется, наши женщины не должны носит арабский хиджаб. Испокон веков большинство таджиков жили в городах, сельские жители занимались земледелием. Словом, у нас зародились своя городская и, скажем так, деревенская культуры. Так почему мы должны перенимать чужую культуру? Культуру кочевого народа, который, кроме разведения верблюдов, ничего не знал? Вы правы, огои Табрези, мусульманки должны одевать хиджаб. Но бедуинский хиджаб для нас чужая вещь, чужая культура, не наша, а скотоводов. В пустынях Аравии хиджаб нужен потому, что он защищает женщин от песчаной бури - самум и от палящих лучей солнца, но для нас лучше наше национальное платье. В нём женщина чувствует себя принцессой: и удобно и красиво. Наше, дамское платье очень скромное одеяние, в меру длинное и ничего вульгарного не имеет, уважаемый огои Табрези, – вмешалась в разговор, до сих пор тихо сидевшая и скромно молчавшая Малика.
Робко посмотрев в сторону мужа, словно искала у него поддержки, слегка покрасневшая Малика продолжила:
– Огои Табрези! Образованные и уважающие себя таджички не одевают ни платье с глубоким декольте, ни приталенных и облегающих фигуру юбочку с кофточкой, ни арабский хиджаб траурного цвета. Мне кажется, для нас самый хороший хиджаб – эта наша вышитая с прекрасными узорами курта-чакан и эзор-кановез.
– Вы правы, янга (жена брата) Малика. Каждая нация гордится своими, а не чужими вещами. У всех должно быть своё национальное достояние… понимаешь… – со смехом сказал Риза.
Атобек хотел что-то сказать, но взглянув на опьяневшего и расслабившегося Риза, воздержался от разговора и весело подумал: «Вот даёт этот разиня Риза! Не мужик, а баба! Горло чуть промочил, а уже шепелявит. Как говорится, “катрамасти беирода (пьяница безвольный)”!»
Тут недовольный и побагровевший от злости Хусейн, вытаскивая пачку сигарет из кармана пиджака, встал и вопросительно посмотрел на Атобека.
– Курите здесь, огои Табрези. Вот вам и пепельница, пожалуйста, - радушно улыбаясь, предложил хозяин.
– Не надо, огои Мумтоз. Как-то некультурно курить в помещении, да ещё при хамшире Малике. Лучше пойдёмте со мной на балкон, хлебосольный хозин.
Друзья вышли на балкон. Захмелевший Атобек подмигнул Хусейну и ударив согнутым указательным пальцем по шее, тихо сказал:
– Огои Табрези, в своём доме я хозяин. Очень жаль, но огои Ализада оказался непьющим человеком. Составьте мне компанию, и будем пить молдавский коньяк – напиток, скажу Вам, просто божественный. Не каждый день у персов бывает Навруз. Одному мне в горло не льётся, и я прошу Вас.
– М-дааа… – только и ответил «культурный» Хусейн.
– Будьте любезны, огои Табрези. Я чистосердечно предлагаю Вам.
Взвешивая и оценивая ситуацию, Хусейн прищурил хитрые глаза. Минуту спустя, он весёлым тоном, словно час назад по лотерее выиграл шикарный автомобиль, сказал:
– Чудесно, но сперва закройте дверь, огои Мумтоз! Вообще-то я пью водку, но ничего. Раз нет водки...
– Люблю открытых людей. Для такого гостя как Вы, найдётся у нас и водка, - любезно улыбнулся на это Атобек.
Чтобы не мешать разговору в гостиной, Атобек неслышно выбежал на кухню, за «Столичной», которую заранее припрятал в серванте для такого случая. Взял бутылку и два маленьких стаканчика.
– Огои Мумтоз, – капризно заговорил Хусейн, когда хозяин снова появился на балконе, – уберите, пожалуйста, эти маленькие стаканчики. Я пью только из пиалы, как сказал поэт и мистик Гафиз, - и огои Табрези прочитал газели персидского поэта:
«Дам тюрчанке из Шираза Самарканд, а если надо —
Бухару! А в благодарность жажду родинки и взгляда.

Дай вина! До дна! О кравчий! Ведь в раю уже не будет
Мусаллы садов роскошных и потоков Рокнабада.

Из сердец умчал терпенье — так с добычей мчатся тюрки —
Рой причудниц, тот, с которым больше нет ширазцу слада.

В нашем жалком восхищенье красоте твоей нет нужды.
Красоту ль твою украсят мушки, краски иль помада?

Красота Юсуфа, знаю, в Зулейхе зажгла желанья,
И была завесы скромной ею сорвана преграда.

Горькой речью я утешен, — да простит тебя создатель —
Ведь в устах у сладкоустой речь несладкая — услада.

Слушай, жизнь моя, советы: ведь для юношей счастливых
Речи о дороге жизни — вразумленье, не досада.

О вине тверди, о пляске — тайну вечности ж не трогай:
Мудрецам не поддаётся эта тёмная шарада.

Нанизав газели жемчуг, прочитай её, — и небом
В дар тебе, Хафиз, зажжется звезд полуночных плеяда».

Прочитав газель, Хусейн привычно одним залпом осушил пиалу, не оставив ни капли. Понюхав солёный огурец, он не дотронулся до еды. Тем временем друзья, чокаясь, тихо беседовали между собой, словно агенты КГБ. Спустя время, пустую бутылку спрятали в мусорном баке, и огои Табрези, смазывая губы лимонной кожурой, горячо зашептал на ухо Атобеку:
– Огои Мумтоз! Зинхор ва ба лихози Худо шаробнушии маро ба Ризои модарчандаи ломазхаб нагуед! (Господин Мумтоз! Это наша тайна и ради Бога я Вас очень прошу, не говорите этому незаконнорожденному еретику Риза, что я вместе с Вами выпил водку!)
– Будьте спокойны, огои Табрези. Даже пери и джинны не  узнают об этом.
– И всё-таки, я Вас очень прошу, огои Мумтоз. Дело в том, что этот цыган Ализада денежный и ненадёжный человек, бизнесмен. Сами понимаете, я в Посольстве работаю, и потому очень и очень Вас прошу.
– Обижаете, огои Табрези! Я баба, что ли? – забывшись, что «цыган Ализада» может услышать их разговор, громко сказал опьяневший Атобек.
– Тише, огои Мумтоз, тише! Я вам верю, только не желаю иметь неприятностей ни здесь, ни там, в Иране...
– Не переживайте понапрасну. Я никому ничего не скажу. Пока живой, в своём доме ручаюсь за свои слова. Говорят же, мой дом – моя крепость. У нас, слава Аллаху, светская и демократическая республика! До меня никому нет дела. Я пью на свои деньги и не боюсь соседей, с которыми живу на одной площадке.
– Но всё-таки бережёного Бог бережёт, – осторожничал огои Табрези…
В полночь Атобек проснулся от чрезмерной жажды. Такого у него никогда не было. Внутри всё горело, будто он выпил уксус. Укрывая жену одеялом, он поцеловал её в лоб и прошёлся на кухню. Не обращая внимания на запах хлорированной воды, морщась, словно от боли, он пил эту воду прямо из-под крана. Затем ополоснув лицо холодной водой, покачал головой и прошептал, обращаясь в потолок:
– Ну и гости были у нас! Ханжи и лицемеры! Всемогущий, вездесущий и всёзнающий Аллах всё видел и слышал…
«Зохидон, к-ин джилва бар мехробу минбар мекунанд,
Чун ба хилват мераванд, он кор дигар мекунанд! Зинхор ва зинхор!

(Ох, эти гнусные проповедники и вычурные наставники –
С кафедры говорят одно, а по жизни поступают совсем по- другому! Но это наша, и только наша тайна!)»

 
Авторы Довудзода Сухайло и Давудшах Сулейманшах