Боров

(из книги «Школьные годы чудесные»)

В небольшом выставочном павильоне, который отпочковался от могучего «Сельского хозяйства», показывали свинью. Вернее, это был боров – могучий, непобедимый, холеный. Он сидел, вывалив на обозрение лиловые ядра мудей,  и презрительно посматривал на нас с батей – жителей Читы, города третьей категории снабжения, где арбузы и груши выбрасывают на прилавки в пропахших землей и гнилью овощных магазинах, лишь пару раз в год. У борова эти самые груши и арбузы натюрмортно пестрели в кормушке, но боров не обращал на них внимания. Он был полон самосозерцания и генеральской спеси.
Боров поднялся на копыта, и я увидел ошейник, а на нем специальный фартук с массой выставочных медалей. Медали подчеркивали монолитность свиного рыла. Я попытался их сосчитать, но сбился – сквозь стеклянный купол павильона било солнце.
- Ни фига себе, сколько наград, - звонко произнес наивный восьмилетний я, - больше, чем у Брежнева.
Вокруг заржали. Чернявый, с жемчужной улыбкой, южанин в красной рубахе и настоящих джинсах хлопнул меня по плечу: - Ай, харашо сказал! Хоп!
Батя еще ничего не успел предпринять, как вдруг нас что-то зацепило и поволокло. Это были два совсем одинаковых человека. Вернее они были все-таки разные, одинаковыми делали их костюмы – серые, в мелкую красноватую ниточку и плотные темные галстуки. Они отвели батю в сторону и стали ему что-то втолковывать. Близнецы были неподвижны, а батя переминался с ноги на ногу, словно сильно хотел в туалет.   Когда близнецы ушли, батя молча дал мне подзатыльник и сказал:
- Еще хоть одно слово пикнешь на людях – больше никакой Москвы!
- А что я сказал-то, - возмущенно взвыл я, и заработал вторую затрещину. Солнечный день на ВДНХ стал противен своей оглушительной музыкой, дурацкими золотыми статуями со страшными, если присмотреться, рожами, и дымом от шашлычных мангалов.
Спустя отрезок времени мы, все-таки помирившись, сидели на парапете фонтана, и я ел пломбир.
- Запомни, сын, - вполголоса внушал батя, - на людях никогда не произноси имена Брежнева, Андропова, - и далее последовал список членов Политбюро.
Всю дорогу до метро я размышлял над причинами этого запрета. И уже в плотном людском заторе перед эскалатором я так же звонко спросил отца:
- Папа, а что, Брежнев - это нехорошее слово? Матерщинное?
Толпа вокруг нас дрогнула,  и сформировала зону отчуждения, а я заработал самый увесистый в этот день подзатыльник. На следующий день вместо зоопарка я сидел дома, и читал Гайдара. Кстати, мне понравилось.