Книга вторая, часть четвертая. Молодой человек

                R E M I N I S C E N T I A E   E T   C O M M E N T A R I A E

                Р Е М И Н И С Ц Е Н Ц И И   И   К О М М Е Н Т А Р И И


                C O D E X     S E C U N D U S

                К Н И Г А        В Т О Р А Я


                P A R S   Q V A R T A.      H O M O   R E C E N S.

                Ч А С Т Ь   Ч Е Т В Ё Р Т А Я.    М О Л О Д О Й   Ч Е Л О В Е К.

                O m n e   i n i t i u m    d i f f i c i l e    e s t.

   Вот и закончился первый семестр. Экзамены сданы. Я уж точно учусь в институте, в первой группе. Живу у Дяди Саши, у вокзала, в конце Кутяковки, на углу Степана Разина, там, где трамвай закругляет кольцо, дом номер тридцать семь. Коммунальная квартира номер тридцать три на третьем этаже в «сталинском доме». Всего три семьи, каждая в своей комнате. В нашей комнатке метров пятнадцать, зато с балконом, помещается нас, пять душ: трое взрослых и двое маленьких шумных мальчишек. За дворовым забором – станционные пути. Целый день слышны гудки, лязги, «дурной голос» станционной радиообъявлялки. Но это никого не беспокоит. Во-первых, железнодорожники, привыкли и даже полюбили этот звуковой фон. Во-вторых, все жильцы несказанно рады возможности жить в комфортных условиях «со всеми удобствами», да ещё в центре города!  На ночь мне ставят раскладушку в проходе между кроватями. Утром Тётя Тамара встаёт «ни свет, ни заря», готовит нехитрый завтрак, собирает Мишку и Вовку в садик. Я тоже спешно вскакиваю, убираю постель, поспешно одеваюсь. Быстро-быстро умываемся (нельзя задерживать соседей, ванная-то общая), кушаем. Тихо одеваюсь в передней, стараясь быть незаметным, выскакиваю в подъезд. Тётя Тамара и Дядя Саша боятся конфликтов с соседями, т.к. я посторонний в квартире. Пешком по Разина и Ленинской бегу, привычно придерживая под левой рукой раздутую папку с книгами и тетрадями. Рука ноет в плече, и просто болит в локте. Мода на папки без ручек и боязнь отсеять лишние книжки привели меня к ежедневному страданию перегрузок и кривой фигуре. Но это в будущем. К счастью, большинство предметов ещё – общетеоретические, и кафедры их располагаются в университетском квартале, всего в километре от Дяди Сашиной квартиры. С утра, обычно – лекции. За полгода мы уже привыкли друг к другу и преподавателям, выкристаллизовались предпочтения и антипатии. На лекциях мы садились вместе с Толиком Дубицким и Гогой Барковским, хоть занимались в разных группах. Обменивались «интеллектуальными» новостями. Поскольку у меня, их не было, я слушал во все уши приятелей. Обычно Толька ленивым голосом рассуждал о классической музыке. Называл популярные классические пьесы, фамилии композиторов, исполнителей, говорил, какие певцы, чем отличаются, жонглировал музыкальными терминами. Мальчиком, он обучался игре на аккордеоне. Сейчас уж не играл, но ощущал себя, причастным к прекрасному. Между прочим, обращался ко мне. Я напрягал все мозговые клетки, мобилизовывал все познания и случайно зафиксированные обрывки «арта», что-то мычал, иногда попадая в кон. Или светский разговор касался изобразительного искусства, тут уж было легче, я не только знавал кое-что, но и имел своё мнение и свои вкусы. К тому времени начал я, подражая «Еве», собирать открытки с репродукциями известных картин. Это был самый малозатратный вид коллекционирования. Тогда много открыток выпускалось подборками, например, «Картины Русского музея», «Третьяковская Галерея», «Выставка молодых художников РСФСР». Помимо того, что я узнавал о полотнах, я ещё как бы становился знатоком -  любителем мест сосредоточения искусства. Особенно заинтересованно мы болтали, даже при начавшейся лекции, о стихах. Оба предпочитали романтическую поэзию, символизм. Оба пробовали слагать душераздирающие строфы. Конечно, наши подражательные самоделки с ходульными страстями, могли нравиться только Гоге. Сам он не мог сложить даже четырёх эпигонских строк. Но был в восторге от нашей лиры и рекламировал нас девушкам.   О медицине мы почти не говорили, потому что оба плавали в ней. Оба мы не были потомственными медиками. Медицинских сплетен и пристрастий ещё не изведали. Пока шли общеобразовательные предметы, мы были на коне, потому что наш школьный багаж сильно перевешивал багаж «пожилых» фельдшеров и «стажников», составлявших курс.
   
   На свои первые студенческие каникулы я, конечно, поехал домой, к родителям, в Мурманск. Вернее, полетел первый раз в жизни на самолёте. Билет до Мурманска тогда стоил рублей двадцать пять, т.е. больше стипендии. Первые стипендии у нас были, кажется, рублей в восемнадцать или двадцать один. Лететь побаивался, но хотелось не терять дней, и «шикануть», и почувствовать себя взрослым, бывалым, и, в конце концов, все летают и не падают! Хотелось увидеть ребят из дома, школьных друзей, даже – учителей. Я же не подвёл, я же поступил! Горделивость подталкивала меня. Предвкушение славы и похвал кружило голову. Вот я, волнуясь, прихожу в кассы «Аэрофлота» на Михайловской у Крытого рынка. Стою у окошечка, заказываю билет до Мурманска. По помещению вдоль лакированных стоек ходит Тома Филиппова, как бывалая, она регулярно летает на местных самолётиках в свою Пензу. Она одобрительно спрашивает, куда я лечу. Отвечаю с оттенком всеведения. Она что-то советует. Я киваю. Я «и сам-с-усам»! Билет куплен. На другой день с лёгким чемоданчиком и грузом напутствий поспешаю на двенадцатом трамвае в Аэропорт. Взвешиваю чемоданчик, регистрируюсь на рейс, больше никаких предотлётных процедур тогда не было. Объявляют рейс. Пешком идём кучкой по мёрзлому полю к самолёту. «Ил14». Большой, по нашим понятиям, комфортабельный. Заходим в самолёт, пытаюсь найти своё место по билету, бортпроводница говорит: Садись, где хочешь! Конечно, сажусь у иллюминатора, поближе к передней кромке крыла, что бы видеть землю впереди. Боязливые рассаживаются подальше «от края», поближе к проходу. Самолёт в общем, как большой автобус. Загорелся транспарант: «Не курить!» Глухо взвыли, затарахтели по очереди моторы. Я то опасался, что их гул будет нестерпимо громким. С детства наслушался легенд о том, как люди глохнут от рёва авиамоторов. Шум был не больше, чем в разбитом автобусе, только совершенно ровный, монотонный. Под надзором стюардессы мы неловко пристегнулись. Она прошлась, раздала по два пакетика: грубый, серый, из непромокаемой бумаги, понятно для чего, и малюсенький, длинненький из целлофана, для авторучки, чтобы не испачкаться вытекшими чернилами при подъёме на высоту. Торжественно закладываю ручку. (Но она не протекла, жаль!) Самолёт качнулся и побежал, всё больше прижимая нас к креслам. И вот плавный, пьянящий полёт. Забавная картинка земных построек, пятнистых на снегу дорог, извилистых канавок, курчавых серых лесочков, убегает под меня. Мы плывём, плывём по воздуху. Изредка чуть потряхивает. Вижу как «играет» серебристая плоскость за окном. Оказывается, она упруга, как пружина. Иногда дюраль крыла покрывается чистой белой корочкой, но она тут же съёрзывает или тает. Вот оказывается, как обледеневают самолёты. Но крыло чисто, словно вытерто тряпочкой. Гондола двигателя наоборот – маслянистая. Сзади обрезы выхлопных труб. Они, как полагается, закопченные. Тёмный следок копоти тянется по чистому листу дюраля. Оглядываю небольшой салон. Все тихо дремлют, никто почти не любуется в окошки. Ни у кого нет такого праздника, как у меня. Стюардесса предлагает попить минеральной водички. Радость и гордость распирают меня. Ну, вот я и вышел в люди! Жалко, полёт быстро подходит к концу. Часа через два показывается Москва. Не сам, конечно, мегаполис. Но его пригороды начинают стелиться под крылом непрерывным ковром. И так уж не кончается до самого аэродрома. Заходим на посадку, словно съезжаем по гладкой пологой горке не собственных попах. Тем более, что снизу постукивает, потряхивает. Весь самолёт наполняется гулким: «БУ-БУ-БУ!» Чистое поле несётся снизу вкось на нас. Заоконные строения быстро увеличиваются, приобретают нормальные размеры, но не набегают, а отодвигаются и уже пролетают по сторонам. Под нами совсем гладко и бело. И вот: «Тду-ду-ду! Тду-ду!», затрясло, как в автобусе. Приземлились. Я прилетел в Быково. А дальше в Мурманск лететь с Шереметьева. Но напрягаться не надо, всё подскажут, не бросят. Из Быково автобус привозит меня на центральный аэровокзал, к центральным кассам. Это совсем не там, где сейчас. А в самом центре Москвы, в здании гостиницы «Москва». Центрального аэровокзала на Ходынке тогда ещё не существовало. Видимо, летало ещё так мало людей, что они умещались в небольших зальчиках правого корпуса гостиницы, прямо напротив входа в музей В.И.Ленина. Я сую свой билет до Мурманска в кассовое окошечко. Кассирша деловито хлопает чем-то, регистрирует меня и объявляет мне новый рейс до Мурманска, уже из Шереметьева. Меня охватывает тихий восторг. Так просто и быстро приобщаюсь к какой-то особой системе необъятных возможностей. Я превращаюсь в «человека будущего» или, как сказали бы сейчас: в ВИП-персону. Как попасть в Шереметьево думать не надо. К подъезду постоянно подкатывают автобусы с табличками аэропортов. Их всего-то два. Домодедова тогда не существовало. Немного тревожусь, а успею ли к отлёту? Напрасно. Расписание автобусов рассчитано к отлётам основных рейсов. Сажусь с моим чемоданчиком и беспечно смотрю на убегающие московские улицы. Не успеваю заметить, когда улицы кончаются, начинается Ленинградское шоссе. (Знать бы тогда, сколько раз и сколько лет буду ездить по Ленинградским проспекту и шоссе!) Замечаю только большие симметричные стеклянные павильоны на обеих сторонах шоссе. Они освещены и кажутся не к месту в совершенно пустых просторах вдоль дороги. Для чего они? Вижу в некоторых идущих людей, вдруг понимаю, что это – павильоны подземных переходов под шоссе! Радость и гордость заливают меня. Вот это да!!! Как богата страна, как величественна Москва, если вне города устроены такие комфортабельные переходы! Вот я уже в Шереметьево. Одноэтажное здание вокзала тогда было очень скромным, не существовало разделения на Шереметьево–1 и Шереметьево–2. Не существовало никаких паспортных контролей и проверок – досмотров. Регистрация заключалась во взвешивании чемоданчика и налепливании на него цветной бумажки, кажется, корешок бумажки отрывался и вкладывался в мой билет. Сказали: Сиди, жди, позовут! Через минут двадцать стюардесса закричала: «Кто на рейс номер такой-то, на Мурманск? Идите за мной!» И повела нас на ветреный холод, к самолёту. Пешочком дошли. Гуськом, показывая билеты, взобрались по трапу в тёплое нутро. Расселись, и я приготовился снова любоваться убегавшей землёй со следами разумного человеческого пребывания. Радостное восхищение не покидало меня. Как всё просто и необыденно, празднично! Летели подольше, кроме водички давали поесть (бесплатно!!!) очень скромный закусон. Облака прикрывали землю, и я подремал под уютный рокот моторов ИЛ–18. И вот стали спускаться к Мурманску. Волнуюсь, гляжу на бледные сопочки с редкой небритой растительностью. Уже наступал вечер, а может, потемнело, потому, что – заполярье. Помню, в первый мой прилёт садился в Мурмашах. Аэропорт, вообще, деревня. Вышли из самолета, прошли к рубленному дому, кажется и не входили, потому что на накатанном снегу уже пыхтел автобус в город. Сел в автобус. И качаясь, подпрыгивая, подвывая, он, не торопясь, повёз нас в Мурманск. Автостанция, кажется, была у вокзала. А может, вышел на «Пяти углах»? Мигом добежал до Перовской, взобрался на этажи, торжествующе позвонил два раза. Дверь распахнулась, и я продрогший и взрослый оказался в объятьях родителей.
 
   Новоявленный студент дома. Разговоры. Неверовы и другие соседи рассматривают меня. Бегу увидеться с Игорёхой. Звоню. Дверь открывает чужая тётка, «Журавлёвы тут не живут»! На моё изумление поясняет: Журавлёвы получили трёхкомнатную квартиру, переехали «куда-то на Челюскинцев». Эх, лучший друг пропал, как же всё-таки, круто изменилась жизнь за прошедший, 1961 год! На другой день, конечно, несусь в школу. Брожу по коридорам, За полгода забылось, отдалилось. Школа своя и не своя. Натыкаюсь на учителей, спрашивают и похваливают. Выясняется, что дня через два будет «вечер встречи». Конечно, я приду. Просят выступить. Не знаю, что говорить, но соглашаюсь. Днём бегу к Витьке Проничкину. Он не так весел, хотя тоже рад. Он поступал, в какой-то технический Ленинградский вуз, но не поступил. Слушает мои безудержные похвальбы, усмехается. Я без тормозов начинаю агитировать его в медицинский. Витькина Мама оживляется, подаёт голос «за», она же сама – врач. Но Витя мягко задвигает эту идею. Он видит себя только инженером – электронщиком. Мы выходим погулять и обнаруживаем афишу концерта гастролирующего симфонического оркестра, кажется, из Ярославля. Решаем пойти. Симфонический оркестр в Мурманске на моём веку впервые. Вдобавок, из меня прёт желание новой высокоинтеллектуальной жизни. Витька уходит домой, а я под счастливым напором самостоятельности отправляюсь к Журке! И как осмелился, был то раньше не более пары раз. Её квартира на втором этаже, окнами на Пушку. Звоню. Открывает она, поражается. Болтаем ни о чём. Несу вздор. Тыкаю пальцем в её пианино. Между прочим, сообщаю про симфонический концерт, и что мы с Витей идём. Зову её, без каких-либо ухаживательных мыслей. Журка отказывается. Мать кричит из другой комнаты «за». Оказывается, наш разговор слышен. Журка и Васька не поступили, обе сидят дома, собираются делать вторую попытку. Почему-то им запал Ленинградский институт им Герцена (педагогический?). Думаю про себя: педагогический, это так тривиально! В наше время в пединституты шли троечники, или те, кто провалил в другие вузы. А самой никчемной специальностью считался «Русский язык и литература». Наконец, решаюсь зайти к «Мурашке». Не без робости отправляюсь во второй подъезд, поднимаюсь к двадцатой квартире, звоню. Люда дома. Меня осматривают, приглашают в комнату. Вся уверенность улетучивается. Мекаю в ответ на обычные вопросы. Робко спрашиваю, придёт ли Люда завтра на вечер в школу. Она решительно заявляет: «Нет!» Вместо объяснений делает презрительную гримаску. Показывает, что она уже достаточно взрослая, её не интересуют детские впечатления. Никакой ностальгии по школе нет. Со мной достаточно сдержана. Ухожу со смутной догадкой, что поезд мой ушёл.  На другой день мы с Витей сидим «в концерте» в нашем Доме Культуры им. Кирова. Присутствует весь Мурманский бомонд. Замечаю далеко позади Журку. Все-таки пошла! А на другой вечер мы уже в школе на «вечере встречи». Знакомых мало. Педагоги. Речи. Поздравления и назидания. Наших поступило «с ходу» мало. Володя Захарьин в «Мореходку». Кто-то ещё в училище. В ВУЗ, пожалуй, Светка Гехман и я. Она – в какой-то техническо-экономический, возможно, по выбору семьи, с прицелом работы в «Управлении» под папиным патронажем. Кстати, «Кама» тоже поступил в «Мореходку»! А я думал, с его косоглазием не возьмут. К концу вечера является Люда. Подкрашена чуть ярче. Высокая причёска со сложным шиньоном (?) поперёк темени. Держится «гранкокет», со всеми хохочет, «звездит». Играет под Л.Гурченко. Вольные жесты. На меня, принципиально, не смотрит. Я держусь настороженно. Ухожу на второй план. После вечера все выходим на Пушку, прощаемся. Я быстро, решительно ухожу домой. Людка окликает, пытается остановить, но я не хочу затевать нового заведомо больного контакта. Она отвергнута, явно обижена. Я чувствую, что начинаю новую жизнь. Саратов мне теперь ближе, чем Мурманск.
   Оставшиеся до отлёта деньки провожу с родителями, бродим с Витей по улицам, треплюсь про анатомичку, про больницы, лекции, дух свободомыслия. Делаю обязательный визит к Бабушке Липе. Соседи по коммуналке с интересом разглядывают и ощупывают меня. У меня пробуждается желание пофорсить. Решаю приобрести новый чемоданчик. Старый совсем «дореволюционный», «рахитский» и «архирейский». Папа советует зайти в «Галантерею», маленький магазинчик на Пушкинской, напротив нашего окна. Отправляюсь туда и сразу «кладу глаз» на желтый, с сильно закруглёнными углами, блестящими золотыми замками, немецкий чемодан средних размеров из искусственной кожи. Стоит тринадцать рублей! Но я уже охвачен, решаюсь, плачу баснословную сумму и на долгие годы становлюсь владельцем шикарного светского причендала. (Папа поворчал, что я так неумеренно потратился.) Это чемодан жил очень долго. Мы семьёй брали его на курорты, кажется, он служил в поездках Наташе. Когда замки уже не держались, кожа поморщилась, а ручка оторвалась, в нём сохранялись сезонные наряды Мамы и Наташи. Свою жизнь он окончил на антресолях Клинской квартиры.      
   Отлёт в Саратов не помню. Зато хорошо помню, что на день прилёта в Москву, кажется, по инициативе неугомонной Ольги Чеботарёвой мы (Она, Эльза Логинова, Надя и Я) должны были встретиться. Место встречи, как настоящие бесхитростные провинциалы, выбрали приметное: Красная площадь, напротив Мавзолея. Кажется, в районе шести вечера. Я пришёл пораньше, осмотрел площадь. Морозно. Спрятался в первый проход ГУМа, обогревался и посматривал на Мавзолейные приступки. Вот среди редких зевак появилась знакомая фигурка в цигейковой папахе, (Папиной!). Подкатываю с чемоданчиком. Надюша, весёлая, «подростковая», рада, что задуманная встреча состоялась. Обрадовались, стоим, прохаживаемся вдоль мавзолейного фасада. Как милиционеры не прогнали? Видимо, поняли, студентики кучкуются. Вот появляется и Ольга, за ней прибегает Эльза. Мы счастливы, как революционеры на первой удачной сходке. Прошлись немного по центру. Потом надо было всем разъезжаться: девочки – на вечерние Саратовские поезда, а я, кажется, на ночной самолёт! Прилетел в Саратов очень рано утром. Помню, ещё не ходили трамваи. Погрелся в маленьком уютном Авиавокзале. А как зазвенел 12 номер, затрясся к Вилковым.   
               
                Сокурсники.

   Дина Завьялова, миловидная, с заметной «татаринкой» в лице, рассудительными манерами, Диана Александровна, дочь грозной доцентки с кафедры пропедевтики внутренних болезней, Ираиды Алексеевны Завьяловой. (Во Второй Советской). Зав кафедрой, проф. Варшамов. Внешне, видимо, была похожа на отца, который оставил семью. (Может быть, сама Ираида отшила его?) Отчим – профессор Института Механизации сельского хозяйства, Николай Михайлович (?). Имела младшего сводного брата Алёшку, который стал головной болью родителей. Дина никогда не кичилась своим происхождением и положением. Старалась учиться отлично. Ираида крепко держала её в руках. Лаской и нежностью её одаривала бабушка, Вера Алексеевна Маркелова, которая души не чаяла в своей Диночке, одобряла все её поступки, всех её друзей. Бабушка любила чаетитие со студентами. Нам она очень нравилась: степенная, мудрая, ласковая, дававшая на удивление верные и своевременные советы. В лучшем смысле – осколок дореволюционного Саратовского городского быта. Жила семья во втором, деревянном, этаже древнейшего двухэтажного домика на Кутяковке (Цыганской), в квартале между Вольской и Рахова, на стороне ко Глебучеву оврагу.  Первый этаж был каменным и наполовину ушёл в землю. Вход начинался высокой крытой лесенкой с сенцами – скворечником в трех метрах от калитки на тротуар. Сзади из скворечника тоже спускалась открытая шаткая лесенка на задний двор. Этаж был разделён поперечным коридорчиком на переднюю и заднюю половины. Переднюю составляли две жилые комнаты: просторная гостиная и крохотная спаленка в одно окошко. Там и жила Бабушка. Там и спала в детстве Диночка. Зато вся задняя половина была занята огромной кухней, в которой переборками и занавесками была выгорожена ванна и практически раскрытый туалет. Нам, несмотря на вельможную малодоступность Ираиды, очень нравилось бывать в этом доме.  Тыкать пальцами в старинное пианино с крутящимися подсвечниками. Любоваться плотно заставленными самодельными книжными полками, начинавшимися сразу от входной двери. Сидеть за старинным длинным и широким столом на разномастных многократно чинённых стульях. Богемная квартирка! Казалось, если на тёмной стене покажется таракан, то и он будет обязательно старинным и богемным. Дина и Надя подружились с первых дней знакомства, объединяла тяга к интеллигентности. Кстати, обе учились и не выучились музыке. В медицинской учёбе они стали тихими соперницами. Ходили вместе, пока Вовка не начал ухаживать за Диной и не оторвал её от общей девичьей стайки. Несмотря на Ираидин домашний деспотизм, Дина вышла замуж за Вовку Спирина, считавшимся «простаком». Впрочем, Вовка подкупил будущую родню сочетанием романтизма, рачётливости и покладистости, а также неиссякаемой энергии в деле построения карьеры и благополучия.  По окончании института Дина осталась на кафедре Патологической физиологии в аспирантуре, защитилась, родила сына и погибла от меланомы.
   Вовка Спирин, Владимир Фёдорович Спирин – настоящий выходец из народа. Из далёкого Перелюба (Северо-восток Саратовской области, на границе с Самарской и Оренбургской). Большая семья сельских интеллигентов. Мама учительница сельской школы. Отец – «потомственный врач». Дед служил полковым врачом в Русско-Японскую кампанию, как он сам говаривал. Награждён Георгиевским крестом. Среди сельских пролетарских подростков Владимир выделялся «чужаком». Перед поступлением усиленно занимался по физике и химии, английскому у молодых перспективных педагогов. Тянулся. В институте, благодаря неуёмному темпераменту, тройному заряду энергии, успевал в учёбе, самодеятельности, спорте, писал стишки. Везде поспевал бегом. Быстро перезнакомился со всем курсом, с институтским «активом». И сам туда влез. Всё время выполнял общественные поручения. Возможно, это помогало в учёбе. Чтобы не обременять родителей, живя на стипендию, разгружал на товарной станции  вагоны. Определился жизнерадостным любимчиком девочек, преподавателей, физкультурников. Получил кличку «Пан спортсмен». Сам припоминает, что спортсменов «прилично кормили». Отоваривал талоны на шоколад, которым угощал наших девчонок. Но в целом жил очень скромно. Уже на старших курсах подрабатывал медбратом, фельдшером, а в аспирантуре главным врачом в стройотряде. Не уставал дерзать. Занимался в научном кружке (методика раздельного определения кровотока), вышел в заместители председателя НСО. Дубицкий считал Вову выскочкой, скептически воспринимал его жизнерадостную лиру, его спортивно общественную суету. Во многих вещах Вовка был поверхностным. Например, в оптимистичных стишках, написании маслом «картины» – банального южно-бережного пейзажа, участии в драмкружке, суждениях об искусстве. Помню, исполнял роль Адама в постановке театральной студии и долго ходил с зелёными ресницами после грима. А чему он предался серьёзно, это лыжи и хождение в турпоходы. На лыжах ходил часто, много и с успехом. Бывало, прибегает, запыхавшись, утром на занятия, сообщает, что уже «отмахал десяточку». Все лыжные соревнования, от институтских, до городских, областных, даже Российских, не обходились без него. Тогда туризм не предполагал перемещения на транспорте и проживании в отелях. Имидж туриста копировался с образа бородатого геолога – первопроходца. Турист бродил не по городам и памятным местам, а между ними, по целине. Ночевал в палатке, в спальном мешке. Истинный турист должен был сам переть на себе одежду, продукты, палатки, возможные плавсредства, а также топоры, шанцевый инструмент, нехитрую посуду и всё, всё, всё, вплоть до гитары. Он должен был, как бурлак упорно переступать по заданному маршруту, при этом любоваться природой, петь песни, складывать стихи и производить неизгладимое впечатление на местных девушек. Кроме этого надо было ещё обязательно отмечаться в местных исполкомах, фотографироваться в известных местах, что бы потом отчитаться в Управлениях по туризму, турбюро, доказать, что действительно прошёл маршрут, а не отсиделся у бабушки в деревне!  Лучшим местечком для туризма считались Сибирь и Заполярье. На втором месте – Кавказ. Вовка ходил в недалёкие маршруты, не потому, что не мог, а потому, что с ним была Дина, которую в Заполярье никто бы не отпустил. Правда, на Кавказ они ездили, в Домбай, уже на правах жениха и невесты. По окончании института Вовец остался на кафедре гигиены, возможно, не без протекции тёщи. Стал бойким незаменимым помощником и любимцем профессора Лося Л.И. Кафедральные склоки преодолевал без напряга. Защитил кандидатскую. Быстро вышел в актив, писал статейки. Принимал участие во всех конференциях и совещаниях. Влезал во все проекты, что-то разрабатывал, что-то совершенствовал, что-то изобретал, к чему-то присоединялся, дополнял, «доводил до ума». Кипучая деятельность по самоутверждению. Был назначен директором НИИ Сельской гигиены. Защитил докторскую. В годы перестройки был на коне, создал при институте Клинику профзаболеваний. Сделал её сверхрентабельной. Госпитализировал сельских тружеников со всех областей и республик. Стал своим в самых высших официозных городских, министерских академических кругах. Руководит проблемной комиссией в Академии Медицинских Наук. Его монографии «не валяются на полках». Последняя переведена немцами (по их просьбе). Имеет учеников, кандидатов наук и докторов. Выстроил дачу на Волге. Участок с шестьюдесятью сортами винограда… Может быть прихвастывает, но в основе всё же факты, моменты истины.
   Староста, Борис Москалёв. «Морячок». Не шибко грамотный, но свой в доску! Крупный, мужланистый, с крупными правильными ручищами. Напоминал морского комиссара из революционного фильма. С украинским акцентом. Служил на атомной подлодке, (АПЛ) на Северном флоте. Любил ссылаться на военно-морские примеры. Мы немного иронизировали, но в целом его принимали.  «Хотишь, или не хотишь!» Учился не очень старательно, не хватало общеобразовательных знаний. Но нас воодушевлял, «был строг, но справедлив» Опекал нас, как образцовый председатель колхоза из советского кинофильма. Дружил со «взрослыми» фельдшерами из других групп, на лекциях сидел с ними в задних рядах. Начинал ухаживать за Таней Момот, но ей глянулся другой морячок.
   Лиана Маковская. Полугречанка – полугрузинка из Боржоми. Достаточно застенчивая, милая старшая девушка. Была старше нас, из фельдшеров. Учёба давалась с усилием, но Лиана старалась. Много рассказывала о Грузии, любила свою «малую родину». Забавно описывала, как туристы и санаторские отдыхающие ходят в горы и пьют Боржоми. Гиды им говорили: «чем выше, тем вкуснее». И действительно, когда задыхающиеся отдыхающие влезали на очередной уступ, вода им казалась ещё вкуснее и неупиваемей!  Меня Лианка считала интеллектуалом и интеллигентом. После института работала в Калуге. Вырастила сына, который трагически – нелепо погиб в старшем школьном возрасте. Баловавшиеся подростки вытолкнули его на ходу в незакрытую дверь автобуса. Позже, наверное, ещё в советское время, вернулась в родной Боржоми. Теперь уж живёт заграницей.
   Нина Оленина. Самая близкая Надина институтская подруга. Все шесть курсов они бегали и щебетали вдвоём, а я болтался сзади, «как баржа на привязи». Нина страшно кокетлива. С переоценкой своих дамских прелестей. Влюбчива, но больше уверена, что все влюбляются в неё! Училась не блеск, с трудом. Не тупая, но интересы все – мимо учёбы. У неё был жених, друг детства, служивший в ГСВГ. Они переписывались. Нина ждала и изводилась. Жених приехал, выяснилось, что связался с какой-то немочкой. «Изменщик коварный!» Нина бурно переживала, была в реактивном состоянии, похудела, угасла. Твёрдо отказала жениху. Он упорно просил прощения, каялся, бил себя в грудь. В общем, мелодрама, мыльная опера! Нина не устояла, простила, вышла замуж. Из Олениной превратилась в Хабибуллину! Науками никогда не интересовалась, но с молоденьких научных сотрудников не спускала глаз. Одно короткое время они с Надей решили стать хирургами. Даже пару раз сходили на ночные дежурства и присутствовали на операциях. А я, сопровождая и ожидая, маялся на подоконнике хирургического отделения в «Третьей Советской». Надя делала доклад по хирургической патологии прямой кишки. Я рисовал для него цветные картинки со схем учебника, изображая человеческий таз в разрезе. Потом Надя собирала материал, по какому-то «Ц–реактивному» белку, который повышается при раке. Надеялись, что это будет средство раннего распознавания рака. Наде поручили доклад. Потом наградили ценной хирургической книжкой. Нина посвящала Надю в разные женские премудрости по части одежды, косметики и причендалов. Они всё это обстоятельно обсуждали во время наших непрерывных переходов с кафедры на кафедру, а по дороге яростно жевали уличные столовские пирожки с непонятной начинкой. Я уже был пленён и вяло тащился сзади, выслушивая однообразные Нинкины восторги и вечно «неожиданные» пассажи, в которые она якобы попадала из-за роковой привлекательности.
   Оля Чеботарёва, (Лили). Считалась Надиной школьной подругой, хотя училась на класс старше. В школе слыла первой красавицей, пыталась так держаться и в группе, но быстро уступила место другим. Дружила со школы с парнем моложе себя, Витей Сорокой, напористым интеллектуалом и романтиком справедливости, ушедшим в армию. Дожидалась его и дождалась. Витя окончил Саратовский юридический институт, стал следователем, потом районным прокурором в Рязани. Оля, позже она позволила себя называть Лиля, хотя в метриках зарегистрирована «Лили»! Проживала со старой матерью и старшей сестрой, Искрой, на второй дачной, на самой верхотуре, на ул. Телеграфной, или Сапёрной(?) (Выходила из транспорта раньше Нади на одну трамвайную остановку под красивым названием «Вишнёвая»). Пролетарская семья обреталась в разваливающемся двухэтажном одноподъездном домике. Учиться старалась, хотя и систематически демонстрировала ветер в голове. Пользовалась, как и Нина, Надиными конспектами. Зато была легка на ногу, на всякие затеи, шутница, не обидчивая. Меня приняла за «умного», вообще всегда восхищалась знающими уверенными в себе молодыми людьми. Хвастала такими знакомыми. В группе была запевалой и организаторшей простых милых развлечений, вроде поедания блинов с кислым молоком на пасху (прямо в аудитории). Поддерживала связи, рассылала письма, часто самого легкомысленного и забавного содержания. Была достаточно проста, слушала сплетни, верила им, но совершенно не злопамятна. 
   Лида Кузюткина. Маленькая, безвредная дурнушка в круглых очках, тихоня, тугодумная простушка. Над ней подшучивали. Даже избирали куда-то, сваливали на неё обязанности, вроде комсорга, что бы отвязаться. Училась на тройки. Из производственников. Оказывается, до поступления она года два трудилась на институтском телефонном коммутаторе, помещавшемся в маленькой комнатушке деканата! Её отец работал одним из институтских хозяйственников. Словом, начальство её знало. Была рада радёхонька, что, наконец, закончила институт. Дружила с Ниной Козырь, такой же тихой, стеснительной, простоватой. Только покрупнее. Из фельдшеров. Очень слабо общеобразовательно подготовленной. Конечно, только Хрущёвское Ценное Указание могло открыть двери института такой «девушке из народа». Она даже стеснялась много говорить. Постоянно терялась на занятиях. Паниковала. Откровенно мучалась, пока шли общеобразовательные предметы. Кажется, плавала и в клинических дисциплинах.   
   Таня Момот. Крупная яркая красавица, с украинским «намёком» в лице. Зрелая «инженю». Пользовалась успехом у «взрослых» сокурсников, Борьки Москалёва, а так же у преподавателей – мужчин. Училась хорошо. В манерах была степенна и ортодоксальна. Вышла замуж за молодого морского офицера, своего одноклассника, Валерия, который, оказывается, окончил Мурманское Мореходное училище! Стала Татьяной Ильиничной Горшковой-Момот, уехала в Калининград. Работала заведующей терапевтическим отделением крупного ведомственного стационара («третье управление»). Затем ходила в море судовым врачом на корабле под командованием мужа, Валерия. Побывала за границей, пересекала экватор. Хорошо узнала флотскую жизнь, получила бесценный клинический и лечебный опыт. Т.к. в море необходимо было в ургентных случаях управляться только самой и только абсолютно правильно!  После скоропостижной смерти мужа (инфаркт) живёт в Калиниграде (Кёнигсберг), работает врачом-экспертом в страховых учреждениях, наводит панику на нерадивых терапевтов. Недавно мы установили связь по скайпу. Таня рассказала много интересного о себе и однокурсниках. Она, оказывается, поступила в институт только с третьего раза, как производственница. Жила в общежитии на улице Богдана Хмельницкого. В одной комнате и с «нашими», и со старшекурсниками, поэтому знает о сложных судьбах многих медицинских дам. С удовольствием вспоминала о пикантных женских ситуациях, когда ей приходилось энергично участвовать в составе  общественных групп «активисток по «ожениванию» ухажёров забеременевших студенток! Родное общежитие располагалось через дорогу от общежития Института Механизации Сельского хозяйства. Контакты меддевиц с крутыми парнями заканчивались, как и положено. Тогда инициативная группа прорывалась в деканат «того института» горячо выступала, после чего голубчику грозило отчисление (это были времена, когда институтские парторги ещё отвечали за моральный облик студентов). И самым легким «путём исправления» становилось немедленное заключение брака. Правда, большинство браков распадались через несколько лет. Но главное состояло в спасении подруг от общественного позора, возможности прилично окончить институт и с достоинством и дитём выйти на светлую житейскую дорогу! У Тани взрослая, очень похожая дочь, тоже Татьяна только уже Богатищева, врач. Внук Дмитрий и внучка, Ольга. 
   Была у нас ещё одна смешливая, круглолицая украинка. Красавица, но не в моём вкусе. Наташа Кустенко. Училась старательно и средне. Затосковала в Саратове по родным местам и по окончании второго курса уехала домой. Перевелась в какой-то украинский институт.
   Тома Филиппова. Вежливая индивидуалистка. Из Пензы. На каникулы летала домой на самолётике АН-2. На третьем курсе мы жили в одном общежитии. Тома выпросила у меня послушать пластинку Л.В. Бетховена «Патетическая соната», на другой стороне «Багатели» и «заиграла». Помню, она стала посещать изостудию при Радищевском музее(?) Художественном училище (?) показывала свои акварельные работы. Среди них – стандартный натюрморт из букетика в горшке. Ничего особенного. А она гордилась. Училась хорошо, была старательна, но, очень избирательна в контактах. Дружила с девушками не из своей группы, кажется с Таней Хомутовой.
   Валя Потапова (Липатова). Жила в деревянном домике, в Юрише – окраинном городском посёлке по Волжскому берегу, сразу за Улешами. Мы изредка ездили с ней вместе на «комбайновском» трамвае. Училась старательно, усердно. Была простодушна, хохотала, когда я начинал «причумериваться» на занятиях. (Однажды на гистологии я запустил живую муху в тубус микроскопа. И мы стали спрашивать молоденькую фифочку – ассистентку, что это там?) Валя вышла замуж на втором курсе за Женю Липатова, «старшего» хорошего парня не из нашей группы. Характерами они были схожи.   Будучи студенткой, родила сына. Женя был домовитым рукодельником, мне показывал самодельные значки из алюминия, сам фрезеровал, гравировал. На старших курсах участвовал в группе технарей – энтузиастов строивших «багги». Валя хвасталась фотографиями сына очень хорошего качества, делал муж.
   Люся Лачинова. (Лачин – орёл) Общительная простушка, добрячка, но для нас уже «пожилая». Училась с напрягом. Постоянно просила разъяснений, часто у Нади. (Надя всё схватывала с лёту, запоминала ускользавшие детали). Иногда с трудом сдавала. Порой плакала на зачётах, экзаменах. К концу учёбы стала их панически бояться. К Наде и ко мне относилась с уважением и теплотой. Люся и сейчас живёт в Саратове, болеет, практически не выходит из квартиры.
   Вместе «ходили»: Коля Захаров, Саша Полозов, Гера Кудин. Иногда присоединялся Володя Белов, из другой группы. «Кучковались».
   Коля Захаров, Николай Николаевич, коренной саратовец. С улицы Первомайской, сейчас, кажется, Киселёва, где-то между Рахова и Чапаева. Небольшой старинный домик, с подворотней и двором. «В старину», т.е. до нас, во дворе лежала деревянная лодка – «гулянка», принадлежавшая Колиной семье. Кажется и в студенческие годы он «ходил» на ней по Волге. За каменным забором – брандмауэром, в соседнем дворе шалил и выпендривался его ровесник, будущая кинозвезда, Олег Янковский. Знакомы они не были, возможно, потому что дворы враждовали. Но Коля видел выскочку Янковского, был свидетелем его юношеских похождений. Наш Коля крепкий, плотный, молчаливый брюнет, с карими глазами и небольшими усиками «в строчку», мне запомнился ещё по Балаково. Мы ехали вместе, но работали в разных бригадах (?) Возможно, в одной, но не рядом, и жили не рядом. Просто, Коля выделялся красивым, грустным, немного кавказским лицом. На русака он не был похож. Отвечал скупо, конкретно, низковатым баритоном с хрипотцой. Дружил с местными, был стеснителен, скромен. Медленно вживался в сборный коллектив четвёртой группы. Кажется, в его роду не было медиков, он был первым. Игра случая: на младшем на один год курсе учился другой Коля Захаров! Тёзка был знаменит и не скрывал этого. Он был сыном известной дамы – хирурга из старой, дореволюционной врачебной семьи Захаровых! Не верите, пойдите не улицу Советскую, на отрезок между Чапаева и переулком у Крытого рынка, практически, напротив бывшего Института Механизации сельского хозяйства. Там, среди новейших билдингов, вы обнаружите разваливающийся трёхэтажный домишко в стиле модерн. Рядом с заколоченным парадным, на простенке, пришпандорена большая мраморная доска. Там всё написано! Перечислены не менее трёх поколений Саратовских хирургов, последняя – дама, у которой мы учились, профессор, Галина Николаевна Захарова. А вот сын её на доску не попал, он много себе воображал, не трудился, и как медик не удался. Наш Коля Захаров доски ещё не имеет, но защитил кандидатскую на кафедре нормальной физиологии у Сусанны Артёмовны Григорян, возможно, докторскую по хирургии, доцент кафедры Госпитальной хирургии, читает лекции, считается хорошим хирургом, и вообще его все любят! Правда, я сильно забежал вперёд. А пока, мы обживали первые три курса, изучали в основном общеобразовательные дисциплины, вроде кучи всяких химий, физики, биологии (резали лягушек!), физиологий, латыни и английского, истории КПСС, схоластических философий и политэкономии, Коля не блистал, но и не был в провале. Постепенно молчаливый Николай Николаевич со всеми перезнакомился, вернее девушки с ним перезнакомились, стали доверительными, обходительными. Но Коля, видимо, держал кого-то на примете, одногруппницы и однокурсницы отдыхали. Не знаю точно, как Н.Н. Захаров из сугубых теоретиков «нормальной физиологии» вышел в хирурги. Он проявил упорство, работоспособность. Защитился в срок, быстро наработал докторскую. Доцент кафедры госпитальной хирургии. В семейной жизни добряку Коле не повезло. Он заимел своих детей и в семидесятых годах, с подачи супруги, принял в семью несколько маленьких сирот. Это называлось «Детский дом на дому». Тогда эту форму социальной помощи усиленно рекламировали и проталкивали идеологи угасающей КПСС. Колина семья несколько лет была показательно благополучной. Затем, супруга в чём-то обиделась на Колю и начала некрасивую кампанию по его дискредитации. Требовала денег, выгнала из дому, ославила в официозных кругах, настраивала детей против него. Коля терпел, проявлял благородство, всё отдал. Никто этого не оценил. Обидно, никто из саратовских соучеников не выступил в его защиту. А мы узнали поздно, когда он уже жил один, часто ночевал в ординаторской. Да и что могли сделать «несаратовцы», в сложной, запутанной интриге саратовских партийно – академических коллизий. Сейчас, кажется, пыль улеглась. Коля женат повторно на медсестричке с ребёнком. Наш Николай Николаевич – известный хирург.
   Топорков Володя (?) «тихий», индивидуалист, обособленный, эгоистичный, тихий сноб, сын военного хирурга. Его отец служил на Кубе в период «Карибского кризиса», получил ранение – шальная пуля оторвала палец, для хирурга это влияло на профессию. Отец пообещал Топоркову «Волгу», если он будет учиться на «отл.». Вовка даже пошёл на подделку зачётки, что бы иметь «все отл.» Это открылось. Всё равно к последним курсам Топорков катался на личной бежевой «Волге»–ГАЗ-21. После института он оказался в «Микробе». Нам он не нравился, хотя вёл себя очень осторожно, никогда не конфликтовал.  Никому не сочувствовал!
   Виталик Сочнев. Простак из производственников. Общеобразовательных знаний – ноль. Учился с огромным трудом, вернее не трудился совсем, больше списывал. Из «заднескамеечников». Но все его любили за добрый, незлобивый характер. Мягкие, народные шутки. Участвовал во всех наших мероприятиях – развлечениях, кроме концертов. Из тех, кто не против, попить пивка. Особенно не давались языки.  На день рождения нашей старушки-преподавательницы он с усердием произнёс по бумажке поздравление на английском, написанное Надей: «Дыа Юлия Михайловна!», далее всё покрыто смехом группы и поздравляемой. «Хороший парень», для которого – главное, добрести до окончания, получить диплом. Он не совсем добрёл, перевёлся на 4 курсе на «военфак».
   Гера Кудин. Герман Борисович Кудин, КГБ, как мы его называли, и как он сам себя называл. Орешек. Вещь в себе. Невысокий, крепко сложенный, белокурый, улыбчивый, «Штирлиц». Всегда тонко чувствовал ситуацию, никогда не попадал впросак. В институт поступил поздно, будучи женатым. Общешкольных знаний было мало. Поэтому очень напрягался в учёбе. Учился упорно, «высиживал задним местом». С Володей Беловым организовали запись лекций профессора Михайлова на патфизиологии на плёночный магнитофон, потом расшифровывали, перекладывали на бумагу и вызубривали. В кулуарах Гера, снисходительно помахивая пальцем, подсказывал окончательно запутывавшимся нашим девушкам сложные перипетии превращения одних биологически активных веществ в другие. Понять и запомнить эту карусель я был не в состоянии. Вообще, они с Володей занимались борьбой, не знаю только каким видом. Клинические дисциплины Гера знал прекрасно. Помню, начинал работу в кружке на дермато-венералогии. Сам делал слепки каких-то кожных артефактов с ужасной натуралистической раскраской. По окончании института был оставлен в аспирантуре при кафедре патологической физиологии. Славился среди студентов придирчивостью, дотошностью. Экзамены принимал круто. У него пересдавали почти все. Защитил кандидатскую. Но в науку глубоко не пошёл, больше преподавал. Не знаю, защитил ли докторскую. Вдобавок, распалась семья. Вдобавок, заболел астмой. Ко мне и в студенчестве относился хорошо, с пиететом. Мы не были друзьями, но в редких беседах откровенничал, рассказывал, как после школы работал на заводе, о заводских порядках. Охотно крутился возле молодых, чувствовалось сожаление о неисполненных возможностях, не приобретённом блеске внешней культуры. На нашей с Надей свадьбе охотно вызвался быть тамадой. Шутил и заваривал застольную кашу. Потом ходил с нашей скромной компанией на пляж. Недавно, в канун 2013 года, созванивались, телефон дал Володя Белов. Гера до сих пор работает на кафедре, хотя обременён бронхиальной астмой и диабетом, возрастными болячками    
   Саша Полозов. Знакомы ещё с Балаково. Крупный, рыхлый, белокурый, скорее – блёклый. Немного самонадеянный с переоценкой. Грубоватый. Страдал хрон. пиелонефритом, стал охотно изучать почечную патологию. Уролог, доктор наук. Заведует кафедрой, отделением? Урологии в Первой Советской. Женился на Нине Карповой, хотя на него имела виды Нина Оленина.
   Друзья: Толик Дубицкий, Анатолий Ефимович. «Пан Дубицкий» с холёным, благородным лицом польского дворянина, которое не портила даже рыжеватость и обилие веснушек. «Пан Дубицкий» очень ему шло. На курсе ещё была девушка с фамилией Дубицкая, к Тольке никакого отношения не имела. Занималась в Гогиной группе. Была чрезмерно тоненькой, с неприлично тонкими ножками – щепками. Училась хорошо.
   Толя происходил из семьи военного, капитана или майора. Проживал на территории «Танкового училища», на горе, чуть ниже аэропорта.  Каждый день совершал оттуда долгие путешествия на 12 трамвае, периодически сходившего с рельсов, или застревавшего в гору при ливнях.  Имел младшую сестру, учившую его уму-разуму. В институт он поступил после работы на заводе, т.е. являлся «стажником». В Армии не служил, из-за перенесённого остеомиэлита. Последующие операции на бедре так украсили его ногу, что на пляже он производил впечатление раненого служаки. Это заметно повышало к нему девичьи заинтересованности. Несмотря на статус «стажника», Толян не забыл школьный курс, обладал, хорошими знаниями и, главное для нас, широким кругозором в музыке, искусстве, литературе. Он заметно отличался от туповато – заскорузлых «работяг» и фельдшеров. Словом, на курсе его немного воспринимали избалованным сибаритом. Может быть, и сам он слегка настраивал такой имидж. Не любил пролетарского плебейства и комсомольской суеты. Хотя из элементов «избалованности» я заметил у него только наличие тогдашней мечты молодых людей – мотороллера, кажется, марки «Тула – 200». Однажды он прикатил на нём в «город» и прокатил меня по ул. 20 лет ВЛКСМ. К сожалению, это транспортное средство невозможно было использовать регулярно. Просто, негде надёжно оставлять. Угнали бы в момент! Курсе на третьем женился на дочери генерала по фамилии Просянок! Она сама выбрала его! Вскоре уехал с семьёй тестя в Киев. Продолжал обучение в Киевском институте. Пришлось туго: заставили пересдавать все текущие экзамены. Обучение велось на украинском языке. Писал мне в письмах с горьким юмором об украинской медицинской терминологии, вроде «брюховны яме» (брюшной полости). Но в итоге, окончил, стал реаниматологом, защитился, профессор!
   Гога Барковский, Георгий. Иногда называл себя Юра. Длинно-горбо-носый, худощавый долихоцефал, вечно улыбающийся «улыбкой сатира», поверхностный, но тянувшийся за умненькими и культурненькими. Голова его была вечно занята девушками. На лекциях он засматривался на них, ничего не записывал. Думаю, и на занятиях он был занят созерцанием девичьего усердия. Ухаживал за всеми по очереди. В своей группе слыл дамским угодником, но особых выгод от этого не имел. Мешала непонятная робость, хотя и был балагуром. Пытался изображать весельчака и комильфо. Резонёрствовал на романтические темы. Был «эмотивным»: легко впадал в мелонхолию, так же легко воодушевлялся, особенно, если был обласкан. Учился средненько. Глубиной мысли не блистал, большого запаса знаний не имел. Среди «своих» был «свой парень». Но пролетарских грубостей не любил. Не напивался, застолье и праздники любил, но не ради вина. В общем, был «лириком». Тоже пытался писать стихи, но больше восторгался нашими с Толькой чувствительными стишками. На первых курсах он посещал с нами концерты в филармонии. Помню, после концерта Ирины Бочковой (скрипка) группа наших ввалилась к ней за кулисы, благодарили, поздравляли, изъявляли восторги. Гога смело приблизился, от имени всех произнёс что-то избитое, поцеловал руку. По окончании института женился, но очень быстро развёлся. Скорее всего, из-за своего эгоизма. Был и остался маменькиным сынком. Мать его хрупкая, тихая, усталая, врач радиологического отделения во «Второй Советской», (Одноэтажный барак сразу у въезда, напротив кафедры психиатрии. Нас туда водили на короткое время. Там лечили раковые поражения, в основном, дамские заболевания) обожала своего Гогу, видимо, отдавала ему все силы и средства. Она была счастлива, что он поступил в институт, считала его умником, привечала нас, как умных молодых людей. Я даже однажды ночевал у Гоги, т.к. засиделся допоздна. Трамваи к Прошкиным уже не ходили. Гога жил с мамой в одной небольшой комнате, коммунальной квартиры, в старом двухэтажном дореволюционном особнячке в самом центре Саратова, на улице Октябрьской(?), теперешней Киселёва, прямо у выхода её на Советскую площадь между «Ударником» и Оперным театром. Наверное, особнячок был очень удобен для одной семьи. Он был с явной претензией на роскошь. В Гогиной комнате находился угловой газовый камин из фигурных зелёных поливных плиток. А под потолком с остатками лепнины свисала бронзовая керосиновая лампа с синим хрустальным абажуром, каким-то цепным устройством для опускания и поднимания. Лампа была приспособлена под электричество и уже не перемещалась.
   Эля Логинова. Эльза Николаевна. Трудолюбивая девушка из глубинки. Бедноватая. Из  семьи сельских педагогов, из Разбойщины (теперь станция Жасминная). Училась очень хорошо, если не отлично. Целеустремлённая, как дореволюционные курсистки. Бойкая на язык. Не без меткого пролетарского юмора и саркастической иронии. Тонкоголосая, немного визгливая.  «А шоо!» «Шо ты хочешь!» Любила поспорить, всегда была уверена. Не стеснялась назвать вещи своими именами. Давала меткие характеристики. Материалистка. Наверное, в своём кругу могла «отмочить» и нецензурное. Жила на квартирах, обычно на окраине, где поменьше платить. На последнем курсе, даже в Разбойщине. Свою квартирную хозяйку называла: «Старая хрризантема!». Любила подтрунивать. Питалась скромно, варила картошку. Одевалась только в самое необходимое. В общем, переносила аскезу. Кажется, обращала на меня внимание, но я уже был занят Надей. Мне не всегда нравились её неукротимый напор, наигранная бравада, роль оптимистки. Ей, вероятно, импонировала интеллигентность, вежливость, изыск, нестандартные увлечения музыкой, стишками. Кажется, именно она умыкнула несколько маленьких записных книжечек наших самодельных стишков. По окончании института одна из немногих, направлена на врачебную практику в таинственное «третье управление». Уехала на Урал в Свердловск-40. На реке Миассе. Видимо, что-то вредное, возможно, производство радиоактивных материалов. Вышла замуж за «работягу», о котором никто не может сообщить хорошего. Личная жизнь не сложилась. Родила двух сыновей, Виктора и Александра, и дочь Ольгу. Кажется, уже после развода переехала в Краснодарский край. Работала онкологом в районной поликлинике большой станицы. Там её однажды навестила Таня Момот, проезжавшая году в 1983 с семьёй на автомобиле из Сочи домой. С Таниных слов знаю, что прямодушная Эля бедствовала, и не ладились отношения с начальством. Тёплый климат не помог, сама заболела онкологически. Старший сын, Виктор получил высшее техническое образование в Саратове. Жил у деда в Разбойщине. Как сложились судьбы Саши и Оли не знаю. Наша Эля рано умерла от онкологического заболевания. В этом году (подпечатываю в 2013г.) 25 февраля ей бы исполнилось 70 лет.
   Султан Такаев. Чеченец. Маленький, худой, болезненный, кажется почечник. Слабо подготовленный в общеобразовательном смысле, Учился с трудом, пользовался льготами, как нацменьшинство. Даже получал дополнительное льготное питание. В учёбе осуществлял олимпийский принцип: «Главное не учёба, а участие!» Один семестр на втором курсе или в начале третьего лишился стипендии из-за троек. Актив группы с подачи Бори Москалёва предложил мне отдавать ему свою стипендию. Я согласился не задумываясь, считал, что «надо помогать». Жил этот семестр только на Мамины пятьдесят рублей в месяц. На нашей свадьбе Султан танцевал лезгинку под ритмичные аплодисменты босиком (в носках, в носках!) на полупальцах. 
   Две звезды нашей группы: Наташка Соколова и Нина Карпова. Наташка – полукровка. Мама, Нонна Рубеновна – истинная дочь Армении, большая, широкая, полная, громогласная, немного бесформенная, настоящая «домоуправительница», добрячка и питательница голодных студентов. А так же опекунша и дамская поверительница влюблённых студенток. Отец, русский, «большой начальник», зам генерального директора Треста «ПриволжскГеологоразведки» (Нефть, Газ) (?) Отец весь в работе. Нона Рубеновна жарит-парит и встречает гостей. Жили они по тем временам роскошно, в просторной трёхкомнатной «сталинской» квартире на первом этаже в самом центре Саратова (второй дом от угла Некрасова и Дзержинской, с подворотней). Вокруг семьи и хлебосольной Нонны Рубеновны всегда вились какие-то родственницы студентки, кажется, консерваторки, у них жили, ночевали, приходили в гости пообедать. Благополучие позволяло Наташке задирать нос, но она этим не злоупотребляла. Она была крупной в родителей, немного рыхлой и не стандартной, с грубоватыми чертами и голосом. Комплексовала из-за отсутствия миловидности. Избрала себе насмешливый тон, раскованную пантомимику, лёгкое высокомерие. Иронизировала над более удачливыми, «стандартными» подружками. Рассказывала «армянские» анекдоты, могла пошутить на грани фола. Сквозь «юморной» фон просвечивали скепсис и тоска по простому человеческому счастью. Могла позволить себе покупать лучшие вещи. Приглашала группу к себе на дачу на Волге. (По нашим временам – сарайчик). Я бывал только один раз у неё дома на Дне Рождения. Помню, был восхищён шиком трёх вещей: решётками на окнах во двор, рамы были раскрыты из-за духоты, разным цветом окраски комнат, компактным магнитофончиком, который непрерывно орал на широкой постели. Училась она неплохо, но не старательно. По окончании института, к всеобщему изумлению, «избалованная» Наташа Соколова уехала в Уренгой, работала простым врачом в ведомственной больнице, выдвинулась до зав отделением. Удачно и по любви вышла замуж за инженера – нефтяника. И ни за что не захотела возвращаться в Саратов. Сердце её навсегда присохло к суровому заполярному краю! 
   Нина Карпова, истинная саратовка, с улицы Чернышевского. Жила в первом этаже, чуть ли не в полуподвале, в старинном особнячке, недалеко от Второй Советской. Нина обладала красивым голосом, хорошо пела. Ещё в школе участвовала в самодеятельности. Конечно, в институте Нинин талант раскрылся. Она пела на вечерах, особенно на первых курсах, пока мы не устали от учёбы. Помню, в актовом зале кафедры «Научного коммунизма» со сцены объявляют: «Поёт Нинэль Карпова!» Выходит наша Нина, красиво и громко выпевает про Карелию. «Долго будет Карелия сниться...» Старинный зал был большим и высоким, голоса лекторов и самодеятельных артистов в нем «терялись». Мы в восторге. Юноши шепчутся с ироничными ухмылками. Значит понравилось! Бурные аплодисменты! Нина и Наташка «ходили» вместе, но ухаживали только за Ниной, а Наташку задирали. Училась Нина хорошо, старательно. После окончания осталась в Саратове, стала глазным врачом, быстро вышла в заведующие отделения, затем и всей Глазной Клиники, располагавшейся в старинном монастырском строении на углу Чернышевской и Спускавшейся к Волге улочки, которая выходила в подворотню шикарного дома на набережной Космонавтов. Защитила кандидатскую, сейчас, наверное, и докторскую. Сразу по окончании института вышла замуж за Сашку Полозова, сговорились ещё с третьего курса. Два доктора медицинских наук в семье.
   Таня Строганова, маленькая, миленькая, немного пищалка, получившая прозвище «Сульфурика». Так её назвал Вовка Спирин на первом курсе, за сбивчивые ответы на химии. «Сульфурика» – так и приклеилось до окончания. Таня жила в центре, на Советской, недалеко от кафедры кожвензаболеваний. Дружила с Ниной Олениной и Надей. Они втроём щебетали. Когда в компанию влился я, Таня передвинулась. По окончании стала работать на Скорой помощи. Там её встречал Володя Белов. Она была пассивной тихоней. Видимо, суета «Скорой» не совпадала с характером. Затем стала глазным врачом и нашла себя. Сейчас заведует глазным отделением.
  Наташа Иванова. Невысокая, ладненькая, курчавенькая, симпатичная, в модных тогда пластиковых очках. Всегда с умным видом. Но училась слабовато. Голос был слегка скрипучим. Рано вышла замуж (на втором курсе?) за парня, с которым давно дружила. Из-за этого переместилась с квартирки в самом центре Саратова на улочке, выходившей на Чапаева, напротив здания Почтампта. От угла второй или третий каменный особнячок. Переместилась в Энгельс! Причём, на Петровскую!! Причём, в деревянный гнилой домишко, третий по счету от Бабулиного, ближе к колонке!!! Возле этого домика росли старые высокие тополя. Мы любили прятаться за ними во время игр. Сейчас все домишки снесены, а тополя растут до сих пор. Наташа, не самая ли первая в нашей группе решилась на замужество. Свадьба была скромной. Без студенческой пирушки. Помню, после появления Татьяны на занятиях в ранге супруги, девчонки гуртом отгородили её и шептались о таинствах первой брачной ночи. На что Наташа пожала плечами и сказала: «ничего хорошего». То ли из-за жизни в Энгельсе, то ли из-за супружеских обязанностей, она выпала из бурной студенческой повседневности, норовила быстрее смотаться после занятий. Поэтому в моей памяти особых следов не оставила. Володя Белов рассказал курьёзный случай: Они с Наташей на третьем курсе сдавали нормальную анатомию. Ей попался вопрос: «строение женских половых органов». Она обратилась к Вовке за помощью, написать «шпору».  Парень возмутился: «Как же так, ты не знаешь своих органов?!!» «Не знаю» – ответила девица. Пришлось выручать, накатал на бумажке всё, что знал. А сдавала она доцентше Бурдей. Вовкины труды не сгодились. «Бурдейка» этот вопрос не спросила, посчитав, что девушке хорошо известны такие анатомические тайны.
   Володя Белов учился не в нашей группе, но дружил с нашими ребятами. В институте мы с ним были просто сокурсниками. В 2012 году он вышел на меня в «Одноклассниках». Мы начали переписываться на сайте. Он почитал эту книгу и прислал существенные поправки. Сам он поступил в институт после трехгодичной срочной службы в Армии. Вспоминал: тогда, в 1961 году, демобилизованные парни пользовались небольшим предпочтением. Он даже ходил на экзамены в форме. Запомнил: сидит на экзамене по немецкому, который основательно подзабыл. Не может перевести текст.  Оглянулся, тихо подозвал бродившего среди экзаменуемых «наблюдателя».  «Мужик, помоги перевести!» «Мужик» спокойно посмотрел, перевёл. Володя сдал, поступил. Позже, с изумлением увидел «мужика» на лекции по биологии. Им оказался профессор Константинов. После окончания института Володя всю жизнь проработал на «Скорой помощи» в психиатрической спец. бригаде. Повидал и пропустил через свои руки массу эксвизитных случаев. Может литературно пересказывать их друзьям, но записывать не решается. Стал психиатром высшей категории. Многие случаи из его практики шокируют пиками своего неприличия. Всё-таки приведу некоторые для иллюстрации возможности падения человеческих судеб. Был в наше время на кафедре философии преподаватель, талантливый, высокоинтеллектуальный и уважаемый студентами, Мурад Мадатович Осипов. А под конец жизни Володе Белову часто приходилось «навещать» его жалкого, слабоумного, увешанного значками. Моложавая ещё супруга его требовала госпитализации несчастного в психиатрическую больницу. Володя всякий раз отказывал, терпеливо объясняя, что безвредный старик нуждается только в уходе и надзоре. Ещё более потрясающий случай, когда Владимира вызвали на дом к профессору-психиатру, А.Л. Гамбургу. Дочь упорно настаивала на немедленной госпитализации в психиатрический стационар под предлогом депрессии с суицидной готовностью. Александр Львович действительно был убит и, молча, стоял у окна. Владимир категорически отказался госпитализировать нашего учителя, несмотря на угрозы жаловаться в самые высокие медицинские и партийные инстанции. Прояснилось, что дочь привела в дом нового «бойфренда» и пыталась отделаться от мешавшего ей отца. Не менее грязный случай выпал Владимиру с нашим факультетским деканом, любимцем студентов, Константином Бендером. Уже за много лет после нас Костя Бендер пригрел на кафедре молодого человека, сына важного обкомовца, по фамилии Макаров. Он даже не был медиком, а окончил биофак. Молодому человеку быстро слепили кандидатскую.  Поставили на должность доцента. В коммпартийные годы этот факт мог бы просто объясняться карьерными соображениями. Но подоплёка оказалась много хуже. Декан и доцент оказались гомосексуалистами, стали вовсю предаваться близости прямо в кабинетах во время работы! Ходили при всех под ручку. Костя подарил наперснику золотые часы, кожаный пиджак (по тем временам «писк моды»), выдал доверенность на вождение своего авто и проч. Но «роман» завершился жутко. Макаров, кроме Кости, завёл и девушку. И вот, однажды, во время очередного «свидания» в кафедральном кабинете, не выдержал и нанёс К. Б. множественные ранения ножницами! Вызвали скорую и милицию. Макарова забрали, а Костю отвезли в хирургию «3 Советской». А из ОВД Володе Белову пришлось отвезти Макарова в психиатрическую больницу. Был большой «шум и гром».   Сейчас Владимир – пенсионер, имеет взрослого внука, собирающегося поступать в мединститут. Мы переписываемся по интернету, он сообщил много бесценных сведений об однокашниках. Сам прибаливает, серьёзно оперирован 7 лет назад, но бодрится.
   С девушками нашей группы дружила смешливая подвижная худырка, Сергеева Раечка. Симпатичная, добродушная. Жила на Комбайне, на «втором жилучастке». Но мне как-то не приходилось с ней сталкиваться, хотя Прошкины знали о ней. На последних курсах вышла замуж за однокурсника Валеру Вишневского. Вместе окончили, уехали работать. Вдруг приходит известие, что Валера повесился! Что за причина, говорили неясно, то ли пил, то ли депрессия? Жила Рая в Можайске, говорят, в хорошем собственном доме. У Раи взрослая дочь, тоже, кажется, доктор. Внуку 22 года, работает на Севере. Есть и внучка. Вот и все мои сведения. Последние 15 лет Рая не работает, уехала вновь в Саратов, на свой «второй жилучасток». Передают: активно пытается собрать однокурсников на «встречу». Возможно, как-то с ней переговорить.   
   Чудаки. Были на курсе студенты, над которыми все подтрунивали. Например, «Изя» (Исаак Григорьевич) Герштейн. Неглупый, но недотёпистый. Наивный до невероятности. Настоящий «Рабинович» из еврейского анекдота, страшно боявшийся армейской дисциплины и обязательности. И именно его уговорили пойти по окончании в военные врачи!!! Он дружил со студентом нашей группы Сашей Мельниковым. Тот был хитрее, но психологически совсем мальчик с подростковыми интересами. Над Изей Саня сам постоянно подтрунивал, разыгрывал его. Тем не мене они ходили всюду вместе, вместе обедали, возможно, готовились к занятиям. Словом, дружили. Юное лицо Сани Мельникова покрывал нежный пушок, над губой темнели реденькие усики. Наверное, на первых курсах он ещё не брился. Кажется на хирургии, ассистент шутил про Саню: «Фирма шалам – балам: Бреем крыжовник, продаём за виноград!» Учился Саня не плохо, хотя, не очень любил напрягаться. Обнаруживал много школярских неблаговидных повадок: стремление к списыванию, халтуре, подгонке лабораторных работ, прогулам лекций, использованию чужих записей. Учёбу в институте он воспринимал как школьную, т.е. как каторгу, которой надо стараться избегать. Не обуревался никакими юношескими идеями. Кажется, он тоже купился на материальные посулы и стал военным врачом. (?) Нет, не так! Он говорил всем, что станет военным врачом, звал с собой Изю, а когда тот согласился, Саня улизнул!
   Были на курсе свои звёзды. Так из общей массы выпирал Фалик Клейтман, игравший роль бывалого, неотразимого, «современного», «учёного». С кинематографической интеллектуальной внешностью, в модных массивных пластиковых очках. Как «киношный физик». Я узнал его ещё в трудовом лагере в Балаково. Он «всё знал, всё умел», «его все знали». Бывалым фельдшерам он давал советы сексологического плана! В бригаде он не уклонялся от труда, но оказывался всегда, где важнее и нужнее. Например, на переговорах с бригадиром и учётчиками о размерах оплаты нашего труда. Лоск не слетал с него даже в спартанских условиях. Часто напевал или насвистывал модные песенки. Тон был всегда назидательным. Самоуверенность никогда не покидала его. Учился действительно отлично. Помимо острого ума, был очень усидчив. Курсе на втором он женился на сокурснице Алле Старчевской. Они демонстрировали идеальную интеллигентную еврейскую семью. Вместе ходили на экзамены и блестяще их сдавали. Старались быть безукоризненно вежливыми, приятными, обходительными, рассудительными. Сдавали всегда первыми. Очаровывали преподавателей.
   Были звёзды противоположного плана. Так периодически на лекциях появлялась «Ирка» Гончарова. Великовозрастная, заметно «потёртая» дочь богатого председателя колхоза из дальнего – дальнего района, (не из Озинок ли?)  Тогда существовал такой способ попадания в Вуз, колхоз мог направить свою стипендиатку и содержать её весь срок обучения с тем, что бы она по окончании вернулась в свой родной колхоз. Естественно, девяносто девять процентов таких стипендиатов оказывались прямыми родственниками председателей колхозов. Ирка была сверх экстравагантна! Химическая блондинка, ярчайшие губы пламенели на выбеленном кремпудрой лице, естественно, основательно прорисованная. Нервическая истероидность была ведущей манерой её поведения. Говорила громко, «выразительно», спорила с парнями, обороняясь от их приставаний. Если не приставали, изыскивала все способы, что бы начали приставать. Постоянно всхохатывала, вскрикивала. Даже среди лекции могла взвизгнуть, будучи уколотой, или ущипленной, или ухваченной, Суровые лекторы изумлённо смотрели на её бесхитростные реакции, и кажется, скоро перестали на неё сердиться и требовать покинуть аудиторию. Училась Ирка с двойки на тройку. Часто прогуливала. Знания, вероятно, не превышали уровня, полученного еще в молодости на фельдшерских курсах. Думаю, и курсы она прошла, благодаря папиным деньгам и влиянию. В целом Ирка была незлобивой, не заносчивой, потешая весь курс, ко всем относилась хорошо. Мы очень сомневались, что она окончит, что сможет работать врачом. Она окончила, проскочила все экзамены! Затем работала в какой-то большой здравнице сразу заведующей! В институте с «Иркой» дружила «Зишка», Зиночка, не очень молодая простушка, живая, весёлая, влюбчивая, над которой мягко подтрунивали сокурсники. Девушки обсуждали её «увлечения» и подавали советы. Где и как «Зишка» жила и работала, не знаю. Но с горечью узнал недавно от Тани Момот, что Зина погибла вместе с сыном в автоаварии.
   Ещё было немного кавказцев. Нашу Лиану мы к ним не причисляли. Это были «настоящие» кавказцы, сытые снобы, ходившие в рестораны. Одного, помню, Аслана, крупного, красивого, холёного, который дремал на лекциях на самом последнем ряду, задержала милиция во время стычки в «Европе» и обнаружила при нём нож – холодное оружие. Это даже было официально вынесено для информации студенческой общественности, вероятно, для осуждения. Меня это очень озадачило и внутренне возмутило. Студент – медик, готовящийся спасать жизни, ходит с ножом! Но обсуждения и осуждения не было. Аслан спокойно объяснил, что носит нож, как обязательную принадлежность национального костюма!!! (При этом нож был финкой, а «национальный костюм» вечерним смокингом). Случай постарались быстро замять.
    Была на курсе высокая, красивая, печальная армянка, Эринэ(?). И надо же, как специально, случился высокий худощавый носатый армянин, чуть ли не Хачик (Хачен?) Они тут же стали сидеть вместе на лекциях, причем, Эринэ занимала и держала Хачику место. Очень скоро они поженились и через курс исчезли. Вероятно, перевелись в Ереванский мединститут. Дело в том, что для поступления в институт на Кавказе требовались колоссальные деньги. Многие «бедные» кавказцы старались поступать в Российские вузы, (Астрахань, Волгоград, Саратов, Куйбышев), где требовались только знания, ну может быть совсем чуть-чуть денег на небольшой подарок председателю приёмной комиссии, и то уже только после поступления. Так что Саратов становился стартовой площадкой для кавказцев и среднеазиатов, которые, поступив и освоившись, закрепившись в студенческой ипостаси, с облегчением уезжали домой, в Родные Пенаты, т.е. переводились в ранее недоступные им «азиатско-кавказскоязычные» институты. Обычно, после первого семестра. На их место передвигали немногочисленных «Условно зачисленных» российских абитуриентов. 
   Саша Райскин, уникальный тип. Сын какой-то известной саратовской врачихи или мед руководительницы. Он совершенно не учился. Приходил изредка на лекции, садился за пианино (в каждой аудитории стояло старенькое пианино!) и начинал наигрывать ресторанные разбитные напевы.  Бывало, вбежим в незаполненную аудиторию, брякнемся на насиженные места, уткнёмся в поиск лекционных тетрадей или тихо потягиваемся, задрёмывая, свободные пять – десять минут. Вдруг – «Б-р-р-рам-м-М!» Праздничный раскат мажорного арпеджио! Звучно и томно. И сразу вкрадчиво завораживающе: «От чего так грустно стонет сак-са-фон?!» Аудитория вытягивает головы: А-а! Саша Райскин появился!!! Экзальтированные девицы из фельдшеров сбегают с амфитеатра. За Сашиной спиной образуется небольшая толпа поклонников. Саша лениво напевает, кося испытующим кошачьим глазом. Девицы, раскачиваясь, как змеи перед факиром, вторят: «Я знаю, милый мой! Я знаю, дорогой!! Что встретиться с тобой нам суждено!!!» «Войдем с тобой мы в ресторанный залл! Нальём вина искрящийся бокал-л-л! Хочу со мной, чтоб только танцевал-л-Л! Любимой наа-зыы-вал-л-Л! Нам всем нравилась Сашина игра. Девушки млели. Саша, худой, сухой, тёмный, «интересный», немолодой «потёртый» плейбой, производил впечатление. Перебирая длинными узловатыми пальцами мощных кистей послушные клавиши, легко перекрывал кистью октаву. Приводил слушателей в восторг, наигрывая в джазовой манере, бывшую тогда «на слуху» мелодию: «А я иду, шагаю по Москве!», сразу на двух октавах. Любую известную мелодию он мог изложить в обворожительно завлекательной джазовой манере, украсить звонкими наигрышами – гаммами, трельками колокольчиков, ритмичным проигрышем-отбиванием в стакатто низких нот, словно вместе с ним играл на барабанной установке мастер-ударник. Аккорды всей лапой, от низких до высоких октав. Особенно пленял, наигрывая двумя руками мелодию в унисон сразу на низких и очень высоких. Получалось, что звучит целый оркестрик! Нередко, просто «отбацывал» полузапретный рок-энд-ролл. Иногда снимал переднюю панель пианино, обнажая пыльные струны, закладывал за струны развёрнутые листы газет. При звучании газеты дребезжали неповторимым тембром старого «разлаженного» рояля. Наверное, так хорошо играть он научился не дома. Предполагаю у него, возможное не законченное консерваторское образование. Кажется, шептались, что его выперли со второго курса консерватории. Может, это была легенда. Теперь подозреваю, что Саша, возможно, играл по вечерам в ресторанах. Уж слишком хорошо ему были известны репертуар и гипнотизирующая надрывная манера ресторанного творчества. Ясно было, что Саша совершенно не желает становиться лекарем. Однако он дотянул до шестого курса, не знаю уж как, сдал выпускные экзамены, ходила молва, что его не допустили, но диплом, кажется, получил. Толька Дубицкий якшался с Райскиным. Они изредка садились вместе, шептались на лекции. Дубицкий находил Саню умным, интересным собеседником, отравленным достатком и женской опёкой. Также у Тольки появился несерьезный напарник, всё время таскавшийся следом, легкомысленный великан и баламут Славка Абрамов. Он всегда был весел не к месту, прихахатывал, распевал глупые песенки, достойные делинквентного подростка. При этом Славка увлечённо оглушительно выстукивал непритязательный ритм на маленьком старомодном чемоданчике. Все это происходило в аудиториях за пять минут до начала лекций. Конечно, соседки не выдерживали, с криком осуждения набрасывались на Славку, пытались не в шутку стукнуть его, чем придётся. Видимо ему это нравилось. Нанести какой–либо вред этакому медведю было невозможно, а шум в аудитории от женского безудержного гнева усиливался многократно. Каюсь, мне тоже нравилось «разряжаться» вместе со Славкой, хоть таким способом, отвлечься от неуёмного напряга тревожной серьёзности. Втроём (Толька был осторожнее и напевал вполголоса) мы вопили песенку про «Тот синенький горшочек…», или в ритме рок-энд-ролла: «Все соседи по квар-ти-ре \ Собрались у нас в сор-ти-ре! \ И решили в тот же час \ Нужен новый у-ни-таз!» и т.д. Наде очень не нравилось такое моё поведение. Она тихо сердито выговаривала, справедливо считая такие глупые шалости компрометирующими и не свойственными моей личности. Надя ревновала меня и к Тольке Дубицкому. Она дулась, если я на лекции подсаживался к нему. Что бы не обидеть хорошую, умненькую, искреннюю девушку, я оставался возле неё. Так нахожусь до сих пор.
   Первое мая 1962 года. Участвую в демонстрации с группой спортсменов – фехтовальщиков. Впереди институтской колонны. Одеты в колеты и белые штаны. Самодельные гольфы. Машем и салютуем шпагами, рапирами. Мы с Гогой непрерывно фехтуем. Спортсмены перекликаются с другими спортсменами из других институтов. Они – отдельная каста, спортсмену позволено не напрягаться в учёбе, зато на соревнованиях умри за ВУЗ, как гладиатор! В нашей когорте девицы завели и не могут прекратить озорную песню про «Бабку, сизую голубку», которой «Милым Дедочком, сизым голубочком» предлагались всё более и более рискованные предприятия. Надя шла в общей колонне. Солнечно, тепло. Весело возвращаемся бегом по боковым улицам.
   Сдача экзаменов за первый курс. Готовимся вместе с Надей. Зубрю её лекции.
   Когда я стал вхож в дом Блувштейнов? Не припомню. Наверное, вначале попал не один, а в группе девиц, собиравшихся для совместной зубрёжки. Лекции Нади пользовались успехом. Думаю, затянула неунывающая Оля Чеботарёва (оказавшаяся Лилей). Надя жила с родителями и младшей сестрой, Ириной, в том самом грандиозном «ступенчатом» доме с центральной сквозной аркой, на «второй дачной». Трёхкомнатная, «сталинская» квартира располагалась на последнем, четвёртом, этаже левого крыла. Надя, Ольга, Нина Оленина и я рассаживались в маленькой комнате-спальне вокруг письменного стола и громко читали лекционные записи, сверяясь по разным тетрадкам. Потом девицы пытались повторить, но, как и я, запоминали плохо. Помнила только Надя. Мы нервно перечитывали, ещё более нервно пересказывали. Смотрели на часы, прикидывая за какой срок необходимо усвоить весь материал. В общем, наши подготовки, напоминали крестьянский, «краснокосыночный» ликбез. Приезжая к Наде, я заметил, что возле неё ненавязчиво появлялись двое молодых людей. Один имел права «друга семьи», сын хорошего приятеля Надиного отца, военного химика-токсиколога с институтской военной кафедры, Власа Ивановича Терешкова, Виталий. «Виталька» вступал в девичьи дебаты, что-то, как знаток, рассказывал, (наверное, о музыке и исполнителях), кажется, пытался ходить с нами на концерты. Происхождение и имя другого я так и не понял. То ли одноклассник, то ли сосед. Он держался как-то особенно робко, молчаливо, кажется, пытался приглашать Надю, но почувствовал полное отсутствие интереса к себе. Я не собирался вступать с ними в соревнование. Через короткое время они сами стушевались и пропали. Вероятно, убедились в гораздо более крепкой привязанности и заинтересованности студентов – одногруппников. Оказались: «не та компания». Надины родители благожелательно отнеслись к нашему знакомству, хотя исподволь расспрашивали меня о семье и моих интересах, образе жизни. Скорее всего, я предстал им в ипостаси «безвредного простака».
   Знакомство с Надей «осложнилось» знакомством с её школьными подругами. Школьницами они «ходили» всегда вчетвером. А к студенческим годам у Нади остались две верные подруги: Галя Иванова и Нина Лазарева. Жили они рядышком, Галя так вообще, в соседнем доме. Нина через два дома над продуктовым магазином. (Комнаты в Нининой квартире прямо над входом повторяли закругление фасадного угла магазина.) Обе поступили в 1961 году в Саратовский Университет. Галя на химфак, училась в нашем институтском городке. Нина на биофак. Тоже – в городке, но другой корпус. С Надей были «не разлей вода». Галя была степенной умницей, в семье руководила братом, выглядела более женственно, разговоры сводила к бытовым темам. Училась хорошо. В те годы девушки причёсками, макияжем, одеждой старались походить на Брижит Бардо. Галя при скромных нарядах выглядела «на все  сто». Молодые люди обращали на неё внимание. Зато заводная, выраженная брюнетка Нина родилась и, наверное, остаётся до сих пор чрезвычайно увлечённым человеком. Ей всё хотелось знать и увидеть самой. У неё очень быстро развилась наклонность к туристическим походам, искусству, романтизму, всему необычному.  Например, будучи студенткой, она окончила курсы в Саратовском музее им Радищева и водила экскурсии! В те годы самыми желанными для молодёжи «игрушками» были магнитофоны, дешёвые фотоаппараты и узкоплёночные кинокамеры. Нина к музыке не тяготела. А вот фотографировала много «Сменой–8» и приобрела тщедушную кинокамеру (4 мм). Снимала свои походы на байдарках. Нам нравилось рассматривать её фотографии. Помню, году в 1965 пришла мода на слайды, на цветной обратимой плёнке. Рассматривать надо было через проектор. А Нина съездила в турпоездку в Индию! Тогда советским людям такие путешествия представлялись экзотической редкостью. Помню, целый долгий вечер она демонстрировала нам с Надей невиданные, изумительные слайды и, не умолкая, рассказывала об Индии, чудных приветливых людях, путешествию поперёк страны от «моря до моря», постоянных переживаниях необычного и навсегда сохранившихся радостных впечатлениях. Помню, у Нины сломался увеличитель. Она напросилась печатать туристические фотки к нам. Печатали и проявляли целый вечер. Надя свалилась и уснула. Ночь. Мне нестерпимо хочется спать, а ей «хоть бы хны»! Закончила под утро, когда окно посерело. Во время её учёбы только приоткрылась запретная тема передачи наследственности хромосомами и генами. Мечта «стать генетиком» тогда влекла молодых людей, так же как «стать космонавтом». Конечно, Нина окунулась в неё. Пропадала на селекционных полях Саратовского института растениеводства. Потом, то ли «на практике», то ли туристическим путём, уехала в Монголию и прожила там более месяца. И всё снимала, и рассказывала о впечатлениях. Собственный быт её мало интересовал. Личная неустроенность сопутствовала альтруистическому таланту. Не знаю точно, где и кем стала Нина после института.

   Семья Блувштейнов. Сложная, интересная, в чём-то необычная, в чём-то типичная, советская, еврейская семья. Нестандартная. Не патриархальная. Военно-интеллигентная.  Глава семьи, Отец, «Папа», Иосиф Яковлевич Блувштейн. Мама, Надина мачеха, Флора Мироновна, в девичестве Штерн, имела репрессированного брата (?) Г.М. Штерна.
   Сестрёнка Ира пользовалась покровительством матери, не слишком «упиралась» в жизни.
   Отдельно со своими семьями, проживали «взрослые дети»: старший брат Георгий, «Жора», советский ортодокс, «партийный», бескомпромиссный, самостоятельный, волевой, альтруист, прямолинейный, показательный семьянин.  Вторая старшая сестра, Софья, «Софа», в замужестве Беккер. Истинно советская сельская учительница, живущая в голоде и холоде, посвятившая себя перевоспитанию сельских простаков и обалдуев в честных, порядочных справедливых граждан, да ещё и грамотных. И Жора, и Софа, строили свою жизнь «как надо», а не «как лучше». Оба – образцы «самостоятельных трудяг». Оба не очень счастливы в первых браках. Надя гордилась старшими братом и сестрой, считала их образцом деятельных, самостоятельных натур. Их жизнь подвижничеством. (Так оно и есть). Очень хотела, что бы я их увидел. Софу я увидел через год, во время приезда в гости. Мы рассматривали альбом «Живопись народной Венгрии». Она непререкаемым учительским тоном поправила меня в произношении фамилии Петефи. Я помалкивал. Старался не ударить в грязь лицом.
   
   Род Блувштейн происходит из Юго-Западной Украины. Винницкой области. В основном, из местечка Томашполь. Это благодатные, тёплые и достаточно зажиточные края недалеко от Бессарабии. Вероятно, здесь до революции проходила черта оседлости. Иосиф Яковлевич однажды поведал, что дед его был известен и уважаем в местных кругах и считался синагогальным старостой. Конечно, при советской власти, да будучи кадровым военным и парторгом, похвалиться таким происхождением он не мог.
   Отец нашего ПапА, т.е. Надин дедушка, Яков Иосифович Блувштейн, 1878 года рождения, настоящий родовитый ашкенази, служил приказчиком в Рожнятовской сельскохозяйственной экономии Джиринского сахарного завода. (Конечно, экономия принадлежала кому-то, но об этом говорить не следовало.) После Великой Октябрьской революции видимо, появилась свобода передвижения, и Надин Дед переехал с семьёй в местечко Томашполь Винницкой области и до начала Великой Отечественной войны проработал в должности магазинера свеклосовхоза на Томашпольском сахарном заводе. Надина бабушка по отцовской линии, Софья Гершовна Блувштейн, 1883 года рождения, домашняя хозяйка, умерла в 1919 году, вероятно, в Томашполе. И деду, обременённому большой семьёй, пришлось жениться повторно в 1920 году на вдове, имевшей одного сына, Чарне Харитоновне Блувштейн.
   С началом войны семье пришлось эвакуироваться в один из колхозов Ферганской области Узбекистана.
   Иосиф Яковлевич 1909 года рождения был старшим сыном.  Кроме него  были ещё два сына: Зиновий Яковлевич Блувштейн 1912 года рождения и Моисей Яковлевич Блувштейн 1925 г. рождения. Между ними три сестры: Мария Яковлевна 1917 г. рождения, Дора Яковлевна 1919 года рождения и Клара Яковлевна 1922 года рождения.  Ровесником Иосифа Яковлевича оказался сводный брат (сын Чарны Харитоновны от первого брака) Арон Вайнштейн 1909 года рождения.  До войны он работал в одном из колхозов Казатинского района, Винницкой области. Во время немецкого наступления не успел эвакуироваться, был схвачен фашистами и расстрелян (возможно, не без доноса местных украинцев).
   Наш Папа, Иосиф Яковлевич, окончил в 1924 году неполную среднюю школу в местечке Томашполь. Сразу по окончании школы пошёл работать на Томашпольский сахарный завод лаборантом, учеником слесаря. В 1927 году поступил в Гниванский химический техникум, который окончил в 1931 году. За время учёбы в техникуме проходил практику на разных сахарных заводах: в 1928 году на родном заводе – чертёжником, 2 месяца; в 1929 году на Благодаринском (Рыльского района, Курской области) – сменным химиком, 6 месяцев; в 1930 году на Степановском сахарном заводе Винницкой области, сменным химиком, 7 месяцев. По окончании техникума в мае 1931 года был направлен помощником старшего химика Бурынского (Сумской области) сахарного завода.  Гражданская специальность по окончании техникума – техник-химик сахарной промышленности. Будучи студентом, Папа был не только активным комсомольцем, деятельным молодым специалистом. Он успешно ухаживал за студенткой Гниванского химического техникума, происходившей из Белой Церкви, (столичная штучка!), дочерью слесаря Городище-Пустоваровского сахарного завода, Бертой Абрамовной Топоровской. И в феврале 1930 года женился на ней! (Будучи сам студентом) Так что окончил техникум он уже солидным, женатым человеком. Однако в ноябре 1931 года был призван Винницким горвоенкоматом в Красную Армию. Вначале служил в должности «красноармейца-одногодичника» на Военном складе № 54 в г. Ленинграде. В ноябре 1932 года сдал экзамен за Ленинградскую артиллерийско-техническую школу и уволен в запас в категории «Т-3». С ноября 1932 года по сентябрь 1934 года работал в г Москве в Гипроспецхиме, позднее переименованном в ГСПИ №1 Наркомата Боеприпасов СССР, (Москва, ул. Володарского, дом 20) в должности инженера и старшего инженера-технолога спец. сектора №1. В октябре 1934 года поступил в Военную Академию Химической защиты Советской Армии им. К.Е. Ворошилова. В мае 1940 года окончил инженерный факультет Академии. К этому времени в семье уже рос сын, Георгий 1932 года рождения, дочь Софья 1936 года рождения. А наш Папа с апреля 1940 года стал ещё и членом ВКП(б)!  С мая 1940 года по март 1942 работал преподавателем военно-химического дела Орловского пехотного училища, дислоцировавшегося до войны в г. Орле, а с начала войны, с октября 1941 г переведённого в г. Чарджоу САВО. С марта 1942 года по сентябрь 1942 г был начальником химической службы 97-ой отдельной кавалерийской дивизии СВАО. Вскоре дивизия была переброшена под Сталинград. С сентября 1942 г по декабрь 1942 года был начальником химической службы в 1-ой кавалерийской дивизии на Сталинградском фронте. Участвовал в наступательных боях и в боях против группировки Фон-Манштейна.
   В декабре 1942 года получил тяжёлое ранение и с января 1943 г. по март 1943 года находился на излечении в госпитале г. Вольска Саратовской области. В апреле 1943 года получил назначение на должность преподавателя БХВ, а с октября того же года. Старшего преподавателя ПХЗ Каменинского Училища технических войск, дислоцированного в МВО, а затем передислоцированного в г. Кострому и  переименованного затем в Костромское Училище химических войск (Горьковский ВО). Должность – старший преподаватель ТС ЧХЗ.  Награждён орденом «Красная звезда», двумя медалями «За боевые заслуги», медалью «За оборону Сталинграда», медалью «За победу» и медалью «ХХХлет Советской Армии».
   Член ВКП(б) с апреля 1940 года. Принят парторганизацией Военной Академии химзащиты им. К.Е. Ворошилова, партбилет №3521513. Вёл положенную партработу:
   1950 – 1942гг. – член партбюро и секретарь партбюро Управления Орловского Пехотного Училища;  1942 г.   – секретарь партбюро Управления 61 кавдивизии; 1944 – 1950 гг. – член парткомиссии Костромского Училища химических войск;  1950 – 1951гг. – член партбюро технического цикла Костромского Училища.

   В 1947 году Берта Абрамовна Топоровская скоропостижно умерла. Иосифу Яковлевичу, как и его отцу, было необходимо сохранить семью! Трое детей: старшему сыну, Георгию, к тому времени было уже 15 лет, дочери, Софье – 11 лет; самой беззащитной оказалась трёхлетняя дочь, Надежда.  Такие бытовые проблемы в еврейских семьях решались повторным браком. Слышал, что кандидатуру на «место мачехи» Иосифу Яковлевичу подыскали добровольные свахи из родни.  Дело происходило на окраине Москвы. В поликлинике №23 Тимирязевского района г. Москвы родственниками была примечена незамужняя врач-хирург, Флора Мироновна Штерн 1914 года рождения. После недолгого сватовства, в мае 1949 года она вошла в семью под фамилией Блувштейн.
   Флора Мироновна, как всякая порядочная еврейка, происходила последним ребёнком из Одесской многодетной семьи. Она никогда не рассказывала о родителях. Предполагаю, что они были зажиточными, позволили детям получить школьное и высшее образование. В 1941 году она окончила Ростовский мединститут, (возможно, сокращённым курсом), сразу была направлена хирургом в полевой военный госпиталь. Была на фронте. Позже работала в тыловых госпиталях. Каким-то образом судьба забрасывала её даже психиатром в психиатрические больницы. Но на момент вступления в брак она была москвичкой, трудилась в Тимирязевской поликлинике. Смолоду она была энергичной, плотненькой кубышкой с короткими ножками, круглым личиком с широко расставленными чёрными глазками. Уже нам любила продемонстрировать отёчными лапами, как ловко танцевала чальстон. Во мне закрались сомнения: неужели она до Иосифа Яковлевича не была замужем? Такие хохотушки – веселушки легко выскакивают лет в 18-19. За Иосифа Яковлевича она вышла в 33 года! Вероятно, ей просто не хотелось ворошить память молодости. Возможно, там было не всё гладко. Позже Надя подсказала: Флора действительно была замужем во время войны, имела ребёнка. И муж, и ребёнок погибли! Флора никогда ни с кем не делилась этой трагедией.    
     Самым известным и креатурным человеком из семьи Штернов стал её старший брат, Соломон Миронович Штерн, выросший в крупного советского и партийного руководителя на Украине. По сложившимся  комм. традициям ему пришлось заменить «неприличные» еврейскую фамилию и имя на нейтральные: «Семён Миронович Петровский». Хотя в семье его с детства до старости звали «Шлёмой». (Шломо – уменьшительное от Соломон).   Товарищ Петровский был известным партийным и советским деятелем на Украине, жил и работал в Киеве. Надя помнит один визит к Петровским в Киев в пятидесятые годы. Богатые родственники жили в центре на ул. Красноармейской. Питались, по мнению Блувштейнов, исключительно деликатесами, одевались, как никто, словом олицетворяли мечту о сытой, богатой и стабильной жизни. Катали провинциалов по Киеву на служебной «Победе». С помпой проводили домой. Флора хвасталась родством, со «Шлёмой», но никакой выгоды от него не получила. У С.М. Петровского были два сына,  «Виля и Марик», (Вилен и Марк), которые получили отличное образование, работали на каких-то ответственных работах в Киеве. Кажется, один из них, Марк, был связан с литературой и написал большую хорошую статью – исследование о творчестве К.И. Чуковского. Детки также были зажиточными, чопорными, избегали бедных родственников, тоже не стремились к общению с местечковой роднёй.           Интересно, что в роду существовали ещё два других «Виля и Марик», сыновья рано умершей Флориной сестры, Марии Мироновны, носившей фамилию Карасина, проживавшей в Ленинграде. Кажется, её муж и был репрессирован. «Ленинградские» Вилен и Марк отличались прекрасными физико-математическими способностями, окончили ВУЗы, работали в полусекретных учреждениях. И, в общем-то, сложились учёными. Надя помнит приезд в Саратов «Ленинградского» Марка, произведшего впечатление молодого благородного интеллигента.    
   Ещё у Флоры проживал брат в Ростове, Михаил (?) Штерн, имел симпатичную дочь, Ирину. Надя помнит, как вся семья ездила на свадьбу Ирины в Ростов, там уж встречали не по столичному, а с простодушной радостью, шумом, гамом, стремились  пообщаться, выяснить все семейные коллизии, повеселиться и накормить гостей «от пуза». Мне это напоминает слова песенки, нашего ПапА, иногда, напевавшего её по поводу домашних беспорядков: «От чего так шумно в доме Шнеерзона? Отчего там крики…….? Там женят сына, Соломона, который служит в «Губсовета-гужтрамот»! Ростовскую Ирину я увидел на собственной свадьбе, замечательная, обаятельная, молодая женщина, типичная южанка с открытым, синтонным характером. Гера Кудин сразу на неё глаз положил. Мы гуляли вместе после свадьбы, фотографировались, купались на Волге.
   Хотя Флора Мироновна периодически вспоминала о своих незаурядных родственниках, но с годами утратила к ним интерес, прекратила переписку, и уж тем более поездки в гости.    
   Т.к. военное Училище перебазировалось в Кострому, то семья прожила там несколько лет.
   Надя выросла, пошла в школу. Брат, Георгий, по семейному – Жора, в 1949 году поступил в Московский институт инженеров землеустройства, на геодезический факультет. Софа заканчивала школу. В 1950 году у Флоры родилась дочь Ирина.
   Позднее, (1951? 1952?) подполковник И.Я. Блувштейн был направлен на работу в секретную химчасть на севере Саратовской области под г. Вольском. Посёлок Шиханы. Там с довоенных лет и по сей день, располагается большой химический полигон. Сейчас там (на американские деньги) занимаются дезактивацией, уничтожением запасов советского химического оружия. А в пору работы Иосифа Яковлевича оружие, наоборот, накапливалось и складировалось. За всем этим надо было следить, контролировать качество, периодически проверять. Т.е. там были не только склады, но и лаборатории. Возможно, там проводились испытания новейших видов «оружия массового уничтожения».  Надя, как и все дети военного городка, и не подозревали, в каком роковом месте они живут и учатся. Они учились, бегали, играли, отчаянно катались с холмов на санках и велосипедах. («Шиханы» на тюркских языках, «лесистые холмы»).  По Надиным воспоминаниям, катались на бронетранспортёре.  Потом их перебросили в «Татищево», тоже военный городок.  И, наконец, в 1954? году семья переехала в Саратов. Вначале жили в двухэтажной развалюхе на «третьем жилучастке». Надя училась в школке недалеко. (Видна с ул. Огородной). Потом, наконец, были поселены в трёхкомнатной квартире «сталинского» дома на «Второй Дачной». Жора и Софа давно выбыли из семьи,  жили и работали самостоятельно, обзавелись семьями.  На «Второй дачной» Надя заканчивала старшие классы в школе, находившейся через дом. Училась отлично и даже котировалась на золотую медаль. Но из-за мандража на экзаменах, поменяла билет, получила четыре и довольствовалась серебряной.  Поступать именно в медицинский институт она наметила сразу, возможно из-за медицинской профессии Флоры Мироновны, которой пришлось поработать и хирургом, и психиатром, и санитарным врачом. Сдала вступительные экзамены достаточно легко, была сразу зачислена, не взирая на возраст, пол и национальность. Что привело в несказанное удивление дальних Вильнюсских и Украинских родственников. Они были изумлены, что Иосифу Яковлевичу не пришлось проплачивать «положенные» в таких случаях взятки и проталкивать дочь по «блатным» каналам! Надо признать: все Блувштейны обладали общими чертами характера: были «идейными», «упёртыми», аскетами, нацеленными в светлое интеллигентное будущее, которое можно заполучить только собственным трудом. Идеологически были советскими ортодоксами. Флора Мироновна была другого характера, воспитания и взглядов. Скажем, более практичная, местечковая матрона. Она считала законным, житейски обусловленным правилом, получение подарков от пациентов, возможно и мелких взяточек. Находила способы «прихалтурить», например, уже в мою бытность, работая инспектором СЭС, она не ездила по объектам, а сидя у домашнего телефона, обзванивала магазины и «пищеварительные» учреждения с обнаруженными недостатками и договаривалась о составлении устраивавших всех «актов». За что имела «наборы продуктов». Однако вскоре онкологическое поражение груди вывело её из «рядов трудящихся». Была радикально прооперирована. Тяжело перенесла послеоперационный период. В этот период все домашние заботы легли на Иосифа Яковлевича, который с библейским стоицизмом всё перенёс. А также, на Надю. Она даже съехала в школьной учёбе. Дома надо было много стирать (для перевязок), следить за кормлением, одеванием и правильным режимом малолетней Ирочки. Флора Мироновна отличалась эгоцентризмом, (если не эгоизмом). Свою единственную дочь, Иру, любила безраздельной, слепой, некритичной любовью. Считала лучшим ребёнком, максимально баловала, освобождала от каких либо нагрузок. Ира с детства привыкла быть на положении принцессы. Вдобавок, семейные отношения Флора, нередко сводила к стойким сверхценным идеям отношения. Разделила семью на два лагеря: в одном она и Ирочка, в другом отец и Надя. (Хорошо, что взрослые дети выбыли из семьи, но они, конечно, рассматривались как второй вражеский эшелон). В часто затеваемых громких спорах-доказательствах Флора Мироновна обязательно упоминала с поддевкой какие-нибудь «проступки», «выпады», «вредительства» против неё Софы и Жорика, совершенно не имевшие отношения к дебатируемой в настоящее время теме или обсуждаемой нескладухе.  Не знаю, как в молодости, но с возрастом, Флора начала «втихую» ревновать задёрганного Иосифа Яковлевича к знакомым женщинам. (Хотя те были уже явно не зефирного возраста и дамских возможностей.) Флора была свято уверена, что он сознательно мало делает для семьи, и периодически устраивала громогласные разносы. Единолично заправляла семейным бюджетом, ухитряясь откладывать втайне от семьи деньги на сберкнижки. Кормила семью явно впроголодь, хотя Иосиф Яковлевич, будучи начальником отдела снабжения «СарЖир Комбината» и зам директора, неплохо зарабатывал. Получал ещё военную пенсию. Много позже, когда мы были женаты, Надя случайно обнаружила в платяном шкафу, в белье около двадцати(!) сберкнижек, утаиваемых Флорой от всей семьи!  Словом, Флора Мироновна была «штучка ещё та!» Жить с ней было трудно и неприятно. Но, об этом позже.  А пока мы ещё не женаты и я не питаюсь Флориными бульончиками с вермишелькой.

   Лето 1962 года. Отправка «в колхоз». Краснокутский район. Дьяковка. До Красного Кута на поезде, от него на юг на автобусе (?). Помню, нам выдали на военной кафедре раскладушки. Обязали привезти их по окончании «колхоза». Сельцо на границе Саратовской и Волгоградской областей. Граница проходит через село по узенькой речке «Еруслан». На нашем берегу полуразобранное здание церкви, приспособленное под административные помещения и клуб. Рядом дощатый круглый пятачок для танцев. Мы жили в недостроенной библиотеке на Саратовской стороне, а гулять ходили по мосточкам – лаве на Волгоградскую сторону. При распределении по бригадам Толька Дубицкий устроился грузчиком – перевозчиком молока с ферм на сепараторный пункт. Вставал рано, мотался на молоковозе по фермам, таскал и заливал молочные бидоны. Зато не подчинялся общей дисциплине, не пылился на зерновых токах. Был на особом счету у бригадира и доярок. Хвастал, что без ограничений кушает сметану! Я просто бы не поднял полную флягу. Меня отправили с группой ребят на временное стойбище – «полевой стан» километрах в пятнадцати от Дьяковки.  Мазанка, полотняные навесы, окруженные железом сельхозорудий. Вода привозная в бочке. Зато никакого начальства. Не помню, как кормили, наверное, привозили готовые обеды и хлеб. Надя с большинством девушек жила в помещении библиотеки. Только одну маленькую комнату там занимали парни (Дубицкий среди них). Работала «на току». Пылилась у веялок, без пауз перекидывая и сгребая нараставшие горы зерна. На стане мне пришлось первый раз в жизни взгромоздиться на прицепной копнитель, мотавшийся за комбайном. Как на корабль, надо было залезать по узенькой крутой лестнице и балансировать на узеньком мостике. При наполнении бункера соломой и при проезде по определённому месту надо было нажать ногой педаль, освобождающую заднюю стенку, с силой нажать вилами на соломенную массу у задней стенки. Тогда заполненный копнитель опрокидывался назад, вываливая «кубик» соломы на поле, на стерню. Облегчённый копнитель сам возвращался в исходное положение, висячая задняя стенка захлопывалась. Справлялся плохо, т.к. не мог сразу опрокинуть короб. Солома выпадала позже, не образуя ровных рядков на бескрайнем поле. Комбайнёр ругался, но не сильно. Заменить меня было некем. Дня через три жития на полевом стане все парни почувствовали острую необходимость увидеться с девушками. Поэтому, только завечерело, мы хором погрузились в кузов «ЗиС»а, и понеслись в деревню. Тёплый ветер бил в грудь, душа пела, хорошо! Наше появление у библиотеки вызвало всеобщее восхищение. Вечер, песни, костёр. Варение раков в ведре. Оказывается в Еруслане несметное количество раков. Их наловили днём, поставили в ведре в тёмное прохладное место. Баловники не преминули запустить живых раков в дощатые щели перегородок на женскую сторону. Раки начали ползать по дамским нарам. Начались визги, показные возмущения, со стремлением «пойти разобраться». Дело в том, что в мужской комнатке все спали на раскладушках, а в большом дамском зале вдоль стен были устроены два ряда сплошных нар. Девушки спали шеренгами – чередами, головами к стенкам, ногами в проход. Надо сказать, несмотря на полную «взрослость» большинства парней (стажники, фельдшера), никто не помышлял о спиртном. Да его и не было. Может быть, сельское или районное начальство заранее позаботилось о трезвом проведении «уборочной кампании» и просто убрало водку из магазинов? Скорее, мы чувствовали себя «интеллигентами – романтиками» (в отличие от интеллигентов – ворчунов 70-х, 80-х годов, которые гордились пьяной болтовнёй инакомыслия на кухнях) и не нуждались в экзогенном опьянении. Мы были пьяны любовью и счастьем! Запомнилось, как ядрёные педфаковки бурно плясали в проходе вприсядку с громогласным выпеванием: «Мне не нужен дом кирпичный, лишь бы цЫган симпатичный! Мне не нужен дом с трубою, лишь бы цЫган с бородою!!!» Когда к полуночи веселье с песнями и плясками поубавилось, нас сморило. Выяснилось, что человек пять парней просто некуда положить. Девушки, не долго раздумывая, сдвинулись в своих рядах. Нескольких парней уложили у дверей, им надо было рано подняться. Меня и ещё кого-то с другой стороны ряда, от торцевой стенки. Рассчитывая на мою целомудренность, положили меня первым от девиц. Причём, справа от меня оказалась Надя. Вот, наконец, свет вырубили, смешки, подтырки угасли. Все провалились в сон. Действительно, уставали до изнеможения. Я чуть отодвинул руку и почувствовал Надину руку. Мы взялись за руки и уснули как младенцы!   
   Поняв через неделю, что мы на полевом стане больше не нужны. И никому в голову не приходит занять нас работой. Я переместился в Дьяковку. Выполнял разовые поручения. Уже «не упирался» до изнеможения, не дышал плотной пылью. По вечерам мы с Надей прогуливались по селу, вдоль почти безводного Еруслана под звучные лягушачьи серенады. Я с удивлением увидел в окрестностях густой молодой сосняк. Там где была вода, степь отступала.
   Вечерами же устраивались по сложившейся традиции танцы. Рядом с входом в полуразрушенную церковь, где ещё сидела библиотекарша и какие-то сельские чиновницы, (ожидавшие достройки предназначавшегося им зданьица, которое как раз оккупировали городские «помощнички») прямо на земле был устроен дощатый круг диаметром с цирковую арену. В край круга был врыт столб с траверсом, на котором раскачивалась жёлтая лампочка. К условному времени под столб садился на табуретку гармонист! Местные парни и девушки набегали, как по команде, плясали кадрили. Конечно, просвещённые студентки пытались конкурировать, но, то ли уже уставали до изнеможения, то ли не могли подстроиться под местную музычку, словом, не блистали на этом кругу.
 Как-то меня завезли с зерновой машиной на ток. Тут я вживую увидел неприкрашенную картину Т.Н. Яблонской «Хлеб». Пропылённые девчонки и Надя среди них, неутомимо махали деревянными лопатами, забрасывая зерно на транспортёр веялки. С транспортёра стекали два потока: «правильная» жёлтая струя зерна фонтанировала метров на 10 прямо, и вбок отлетал серый столб непроглядной плодородной пыли, задохнуться в котором, «раз плюнуть»! Девочкам надо было ещё быстренько растаскивать лопатами росший на глазах под зерновой струёй хлебный конус. Поэтому они разделялись на группки. Группки оперативно перемещались по току, помогая друг другу, поддерживая рабочий ритм примитивного механизма! Да надо было ещё веничками из сухого бурьяна сметать с токового цемента пыль, налетавшую при перемене ветерка. Обрадовались мне, но помогать не разрешили, да и кажется, наступил обеденный перерыв. А мне надо было возвращаться с зерновой машиной. 
   Возвращались мы из Дьяковки с Надей почему-то порознь. Возможно, мы числились в разных бригадах, и нас рассчитывали в разные сроки. При расчете мы, конечно, получали гроши, но даже не задумывались по этому поводу. При возвращении я, возможно единственный, привёз свою раскладушку! Собирался вернуть её на кафедру, но услышал от однокурсников, что никто, не думал этого делать. И кафедра не требовала, заранее смирившись с неизбежными потерями имущества. Поэтому, раскладушка осталась в Энгельсе. Потом я спал на ней, когда жил на квартире.

   Второй курс. Живу у Прошкиных. С «Комбайна» ездить далеко, поэтому встаю рано, приезжаю поздно. У Дяди Саши стало совсем тесно, Мишка с Вовкой выросли, устраивали ералаш. Прошкины приняли меня беспроблемно. Тётя Валя кормила, обстирывала. По субботам посещал «их» общественную баню. Однажды голосовал на «их» избирательном участке в школе на шоссе Энтузиастов, которую в детстве побаивался после Венкиных страшилок. Только ездить с «комбайна» было неудобно, приходилось рано вставать и поздно возвращаться. А когда начал проводить дни с Надей, порой приходилось возвращаться пешком по трамвайным путям.   Вначале Прошкины отвели мне место на кушетке в маленькой комнате. Потом, пришлось переехать в «большую», где уже спали «взрослые», т.к. Майка вышла замуж!
   Поздней осенью, возвращаясь из института, обнаружил вечером Майку у подъезда в объятиях Славы. Слава вернулся из армии. Служил он в ГСВГ, гордился пребыванием за границей. Вообще он был рукастым, изобретательным «самоделкиным». На заводе пользовался авторитетом незаменимого мастера, поэтому отказался поступать в институт. С насмешкой относился к беспомощным инженерам, приходившим к нему на поклон. Всегда подчёркивал, что зарабатывает больше любого инженера в два раза. Портила его заносчивость, подчёркнутая грубоватость и неуважение к старикам. Майке он представлялся сверхнапористым, цельным, форвардом, безоглядно рвущимся вперёд, «современным». Он умел в быту всё. Умел подзарабатывать, например, рисовал афиши в ближайшем кинотеатре, позже, самостоятельно профессионально строил глиссирующие катера для Волги на продажу! Словом, представлял собой бесценного рационализатора и «делопроизводителя». Он был нужен всем!  Решили не ждать. 
   Майкина свадьба. Предвкушаю, как наемся. Но в застолье наелся быстро и очень устал от «веселья».  Потребовался мой магнитофон, который был у Гоги Барковского. У того за день до нашего торжества был собственный день рождения (?), и он раньше выпросил «Яузу-5». Пришлось срочно утром другого дня забирать его от недовольных «чужих» и привозить к торжеству. На свадьбе красиво с цыганским заливом пел неудачливый Майкин ухажёр. Едва успокоили вспыхнувшего жениха. Да, молодые поразили всех присутствовавших исполнением «современного» танца: одновременно буги-вуги, чарльстон и рок-энд-ролл! Они так ловко и синхронно сучили ногами, что я невольно позавидовал! Даже охальник Славкин отец, дядя Боря, восхищённо матерно приговаривал, изумлённо качая головой. Молодые заселились в маленькую комнату. Им поставили самую лучшую в семье никелированную «полутороспальную» кровать. Слава высмотрел мой галстук. Я тогда смог позволить себе приобрести в «Крытом» три переливчатых пестротканых галстука из искусственного шёлка. Конечно, Славка выбрал самый красивый. Безропотно отдал. Магнитофон тоже так и застрял у Паскушковых. У меня сердце кровью обливалось, видя, как подчёркнуто небрежно с ним обращаются, молотят кулаками, схватывают вращавшиеся кассеты, дёргают шнуры… Но в силу психастенического характера отобрать свою вещь не мог! Попискиваний моих никто и не слушал. Так я доучивался второй курс у Прошкиных. Вероятно, очень мешая и старикам и молодым! Но родственная солидарность в те времена была ещё актуальна. Да и общинная пролетарская житуха надёжно приучила родню к минимуму бытовых удобств. Никому и в голову не приходило изгнать из переполненного улья приютившегося племянника-студента. Помню, после занятий изредка возвращался в трамвае с Валей Потаповой, которая жила, чуть поближе в посёлке «Юреш», у Волги. Сходила с трамвая в темноте у «Лесозавода» или на одну остановку дальше у моста через железнодорожные пути и топала пешком с километр к берегу. Ещё, помню, очень занимало созерцание из трамвайного окна при подъёме на мост через ж/д пути строительство возле рельсов настоящих киношных декораций! За несколько дней возвели передние стенки, якобы станционных построек! Там и места-то не было.  Самих съёмок, конечно не видели. Но потом декорации не разобрали. И «потёмкинский» вокзальчик в одну, фальшивую стенку ещё очень долго возвышался у загаженных путей. Что же там снимали? На моей памяти в Саратове снималось только два известных фильма: «Необыкновенное лето» по Федину и «Мост строится» неизвестно по кому. Последний снимал Иван А. Пырьев, громко, грязно матерился на берегу при куче зевак. Иногда этот фильмец показывают по телеку и сейчас, как образец советского реализма и романтизма. Впечатляют кадры с высоты устанавливаемых над Волгой железобетонных «птичек»! С окончанием второго курса я съехал от Прошкиных, а Майка, вскоре, родила сына, Антона.   

                Лето в спортивном лагере СМИ на острове у Чардыма.

    Помню, после экзаменов, случайно увидели объявление на подъезде анатомической аудитории (наверное, на дверях спортзала) о наборе группы желающих в спортивный лагерь института на Волге. У меня сразу возникли ассоциации с нашими «рыбалками с ночёвкой». Тем более что «физкультурники» разъяснили: для отдыха в спортлагере вовсе не надо быть спортсменом! «А что, если?…» Выразил свои соображения вслух, и они были подхвачены! Мы только что отмучались за курс. В колхоз, кажется, не посылали. Учёба и городская житуха обрыдли!  Полгруппы и Надя записались. Путёвки стоили относительно не дорого, 18 рублей, студентикам «по карману». Зато, сулили «санаторный отдых» в живописной местности с кучей «массовых мероприятий» и свободой от опёки «взрослых». Мы с Надей не были женаты, но в группе уже устойчиво считались женихом и невестой. За свою жизнь ни разу не был в спортивных лагерях. Поэтому внутренне немного напрягся, а вдруг заставят спортом заниматься или, не дай бог, в соревнованиях участвовать? Физически я уступал всем, а спортивной закваски, т.е. желания победить, не испытывал никогда. Лишь бы не опозориться! Но, всё оказалось проще и человечней.
   В назначенный срок с летними вещичками в рюкзаке и оплаченными путёвками пришли на набережную «Октябрьского спуска» к каботажным причалам. Собралась большая толпа самодеятельных туристов с разных групп. Смеялись и знакомились. Многие предстали в такой ипостаси впервые в жизни. Нас погрузили на зафрахтованную институтом, самоходную баржу «Свобода»! Она тогда уже не использовалась для пассажирских перевозок, а способна была только на чартерные рейсы. Помню, на палубе возвышалась горка деталей железных коек. Скамеек не было, расселись на палубе. Баржа заторкала. Побежала вверх. Часа через полтора у Чардымского берега «Свобода» уткнулась в остров. На ближайшем к деревенскому берегу (Чардым находится на саратовской стороне, на крутом всхолмии. Как раз перед деревней острова расступаются и позволяют речным трамвайчикам приставать.) длинном и широком заросшем острове, ниже других по течению, были застолблены гектары песчаной землички под лагеря. У самой северной оконечности расположилась Университетская территория. Ряды дощатых крашеных домушек, ряды палаток, обязательная вывеска из крупных букв, лицом на Волгу, «СГУ»!   Ближе к Саратову, в серединке острова, наша территория, с транспорантом «СМИ». А южную оконечность острова занимали «политехи». Почему-то, с точки зрения пейзажного дизайна, оконечности острова считались престижнее! Их песчаные стрелки омывали протоки, и были далеко и «художественно»  видны голубые речные дали. Да и с Волги проплывавшие, могли любоваться лагерными строениями, лесом цветных флагов и с восхищением читать гордые обозначения ВУЗов! Зато, на оконечностях острова было всегда ветрено, а у нас – потише! Зато, у нас примыкала не заросшая территория, и она была достаточно плоской, не нуждалась в доработке.  Спортом у нас, вообще, никто не занимался. Кажется, захватили, возможно, бесплатно, пару-тройку проверенных студ-спортсменов и преподавателей-физкультурников. Для обязательных товарищеских посещений чужих лагерей. (Руководству ведь к осени надо было отчитаться о проделанной работе.)  Для начала расчистили в буйной траве площадочки для волейбола и бадминтона. Вкопали столбики, натянули сетки. И лагерь обозначился, как спортивный. В волейбол играть на жаре и по песку никому не хотелось. Дня два попрыгали и уклонились.  К бадминтону возник интерес. Это была новая модная игра. Как теннис, но полегче, волан летал медленнее, и народ успевал стукнуть ракеткой. Однако лёгкий волан сбивался с курса, относился постоянным ветерком. Скоро поняли, что на открытом воздухе в бадминтон не поиграешь! Ещё установили пинг-понговый стол, но опять же, порывы свежего волжского ветерка уносили шарик вбок, и игра не клеилась. Самой простой и подходящей игрой оказался футбол, но для него надо было удалять кустики и срезать холмики. Так что природа победила развлекательные выдумки человека. Всё «спортивное» сообщество с примкнувшими «неспортивными» индивидуалами перебралось на берег, целыми днями плескалось в ласковой водичке и нежилось на песочке! Конечно, для порядка были выставлены редкие красные буйки.
    Для «ночного пребывания» был натянут ряд армейских палаток на четырёх человек, лицом к Волге, за спиной которых, в десяти метрах кудрявились дикие заросли. От уреза воды до входов в палатки – метров пятьдесят. Спалось прекрасно, комары не беспокоили. На день полагалось полы палаток задирать наверх для проветривания и обозревания внутреннего беспорядка. На ночь – пристёгивать к колышкам. Ряд армейских палаток, через прогальчик продолжал ряд настоящих туристических двухместных. Там проживало начальство. Эта улица была отдельной. Даже шастать там лишний раз не рекомендовалось. Там у кого-то проживал сторожевой лохматый пёс.   Оказавшийся ленивым добряком. Он полёживал около кухни, совершенно не исполняя своих положенных обязанностей. Для питания ближе к воде натянули большой тент, под которым устроены длинные столы. Возможно, это была длинная армейская «госпитальная» палатка, полы которой были всегда задраны. Кухонка представляла дощатое помещение, рядом выкопан в сыром песке погребок. Продукты раз в неделю привозили из Саратова на самодельном развалистом катере с маленькой рубкой и полукаюткой. Катер принадлежал институту! Возможно, хлеб и более простые ежедневные продукты закупали в сельмаге на Чардымском берегу. Мы же всё-таки покупали путёвки, так что деньги в кассе были. 
   Житьё в палатках составляло всю туристическую соль Волжского отдыха. Сначала физкультурники пытались организовать распорядок по часам и сигналам. Показная дисциплина быстро выветрилась. Сохранились только: утренний подъём по сигналу, да сборы на завтрак, обед и ужин. Больше нас не тревожили. Спортом заниматься не заставляли. Зато устраивали «костры» с гитарой и пением, и просто задушевным млением. Любимицей публики среди организаторов выдвинулась молодая ассистентка «Генриетта» – душа компании. Очаровательная миниатюрная брюнеточка, сама очень похожая на студенточку. Подвижная, смешливая, откликаемая, прощавшая мелкие промашки и нарочитую грубоватость молодых людей. Меня организовали на выпуск газетки. Рисовал Волгу, пляжи, шаржики, а Генриетта сочиняла под них стишки. Да, с самого начала нас предупредили, что после отбоя все обязаны находиться в палатках!!! Ни в коем случае не разгуливать по территории, тем более у воды! Конечно, педагоги более всего опасались романтических уходов и «заблуживания» студентиков в «чащёбе».  Пугали даже разбойниками из местных. Пересказывали жуткие легенды острова о, якобы, жутких могилах в островной глуши.  Так же опасались ночных купаний. Простаки и дураки, ведь, находились всегда. Утонет, а потом отвечай! Первую неделю, действительно, по сигналу отбоя мы чётко занимали места на койках и начинали пересмешки, переговоры, пересказы и страшные сочинения. Даже ответственный дежурный педагог похаживал вдоль палаток, следил, чтобы входы были застёгнуты, а болтовня затихла. Особенно торопились ускользнуть «домой» воспитанные девочки, а без них, что за вечер? Но уже через неделю дежурному надоело пугать щебетавшую молодёжь. Да и сами педагоги увлеклись своими поздними посиделками (не без выпивки) в привилегированном конце улицы. Словом, на пляжике начались расслабленные шепотки, о «случайных» отсутствиях какой-нибудь девушки и какого-нибудь юноши «дома» после отбоя. Эти разговорчики стимулировали остальных к действию. А мы-то, что же сидим?! Тем более что вечера стояли волшебные. Волга затихала, делалась стеклянною. Высыпали звёзды, выплывала яркая луна. Вот однажды, думаю, не навестить ли Надю? Другие же ходят. По лицевой линии палаток проходить было нельзя, видно, как днём.  Луна заливала всё голубым. Я забрёл по задней линии и начал короткие перебежки от палатки к палатке. Пропустил две.  Подкрался к Надиной. Вход был, конечно, намертво застёгнут. Шуметь нельзя, разбуженные девицы могли завизжать на весь Чадымский берег. Знал, что Надина койка находится слева от входа. Залёг у левого края, тихо отстегнул полог от колышков, прополз внутрь, под кроватью, уселся у центрального кола. Девицы зашевелились: «Ой, кто-то есть, кто здесь? КТО?!» Предупреждая возможные вскрики, зашипел: «Тише!» Видимо узнали голос. Сразу облегчённо засмеялись, заворковали. Игриво сообщили, что я ошибся и Надина палатка – следующая!  Подумал: «Вот те на! Как легко ошибиться лунной ночью!» А ведь считал правильно». «Эх, ведь узнали, теперь попадусь на язычки!» Выскользнул из этой палатки и таким же манером проскользнул в Надину. Там не спали. Дома было всего две девушки. Надя и Нина Оленина(?) Сообщили, что остальные давно на прогулке. Мы уселись на постели и безмятежно провели вечер. Днём тоже, вместо послеобеденной сиесты, мы с Надей стали ускользать в кустистые глубины острова. Гуляли, сиживали на песчаных брегах мелких проток. Я тогда носил на правом мизинце Надино серебряное колечко с чернью. Досада, при разгрузке нашего баркаса с продуктами оно слетело на мелководье! Казалось, прямо под ноги.  Но сколько ни шарил в мутном песке, ни искал, так и не нашёл.  Эх, тетеря! Тёпа! Проносил его всю зиму. Сокурсники и родственники видели его. Догадывались, не спроста!   
  Тут подошло ещё знаковое событие – день рождения Наташки Соколовой. Близкие подружки решили скромно отметить. Но в этот день, кажется, воскресенье, неожиданно в лагерь заявилась Нона Рубеновна! Да не просто проведать, а с полными сумками снеди и сухого вина! Помню, Наташка и большая часть наших девиц, завидя её, бросились встречать. Я тоже из любопытства подошёл сзади.  Вдруг, Нона Рубеновна направилась прямо ко мне и ласково-извиняющимся тоном стала рассказывать, что не смогла захватить с собой мою Маму! Оказывается, они договаривались вместе навестить нас на острове. Но из-за смены места переправы через Волгу для автомобилей назначенные места встречи не совпали! Тогда, ведь не существовало современной связи. Я и не думал, что могла бы приехать Мама. Нона Рубеновна с помощью оживившихся наших девиц закатила в столовке официально разрешённый пир! Конечно, он был скромен, но не обычен, местом и обстановкой. Собралось человек двадцать «близких», всем досталось по полстаканчика вина! Наташка была счастлива и горда. Девчонки завидовали и приняли мероприятие за образец гостеприимства.
   Случались в островной жизни и тёмные пятнышки. Наш край острова выходил лицом на фарватер. Мимо нас, тихо радуя и роняя в души романтические фантазии, постоянно бесшумно проплывали многоэтажные белые речные теплоходы. Не редко к острову, чуть выше нашего лагеря на полкилометра, чалились для «зелёных стоянок» трехпалубные туристические красавцы. Это были теплоходы, не просто перевозившие пассажиров, а плавучие дома отдыха!  Они обычно подолгу задерживались в крупных волжских городах, давая публике погулять по достопримечательностям, заказывая наперёд интересные экскурсии, даже концерты, или посещения прославленных магазинчиков. Что бы путешественники могли насладиться Волжской водичкой, поваляться на горячем песочке, они и подгребали к нашему острову и вставали на якорь у «необорудованного берега». Местные люди заранее знали о таких возможностях и стекались продавать свои продуктишки (ягоды, яблоки, картошку, лучок, воблу! и проч.) и поделки, вроде корзинок, резных палок, соломенных шляпок, тряпочек и прочих сувениров. Наши же лагерные «спорттуристы» пробирались в теплоходные буфеты за сигаретами, пивом, конфетками, пирожными, мороженным и другими нехитрыми «городскими» деликатесами. Особенно, девушкам нравилось просто повертеться со своим загаром и фигурками среди пышнотелых дебелых отдыхающих. Приплывший народ ахал, восторгался природой, бросался купаться, терял бдительность и порою тонул. Чаще тонули подвыпившие мужички. Но в этот раз утонул мальчик, подросток. Пароход постоял и ушёл в срок. Тело мальчика нашли вызванные водолазы и на нашем институтском катере отправили в Саратов. Стало грустно. Случилось это под конец пребывания, когда у всех в предчувствии окончания безмятежности настроение и так делалось элегическим. Таковым оно становилось и от неосуществления личных лирических ожиданий. Милая, ухоженная Нина Оленина загорала на пляжике в потрясающем бикини, ни у кого не было такого купальника! Но флегматичный блондин Саша Полозов упорно посматривал в сторону Нины Карповой. Бикини и то, что в нём, не поразили его! Есть от чего прийти в элегическое состояние духа! 
   И вот, наконец, назначается дата прощального костра! «Физкультурники» сволокли на площадку неординарное количество хвороста. (Прощальный костёр должен быть лучше, чем у соседей!) Последний обед, последний ужин из всех оставшихся продуктов. Синеет воздух. Все принаряженные обсаживают широкий круг кострища. Вот потянуло свежестью с реки. Огонь затрещал, побежал вверх, оранжевой пирамидой взметнулся до верхушек отставленных осокорей. С Волги, наверное, виднелось за десятки километров! Мы зачарованные. Распеваем, не слыша самих себя. Все в обнимку. На душе грустный праздник расставания. Эх! Словами не передать!!! Наверное, эту ночь не спим.
   Не помню, как уехали. Возможно, уплыли на рейсовом чардымском «речном трамвайчике».  Вот не помню, не навещал ли Надю на острове Папа?

   Второй курс. У Прошкиных жить негде. С началом занятий случайно узнаю от «младшекурсника» Юрия, с которым занимался в фехтовальной секции, что его дед, Николай Александрович, пускает студентов на квартиру. Прошу Юрия походатайствовать за меня. Приводит в старый каменный одноэтажный «купеческий» домик на улице Мичурина, почти на углу с Чапаева, № 52. Дом принадлежит старожилу, который, якобы, его и построил. Скорее, перестроил, добавил мансарду. На Мичуринскую выходят только три больших окна и парадная дверь, которой не пользуются. Зато, дом удлиннён вглубь двора. Что бы войти, надо пройти в ворота справа, прошагать между глухих стен метров двадцать, завернуть налево в маленький индивидуальный дворик, мимо кухонного окна и будки с прикованным огромным овчаром. Овчар посажен на цепь так, что не дотягивается до прохожего, пролезавшего вдоль окна к задней входной двери. Но, так как он лаял, рычал и прыгал, у новичка создавалось впечатление, что вот-вот укусит! Далее входишь через сенцы полтора на полтора метра, поворачиваешь налево и оказываешься в кухонке, сразу у стола для готовки еды. Над столом висит старая двустволка. Напротив – древняя чёрная газовая плита с блестящими притёртыми краниками, без какой-либо фиксации, наподобие самоварных. Наверное, это первый образец газовых плит. Но работала она хорошо. В правом дальнем углу узенькая деревянная лестница наверх в самодельную мансарду, где располагалась маленькая ванная с газовой колонкой и сверхмаленький туалет. В переборке между туалетом и ванной под самым потолком был выпилен кусок и помещалась лампочка, освещавшая сразу оба закутка. Слева из кухонки дверь в зал – просторную комнату сугубо обеденного интерьера. Вероятно, давно это была настоящая кухня. Дальше коридорчик устремляется вперёд, по направлению к уличным окнам, туда, где до революции располагались гостиная и парадные комнаты. Все они уже перекроены, превращены в невзрачные «бытовки». Настоящая прихожая превращена в спальню. Первая же дверь по коридорчику справа вела в сдаваемую комнатку два на три метра с одним маленьким окошком в чужой двор. В комнатке уже проживал шестикурсник педиатрического факультета, Володя Купцов, из Базарного Карабулака, занимавший единственную кровать. У окна стоял малюсенький столик. Володя согласился на подселение. Я должен был раскладывать на ночь свою раскладушку, спать в проходе. Утром надо было её быстро собрать, убрать постель под стол, умыться в ванной или у кухонного крана. Есть разрешалось в большой комнате (если было, что есть). Место мне понравилось. Считалось, что поселился в центре! Рядом, на перекрёстке, остановка трамваев №1 и №15 и троллейбусов №6 и №3. Быстрым шагом до института – 15 минут! Квартплата, назначалась в пятнадцать рублей. К тому времени мы получали стипендию 24 рубля. Я согласился. (Конечно, рассчитывая на Мамины переводы.) Деда, владельца дома звали Николай Иванович или Иван Александрович, или Иван Михайлович. С ним проживала благообразная бабка, худой, болезненный сын (туберкулёзник?) с маленькой ворчливой женой, внук, Юрка и младшая внучка Людмила(?), которую постоянно третировали «шалавой». Старики были «тихими» малозаметными, ко мне относились хорошо. Я старался исполнять незыблемые правила квартирантов: не шуметь, не мотаться у всех на виду, убирать за собой, на всё спрашивать разрешение. Володя Купцов мог позволить себе более независимое поведение: Уходил надолго, возвращался ночью, стучал, брякал, громко покрякивал, появлялся навеселе. Ему оставалось отмучаться последний курс и уехать к родителям или по распределению. Наверное, мысленно он был уже не в Саратове. Со мной он был по-отечески добр. С иронией смотрел на мои книжные увлечения. Но нередко расспрашивал уважительно о разных общеобразовательных вещах, похваливал мою любознательность. На большом столе, в зале, мне позволялось рисовать институтскую стенгазету. Не часто, но мы с Надей, в группе подружек, выбирались в «Оперный, Чернышевский». Слушали и разглядывали «Фауста» (самая увлекательная), «Чио-Чио-Сан», «Бориса Годунова». 
   Мне было позволено кипятить и заваривать чай, хранить в холодильничке продукты, завтракать и ужинать в кухонке и даже в столовой. Обедал обычно я в столовках. Знал в округе института несколько столовок попроще, «рабочих», например, в помпезных исторических строениях «Трампарка» (угол 20лет ВЛКСМ и Астраханской).  (Величественный «Трампарк» был возведён до революции на месте фундаментальных казачьих казарм и конюшен. Поэтому ул. «20 лет ВЛКСМ» до революции и после «перестройки» именовалась «Большая казачья»). Также, заводские столовки на Университетской ближе к Рабочей и на Астраханской угол Кутяковки, и в другую сторону – напротив «Детского парка» Там было дешевле, проще и обильнее. В «центральные» на Ленина, или «Диетическую» на углу Горького и Кирова (Немецкой) ходили мы с Надей, больше уже после свадьбы. Когда мы втроём: Надя, Нинка Оленина и я выстаивали очередь, девушки обычно брали себе всего по полпорции. Меня это внутренне изумляло, разве можно наесться? Да ещё разглагольствовать на тему: «больше и не надо». Да полпорции везде давали только первого. Второе накладывалось стандартно. Только в «Диетической» существовали полпорции и второго. Во время жизни на квартире случился период безденежья, и я старался тратить в сутки один рубль! На обед уходило 52-58 копеек, если за 60 коп., это было уже безудержное мотовство! (Обед обычно составлял салатик из капусты или редечки копейки за 4, щи или супец копеек за 20-22, шницель или рагу с макаронами копеек за 25, чай 3 копейки, реже компот 6 копеек. Хлеб бесплатно, как и горчица.) На вечер покупал полбуханки хлеба или полбатона. Дома имел чай, сахар, даже банку приторного «кукурузного мёда» (патока с противным запахом кукурузы). Пару раз потратился на готовые пельмени из субпродуктов. Невкусно, но сытно. И бульончик похлебать можно. Пытался даже потреблять вместо масла маргарин. Наслышался об этом от «стариков». Но маргарин не привился. В целом, укладывался в рубль. Соблазн возникал в другом. Например, глянулся в музыкальном отделе диск популярной классики. А «долгоиграющая грампластинка» в те времена стоила именно рубль! Борюсь с соблазном, но он побеждает, ведь обед – это на сегодня, а пластинка – это навсегда! Решаю, сегодня не обедаю! Дома доедаю недоедки.   Себе представлял студентов-разночинцев, сидели же они на хлебе и воде. Таким же соблазном выступали книжки. Очень любил потолкаться в «Доме книги» на Кирова, но не в отделе «Медицина», а в отделе «Искусство». Подолгу, аккуратно перелистываю альбомы-монографии, совершенно недоступные по цене. Приближаюсь к разделу «поэзия» и вижу новые мини томики из «Библиотеки поэта», которых у меня ещё нет. Не купить? Завтра их уже не будет. Книги в то время были в дефиците. Эх, перетерплю! Зато коллекция пригодится навсегда! Томики стоили от 40 до 60 копеек. Ну и впоследствии возникла ещё статья трат, правда не частых. Надя, как-то призналась, что очень любит шоколад. Ну, конечно, изредка, я невзначай баловал её маленькой шоколадкой, которую сгрызали вместе.
   За всё время студенчества, да и за всю жизнь, случилась со мной однажды неприятная и некрасивая история. Вообще-то я всегда платил за проезд в городском транспорте. Даже при полном безденежье оставлял в кармане «трюкан». Тогда проезд в трамвае стоил 3 копейки, а в троллейбусе – 4. На любое расстояние. Многие мои товарищи любили «проскочить» бесплатно. Это было легко сделать в час пик, правда саратовский транспорт всегда был набит так, что повернуться и даже дышать было трудно. Так вот однажды, курсе на втором, мы (помню точно, Нади с нами не было) ехали с «философских» занятий из центра по Ленинской к Университету на другие занятия. В центре с трудом «впёрлись» в переполненный троллейбус, но уже к улице Рахова он «просветлел». При посадке я прощупал последнюю мелочь в кармане, было чуть более 50 копеек. А я ещё наделся пообедать. Достал я монетку в 20 копеек, зажал её в правой руке, которой одновременно держался за верхний поручень. Левой прижимал раздутую тяжёлую папку. Пока господствовала давка, кондукторша до нас не доходила. Но вот половина народу вышла. Кондукторша «обилетила» девушек нашей группы, стоявших впереди и раза два прошла мимо меня. Мне вдруг так сделалось жалко разменивать эти двадцать копеек, думал: как раз два пирожка. Думаю, подойдёт, спросит – заплачу! Авось не спросит! Действительно не спросила, а дважды прошмыгнула мимо меня и эти двадцать копеек в моих пальцах видела. Вот троллейбус подъехал к «Астраханской». Университет. Девушки наши бойко соскочили и помчались на занятия. Я двинулся к двери последним. И тут маленькая, но очень голосистая кондукторша резко перегородила мне выход: «А где твой билет?! Попался! За проезд не платил! Плати штраф за бесплатный проезд!» Я, конечно, побледнел, оторопел. Начал выгребать мелочь из кармана. Но мелочи на рубль штрафа далеко не хватало.   – «Нет денег, сейчас поедем в парк, сдам тебя!»  Я тихо оправдывался, пытался просто купить у неё билет. Сердобольные пассажиры начали совать мне мелочь, я отказывался. Кажется, кто-то всё-таки заплатил за меня. Троллейбус уже уехал к «Сенному». На остановке дверь распахнулась. Я вылетел наружу и не чувствуя себя побежал назад, к Университету. На занятия успел, но сидел «чумной», подавленный, досадовал на себя. Так закончилась единственная моя попытка бесплатного проезда в городском транспорте. 
   Помню, как заболел «гриппом». Вообще я часто начинал чувствовать недомогание, но переламывал себя, ходил на занятия. Хорошо, если дело ограничивалось насморком и тяжёлой головой. Субфебрильную температурку в нашей среде за симптом не считали. Так «перебаливали» все одногруппники, редко, кто выпадал на день. А тут, почувствовал – невмоготу, делать ничего не хотелось, видеть никого не хотелось. Понял, до занятий завтра просто не дойду. Уехать к родным, например, к Бабуле, уже не в силах. Горящий, с ознобом заскочил в аптечку на Чапаева, тут же около Мичурина. Аптекарша, взглянув на меня, продала тетрациклин и сам я догадался купить аспирина. Дело в том, что лечиться «как положено», посещая участкового терапевта, я не мог. Не знал, где, вообще, поликлиника, куда я временно приписан, понимал, что не осилю обязательных посиделок, заведения документации и приёма. Легче всего было дотащиться на пружинящих ногах до квартиры, расставить раскладушку и свалиться под все тёплые вещички. Вот лежу, гляжу в потолок, согрелся и ничего больше мне не надо! Решил всё же «правильно» принять лекарства. Раскрутил баночку с капсулками тетрациклина. Прозрачные длинненькие яички. Вижу такие первый раз. Внутри видны жёлтые микрошарики – комочки лекарства. Налил добросовестно холодного кипятка из чайника, аккуратно снял одну половинку капсулки – шапочку и добросовестно высыпал горчайшие крошечки в запрокинутый рот на язык. Запил сверхгорькоту несколькими глотками. Сжевал пару таблеток аспирина. И с чувством облегчения шлёпнулся снова на раскладушку под одеяло пальто и ещё чего-то. Не ведал я, что капсулки надо глотать целиком. Да и не смог бы всё равно. С детства, почему-то я не мог проглатывать таблетки. Все норсульфазолы, сульфодимезины, кальцексы жевал долго, постепенно смывая водой крошки внутрь. Часа через два, проснулся и подрёмывал, вылезать не хотелось. Хозяева обнаружили меня болящего, забеспокоились. Заглядывали в комнатку, потом позвали попить чаю. Даже еды какой-то дали. Стало совсем комфортно. Старался их успокоить, говорил, что быстро пройдёт. Сам же постоянно раздумывал, если пропущу занятия, как буду отрабатывать?  И где взять справку, если потребуют? Наверное, так отлежал дня два. Добросовестно, три раза в день жевал горчайший тетрациклин. Помогло! Весь промок от аспирина, наверное, провонял, но чувствовал: могу ходить, могу одеться, выйти на улицу. На моё счастье неделя закончилась. В воскресенье «принял ванну» (у деда на втором этаже) сменил бельё и понял, что здоров. Слабость, пошатывание, это – такие уже мелочи!!! Отрабатывать меня не заставили и справки не потребовали. По лицу было видно – болел. 
   А ещё попозднее, на квартире возник у меня «бзык». Захотелось научиться играть на гитаре. Перед глазами стоял яркий пример Серёжи Зелянина, «старика» из фельдшеров, который по вечерам в Дьяковке, гипнотизировал девушек и нас довольно ладным, мелодичным исполнением на гитаре фривольных песенок. «У бабушки под крышей сеновала, где курочка спокойно проживала…» (Далее разворачивалась подробно история курочки попавшей под чары петуха, ушедшей с ним в поля и сломавшей в итоге себе причёску!)  Или: «Про кису Мурочку, которая, много рискуя, сидела ночью у ворот. И которая, позволила Ваське – коту «забыть в одно мгновенье целый мир». По исполняемым песнякам Серёжу Зелянина никак нельзя было относить к «старикам». (Что он и доказал женившись в конце учёбы на Виктории ……). Играл он сочно, правильно в нотном отношении, не копировал джазовые ритмы. Кроме заученных смолоду песенок, мог подыгрывать мелодии лирических песен, напеваемых девушками. По современной номенклатуре его исполнительство отнесли бы к «попсе». Словом, его игра пришлась как нельзя, «кстати» в романтической обстановке «колхоза». Вот мне вдруг очень захотелось попробовать также. Сомневался недолго.
 Усмотрел в «Крытом» и приобрёл за тринадцать рублей симпатичную семиструнную гитару. Почему семиструнную? (Потом узнал, на шестиструнной учиться легче). Просто вспомнил слова песни: «Подруга семиструнная….». Купил и альбомчик самоучитель. Эх, если бы ещё продавался и слух! Стал по вечерам бренчать. Но сам не мог настроить по слуху, хотя альбомчик этому обучал. Да почувствовал, как больно зажимать–то стальные струны. Только две верхних басовых струны прижимались и меняли тон. А нижние, ого-го! Пальцы на левой руке резало, боль не проходила, при повторных попытках делалась сильнее. Вскоре, конечно, Юрка стал выпрашивать гитару «на вечер». Якобы, друг его играл здорово. После первого же «вечера» (они шлялись по Кировской) я с горечью увидел пучки глубоких царапин на полированной деке. Нет, понял я, давать её «чужим» нельзя. Им она не дорога. Ещё драться ею будут. При первой же возможности увёз гитару в Энгельс. Там она дремала до лета. А летом выяснилось, что Дядя Саша ловко и красиво может играть на ней полечки, распевать романс про царицу Тамару, и главное, настраивать! Я просил его научить, он показывал, ловко прижимая струны в нужных местах толстыми бронированными пальцами. А я не мог! Вот досада!!! Дядя Саша умело опустил гриф, так что струны почти лежали на металлических порожках. Всё равно мне было больно их прижимать. Понял, этот инструмент не для меня. Ах, как жаль! Гитара потом уехала к Вилковым, подростки Миша и Вова тоже хотели форсить перед девочками. Я не горевал, гитара ушла из моей жизни.   
   У Бабули в эти годы ещё жили квартирантки: две девушки из пединститута, затем перебрались ещё две от «милиционера». Не выдержали придирок. К Прошкиным приезжал из училища в короткий отпуск Венка, громогласный, оптимистичный, деловой. Молодожёны: Майка со Славкой дружно командовали родителями. Дядя Саша начал прибаливать, а потом выяснился инфаркт, госпитализировали. Миша Вилков учился очень хорошо, перестал баловаться. В школе его нахваливали, говорили: «Может учиться только на отлично!» Мама присылала переводы по 50 рублей и посылки с рыбой, чаще – селёдкой. Переводы обычно очень долго шли, гораздо дольше, чем письма, (смотрел по датам отправки). Поэтому случались финансовые затруднения.  Мост через Волгу упорно строился. В эту осень уже уложили десять пролётов, назревало перекрытие над местом прохождения «переправ». А тут сообщили из Мурманска, что Ляля, возвращаясь с детского «утренника» поскользнулась и сломала руку. Слава богу, быстро срослась, зажила.      
  Всё же переход в общежитие назревал.  Старшая дедова внучка, племянница хозяйки, вышла замуж, бесцеремонно пришла жить на Мичурина 52. Ей и молодому супругу отвели мою квартирантскую комнатку. Володя Купцов к тому времени выехал. Старики не хотели терять меня, как квартиранта, и переселили в комнату к Юрке, метров в 12 кв. С Юркой мы жили довольно мирно. Он учился на курс младше. Редко бывал дома. «Закрутил любовь» с юной девицей только что окончившей школу. (Я их иногда встречал в трамвае). До института он закончил Саратовское Суворовское училище, о котором у него остались двойственные впечатления. Больше отрицательные. Я спал уже не на раскладушке, а на старой «полуторной» кровати. Над головой был выход «радиоточки». Юрка дал простые наушники, и я часто лёживал вечером, слушая дребезжавшую музыку и последние известия. Это был полный комфорт! Хозяева были мною довольны. Первый раз у них жил такой тихий, нетребовательный и исполнительный постоялец. Они даже позволили мне прибить свою румынскую книжную полку, где красовались философско – политические издания, и «для понта» я выкладывал металлические рубли. Потом, правда, заметил, что количество рублей слегка убывает. Прекратил эту забаву. Основные свои деньги я хранил в не запиравшемся чемодане под кроватью. Считал их редко, просто брал понемногу. Однажды, всё-таки обратил внимание, что сумма должна быть больше, т.к. недавно получил перевод от Мамы. С горечью и удивлением созерцал неожиданно сократившуюся пачку. Вечером с извинениями тихо рассказал о пропаже старикам. Они всполошились, мне поверили безоговорочно. Зато вся семья сказала: «А-а-а! Вот откуда у Юрки деньги!!!»  Мот и фраер Юрка широко ухаживал за своей девочкой, водил в кафе и киношки, угощал. Что было замечено родителями, постоянно отказывавшими ему в дотациях. Юрка получил выволочку, долго, доверительно извинялся, обещал вернуть и что-то вернул. Беда в том, что ни я, ни он, не знали утащенной суммы! Определили приблизительно. Я выкрутился из дефицита легко, привык к аскезе.  Как-то зимой или глубокой осенью в Энгельс приезжала Мама. Она навестила мою квартиру, осталась очень довольна. Когда я уходил на занятия, перебрала мой чемодан, сложила вещи. Порядок навела, но тихонько забрала мурманские письма Людмилы, хотя я давно прекратил переписку. Первая любовь осталась в доисторическом прошлом. Писал мне изредка Витя Проничкин, да однажды Славка Семёнов. 
    Должен добавить, что жили мы в то время в эпоху стойкого дефицита. Я очень мучался с туфлями. Легко промокали в Саратовские оттепели, легко стирались на Саратовском асфальте. Ноги частенько пребывали «в сыром виде» и высыхали лишь на лекциях и занятиях. Купить было затруднительно. Даже Мама пыталась присылать из Мурманска. Выпускали полуботинки почему-то на мягкой «микропорке». Через месяц носки носы протирались до дыр, а каблуки скашивались до неисправимой кривобокости.
     Рассказывая о студенческих годах невозможно обойти повествования о самой учёбе. Однако на некоторых кафедрах она лилась так легко, интересно и плодотворно, что в памяти осталось только светлое облачко, да и то расплылось по густой небесной сини юного мироощущения. Лучшее, что мы могли запомнить и со вздохом произносить: Эх, вот Мира была мировая преподавательница! Да нет, не Мира! А сестра её Евгения Наумовна!!! Да нет, путаешь ты, Мира Наумовна была на терапии, а сестра её в патфизиологии! Но обе хорошие! Но Мира лучше!
   К сожалению, в памяти остались некомфортные кафедры – «задеруги», кафедры – голгофы, где студента рассматривали, в качестве прирождённого балбеса, вечного лентяя и обманщика. К таким коллективам относилась злопамятная кафедра фармакологии. Хотя руководил ею достаточно потрёпанный и малообщительный со студентами, внешне безобидный профессор Волынский Б.Г.  Он имел внешнюю особенность – слепоту левого глаза, (может быть даже отсутствие), всегда носил чёрную небольшую повязку, за что много лет пользовался кличкой «Билибонс». «Билибонс» ограничивался чтением лекций, со студентами, по-моему, не занимался. Атмосферу на кафедре создавали два антипода: тихий любимец студентов, Константин Иванович Бендер, который нёс еще какую-то деканатскую нагрузку. Вспомнил! Он был деканом лечебного факультета!!! В основном к нему и обращались с просьбами административного плана, и он часто помогал. В противовес ему выступал энергичный, болтливый, чрезвычайно злопамятный, эпилептоид, Семён Леонтьевич Фрейдман. Семён Леонтьевич стеной стоял за «порядок», его преподавание сводилось к вызубриванию многократных вариантов написания рецептов. Так одно лекарство: Pulvis folii Digitalis он требовал записать в не менее 10 вариантах, безжалостно выпроваживая студента «доучить», совершенно игнорируя давнее убытие этого порошка из терапевтической практики. Вообще, создалось впечатление, что кафедра не интересуется новыми современными препаратами, совершенно не связана с клиническими терапевтами. Обучение строит «от Адама», пропагандируя аспирин и бесалол, или старинные слабительные. Особенное удовольствие Семёну Леонтьевичу доставляло не впускать опоздавших на занятия, а после перерыва долго казниться над ними. Многие студенты, как и я, жили на окраинах Саратова. Городской транспорт ходил плохо, часто совершенно неожиданно прерывая свой бег. Приходилось мчаться «пешедралом». Бывало, на минуту позже подбегаешь к двери аудитории, приготовив извинительные слова и соответствующую мину, а дверь, увы, заперта, на ключ! А из-за неё торжествующими нотами гремит выразительный слащавый голос «Сенечки». Он видел по пустым стульям число опоздавших и предвкушал расправу во второй половине занятий. Через 45 минут, в перерыв, двери отпирались, накопившиеся «лентяи», пряча лица, проскальзывали на свои места, раскладывали тетради и пытались быстро выяснить, о чём шла речь на первом часу. Перерыв заканчивался, «Сенечка» строевым шагом проходил к доске, и не глядя на «провинившихся», железным жестом указывал: «Вот Вы, Вы и Вы  доложите мне эту тему лично, а Вас я вообще не допускаю до занятий, пока не объяснитесь в деканате!» И затем снова заводил свою слащавую песню, жонглируя латинскими названиями. Смысл преподавания на фармакологии в наши лета сводился к механическому запоминанию около 3000 лекарств и их дозировок. О том, что имеются справочники, кафедра, видимо, не предполагала. Вместо рассказа о механизмах действия препаратов, о механизмах взаимодействия нескольких необходимых больному препаратов (что мы познали уже на практической работе) нас запугивали фатальным знанием доз. Помню, марширую по Блувштейновской квартире туда-сюда и пытаюсь вбить себе дозу платифиллина. «Плати Филлин» говорю себе, «платье люблю», значит дорогое, да 5000, да 5 тысячных доза платифиллина. И так почти каждое лекарство! Как уж сдали и не помним. Все старались попасть отвечать к Косте Бендеру. Ещё мне запомнилась одна нехорошая кафедральная особенность. Все знают, что молоденькие девушки панически боятся веснушек. Им постоянно кажется, что с восходом солнышка их лицо превращается в рябой блин. Так же все прекрасно знают, что ртуть – ядовитое вещество, поэтому ни в каких аптеках серую ртутную мазь не продают. Она строжайше запрещена!!! Зато её килограммами изготовляли кафедральные старушки-лаборантки и «впаривали» молоденьким дурочкам! Действовали они через других дурочек-болтушек, которые разносили «сокровенную «тайну» по всему потоку. Сами не пользовались, а других склоняли. Руководство кафедры было полностью осведомлено, но считало благородным дать подработать старушкам! Боюсь, не пыталась ли Надя пользоваться ведьминым снадобьем. Актуальность веснушек постоянно всплывала в девичьих разговорах Ольги и Нины, да, практически, всех девчонок.

   На особом положении у нас была кафедра патологической физиологии. Как раз перед началом курса для нашего потока на кафедре сменился хозяин! Прежнее руководство, как положено, проводило идею тотального влияния на организм нервно рефлекторной деятельности с головным мозгом во Главе! Как Вы, может быть, помните: идеи «нервизма» были узаконены советской властью с 1919 года, непрерывно развивались, усложнялись и абсолютизировались. И вот из какой-то Астрахани присылают моложавого профессора с невзрачной фамилией Михайлов В.В. Профессор – поклонник теории стресса Ганса Селье. Он начинает втолковывать сотрудникам, что всё «управление» физиологическими и болезненными процессами в организме гуморально! Т.е. построено на взаимодействии выделяемых гормонов и нейрогормонов. Даже простое воспаление тканей составляет целую длинную цепочку взаимопревращений веществ и выражается в сложных биохимических циклах. Сотрудники прогибались с трудом. Уж очень мощно и убедительно были наработаны предшествовавшие теории тотального нервизма. Михайлову грозили кулаком и посылали хулу с кафедры «нормальной физиологии». Многие «старослужащие» кафедралы восприняли его чудаком и зазнайкой.  Лекции он читал по своим записям, сразу предупредив, что в учебниках этого материала нет. Да и учебников «про это» ещё нет. Аудитории были полны и тихи. Все непрерывно писали. Володя Белов стал приносить свой катушечный магнитофон и получил разрешение записывать «с голоса». Ему помогал Гера Кудин. В домашнем переписывании звукового текста на бумагу участвовали и Коля Захаров и Сашка Полозов. Михайловские тексты они почти вызубривали. Я предполагал, что они потом отдавали профессору катушки для прослушивания и коррекции. Много позднее Володя Белов поправил: магнитофонные записи на кафедру не отдавались, а использовались исключительно для блестящей самоподготовки.  В общем, к  Владимиру Валентиновичу Михайлову прониклись уважением, почитали за настоящего учёного. Сразу зашептались, что долго он тут не усидит, что его обязательно «заберут в Москву». Попасть на кафедру было престижно и почти недоступно. Из наших пробились только Дина Завьялова (после замужества – Спирина) после долгих опытов на кошачьих надпочечниках. (Бродячих кошек со всего Саратова отлавливал Вовка Спирин.) И КГБ – Кудин Герман Борисович!  На занятиях старались разобрать и понять содержание лекций. Очень добро, сердечно, доступно поясняла материал, доцент, Евгения Наумовна Солун. Её группам завидовали. Не помню, занимались ли мы под крылом Софьи Давыдовны Михайловой, супруги завкафедрой, наверное, нет. Гораздо позже, в 1973 году, Михайловы всё же перебрались в какой-то московский институт. По мнению Геры Кудина, совершили промах. В Саратове Владимир Валентинович мог чувствовать себя «на коне», имел хорошие перспективы. В Москве он воспринимался уже провинциальным «примаком», вынужденным семенить в хвосте столичных светил. Наш Гера Кудин до сих пор преподаёт на кафедре, несмотря на возраст и кучу хронических болячек. Словом, кафедра патфизиологии вошла в наше сознание как самая НАУЧНАЯ в институте!
    Конечно, существовали кафедры, научная и педагогическая жизнь на которых едва теплилась. Студенты, да, наверное, и успешные научные сотрудники, подтрунивали над ними, считали институтскими «архитектурными украшениями». Мы радовались лёгкому «проскакиванию» через их курсы. Как правило, ими руководили заслуженные в прошлом, но явно «пересидевшие» профессора. Мы все помним плотную фигуру улыбчивого зав. кафедрой акушерства и гинекологии, профессора, А.М. Фоя. Особенно запомнились его нелепые усики в виде узкой чёрной сопли! Наверное, он был хорошим практиком, наверное, помог тысячам женщин и вывел в люди тысячи младенчиков. Может быть, и теорию акушерства обогатил.  Девушки сразу выяснили, что Фой имел много любовниц, и сейчас не может отделаться от последней, энергичной, активной, по существу – хозяйки кафедры, доцента, Н.В. Архангельской. Женщины, в общем-то, неплохой, но слишком инициативной. Помню, я стал случайным свидетелем их «научного спора» во время проходки по Пугачёвской улице от Мичурина до Роддома «Первой Советской». Идти мы были вынуждены параллельно. Минут 15-20 над тихой глухой улочкой звенел выразительный голос Архангельской! Фой почти не отвечал, но Монолог из вопросов и ответов научной Дамы заполнял всё пространство! Если так она заводилась на улице, то представляю, как в его кабинете! Как в Роддомовских кафедральных пространствах!
    Ещё достаточно жалким и безвредным выглядел профессор Лось Л.И., возглавлявший кафедру Гигиены. Он настолько скучно, монотонно и тихо читал лекции, что его никто не слушал. Все прекрасно знали, что руки надо мыть перед едой и после туалета. Хотя нас вяло учили о необходимых качествах питьевой воды, еды (консервах), приводили какие-то сроки, цифры, наукой так и не запахло. Помню, послали группку девушек и меня с Надей для лабораторной работы взять пробы воды из колонок в районе «первой дачной». Мы добросовестно приехали с бутылочками, а колонок давно уже нет! Потолкались, где-то в переулках обнаружили колонку, набрали воды, доставили на кафедру. Все сотрудники у Лося были старыми, малоподвижными, тугодумами. И вот, конечно, «только раз бывает в жизни ВСТРЕЧА!» И вот в 1967  году был определён на кафедру молодой, очень неглупый, гиперактивный, чрезвычайно исполнительный Владимир Фёдорович Спирин. И вот-то кафедральная жизнь завертелась! Но это наступило уже после нашего выпуска.  Кстати, у Лося была кличка: «Тройной зверь»! Имелись в виду имя Лев, фамилия и «зверь на экзаменах».
     Я специально пропускаю и не описываю идеологические кафедры «Научного коммунизма», «Философии». Обстановка там была строгой, но патерналистической, т.е. студент не считался законченным «буржуазным разложенцем». Даже самым тупым и неграмотным на зачётах и экзаменах предоставлялась возможность вывернуться с блеском, ругнув капитализм.
   К совершенно неинтересным кафедрам мы относили и «кафедру организации здравоохранения». Заведующего, проф. Горчакова Л.Г. мы, по-моему, и не видели. А длинные, монотонные лекции, которые никто не записывал и не запоминал, читал Бисеров Я.И.. Всё познавательное разрешалось на занятиях – посиделках в порядке застольных бесед.
   Так же иронично мы относились к кафедре Физкультуры, хотя заведующий, профессор, Круглый М.М. всегда сверхсерьёзно читал лекции и даже однажды выгнал меня с лекции, усмотрев снизу на коленях у меня учебник по какой-то другой дисциплине. Инцидент прошёл безболезненно. Не мы одни игнорировали физкультурную науку. В Покровском – Шереметьеве Б.А. Факторович напевал из прошлого фольклора: «Моня Круглый бегал голым, член намазал корвалолом!»
   Кафедра иностранного языка (включавшая Латинский) тоже воспринималась, как обязательная занудёжь. Латинский меня вначале заинтересовал, но вскоре запутал своими правильными и неправильными склонениями, глаголами, предлогами. В голове остались только: «домус», «акус». Все студенты были уверены, что, как язык, он совершенно не нужен. А для написания рецептов необходимо знать пару вербальных формул. По-моему, это мнение разделяла даже сама худенькая, маленькая педагогиня, которая отбарабанивала урок и с удовольствием покидала нас. Я чувствовал, что в башке пусто, тревожился, сдам ли зачёт. Сдали все. А вот «английский» мы «жевали» долго.  Хотя пять лет  довольно основательно учил я его в школе, но ни разговаривать, ни понимать другого, не мог. «Перевод адаптированных текстов со словарём» – вот и весь эффект учёбы. Выяснилось, в группе, кроме бывших школьниц, никто в «Английском» «ни в зуб ногой»! Особенно, «стажники» и фельдшера. Вела наши занятия милая старушка, Юлия  Михайловна. С каждым уроком она приходила во всё больший «тихий ужас» от нашей усиливавшейся неграмотности и тупости. А просто, мы от семестра к семестру утрачивали интерес к языку, чувствуя, что вряд ли он пригодиться нам в жизни. (И действительно так.  Книг и журналов на английском я не читаю, в Интернете английский текст обхожу стороной, с иностранцами не болтаю, писем на английском никому не пишу! И никакой неловкости от этого не испытываю.) Так что, институт мне «пониманий и говорений» на английском не прибавил ни на йоту.
    Можно надолго остановиться на курсе обучения военному делу. Ведь все «мальчики» потока от бывших школьников до стариков-фельдшеров по завершении институтской страды приняли присягу и получили звания младших лейтенантов! Читателю необходимо сообщить, что в какие-то давние годы (пятидесятые?) институт имел целый военный факультет. Выпускал военных врачей. Затем, возможно, в хрущёвские года, факультет был расформирован и осталась хиленькая «Военная кафедра». Располагалась она в том же угловом здании в конце ул. Горького, напротив «Второй Советской больницы», где мы мучили иностранные языки, и где существовало небольшое общежитие. Занимала кафедра половину первого этажа и полуподвальные помещения (там располагался небольшой конференцзал), два – три просторных класса тянулись по первому этажу. Обстановка сразу приглашала в общевойсковой неуют. Стены с панелями цвета хаки, завешаны суровыми плакатами и схемами, отображавшими передвижения военно-медицинских колонн, атомные взрывы, развёртывание фронтовых, прифронтовых медучреждений. Висели какие-то защитные костюмы, жуткие противогазы, даже стояла ручная «сирена», которую мы не преминули покрутить. Можете представить, с каким шалопайским антимилитаристским настроением заявились мы в эту устоявшуюся, регламентированную «воинскую жизнь».  Нас тут же попытались привести в чувство построениями в коридоре. Но всё же кафедра считала себя интеллигентной и не нажимала на муштру. Да и как можно строить, «ровнять» престарелых фельдшеров, повидавших действительную военную службу!  Кто руководил кафедрой, не помню. Из преподавателей помнится нестрогий, но требовательный «когда нужно», В. М. Мещеряков. Он любил во время занятий рассказывать нам подлинные фронтовые истории, случаи из военно-медицинской практики, хотя сам был не из медиков, а из артиллеристов. Более строгим был ассистент Г.Я. Мастелерж. Он подробно излагал формирование, структуру военных медучреждений, расположение их на местности, или свёртывание в колонну для быстрого перемещения. Я запомнил только, что любое медицинское подразделение начинается с сортировочного поста или пункта. И что раненые и больные должны, получив минимальную помощь, быстро и легко перемещаться, обрастая диагностическими бирками, куда-то вглубь, в тыл и распределяться по специализированным госпиталям.  Нам эти схемы представлялись схоластическими и не запоминались. Зато запомнился эпизод: на занятиях раздали настоящие иностранные топографические карты, испещрённые надписями на немецком языке. Педагоги обрисовали место атомного взрыва. Предлагалось высчитать распространение радиоактивных осадков и указать, как их обойти. Мы порисовали схемки. Меня заинтересовало, что за местность. Уж очень плотно нанесены не прочитываемые, сложные немецкие названия. Потом, покрупнее, в центре «атомного взрыва» читаю: Salzburg. «Ага, думаю, фашистов долбаем!» А позже пришло в голову: «Ба, да это ж Австрия, Зальцбург, родина Моцарта!» Стало не по  себе, не стоило, думаю, по Моцарту и атомной бомбой. Как-то перестарались наши преподаватели.  Кстати, много позже, просматривая эти записи, Володя Белов очень хорошо отозвался о Гарри Яновиче Мастерлерже. Он оказался корректным, интеллигентным, человеком. Они вместе увлекались коллекционированием и обменивались эксклюзивной филателистической информацией. Совсем забыл подчеркнуть, что девочки в военно-тактических занятиях не участвовали. И в построениях наших, конечно тоже. А вот на курс токсикологии девочек пригласили. Мы слушали лекции и проходили занятия у милейшего нашего полковника, Власа Ивановича Терешкова. Влас Иванович был другом семьи Блувштейнов и прекрасно относился к Наде и ко мне. Я слушал его рассуждения о музыке, музыкантах. Влас Иванович был настоящим меломаном, собрал огромную фонотеку классических произведений, в разных исполнениях, разных студий грамзаписи. Его пластинками пользовалась консерватория! Мне он поручил сделать доклад о психодислептиках: мескалине, псилоцибине, ЛСД, дал какие-то обрывочные материалы. Удалось составить связное повествование и удачно доложить на какой-то научно-практической обязаловке. О том, как мы стали младшими лейтенантами, расскажу намного ниже.  О военном деле только добавлю, что примерно с 1965 года в Саратовском медицинском институте вновь образовался «Военфак»! Для него выделили солидные здания, средства. Набрали преподавателей и стали набирать студентов. Мало, кто перешёл. Но нас стали постоянно «тискать» и склонять пойти в военные врачи. Уговаривали, не без доли грозного нажима. Помню, из нашей группы пожелал только Виталик Сочнев. Словом «военфак» формировался уже из новичков.
   Несколько слов о кафедре гистологии. Располагалась она на последнем, третьем этаже третьего корпуса. Имела большой светлый зал, уставленный столами, по два-три микроскопа на каждом. Попадались красивые блестящие дореволюционные медные экземпляры. Прекрасно работали! Большинство – советских чёрных, но тоже внушительных. Гистологическое руководство совсем не запомнилось, зато запомнилась очень симпатичная, маленькая, всегда изящно одетая ассистентка, Нина Константиновна. Она звонко, чётко, красиво излагала материал, попутно ловко рисуя на доске цветными мелками клетки и ткани, которые мы должны увидеть. Вначале она доступно и легко объяснила, как пользоваться микроскопом, менять объективы, подкладывать предметное стёклышко с материалом и капать кедровое маслице под иммерсионный объектив. Раздавала задание (кучу предметных стёкол с одним и тем же) и танцующей походкой скользила от стола к столу, следя за нашими стараниями хоть что-нибудь разглядеть в объективы. Я приготовился проявить свои художественные способности. Старался зарисовывать, как видел. Сверхнаивность! Мои рисунки не отображали главного: схематической структуры предъявляемых тканей. По ним ничего нельзя было запомнить. Девочки старательно перерисовывали клетки и глию с доски. И правильно делали! По их тетрадкам можно было учиться и сдавать. Помню, сидел за столом не с Надей. С Валей Потаповой и какими-то смешливыми девицами. Они постоянно тихо болтали. При всеобщей любимице, Нине Константиновне, вели себя сносно. Если она выскальзывала из зала, начинались смешки, переговорчики, покрикивания. Я чувствовал себя комфортно, начинал пришучивать, дурачиться. Валя и девицы легко заходились смехом. Словом, мы не чувствовали серьёзности предмета и только к экзаменам опомнились. Надо было через микроскоп опознать около сотни клеточных структур! Большинство студентов специально приходило рассматривать экзаменационные препараты. Некоторые определяли их «навскидку», рассматривая простым глазом стёклышко с фиолетовым или красноватым пятнышком на фоне окна!
   Одна из кафедр, хоть и была «проскочена» достаточно быстро, хоть и относилась к студентам достаточно патерналистически, оставила смутные неприятные впечатления и горечь. Это кафедра судебной медицины. Лекции как-то не запомнились, заведующего, профессора В. Я. Карякина, хоть убей, не помню. Зато хорошо запомнились практические занятия, которые вёл обаятельный молодой великан Ю.А. Неклюдов. Надя была беременна и недавно «лежала на сохранении» в «Третьей Советской». Очень бы не надо было ей созерцать такие натуралистические картины. Помню, что и у самого Неклюдова «на сохранении» лежала молоденькая жена. Вот, помню, привели нас в светлый зал на втором этаже, выстроенный симметрично анатомическому. Только анатомический был весь заставлен «нестрашными», заформалинеными коричневыми препаратами за стеклом, а этот, светлый и просторный был почти пуст, т.е. уставлен пустыми цинковыми столами. И вот, на одном из столов мы видим изуродованное тело молоденького милиционера. Почти мальчика! Голова разбита вдребезги, засохшая кровь покрывает весь торс. Окровавленная форма снята и брошена в кучу на соседний стол. И вот Неклюдов подводит нас к телу и объявляет, что сейчас все вместе мы будем его вскрывать! Тут многим из нас стало не по себе. Большинство девушек спряталось за спины. Неклюдов стал распределять задания. Мне досталось срезать ножницами с разбитой головы «гражданина Тарасикова» (так обозначили милиционера) волосы с разных участков и упаковать их в пакетики. А убийство произошло в ночь на 10 ноября, т.е. на праздник «День милиции»! Молоденький Тарасиков поступил в милицию под уговорами своего старшего брата тоже милиционера. То ли учился, то ли собирался поступить в саратовскую «школу милиции». Ночное дежурство его выпало на участок у Саратовского вокзала, куда входила и улица Степана Разина, где стояли довоенные домишки с большим количеством сараев во дворах. Надо же так случиться, что в эту ночь вышел «на охоту» неоднократно судимый Бутов. Ему очень хотелось завладеть табельным оружием. Он вначале, видимо, выследил курсировавшего по участку Тарасикова. Затем прошёл на территорию трамвайного парка, в какой-то мастерской выкрутил из больших тисков толстый винт, двигавший губки тисков. А у винта ещё болтался болт, за который его крутят. Вооружившись этой арматурой, Бутов договорился с мальчишками – подростками, игравшими вечером во дворах, завлечь милиционера за  сараи! И это ему удалось. Во время одной из проходок Тарасикова по улице подростки подняли гвалт и ор, бегали между сараев и по их крышам. Молоденький милиционер свернул во дворы и прошёл в узкий замусоренный проход. И тут он получил от прятавшегося Бутова смертельные удары тяжеленным стальным болтом по голове. Убийца действовал наверняка. Он многократно ударил Тарасикова, разбив череп в нескольких местах. Даже рельеф винтовой нарезки отпечатался на лице убитого. Бутов забрал табельный пистолет с патронами и уехал к маме на окраину Саратова. Конечно, вся милиция Саратова была поднята на ноги. Тем более в канун «Дня милиции». На след Бутова вышли быстро, выдали те же подростки, которых оперативники «взяли за жабры». Словом, его арестовали через несколько дней. Но конечно, эта история оставила глубокие шрамы в наших душах! Пусть читатель простит, что не описываю самого процесса вскрытия и написания многостраничного «Акта судебно-медицинской экспертизы». Диктовал его нам, обалдевшим, Юрий Алексеевич Неклюдов. Вот такие остались воспоминания.
   Из сложных кафедр помнится «Кафедра нервных болезней». Руководила обаятельная, но строгая Мария Дмитриевна Поповьян. Трудно было разобраться и запомнить проводящие пути и их переключения в спинном мозге и стволе головного. От цветных таблиц с серой бабочкой, разреза спинного мозга и переплетения цветных нервных волокон рябило в глазах. Помню, как распекала она нас на занятии, выяснив полное незнание 12 черепно-мозговых нервов! Потом пришлось долго вызубривать: «Об орясину осёл точит топорище, а факир, собрав гостей, выть акулой хочет». На каждое слово – черепно-мозговой нерв. Ну, в общем, проскочили мы неврологию. Из нашей группы неврологов не вышло.

   Когда я стал интересоваться психиатрией, не помню. Возможно, ещё до начала её курса представлял себе невропатологов и психиатров «самыми умными», ведь они занимаются с головным мозгом пациента, а не с его кишечником или мочеточниками. А уж когда начались лекции импозантного, артистичного Александра Львовича Гамбурга, был очарован и покорён полностью. (Говорили, будучи студентом, Александр Гамбург выступал с блеском в самодеятельности в роли остряка, пародиста, «смехача»).  Кафедра, располагалась в толстостенном,  дореволюционном, здании специально для «умалишённых», выстроенном на территории «Второй Советской больницы». Надо сказать, что и сама больница с такими же толстостенными хирургическим и прочими отделениями была создана до советской власти, вероятно, на земские деньги, практически в центре Саратова.  Меня поразили небольшие окошки, сплошь забранные частыми переплётами. (Чтобы пациенты не выскакивали, разбивая стёкла.) Высоченные двери с защёлкивающимися железнодорожными замками, открывавшиеся накидными ключами. Каждый сотрудник имел такой ключ, часто выточенный по индивидуальному фасону. Сотрудники постоянно поигрывали ключами, подчёркивая особенность своей службы. Вместо обычных дверных ручек были прикреплены алюминиевые ракушки, якобы для невозможности пациентам повеситься на ручках. С ракушек всё соскальзывало. В наше время весь этот антураж вызвал бы только возмущённую ухмылку. Вероятно, он пришёл из древней глубины конца 19 века, как вынужденные меры ограничения свободы «буйнопомешанных» и предупреждения всегда неожиданных суицидальных попыток депрессивных пациентов. Конечно, всё это напоминало тюрьму, но в «донейролептические» времена свободное госпитальное содержание психически больных было невозможным. Кафедра с гордостью сохраняла эти особенности, поражавшие студентиков и посторонних посетителей. Кстати, зала в старинном корпусе не было, поэтому лекции читались в зале терапевтического отделения. Надо отметить: Александр Львович Гамбург стал руководить кафедрой не задолго до начала нашего курса. Может быть, за год или два. До этого, с двадцатых годов до шестидесятых, бессменным лидером саратовской психиатрии возвышался незабвенный профессор Кутанин Михаил Павлович. Кутаниным восхищались, и он восхищался собой. О нём ходили анекдоты. Он приглашал в отделение филармонических артистов, дававших камерные концерты! Его консультации и рекомендации были неоспоримы. Он прочно занимал нишу вечного психиатрического кумира. Харизма шутника и оригинала овевала его тщедушную фигурку. Он мог позволить себе, вручая букет певице на филармоническом концерте, произнести: «Это Вам от саратовских сумасшедших!» Особенно любил студенческие конференции и сборища, где откровенно рисовался. Постоянно подчёркивал, что профессором и завкафедрой его избрали именно студенты в двадцатых годах! (Что, думаю, не вполне легитимно). Что ж, в двадцатые годы и не такое свершалось. Правда, подчёркивали, «он окончил Сорбонну!». Позднее я прочёл, он учился в Берлине. Ну и что? Ясно, что в революционные годы университеты в России не работали. Видимо, всегда подыгрывал пролетарской идеологии, потому что усидеть в кафедральном кресле столько лет настоящему учёному было почти невозможно. (Сравните судьбу саратовского Н.И. Вавилова). Мне сподобилось один раз увидеть М.П. Кутанина на студенческой научной конференции и даже принять его рукопожатие. А.Л. Гамбург, М.Г. Малкина, Ю.В. Штерн работали и делали свои диссертации при Кутанине. Но мне думается, как врачи-психиатры они сложились уже в параметрах другой клинической школы. О том, как я ринулся в психиатрический кружок, вымучивал первые работы, погрузился в психиатрическую романтику, расскажу много ниже. Добавлю только, занимались мы в маленьких отдельных кабинетиках, в коридоры и палаты нас не допускали, вообще не показали всего отделения. Охраняли, то ли нас от больных, то ли больных от нас. Имя преподавательницы забыл, но Флора Мироновна назвала её кличкой – «Птичечка». Она её знала по прошлой работе в Обл. псих больнице (?). Нам бы заниматься с Валентиной Павловной Хазовой, но она вела другие группы. Нравились редкие занятия с доцентом, Марианной Григорьевной Малкиной. Гамбург почему-то произносил «Марьяна». Спокойно, умно, понятно она повествовала об особенностях психических расстройств. Несколько медлительно, внушительно, но доброжелательно отвечала на наши робкие вопросы. С ней мы расковывались. А Гамбурга с его язвительными репликами просто побаивались.   

   Все терапевтические и хирургические кафедры и клиники для меня воспринимались одной клинической цепочкой, хотя именовались иерархически: «пропедевтика внутренних болезней», «факультетской терапии», «госпитальной терапии», «общей хирургии», «оперативной хирургии», «факультетской хирургии» и т.д. Все они располагались в стационарах. В палатах и коридорах лежали больные, между ними бродили медработники в халатах и научные работники в халатах. И мы толклись в халатиках и шапочках, мешая больным болеть, а врачам лечить. Мы старательно писали «показательные» истории болезни, обогащённые массой данных и симптомов из учебников. Из терапевтических кафедр запомнилась «госпитальная терапия». Ею много лет руководил профессор Шварц Л.С., известная медицинская фигура в Саратове, да и в России. Он занимался проблемами атеросклероза, сердечных заболеваний. Говорят, не избежал «дела врачей», но остался жив. Именно в наш курс он перенёс инфаркт! Временно отошёл от дел. Дела вела доцент Ларина В.С.  А Шварц при нас, однажды, осторожно поднимался по чугунной, резной, госпитальной лестнице, отдыхая на каждой ступеньке.  Мы в это время занимались группой на верхней лестничной площадке, конечно, замолкли, повернулись, уставились на исторического доктора. Шварц стеснительно, мило улыбался, понимал, что нарушил занятия, но темпа не ускорил. Помню, в «госпитальной терапии» под лестницей располагалась какая-то техническая комнатка, микрокабинетик, где чем-то занималась Ираида Александровна, Динина мама, хотя её кафедра находилась во «второй советской».
   Из хирургических кафедр запомнилась «факультетская хирургия». Её возглавил при нас приезжий профессор Мышкин К.И., суровый медик, я бы сказал, военного склада. Он строго читал лекции и круто принимал экзамены. Мне довелось на каком-то зачёте лепетать ему о язвенной болезни желудка. Я всё напирал на нервное происхождение язвы. Он был не доволен, но «отпустил с богом».   
   От институтского начальства мы с Надей были бесконечно далеки. Некоторые студенты, наоборот стремились «засветиться» в деканате, даже ректорате. Они горделиво упоминали в разговорах имена-отчества высокого начальства, как бы намекая на своё не общее положение. Со второго или с третьего курса в нашу группу влилась Оля Колобкова, маленькая, действительно кругленькая, как колобок, очень общительная и весёлая молодая женщина, много лет проработавшая… секретарём ректора! Конечно, она претендовала на особое место в коллективе, чуть что произносила: «Николай Романович, ах, надо сказать Николаю Романовичу!» В то же время старалась быть в дружбе со всеми, всех привечать, всем давать советы и быть нужной для всех.  Ректор института, Иванов Николай Романович, педиатр по медицинской специальности, доктор наук, как полагается, был большим и грузным мужчиной. Среди студентов славился добротой и рассудительностью. Мне довелось видеть его только издалека. Большим пугалом для нас проявились Мамыкина М.Г., проректор по учебной части и Рысцова. Как полагается руководящим дамам, они были более сварливы, гневливы, стращали наказаниями. Ни мне, ни Наде, слава богу, пересекаться с ними не пришлось.
    
   На второе институтское лето нас, как и в первое, должны были отправить на сельхозработы «в колхоз». Мне же хотелось побыть с родителями в Энгельсе. И вот подвернулся случай. Стали агитировать юношей на стройку студенческого общежития на территории «Третьей Советской». Стройотряд приравнивался к «колхозу». Осторожно провозгласили, что хорошо работавшие могут претендовать «на очередь вне очереди» на место в общежитии. Это особенно мне улыбалось. Жить по родственникам надоело. А квартирный хозяин намекал, что его замужняя племянница забеременела и претендует на большую комнату. Юрка должен был перебраться в малюсенькую (бывшую нашу с Володей Купцовым), а я должен был покинуть уютный домик №52. Я, конечно, знал свои скромные строительные возможности, но рискнул, записался. В бригаду вошло всего несколько парней, все с разных курсов, все незнакомы. Меня приставили с одним педфаковцем  к бригаде каменщиков. Мы должны были приносить кирпичи из кучи доставляемой краном, раскладывать их вдоль будущих стен, подавать их в руки мастерам. Когда на этажах кучи заканчивались, мы должны были резво сбегать во двор, накладывать кирпичики на деревянные щиты, которые кран подавал на этажи. Тогда мы должны были резво бежать на этажи и быстренько переваливать кирпичики в кучи. Из куч мы должны были резво разносить кирпичики вдоль будущих стен, и так по кругу! Самый главный бригадир выкладывал пирамидки из кирпичей (как в детском саду) по углам здания, цеплял шнурок за каждый ряд кирпичиков, натягивал, создавал умозрительный образ будущего кирпичного рядка. Важные мастера распределяли отрезки, стоя на коленях над бездной, не торопясь, водили головами вдоль шнура, набрасывали «раствор» на линейную площадочку у обрыва стены, аккуратно клали кирпичики вдоль обрыва или торцом. Кстати, раствор наваливался в скошенные поддоны из кузова самосвала сам. Только потом, нам поручалось просыпавшийся мимо, подчистить совковой лопатой в те же поддоны. Кран подавал их на этаж. А вот разносить «растворчик» совковыми лопатами приходилось тоже нам. Хорошо, что при сосредоточенной работе раствор быстро заканчивался, вся бригада, в том числе и мы, получала перерыв. Стыдно сказать, но не было большей радости, если бригадир сердито объявлял: сегодня раствора больше не будет! Бригада ворчала, матюгалась. Она получала зарплату с выработки. Мы с напарником тихо отсоединялись, удалялись в теплые закуты полежать. Стояло знойное лето, бетонные перекрытия были тёплыми и, нам казалось – мягкими. Иногда, в моменты безделья я отправлялся побродить по улице, тянувшейся от больницы в гору. С удивлением увидел на периферии «сталинские» дома с широкими окнами магазинов. Хорошо, что часть стен составляли бетонные блоки. Их ставили между окнами. А из кирпича выводили только межэтажные полоски. В итоге трудов на каждом этаже возникал периметр из дырчатых стен, и две длинные стены, с проёмами будущих дверей, внутри здания образовывали центральный коридор. Интересно было наблюдать, как краном ставили сплошные гипсолитовые переборки между комнатами. Иногда, предназначенное пространство оказывалось меньше, (внутренние стенки выкладывали менее опытные каменщики). Тогда гипсолитовая переборка не лезла. Её или слегка обколачивали, или ставили косо, делая план комнаты трапецевидным. За месяц четырёхэтажная коробка общежития была возведена! Дальше – установка оконных рам, дверей, проводка электричества, проведение труб отопления с навешиванием тощих батареек. Проведение водопровода и канализации в два туалета на каждом этаже. Оштукатуривание и проч. и проч. И всё это уже без нас! Мы добросовестно исполнили свой интеллигентский долг!!! На стройке я смертельно уставал, да ещё ездил ночевать в Энгельс, а утром мчался на переправу! Все тело болело, руки распухли, огрубели. Поэтому, вторую половину августа я пассивно бездельничал на законных основаниях. Раздумывал, когда же должна вернуться «из колхоза» Надя? Не будут же их держать до самого первого сентября. Подступало 28 августа, я уже знал о Надином Дне Рождения, фантазировал о поздравлении её. Появилась мысль поехать в колхоз и заявиться к ней на всеобщее удивление. Но точно я не знал места их теперешнего пребывания. Знал, что это пресловутый Краснокутский Район. Родители уже уехали в Мурманск. Вот в самом конце августа, вечером спускаюсь по Ленинскому взвозу к переправе, что бы поехать в Энгельс. А навстречу мне поднимаются усталые девушки нашей группы! Ольга Чеботарёва орёт: «Колька! А Надька уже уехала вперёд домой!» Они вернулись из колхоза. Ольга решила, что я знал дату и специально пришёл их встречать. Ну вот, никаких фантастических поездок не надо. Завтра поеду к Наде поздравлять с Днём Рождения!
   Начались занятия и в первые же недели было объявлено о наборе желающих проживать в новом общежитии. Борис Москалёв отозвал меня и с важностью объявил, что мне предоставляется место. Ура! Мои монатки ещё хранились на квартире. Быстренько собрал. Приехал, показал паспорт, нашёл себя в списках проживающих, пошли искать комнату. Помню, мы скооперировались со Славой Кулагиным, скромным «стариком» из фельдшеров. Нашли комнату на третьем этаже окнами в больничный двор. Всего четыре кровати. С нами определился какой-то пятикурсник, педфаковец, который позднее оказался тихим выпивохой. Кто был четвёртым, не упомню. Вовка Спирин тоже получил место, он устроился в комнату напротив. Дверь в дверь с нашей. Получили матрасы, простыни, подушки, одеяла. Эх, хорошо! Развалились на постелях. Вот и наш дом! Тесная дружная компания. Кажется, можно было сдавать ценные вещи в каптёрку комендантше. Мы не сдавали, ценных вещей ни у кого не было.  Под кроватью – чемодан. Даже не возникала мысль запирать его. Через несколько дней я принёс с квартиры свою книжную полку. За неимением места поставил её на цементном подоконнике, ближе к своей койке. Что бы не попортить полировку, подложил на цемент несколько свёрнутых газет. Ребята не возражали. Попозже перетащил книжки. Комната приобрела интеллектуальный облик. Среди редких беллетристик серебрились речи Н.С. Хрущёва, лоснились корешками всякие полит-издания. Зажили мы славно. Только я долго не мог заставить себя мыть полы. Под воздействием Славы Кулагина «решился» на это нехитрое дело. Вовка Спирин жил напротив. У них было шумнее и веселее. Но нам нравился наш спокойный режим. Иногда Вовка заскакивал, что-нибудь восторженно возвещал, куда-нибудь звал, или хвастался. Увидел у меня объёмный, чёрный, шерстяной свитер, подаренный Мамой, стал выпрашивать продать! Я сконфузился, не ожидал таких оборотов. Общежитие получил и Саша Полозов. Но более всего достались места «старикам» фельдшерам.
         
   Не в это ли лето Семья Вилковых, наконец, обзавелась собственной квартирой? Дядя Саша всю жизнь снимал углы, притыкался в частных комнатках. Тяжёлая «паровозная служба» на железной дороге почему-то не давала ему жилищных преимуществ. Кажется комнатку, в которой меня приютили на первом курсе, получила тётя Тамара, как сотрудница управления.    Мишка и Вовка выросли. Миша уже был должен идти в первый класс. И тут им дали двухкомнатную квартиру! На Ново-Астраханском шоссе, напротив железно вопящей станции Саратов 3, стояли в линию сталинские дома пятидесятых лет постройки. В продолжении этой линии были скоренько слеплены три «хрущёбы». Вот в одной из них, на третьем этаже, Вилковы поселились в тесной, но своей квартирке с совмещённым туалетом, микрокухонкой и маленьким балкончиком во двор. Оба окна комнатёнок и окно кухонки выходили во двор, т.е. были защищены от пыли шоссе и гари товарной станции. С балкончика разворачивался вид на ещё не выкорчеванные квартальчики частных домишек с садочками, простиравшиеся в гору до самой трамвайной линии 9 номера. Линия пролегала по странной улице Огородной. В сторону периферии она выглядела обычной грязной, разбитой, безобразной улицей, а в сторону центра превращалась в узкую двухколейную насыпь трамвая. Проезжая часть и тротуары как-то слизывались. На ней и было отстроено новое грандиозное здание школы, в которую должен был поступить Миша. Выяснилось, что все школьники вынуждены минимум два раза в день переходить это совершенно не приспособленное рельсовое препятствие. А как школьники делали. Хорошо, если трамвая ни с той, ни с другой стороны не показывалось. Шагай, только не споткнись! Если завидывали вдалеке трамвай, не спеша, брели к рельсам. И только до морды трамвая оставалось мене ста метров, гурьбой срывались с места, спотыкаясь, теряя причендалы, скакали через пути. Иногда трамвайный бок чуть-ли не обтирал попки ускользнувших от опасности школяров. Подождать, пока пройдёт, или пройдут, ни школяры, ни вожатые и не пытались. Поэтому родители сразу начали учить Мишу переходить пути, только если трамвая нет совсем на горизонте! Все Вилковы несказанно радовались, всё в этой «двухкомнатной» им нравилось. С гордостью показывали просторную глухую кладовку, выгороженную зачем-то строителями из «маленькой спаленки», но открывавшуюся в «гостиную».  Говорили, что там можно спать детям. Но конечно, сразу заполнили её доверху барахлом. Родители разместились в спальне, а двум сорванцам с напряжением бюджета приобрели два одинаковых кресла-кровати.  Всем гостям демонстрировалось это ухищрение мебельной мысли: деревянная рама сидения выкладывалась вперёд, на неё укладывались три подушки, включая спинку. Можно было улечься, как на раскладушку, только не провисающую. Узко, но ребятишкам достаточно. В собранном виде кресла облагораживали интерьер «гостиной». Наконец-то дядя Саша и тётя Тамара смогли выставить всю свою тронутую временем мебель, частично привезённую из Германии, частично доставшуюся тёте Тамаре от «дореволюционной» мамы. Рядом с ширпотребом укоренились изящные антики. Меня особенно занимал угловой  шкафчик «красного дерева» в ампирном стиле с завитками и массой выдвижных ящичков. Он удачно упрятывался в угол, выставляя круглый бочок, почти не занимая места. Наконец-то было выставлено замечательное немецкое пианино, к сожалению не державшее строй из-за сухости воздуха. Колки проворачивались в деревянной раме.  Так объяснил настройщик. Не помогали спрятанные в корпус банки с водой. А клавиатура была чрезвычайно лёгкой. Больше всего радовались совмещённому санузлу. Можно было мыться, плескаться, оправляться без оглядки на соседей и погоду. На новоселье были приглашены самые близкие: Прошкины, Мама с Папой. Я отсутствовал где-то. Тётя Тамара с юморком вспоминала, как старательно готовилась. Перед самым приходом гостей вдруг обнаружила в тесненьком подъезде на первом этаже…  …кучу испражнений homo sapiens! Через полчаса должны заходить наряженные гости с подарками, а тут благоуханный привет прямо посреди площадки! О, господи!!! С помощью пачки газет и совка удалила артефакт, выкинув подалее во двор. Мусорки ещё, кажется, не возвели. Только успела отмыть совок, руки, побрызгать одеколоном, вошли гости! Как Миша пошёл в первый класс, я не видел, но слышал восторженные отзывы Тёти Тамары о новой школе и классе. При начальных классах Миши и Вовы она старалась участвовать в школьном процессе, следила за успеваемостью, готовила им маскарадные костюмы на школьные праздники. Потом они с Дядей Сашей сбавили родительскую активность. Сказался возраст. А Мишка с Вовкой очень успешно проучившись в начальных классах, в подростковом возрасте потеряли интерес к учёбе, увлеклись разными возможностями скоро разбогатеть. Даже, не закончили общий курс средней школы, потом доучивались в «вечерней».
   Весной 1963 года уровень Волги очень поднялся. Затопило нижнюю террасу набережной. Фонарные столбы торчали из воды. В классическую беседку на Бабушкином взвозе приходилось перепрыгивать через потоки. В эти дни Бабуле проводили газ, и нам с Дядей Ваней пришлось разбирать печку и стенку в кухне.
    Мы с Надей стали больше гулять вместе. Любили приезжать на набережную, бродить по террасам, аллеям. Особенно нам нравилось местечко у Бабушкиного взвоза оформленное строителями в виде выступавшей полукруглой балюстрады. Смотрели с неё на Волгу сразу в две стороны: на Увек и на Энгельсский мост. Внизу, у воды серели колонны классической беседки с куполком. Уставали – садились на широкие скамейки. Сидели иногда допоздна. Домой не хотелось. Чувствовали, что вместе нам будет хорошо всегда. Да и на занятиях сидели только вместе, в обеденное время уже вдвоём мчались в скромные столовки. Мы называли их «едальнями». Личные денежки давно превратились в общие финансы. Надя была более рассудительна и осторожна в тратах. Иногда, после занятий мы сразу ехали на «Вторую Дачную».  Вместе «зубрили» или разговаривали об институтских делах в «девичей». Ира и Надя спали в маленькой комнате. Вообще, я стал часто приезжать к Блувштейнам, встречали меня, как своего. Расспрашивали о семье. Сажали обедать. Обычно Флора Мироновна варила курицу и разливала бульон с вермишелью. На второе – ту же курицу разделяли на порции. Я старался не капризничать. Но всегда отказывался от предлагаемых засохших колбасных попок или каких-то других престарелых кусочков. Старался показать, что сыт.
   Вот мы окончили третий курс! Лето было свободным.    
   Вот мы с Надей приняли решение пожениться. Сказали родителям. Взрослые всполошились. (По крайней мере, мои.) Начались отговоры. Помню, в Энгельсе, Бабуля строго подозвала меня и начала расспрашивать прокурорским тоном. Они не против нашего союза, но надо бы закончить институт! А вдруг появятся дети! Что будете делать?! Мы держались. Решили даже расписаться тайком без свадьбы. Конечно, до такого дело не дошло. Наши родители встретились, даже раза два, переговорили без нас. И санкционировали свадьбу. Помню, кольцо для меня мы приобрели с первого захода, т.е. на имевшиеся деньги, за 18 рублей. А колечко для Нади было пошире и помассивней и стоило 33 рубля. Пришлось тайком занять у Дины Завьяловой рублей 25, степешку. Потом отдали.  Перед свадьбой я объехал родственников, пригласил на бракосочетание.
   Все отреагировали удивлением, но дали согласие быть.
   Свадьба 17 июня 1964 года. Регистрация в старинном особнячке на углу Волжской (спускается от Липок) и ул. Мичурина (?). Группа присутствует почти вся. Из моих приятелей: Толя Дубицкий, Гога Барковский. Поздравления. Вовка Спирин взялся фотографировать. Получилась только одна общая фотография на крыльце ЗАГСа. Первый день застолье у Блувштейнов «для молодёжи». По тем временам «изобильное». (Это были времена снятия Хрущёва, именно из-за провала сельхозполитики, времена «забайкальского хлеба» и отсутствия продуктов в магазинах. Всё «доставалось» из-под прилавка!) ПапА принёс ведёрко мороженного. Десерт – лучше не бывает. Раздавал Гера Кудин. Шум, писк, хохот. Прекрасный заключительный аккорд студенческой свадьбы.  Второй день «для взрослых» в Энгельсе, в нашем родном стареньком доме на Петровской. Собрались только «взрослые» родные. Опять «Горько!». Притомлённые, целуемся на виду. Когда «одолели» криками «Горько!», шутливо предлагаю целоваться с соседями. Одобрили.  Стояла жара. Селёдка слегка «поехала». Гости обменивались вежливыми шутками о том, что «некоторые выбирают именно «с душком». В общем, прошло хорошо, тепло, камерно. Дядя Ваня в подпитии, а потом и постоянно, стал называть Флору «Хлорой Мироновной», и даже просто «Хлорой». Она не обижалась. Сама тяжеловесно шутила и подначивала Дядю Ваню. Он выступал «простаком». Мои родные старались быть дипломатичными с Флорой, не спорить с ней, не гневить. Иосифа Яковлевича «зауважали» сразу, сразу «приняли за своего», полюбили. Позже он помогал подремонтировать дом, прислав за свой счёт шифер на крышу сеней и хорошие доски для ремонта бокового крылечка. Чем завоевал расположение Бабули. Все присылки очень пригодились. 
   Поселили нас на «Второй Дачной» в той спаленке, где мы готовились к экзаменам. Иру отселили на большой диван в гостиную, который переставили на место пианино, чтобы спальное место «не смотрелось» из дверей. Пианино заняло место «хельги», а «хельга» переселилась вдоль «просматривавшейся» стены. Следующие дни выезжали на Волгу. Пляж в то лето располагался на Сазанке. Тогда у нас задержалась на несколько дней троюродная Надина сестра из Ростова, Ира. Герка Кудин принялся ухаживать за ней и составлял нам компанию на пляж. Даже, гуляя по Саратову все вместе сфотографировались. 
   Меня официально прописали в квартире. Появился новый адрес: Саратов, Красноармейское шоссе, дом 89, кв.63. Даже голосовать я должен был теперь на участке во дворце культуры на Вишнёвой. Квартира Блувштейнов по площади и расположению комнат, подсобных помещений считалась «шикарной». Но загажена она была до предела. Особенно невзрачны были туалет и ванная. Заходить в них надолго не хотелось. Вдобавок, в квартире проживали полчища тараканов. Они, скорее всего, перебирались из соседней двухкомнатной квартиры какого-то одинокого и сильно пьющего мужичка, «Гриши». Как только вечером погасал свет, их разновозрастные тьмы высыпали из щелей и покрывали живым ковром пол и стол, плиту и полки в кухне. Нельзя сказать, что с ними не боролись. Периодически ПапА обсыпал или обливал стены и плинтусы отравой. Часть коричневых «солдатиков» погибала. Но вскоре на смену им высыпало множество молодых и ещё более энергичных. По утрам мы вставали в 7, попив чаю, убегали в институт. ПапА старался подкормить нас и иногда сооружал грандиозную яичницу на сале с луком! Флора подкармливала в обед бульончиками с вермишелью. На второе, та же варёная курица из бульона. Хотя, мы старались днём пообедать в столовках (если были деньги). На колбасу обычно нам не хватало. Но часто покупали селёдку. Селёдку с хлебом съедали полностью, «за один присест». Иосифа Яковлевича мы называли на французский манер ПапА, с ударением на последнем слоге. Иногда мы устраивали свои обеды. Надя старалась проявить самостоятельность, приготовить. Однажды мы купили готовых котлеток. Надя решила мне их поджарить. Для вкуса извалять в мучке. Но перепутала и вместо муки изваляла в сахарной пудре! При жарке котлетки покрылись коричневой карамелью, запахло горелым сахаром.  Надя очень расстроилась. Я попытался съесть их, говоря: «Нормально, ничего особенного!» Но вкус стал таким противным, что, кажется, с трудом съел одну. Остальные пришлось к нашему неописуемому горю выбросить. На котлетки пошла значительная сумма нашего худенького бюджета. Несмотря на наше вселение, обстановка оставалась перманентно конфликтной. Я старался вести себя чрезвычайно ровно, мягко, вежливо. С Флорой Мироновной я не конфликтовал.  Держался индифферентно. Но женщины постоянно находили поводы для обид! Причём поводы буквально высасывались из пальца. То что-то, не туда, положили. То тон ответов оказывался не таким благожелательным, как хотелось. То бельё в ванной не там висело и т.д. Никаких денег от взрослых мы не получали. Иногда ПапА тайком старался всунуть нам лишний рубль. Надю это унижало. Она гордо отказывалась, начинались новые выяснения отношений. Периодически Надя обижалась и на меня, за то, что я не так реагировал, смолчал, не вступался, не проявлял характер и проч. Однажды произошёл эпизод: Когда мы все усаживались за чай, обычно не хватало чайных ложечек. Они лежали в буфете разномастно и иногда были просто не мыты. Вот я решил, совершенно благонамеренно, создать в буфете запас ложечек. Зашёл в «Хозяйственный» и приобрёл десяток алюминиевых ложечек. Положил в буфет. Когда взрослые Блувштейны это обнаружили, заохали, подняли меня на смех. Словом, показали, что такая дешёвка недостойна благородных людей. Кажется, потом подкупили или достали от куда-то мельхиоровых ложечек. А мои, алюминиевые, так и лежали пачечкой в отделении буфета. Потом «рассосались». Ещё у Блувштейнов вызывала иронию моя манера называть всех старших родственников на «Вы». Так я был воспитан Бабулей и не чувствовал в этом какой-либо ущербности. Они же считали это не демократичным. Проявлением ложного чванства.
   К Блувштейнам изредка приходили гости, в основном, сослуживцы в прошлом.  Чаще всех появлялся Влас Иванович Терешков, обрусевший белорус, старинный приятель ПапА по службе, старавшийся потрафить Флоре. Он всегда с ней долго, обстоятельно беседовал, старался подольстить, похвалить её кулинарные способности. (Упиравшиеся в приготовлении курицы. И особенно, куриной «шейки».) Флора жаловалась Власу на оскорбительное поведение дочерей, разматывала обиды. Влас, вздыхая и кивая головой, старался перевести разговор в русло философски житейских рассуждений об обыдённости конфликтов старых и молодых поколений. Успокаивал огнедышащую Флору. Охотно начинал рассуждать о музыке. Надо сказать, в разговоре с нами Влас Иванович, никогда нас не корил, поддерживал и старался подчеркнуть нашу интеллигентность и благородство. Он был «широко известен в узких кругах» своими меломанскими устремлениями. Влас Иванович Терешков давно и профессионально собирал грамзаписи, в основном, классической музыки. Он имел несколько тысяч грампластинок. Причём одно и то же произведение, зачастую в нескольких вариантах исполнения и времени записи. Его коллекция соперничала с фонотеками консерватории! Он гордился, что иногда по просьбе музыкантов предоставлял им свои записи. Влас Иванович умел успокаивать сверхобидчивую и сверхгневливую Флору. Они часто усаживались и ворковали за столом гостиной. Флора надрывно жаловалась на «Иосифа», Надю, изредка на Иру. Все не понимали её, не уважали, не ценили. «Власик» поддакивал, кивал, но находил резоны к успокоению. К его уходу перманентные бури успокаивались.
   Другим совершенно противоположным по виду и духу «другом семьи» являлся Иван Иванович Янковский. Крупный, даже громоздкий толстяк, с круглой лысоватой «сократовской» головой и золотыми зубами. Военный химик, кажется, полковник. Служил в закрытом, секретном учреждении на Садовой, около Сенного. Он держался подчёркнуто вальяжно, изображал благородного барина. С Иосифом Яковлевичем все они были связаны прошлой службой на химполигонах. Иван Иванович любил поучать нас. Всегда высказывал либерально-критические взгляды на политику, был уверен в своём богатом бесценном жизненном опыте. В застольном подпитии любил повторять байки о своём пребывании заграницей, например, в Париже. На самом деле в силу секретности работы, ни в какие заграницы его никогда бы не пропустили. В отличие от Власа Ивановича никаких, на мой взгляд, страстей и хобби не имел. Любил покушать и выпить. Имел неожиданно совершенно тихую, малограмотную жену, крестьянского вида, которая обхаживала его, кормила и при сильном подпитии старалась увести из гостей. Где и зачем он отхватил такую простушку, для меня было загадкой. Может быть, она была у него не первой? Наверняка он должен был жениться на даме равной себе по рангу и культуре. Позже Надя напомнила: супругу вельможного Ивана Ивановича звали Нина Николаевна, была она родом из Мурома и в Армии работала поварихой. В разговоре перманентно «окала». Когда у Янковского мягко интересовались, как он отхватил такую супругу, он с придыханием парировал: « А какие блины она печёт!» Блины Нины Николаевны мы отведали. Надя напомнила: однажды наши девушки затеяли отметить масленицу. Сами мы печь блины не умели и, каким-то образом Н.Н. была приглашена на помощь. За час или полтора она напекла две горы вкуснейших блинов из квасного теста! Мы только разжились рыночным кислым молоком с топлёной коричневой пенкой! Пировали в Блувштейновской квартире. А вот ещё раз мы схватились с господином Янковским («схватились», громко сказано) по поводу политической системы и тяжёлого положения трудового народа, в частности, молодёжи. Надо помнить, что эти дискуссии происходили уже после снятия Хрущёва, но ещё не закрученных гаек Брежнева – Суслова. Иван Иванович громко обличал строй и призывал к борьбе за свободу. Я тихо отнекивался, говорил, что всё устаканится, что надо потерпеть и станет жить легче. Он показывал нелепость и несправедливость нашего бедного положения. Я упирал на долг и необходимость служения народу, родине. Иосиф Яковлевич с усмешкой слушал наши прения. Был полностью на моей стороне.  В конце концов, Иван Иванович от такого моего демонстративного смирения закипел и потерял дар речи. Ушёл совершенно неудовлетворённым.
    Таким же военным приятелем семьи оставался бравый полковник Семён Абрамович Меркин продолжавшим службу в Саратовском военном Химучилище. Он не часто бывал в гостях. К нам, молоденьким, относился хорошо, уважал за упорство в создании семьи. Шутливо подбадривал. По взглядам он был «окончательным» бодрым служакой, демонстрировал модус образцового офицера, «настоящего полковника». В политические дискуссии не вовлекался. 
   Приходили ещё сильно грассировавшие Гринштейны, типичные советские обыватели, для которых семья, высшее образование и большой заработок были всем. Жизнь для них заключалась в создании домашнего уюта и благополучия. Флору они, кажется, недолюбливали, но мягко беседовали «за жизнь» грассирующими голосами. Никогда не напивались в застольях. Первыми уходили из гостей, всегда ссылаясь на необходимость обихаживать кого-то. Жили они на привокзальной площади в доме напротив сквера, над Детским миром. Всегда гордились квартирой «в центре», как москвичи гордятся рождением в Москве.
   Осенью 1964 года наша семейная жизнь совершенно «устаканилась». Разобрали отведённую комнатку, она оказалась большой. Учёба в институте сформировалась отдельными небольшими «циклами» по клиническим дисциплинам. Не стало беготни с кафедры на кафедру. Мы стали чаще ходить в кино и на концерты. Слушали Игоря Ойстраха.  Наде вздумалось стать хирургом. Она ходила на ночные дежурства в хирургическую клинику. Психиатрический кружок ещё не начал работать. Однако у меня образовалось несколько общественных должностей. В группе – комсорг, в Бюро курса – газетчик, агитатор, к тому же член Научного Студенческого общества, (вроде инспектора). Мы с Надей приобрели мне немецкую шляпу с короткими полями, тёмно-серую, усеянную седыми волосками. Очень мне шла. Хорошо держала свою «горно-егерскую» форму. Эта шляпа оказалась единственной в моей жизни. В декабре 1964 года в Саратове почти не было снегу. Зато нас ожидало пять экзаменов.   
   Новогодние каникулы 1965 года. Мы, молодожёны, решили слетать в Мурманск. Мне хотелось продемонстрировать Наде романтику Севера, Заполярья. Родители ещё жили в старой квартире на Перовской. Как назло, стояла отвратительная, сырая, штормовая погода. Пронизывающий ветер. Надя чувствовала недомогание, хотя добросовестно бродила за мной по проспекту. Выбрались к Морвокзалу. Серые, грязные волны били в мол. Шквалистый ветер с зарядами мокрого снега не впечатлили Надю. Потом она признавалась в полном разочаровании, желании поскорее уехать. Даже Северного сияния ей не удалось показать. Постоянная тьма на улицах тоже не вдохновляла. Словом, Мурманск Наде «не глянулся». Никого из старых приятелей я не встретил.
   На обратном пути мы останавливались в Москве? Или это было в другой Новый Год? Помню, какой-то молодой родственник со стороны Флоры Мироновны водил нас по Москве. Заранее были взяты для нас билеты в Большой Театр. Что смотрели, не помню. Балет, точно.

                Лето 1965 года. Кажется, в колхоз нас больше не посылали. Мы уже выросли! Зато, наступил «сезон» обязательной «практики» в роли «врачей». Обычно она проходила в сельской местности. Может быть кто-нибудь, по каким-то особым случаям или особому блату и проходил её в городе, проживая в собственной квартирке. Но нам, как «нормальным студентам», светила только дальняя сельская местность. Наверное, нас заранее ознакомили с перечнем районных больниц, куда предлагалось отправиться. Все стали гадать и узнавать друг у друга о разных мелких достоинствах и крупных недостатках районных лекарен. Хотелось ещё, и отдохнуть в красивой местности, и с обязательным купанием. Мы уже прознали, что такое – Саратовское степное Заволжье! Совсем не хотелось пылиться в Красном Куте или Озинках, или в каком-нибудь приказахском  «Алгае» (Александров Гай). Пока девочки бестолково, шумно обсуждали и переспрашивали других, я догадался, что проситься надо только в «европейскую» правобережную часть области. Никаких опознавательных пунктов там я не знал, даже не знал названий районов. В голове всплыл топоним «Аркадак». Знал точно, что он на западе от Саратова. Вдобавок, звучало как-то благородно и непонятно. Как-то по-гречески, а не по-советски. Я твёрдо объявил, что записываюсь в Аркадак! Видимо необычное звучание подействовало. И мы с Надей, Ольга Чеботарёва, Нина Оленина попросились именно туда. Оказалось, ехать далеко, через узловую станцию Ртищево, в сторону Борисоглебска.  Поехали мы не одни. Кроме нас, в Аркадак приехало трое «старых» фельдшеров, среди них староста курса Владимир Ерофеев. Оказывается, его родной дом под райцентром. Фельдшера «посветились» дня два-три, потом, с разрешения начальства, исчезли. Поселились у санитарки на полу маленького домика. Четверо в одной комнатке: Мы с Надей, Нина Оленина и беременная Ольга Чеботарёва. Ольгу навещал Витя. Питались в «кафе», небольшом аккуратном домике, по существу – сельской столовке. Ходили купаться в два места: на «Гнилушу» (старица ручья) и подальше, на Хопёр. Надо пояснить, что на окраине городка располагались кирпичные, дореволюционные лабазы старинного спиртзавода! Мощный запах его барды, «бражки» по-местному, – сусла для выгонки спирта, удушливый с сильным водочным компонентом, постоянно стоял над округой. Часть отработанной «бражки» забирало население для откорма свиней. Население же активно выносило с завода и вёдра чистого спирта! Воровством это не считалось. Сливавшиеся в низины бывшей речной поймы отходы «бражки» весной свободно, а летом по канаве спускались в петлявший по лугу ручей. Луговина зарастала густейшей травой, на которой «под шефе» паслись местные коровы. Несмотря на ослабление с расстоянием, воды ручья пованивали отрыжкой пьяницы и даже прудик, где купалось население, отдавал чем-то несвежим. Поэтому и назывался «Гнилуша». Зато прудик стоял недалеко, был тепленьким. На Хопёр же надо было пройти пару километров. Хопёр был патриархально красив, неширок, чист, зарос плакучими ивами. Насыпь бывшей ж/д ветки вела к бывшему ж/д мосту. Рельсы сняты. Мост превратился в пешеходный переход, следов автомобилей я на нём не приметил. Пляжеподобного места у реки так же не обнаружилось. Мы, счастливые, расположились на травке. Аркадакский район – самый западный в Саратовской области. Под ним – Балашовский район. Но Балашов – город с военным училищем и пединститутом, аэродромом. А Аркадак – большое село, райцентр, маленькая станция. Выбрал это место для практики я. Никогда там не был, но знал, что это место не на энгельсской степной стороне. Знойная, пыльная степь нам уже осточертела. Практика проходила на первом этаже двухэтажной больнички, в терапевтическом отделении. Заведующая – сельская тётка в белом халате, с достаточным самомнением. Лето, все, кто мог, ушли в отпуска. Пришлось дежурить по вечерам в приёмном покое. Помню, сижу напротив моложавой симпатичной фельдшерицы. Нестерпимо, всё сильнее хочется спать.  Засыпаю под её нравоучительный говор. Предложили  поработать дежурной ночной медсестрой. Не хотелось, но согласился. Все говорили: это –  выгодное дело! Вообще, культ «подработки» парил в студенческой среде. Вот стал я дежурить, раздавать вечером и утром лекарства, опасливо делать инъекции, В т.ч. и внутривенные, на моё счастье преобладали мужики с венами, подобными водопроводным трубам. Шприцов не хватало и тогда не считалось дурным, если лекарство у всех одинаковое, например, витамин «В»1, колоть его всем одним шприцом, меняя только иголки! Лекарств не хватало. Больные возмущались, что им не дают привычных препаратов, кричали на меня. Что я мог сделать? По окончании дежурства докладывал: «нет того, нет другого». Пустое! Зав и старшая м/с уходили в сторону. Хоть бы не назначали в «историях» не существовавших лекарств! Лежал в отделении тяжёлый раковый больной с запущенным процессом, видимо, в печени. У него накопился огромный асцит. Вот терапевтине надумалось спустить его, сделав пункцию живота. Конечно, это дело надо бы было поручить хирургу. То ли она не догадалась, то ли хирург отсутствовал, решила это дело передоверить неучёному студентику, т.е. мне. Заранее подготовила больного, с важностью воодушевила меня. В назначенный срок меня замотали, как хирурга на операции, нацепили фартук, в перчатки подали тупую толстенную иглу с мандреном. Стал я бедного пациента тыкать в живот. А живот колыхается, прогибается, но руку мою с инструментом не впускает. Даже не поцарапал. Помучались, мы помучались, терапевтиня попробовала сама. Толку нет! Не получается, не можем проколоть зыбкий живот. Чуть позже, убедившись в неэффективности лечения, решили сплавить этого пациента в настоящий онкдиспансер. А он, оказывается, располагался в Энгельсе на углу Петровской и пл. Свободы. Отправили в качестве сопровождающего меня.  На разбитой санитарной машине, полторы сотни километров! Умотались все: и больной, и родственница, и я. Диспансер находится недалеко от нашего дома. (Только амбулатория). Бегу домой. Все рады. Быстро накормили. Возвращаюсь к больному и его родственнице. Несмотря на «выписку», ходатайство, предварительный звонок, больного на лечение не приняли! Говорят: «поздно»! Мучаемся, едем назад полтораста километров. Возвратились в Аркадак ночью, убитые. Ещё запомнился выезд на какой-то колхозный праздник. Главный врач, он же хирург. (Другой немолодой хирург всегда выгонял корову пастись, сидя на велосипеде! Мы удивлялись, а селяне относились, как к должному.) Мы должны были оказывать медицинскую помощь подгулявшим колхозникам. Выехали на медицинском «ЗиМ»е. Не успели мы отсмотреть праздник, попробовать дармового угощения, как срочно вызвали к небольшой толпе. Мальчику лет двенадцати прострелили коленку малокалиберной пулькой! Случайно. Вероятно, баловались самодельными самострелами. Милиционер и главный, осмотрев кругленькую, не кровившую ранку, так спокойно определили: Наверное, «авторучка». Мальчика, полулёжа, усадили рядом со мной, попросили придерживать.  «Главный» сел за руль и понёсся в село. Мальчик не стонал, не плакал. Меня поразила, какая-то обыдённость произошедшего. Долетели до больницы. Мальчика занесли в приёмный покой. «Главный» побежал мыться к операции. А меня отпустили домой. Праздничное дежурство закончилось. На Аркадакское «житие» пришёлся День Рождения Нины Олениной. Мы поздравили её, на наши скромные средства в качестве сувенира подарили пластикового оленёнка. Нина была «модная», имела набор духов из трёх флакончиков. Они должны были иметь разные оттенки одного аромата. Внешне содержимое было разной степени насыщенности «зелёного». Я всегда плохо определял запахи. Вот я решил тренироваться на Нининых духах. Нюхал из разных флаконов, пытался запомнить. Потом девушки давали нюхать наугад.  Всё равно, запомнить и правильно определить не мог. Во время практики мы должны были вести дневники, расписывать наблюдения больных и полученные навыки. Дневники начали бодро писать, потом мучались, что, как, отразить. Через неделю забросили. Просто нечего было выдумать. А дневники должна была читать и заверять зав. отделением. Они лежали на работе. Вот как-то обнаруживаю, моего дневника нет. Забеспокоился, безуспешно искал. Думал, придётся писать заново. Вдруг, он нашёлся. Потом мне уклончиво сообщили, что его умыкнули старые фельдшера, кажется Ерофеев! Они всё сдули с моего дневника. Возмущение и обида закипели во мне. Так подло и так грубо! И они ещё собирались быть врачами!
   В Аркадаке нас навещала Мама, и мы показывали ей луг и «Гнилушу». Местность ей понравилась, возможно, напомнила Аткарск её детства. Ещё мне запомнился огромный трактор «Кировец». Они только появились. Мощный агрегат на четырёх колёсах с человеческий рост, стоял возле обычной мазанки выше её крыши! 
  А к беременной Оле Чеботарёвой приезжал Виктор, проведать, на правах мужа. Он ночевал на крыльце.  Ольга, что бы ему не было скучно, удалилась тоже ночевать на крыльцо. Как уж они там разместились, мы втроём, засыпая, недолго обсуждали в темноте. По окончании практики я получил небольшую зарплату. У больничного руководства, «не глядя», подписали дневники, с облегчением уехали домой.

   Август 1965 года провели в основном в Энгельсе. Спали в кухне на полу. Из-под печки попахивало кошками, нас это не смущало. Стелили каждую ночь надувные матрасы. К утру они перманентно «сдувались». Пробовали стелиться на боковом крылечке. Там оказалось тесно. Пытались спать на железной койке во дворе, да стало уже холодно по ночам. Днём ходили на Волгу, купались, добирали летний загар. Наш Папа почти ежедневно отправлялся на рыбалку и на не запрещённое ещё «кольцо» (кормушка с прицепленными крючками) налавливал очень много крупных лещей. Почти каждый день наедались «до отвала» вкуснейшей жареной рыбки и чудесной ухи. А поспевшие к этому времени энгельсские помидоры сортов: «Бычье сердце» «Розовые», да просто огромные, сладкие, сочные, наслаждали вкусом и изобилием. Надя безраздельно полюбила наши яблоки, особенно, «Мальт Багаевский». Изредка мы наезжали по делам в Саратов.
   А в конце августа Наде очень захотелось съездить на недельку в гости к Софе. Навестить старшую сестру, которой гордилась за подвижнический, учительский характер. Показать свою (т.е. меня) интеллигентную семью. Трудная судьба советского «разночинца-народника» забросила Софу в посёлок «Солнечное» под самым Челябинском. Работала в сельской школе. Вышла замуж за местного парня, немца по национальности, Лео Беккера, которого, отродясь, все называли «Лёвой». И он откликался только на это имя, стесняясь официального. Софа родила сына, Лёню. Растить внука помогала мать мужа, работящая и добрейшая старушка, «Екатерина». Кажется, к нашему приезду Софа была беременна вторым сыном, Серёжей, но таких подробностей сама ещё не ведала. Вот по Надиной инициативе, наверное, перед этим списавшись с Софой, мы купили билеты на проходящий поезд до Челябинска. От Саратова до Челябинска не так далеко, наверное, одни сутки. Проскочить только Оренбургскую область. В конце августа и в Саратове уж не жарко, а на Урале и совсем попрохладнело. Я не ожидал такой «свежести» погоды. А тут ещё у меня лично возникло лёгкое неудобство, появился не званный цистит, заставлявший частенько пользоваться туалетом. Вот прибыли мы в Челябинск. Нас уже встречали Софа с Лёвой. Он оказался невысоким крепышом со светлыми глазами, курчавеньким, улыбчивым, простым. Произвёл впечатление новый Челябинский вокзал под тремя куполами с массой платформ. Действительно «узел». Челябинск оказался большим, многолюдным, советским рабочим городом. Народец не такой «широкий» и прекраснодушный, как на Волге, а больше всё куда-то деловито поспешающий. И речь больше похожа на северную, быстрая, «торкающая», не слишком выразительная. Софа с Лёвой тепло нас встретили, стали расписывать, как хорошо живётся на Урале, повезли в «Солнечное». Ехали мы на венгерском автобусе «Икарус», что по тем временам считалось шиком. Высадились у неприметного пролетарского посёлочка, сплошь состоявшего из одноэтажек барачного типа. Дворы заставлены сараюшками, на местном жаргоне – «стайками». Жили Софа с Лёвой в одной половине такого маленького домика и имели половину полагавшегося участочка. Домик был оснащён электричеством, водопроводом и печным отоплением. Небольшой огород. Садиков не заметил. Низенькую «стайку» не занимала полагавшаяся свинка. В ней хранились дрова и необходимый усадебный хлам, кажется, гнездились куры. А может, это забрели соседские. Улица проходила вдоль по склону. Наш ряд домиков располагался ниже проезжей части и постоянно подтоплялся дождевыми потоками. Поэтому хозяева старались подсыпать земли с фасадной части и углублять канаву перед этим бруствером. Нас приняли очень хорошо, старались накормить,  развлечь. А ели, в основном, картошку, макароны и самодельные пироги. Деликатесы – солёные огурцы, квашеная капустка. Мы вели себя скромно. Восхищали трудолюбие и деловитость жителей. Никто не сидел, сложа руки. Более половины населения составляли этнические немцы. Большинство – депортированные в 1941 году из Центральной России и Поволжья. Меньшая часть «оседлые», проживавшие на Урале с дореволюционных времён. Все давно обрусели, но сохранили пунктуальность и исполнительность. И ещё, никогда не жаловались на жизнь. Неподалёку жили Лёвины сёстры со своими семьями. Все, по-моему, работали в одном совхозе. Может быть, единицы предпочли Челябинские предприятия. Да, оказалось, что «Солнечное» располагалось прямо за Челябинским аэропортом, можно было пешком дошагать. Возможно, кто-нибудь там нашёл работу. Степень зажиточности одинаковая для всех. Просто, у кого-то было побольше картошки, а к кого-то дров. А у кого-то домик стоял удачнее и не подмокал. В целом, всё-таки впечатление убогости не покидало меня. Кажется и Надя прочувствовала безнадёгу такого жития. Но мы были студентами и молодожёнами-оптимистами: Трудности надо преодолевать! Непреодолимых не бывает!!! Беккеры являлись живой иллюстрацией этой вечной сентенции. Запомнились два эпизода нашего участия в трудовых процессах: первый – мы с Лёвой пилим привезённые брёвнышки на дрова (запечатлено на фотографии), второй – Лёва привёз на телеге суглинка и взял меня помочь ему привалить грунт со стороны проезжей части к стене. Я впервые увидел, как один человек может опрокинуть гружёную телегу. Мы оба толкали её сбоку и не могли сдвинуть ни на миллиметр. Тогда Лёва понукнул лошадку и повернул переднюю ось телеги под прямым углом, поднял, напрягшись, противоположный задний угол. Телега сама перекосилась, как кузов самосвала. Грунт съехал на обочину. А уж лопатой его покидали под стену. В выходной день (тогда субботы не были выходными, только воскресенья) Беккеры повезли нас смотреть Челябинск. Они гордились проживанием вблизи такого «столичного» града. Знали центр, провели нас по главным улицам. Перекусили в каком-то небольшом кафе. В общем-то, ничего потрясающего, конечно, не проявилось. Прогулялись по «красивому» мосту через Миасс. Увидели старо-пижонистые «сталинские» здания в центре. Мне было постоянно холодно, дул довольно наглый осенний ветер. Я старался виду не подавать. По мере гостевания цистит усиливался, доставлял мне физические и нравственные муки. Отпрашиваться в туалет было неудобно. Помню, мы зашли к старушке матери Лёвы и его сестре (Ирме?). Нас оставляли, собирались потчевать. А меня так прихватило, а отпроситься в уборную было так неудобно, что к Надиному неудовольствию сорвал визит, скоренько ретировались домой. Возможно, немецкие родственники заподозрили меня в националистической предвзятости. У Лёвы во дворе я уж не стеснялся, рванул в уличные удобства. Такая же ситуация приключилась и при посещении киносеанса в сельском клубе. Неплохой патриотический фильм «Жаворонок», только что вышедший на экраны, запомнился на всю жизнь из-за урологических мук. Выйти из зала казалось неприличным, ломило весь «нижний организм», едва досидел до конца. Ещё запомнилось неординарное событие. Софа и Лёва вместе с нами отправились в райцентр (не помню названия) регистрировать сына, Леонида, который уже достаточно подрос. Почему это дело так отсрочилось, забыл. То ли свободного времени у родителей не было, то ли необходимых бланков в сельсовете не хватало, то ли отпуска и сельскохозяйственная страда выбили всех «нужных людей». Помню долгую бесплодную перепалку Лёвы с девушкой-секретарём этого неспешного учреждения. Лёва настаивал, чтобы отчество мальчику записали «Львович». А девица упёрлась, апеллировала к Лёвиному паспорту, проставляла «Леович». Тогда я не понимал сути этого спора. Умудрённый советской действительностью Лёва хотел, чтобы у его сына не было проблем во взрослом состоянии, чтобы нигде не проскальзывало его полунемецкое происхождение! Тогда я не понимал, что звучавшее по-немецки отчество обрекало носителя на советскую «черту оседлости»! Думал: «Ну что он спорит? Что доказывает девице, которая явно права? Ну и пусть будет «Леович», подумаешь! Даже не так банально». Много позже, в Подмосковье я вновь столкнулся с этой проблемой, и вновь по поводу Лёвы. И от него же вскользь услышал, как старательно с детства приходилось ему и его родным и приятелям «ассимилироваться», «русифицироваться», что бы быть воспринятыми нашим «интернациональным» обществом. Как в детстве, играя в войну, приходилось «не быть фашистом»! Пожалуй, самое яркое географическое впечатление оставила прогулка по окрестностям с выходом на берег Миасса. Хотя Лёва уверял, что летом они купаются в реке, не верилось! Отвесные, бурые, скальные берега уходили в совершенно неуютную, суровую быстронесущуюся, всёпоглощающую влагу. Никакого подобия пляжика, песочка не наблюдалось на километры. Только тут я ощутил Урал, как горы. А в самом городе и в посёлке, да и из окна вагона никаких гор не примечалось. Ещё местные не без хвастовства упоминали о повышенном фоне радиации в скалах и на реке. Словом, природа сделала всё, чтобы человек здесь не заселялся, а человек расселился всё равно, да ещё считал, что хорошо устроился! Через неделю мы сердечно распрощались и укатили в Саратов. Квартира на «Второй дачной» представилась нам безмерно уютной и комфортной. Мои родители уехали в Мурманск, а мы начали пятый курс.
   Пошла лёгкая учёба. Лёгкая, потому что, преобладали более «прикладные» клинические дисциплины. Не надо было напрягать абстрактное мышление. Все терапевтические и хирургические хитрости оказывались доступными бытовыми сентенциями. Другое дело, что я в фонендоскоп ничего не слышал! Но это уже другая песня. Не тогда ли  начал увлекаться психиатрией? По денежным возможностям посещали с Надей филармонические концерты. Жили мы в маленькой комнате у кухни. Ира переехала в гостиную, на диван, поставленный на место пианино. Пианино переместилось к левой стене, а, украшавшая её ранее, «хельга» с показными фарфором и хрусталём встала у правой стены. В целом, в гостиной ничего и не изменилось. Из дорогого имущества мы с Надей обладали к тому времени стильной настольной лампой производства ГДР в виде молочного цилиндрика, фотоаппаратом «Смена-8», (подаренным мне на День Рождения) бачком для проявления плёнки, фотоувеличителем «Ленинград-2» (купили с большим напрягом сами). Фотографировал я откровенно плохо, хотя имел в качестве примера своего Папу, Вовку Спирина и Нину Лазареву. Я не умел правильно поставить выдержку. Постоянно «передерживал». Не верно определял расстояние. А советы выставить «навсегда» средние значения выдержки, диафрагмы и дальности мне казались «дикими». Хотя по такому принципу работают современные «мыльницы». Да ещё при проявлении растворы делал теплее рекомендовавшихся, отчего плёнки выходили очень плотными. И ведь знал, как надо. Но какие-то сомнения толкали меня под руку, сам всё портил. Не помню, до свадьбы или уж после неё, Блувштейны по Флориному проекту построили в просторной прихожей шкаф до потолка, площадью не менее двух квадратных метров. Там на полках и в висячем виде разместилась вся, накопившаяся за годы службы амуниция Иосифа Яковлевича, шинели, мундиры, старые штаны, Флорины пальто, кофты, «отрезы», масса старого белья и пр. Ничего не выбрасывалось. Всё «могло ещё пригодиться»! Флора тщательно переписала содержимое полок в тетрадки, вложила каждую перепись на свою полку. В заключительную тетрадь переписала кратко содержание полочных тетрадей. Была очень довольна своим архивированием, хвалилась нам и гостям, что может легко теперь найти любую вещь! Правда, вещи эти так и не приходилось доставать. А вот до ванной и туалета у хозяев руки не доходили. Эти такие нужные в быту квартирные компоненты вызывали лёгкое отвращение неудобством и загаженностью. Посетитель, не расслабляясь, покидал сии апартаменты. К сожалению, и житейская атмосфера была далека от милых семейных привязанностей. Взаимное недовольство толкало наших женщин на «рычание», злопамятство, немотивированные придирки. К завершению осени стало ясно, Надя беременна. Помню, на цикле по «детским болезням» в детской клинике лечфака, занимавшей бывший церковный корпус в самом Саратовском центре напротив «Липок», ей стало дурно, произошёл коротенький обморок. Группа всполошилась, преподавательница успокоила всех и пришедшую в себя Надю. На занятиях к ней стали относиться сверхлойяльно. (В клинике нам с Надей был определён для «ведения» слабенький, безнадёжный, лежачий мальчик 4 лет с грубым пороком сердца. Мне очень не хотелось, что бы Надя «впечатлялась», глядя на несчастного ребёнка. Мы очень сострадали малышу, хотя ничего сделать не могли.  Надя обследовала малыша, «как положено», переживала, но не отчаялась и «на себя» ничего «не перенесла».) Более того, в женской консультации нашли у нас поперечное положение плода. Наде пришлось «полежать на обследовании» в «Третьей Советской», пропустить «учебные циклы» на военной кафедре и «детские болезни». То ли стараниями врачей (они точно ничего не трогали), то ли само собой, Натуля повернулась и заняла «правильное» положение – вниз головой! В ноябре моя студентка уже была дома, вышла на «судебную медицину». «Детские болезни» и военную кафедру ей зачли.
   Надина беременность требовала покоя и благожелательности. Атмосфера в квартире на второй дачной напоминала постоянную «холодную войну» с обострениями. После очередной ссоры с Флорой мы переехали к Бабуле. Наверное, где-то в декабре 1965(?). На занятия утром ездили через Волгу на автобусе. С занятий иногда ходили пешком. Ледяная тропа тянулась мимо опор строящегося моста. Переходили Волгу, и по Петровской хрустели снежком до дома №83. Бабуля кормила нас кислыми щами.  Жили в светлой спаленке. Хотя Бабуля протапливала газом печи, было холодно, дом не держал тепла. Помню, вечерами Мы выходили на Петровскую с приёмничком «Альпинист». Включали «Маяк». Под тихую музыку бродили по морозцу, по занесённой проезжей части туда-сюда. В воскресения ходили «посмотреть» на базар, увидели крупные тушки гусей. Возникли кулинарные фантазии, купили гуся. Запекали под Бабулиным руководством, в духовке, из потрошков варили щи. Гусь нам показался дивным блюдом. Надя чувствовала себя хорошо. Всем видом показывала, что не собирается ходить под Флориными императивами. В учёбе мы успевали. Только долгие переезды отнимали много времени, да и сил. Новый 1966 год мы тоже встречали у Бабули. Надя с вечера приготовила салатик, что-то ещё. Выставили бутылку венгерского «Токая». Стали ждать полуночи. Как назло, меня сморило, задремал, заснул и проспал Новый Год!  Надя сидела рядом, ждала, всплакнула, но не разбудила!  После я раздосадованный и огорчённый спрашивал, что же не разбудила? Ведь так просто, естественно. Оказывается с детства Наде внушили: спящих будить нельзя! Вот чушь! Так она считает до сих пор. Позже, днём первого января, мы втроём встретили Новый Год, выпили по рюмочке, съели салатик, щей, обида прошла. Бабуля разочаровалась в полусухом «Токае». 
   Я иногда тревожно задумывался, где же Надя будет рожать, если мы так и останемся в Энгельсе? И нужно ли ей показаться заранее в поликлинику в конце нашей улицы? Слава богу, ситуация вскоре разрешилась. Наверное, Иосиф Яковлевич подействовал на Флору, возможно, осуждение пробежало по родне и знакомым: беременная дочь, студентка, изгнана из дома, учится. Не дай бог, заболеет или что похуже! Ира, тоже вероятно, склонилась на нашу сторону, она же дала повод к встрече. Как-то воскресным днём в Энгельсский дом, приехали все втроём: Папа, Флора и Ира. Под предлогом, что Ира не справляется с математическим заданием. Ира привезла тетрадки, учебник. Надя охотно по решала с ней алгебраические уравнения. Что-то объяснила. Иосиф Яковлевич, Флора тихо поговорили с Бабулей, поспрашивали, как мы живём. Посетовали на спартанские условия. Помыться было нельзя. Уборная на зимнем дворе. Утром умываться холодной водой, быстро-быстро собираться, перекусить и мчаться на берег Волги, на «ледовую переправу». Мягко предложили нам вернуться. Мы легко согласились. У всех «с души спало». Наверное, в понедельник мы уже вернулись на «Вторую Дачную». Далее существование потекло по накатанному руслу. Надя периодически консультировалась в женской консультации, числилась на учёте. По указанию акушеров лечила зубы. (В самом центре города, над кинотеатром «Центральный»). Посещала все занятия, блистала ответами, каких-либо «утяжелений» природного процесса не отмечалось. Наш малыш активно вертелся и попихивал ножками в материнский живот. Мы радостно трогали. Кто там? Мы не знали. Не было тогда никаких технических методов узнавания, как сейчас. Никаких УЗИ в природе не существовало. А так как будущим мамам, да и папам всегда хотелось знать, кого им ожидать, существовало множество гадательных примет пола будущего ребёнка. Форма, размеры живота родильницы, изменения её внешности, время зачатия и состояние папы на этот роковой момент, и пр. и пр., всё раскладывалось и трактовалось по желанию будущих родителей. На кафедре акушерства нам пересказывали, якобы жизненную историю об акушере, зарабатывавшем на таких предсказаниях. Якобы, солидный дядечка уверенно обещал будущим родителям точно назвать пол будущего ребёнка. Он тщательно гладил живот, слушал шорохи, делал глубокомысленное лицо и объявлял, например: «У вас будет мальчик!» А для верности записывал в журнал дату, фамилию и свой ответ. Если рождался мальчик, родители были счастливы и не жалели об уплаченных оракулу деньгах. Если рождалась девочка, возмущённые родители неслись к оракулу и требовали деньги назад. Но он спокойно останавливал их: «Не может быть, я не ошибаюсь! Это вы, что-то поняли не так!» «Вот смотрите – он доставал журнал – вот записано такого-то числа, под такой-то фамилией – «Девочка»! В журнале действительно было записано: «девочка». Родители разводили руками и в смущении удалялись. Соль в том, что акушер-оракул произносил одно, а записывал другое!
   Март 1966 года, солнечно, тепло. Надя прикидывает сроки родов. Отмечает в самодельном календарике. Готовимся растить малыша. Мне, в глубине души, хотелось сына. Продолжателя фамилии. Но особенно я на этом не настаивал. В общем, ждали, кто будет. Из скудных своих средств прикупали пелёночки, марлю на подгузники, распашонки нейтрального содержания. В наши времена не существовало теперешних удобных памперсов. Складывались самодельные подгузники из нескольких слоёв марли, подкладывались треугольничком под попку грудничка в виде косынки и закладывались концы между ножек. Запачканные подгузники ни в коем случае не выбрасывались. Дефицит! А тщательно отстирывались, сушились, выглаживались очень горячим утюгом и шли в дело снова и снова! Вот мы обнаружили отсутствие у нас ванночки для купания младенца. А ванночки тоже появлялись не часто. И вот я послан в магазин на территории «Выставки», на «Третью дачную», где, наверняка, есть! Приобрёл оцинкованный продолговатый жестяной сосуд и тащу его на плечах, как Антей. Навстречу попадается Меркин, щеголеватый полковник – химик из Блувштейновских знакомых. Он широко улыбается и не без подтырки приветствует «молодого счастливца». Но в его словах не упрёк (как у большинства наших «взрослых»), а явное сочувствие и одобрение. На душе немного просветляется. Ведь, при всем нашем независимом виде, конечно, грызла тревога: как справимся, как выживем? «Взрослые» постоянно сокрушались и считали, что «надо было погулять, пожить, не спешить с ребёнком» и проч. постулаты размеренной житухи, совершенно невозможные в юном возрасте.
   Вот вечером 31 марта Надя бледнеет и чувствует первые схватки. Все дома. Вызывают «скорую». Фельдшер долго не раздумывает, велит собрать вещички, документы, берёт меня с собой и везёт Надю в роддом. Я думал, где-то в Ленинском районе. А нас отвозят аж в «Первую Советскую», довольно далеко. На углу Шелковичной и Пугачёвской. На трамвае час добираться, да ещё пешком бежать. Зато там мы проходили занятия, всё-таки клиника! Грязновато-стальной особняк роддома на самом углу. (Записывая это, я для верности посмотрел план Саратова в интернете. Там он и стоит до сих пор. На старых кирпичных стенах висят доски. Надпись: «Роддом им. Какушкина», ниже – «1й городской родильный дом».) А рядом по Шелковичной – небольшая двухэтажная поликлиника, где мы тоже проходили какую-то очередную «практику». Приняли. Меня, кажется, быстренько выпроваживают с Надиной одёжкой. Сказали, позвоним, когда родит! По моему, не звонили. Я в тревожно-приподнятом смятении. Главное, всё делать правильно, ничего не упустить! Рано утром, часов в шесть еду в роддом, там читаю в списке родившихся, девочка! Кажется, пишу Наде записку, больше передать, ничего нет. Да и передавать многое запрещено.  Еду на занятия. А мы проходили цикл «Организации здравоохранения» в больничке на одну остановку далее «Второй Дачной», на «Жиркомбинате». Только надо было лезть далеко в гору. Студенты добирались туда к полдесятому. И я успел. Группа не спеша, собирается, чирикает. Цикл считался ерундовым. Надя, ведь, ходила до конца. Даже сначала не обратили внимания, что явился на занятия без неё. Скромно объявил: У нас родилась дочь! Не поверили, решили – первоапрельский розыгрыш. Потом смотрят: начало занятий, а обязательной Нади нет! Воодушевились. Первый ребёнок в группе! Едва отсидел схоластические занятия. Домой. Мучаюсь, надо навестить, надо передать что-то вкусненькое. Правда, в первые дни родильницам запрещали вкусности и шоколадки.  Пытался проникнуть в роддом в халате под видом студента для отработки задолжности. «Раскусили». Не пустили. Пытаюсь собрать передачки, денег, как назло, нет. Покупаю кефир, булки. Надя обижается. Кефир ей осточертел. На яблоки у меня просто нет денег. И никто не подумал мне их предложить. Сообщил родным, родителям о рождении дочери. Дочура родилась с малым весом, слабенькая. Надю долго задерживали, что бы Натуля набрала сил. Первая поездка «забирать из роддома» через семь дней, когда Папа даже выделил легковую машину, не удалась, «не отдали». Надю перевели в какую-то отдельную палатку на первом этаже (боковые одноэтажные приделы к корпусу). От чего ей стало ещё скучнее и грустнее. Я ходил в напряжённом ожидании. Справляясь каждый день, и получая всё более грустные записки. Папа утешал. Надя нервничала в роддоме, ожидая выписки. Это были палаты для тех, кто «с осложнениями».
   Наконец, настал день выписки, окончательной! Не помню, как привезли Надю и Наташу. Я впервые увидел свою дочуру. Маленькое жёлтенькое личико оказалось меньше циферблата будильничка! Ручки и ножки тонюсенькие с неправдоподобно маленькими пальчиками. Голосок тонкий, прерывистый. Надя вернулась озабоченная и огорчённая. Педиатры объявили, что у нашей девочки врождённый порок сердца, «Болезнь Толочинова-Роже», дефект (дырка) в межжелудочковой перегородке. При прослушивании, в каждой систоле раздавался грубый, хриплый, дребезжащий шум. У меня тоже сжалось сердце. Жизнь поворачивалась к нам самой суровой стороной. Мы понимали, что должны вырастить, выпестовать нашу крошку, положить все силы на укрепление её слабенького здоровья. Доказать, что мы – «правильные» родители. Надя кормила грудью по часам, всё выполняла без устали, по рекомендациям многочисленных педиатров, «по учебнику». Мы сразу начали купать нашу крошку по всем правилам. Я, копируя Надю, стал стирать пелёнки, совершенно без какой-либо брезгливости. Кстати, участковая педиатриня, усталая, задавленная молодая женщина, «вела» Наташу очень формально. Она нехотя выслушивала грубые шумы  сердечка, лёгкие, оглядывала бледненькое, худенькое тельце и торопилась уйти. На наши вопросы, отвечала, примерно: «Ну, сами знаете…» Прописывала аспирин, который мы пытались всунуть с молочком в плачущий ротик. Мы напряжённо всматривались в верхнюю губку «треугольник Коплига», стараясь не пропустить признаков недостаточности, цианоза. Постоянно консультировались со своими педагогами, на кафедрах детских болезней. Носили Нату по кафедрам и специалистам. Нас успокаивали и жалели. Говорили: «Может быть, с возрастом само закроется. Папиллярные мышцы вырастут и перекроют отверстие». Или придётся делать операцию, зашивать дырку. «Тогда, делайте, как можно раньше!» И прочие советы, которые было трудно выполнять. Помню, мы были вынуждены раньше времени прикармливать Наташу единственной доступной детской смесью, «Семпер» и «Семпер вёллинг». Заваривали в кружечке порошочек, отмеряемый пластиковым ковшичком. Наташа кушала плохо. Сосёт-сосёт-сосёт соску, пускает пузырики в бутылочку. Перевернём, не убавилось! Хорошо, если за кормление съедала грамм пятьдесят! Вдобавок, недели через две пребывания дома её заразили респираторной инфекцией! Девушки из группы, а может и вся группа, явились навестить новорожденную. При этом некоторые были с лёгким насморком, но это будущих медиков совершенно не настораживало. Они рассматривали Нату, тётёшкались с ней, целовали. Вручили нам скромные подарки в виде пелёнок и распашонок. И, довольные, удалились. А через два дня Натуля затемпературила, начала плакать и совсем распаялась. Перестала спать ночью. Только на руках. Бедная девочка не дышала носиком. Надя закапывала молочко, старательно чистила. Но бедный ребёнок только тихо монотонно плакал: «Ва-ва-ва-ва…» Мы носили её по очереди на руках всю ночь! Руки болели в локтях. Расслабленное тело болело. Засыпая сидя на краю постели, чувствую, как руки сами расслабляются. Сейчас выроню! «Надя, Надя, возьми Наташу! Не могу!» Сонная Надя автоматически поднимается в постели, подхватывает запелёнутую дочку, начинает раскачиваться с ней. А я «бухаюсь» в постель, «проваливаюсь» часа на два. Через два часа: «Коля, возьми Наташу!» Принимаю наш драгоценный свёрток. В окне уже сереет. Утром на занятия. Единственным способом повысить сопротивляемость маленького организма вирусам было применение человеческого гамма-глобулина. В институте на занятиях нам объясняли, что это можно делать только в самых крайних случаях! Мы поняли, у нас – крайний. Кажется, институтские педиатры помогли достать ампулки. Надя сама с ужасом колола в малюсенькую младенческую попочку. Ната плакала от боли, мы плакали от горя. Выкарабкались из первой болезни. Но очень быстро приходили новые, иммунитет был очень слабеньким. Всё-таки, потихоньку, наша девочка подрастала. Набирала вес. Спала в кроватке. Гуляла в колясочке, возимой мною по «посадкам». Колясочки тоже были дефицитом, надо было поймать и срочно купить. Устроена коляска была по сравнению с теперешними очень примитивно. Имела небольшой фартучек без «стекла», закрывавший личико младенца от ветра. Надо было постоянно, как моряку, «ловить ветер» и поворачивать коляску так, что бы не задувало Натуле. Колёсики были приделаны «на честном слове», так что мне вскоре пришлось гвоздиком закладывать утраченную чеку. Затаскивать колясочку приходилось на четвёртый этаж «сталинского» дома. Вначале я заносил Нату, а потом втаскивал коляску. (Каждый раз, тревожно переживая возможную кражу оставленной в подъезде коляски.) Вскоре убедился, что с дочкой коляска не намного тяжелее и поднимал и спускал по ступенькам всё вместе. «Как полагается» в таких случаях, Надиного молочка не стало хватать. Прикормки и докормки мы должны были получать на «детской молочной кухне». Это медицински-питательное учреждение располагалось на «четвёртой дачной», через шоссе, словом, «у чёрта на куличках». Вначале, я ездил туда один на трамвае. Всё равно выходило долго. Мы быстро сообразили совмещать Натулины прогулки с беготнёй «на молочку». Не помню, к какому часу надо было успеть, например к пяти вечера. Часа в четыре выносил коляску с Натой и быстрым шагом, объезжая кочки и выбоины, тревожно следя за мотавшимися и пищавшими колёсиками, двигал по «посадкам». Благо везде лежала пешеходная асфальтовая дорожка. Только на «третьей дачной» делал вираж на тротуар, затем – обратный вираж через трамвайные пути и шоссе. Натуля засыпала в самом начале дистанции и не просыпалась у кухни. ( С коляской не впускали.) Успевал получить по талончикам бутылочки, пристроить их в ногах заворочавшейся малышки. И уже спокойно прогулочным шагом возвращались мы с дочурой на свою «вторую дачную».   
   Флора Мироновна не собиралась оставлять работу. В то время она служила в СЭС эпидемиологом. Должна была посещать магазины и столовки, проверять их санитарное состояние и наказывать за проступки. Часто всё это она проделывала дома по телефону. Моя Мама дорабатывала в Мурманске. Она присылала нам после рождения Наташи небольшие деньги. В целом «взрослые» не собирались помогать делом молодой семье. Наоборот, они считали нас глупой самонадеянной молодёжью.  Были настроены, что бы мы «хлебнули трудностей жизни». Флора категорически была против «сидения с ребёнком», а мы, естественно, никогда бы этого не допустили. Мы поняли, что должны сами «нести свой крест» до конца жизни. И тихо ненавидели «взрослых».

   Нам оставалось «доучиться» чуть более полутора месяцев пятого курса. Наде надо было срочно нагнать занятия, зачёты. И она истово училась. Нам и в голову не приходило менять свой студенческий статус. Ходили на занятия по очереди. Лекции списывали или считывали у девушек-одногруппниц. Не помню, как уж сдали очередные экзамены. Заметных провалов не было. В июне 1966 закончили пятый курс. А тут мне надо было оставить семью и ехать со всеми мальчишками в «летние военные лагеря» для прохождения курса молодого бойца, принятия присяги. Ведь мы по окончании вуза должны были получить звания младших лейтенантов! Собрали бельишко. И поплыл в Самару!
 
   Местом прохождения военной подготовки были назначены «Тоцкие лагеря» в Оренбургской области. Путь туда лежал почему-то из Куйбышева. До него мы красиво доплыли в третьем классе старого двухэтажного парохода, т.е. просидели гурьбой на корме, слушая гитару и разбитные песенки сокурсников. Вечер, прохладно от реки, но невыразимо славно! Упоительно хорошо! Нас сопровождал офицер с кафедры, но его мы практически не видели. Только утром в Куйбышеве он скомандовал знавшим дорогу «старикам» доставить нас своим ходом на вокзал. В общем вагоне докатили до Тоцка. «Пешадралом» добрались до лагерей. Начался месяц моей службы в Советской Армии.
   Нас разместили в хилой рощице, в палатках купно, видимо, поротно. Каждый Вуз представлял собой роту. Вместе с нами «служили» саратовские «политехи», отдельно размещались Куйбышевские, Волгоградские медики.  В палатках стояли обычные железные, никелированные кровати, кажется, тумбочка для личных вещей. На второй день мы заметили, что деревья рощицы, в которой стояли палатки, росли точно между ними и на высоких холмиках, спуская, узловатые корни поперёк дорожек и под пологи палаток. А ещё через неделю мы догадались о происхождении холмиков. Когда деревца остались расти, между палаток, остальные вырубили, земля была ровной. За много-много лет существования лагерей старательные солдатики, подметая дорожки, вениками и мётлами вымели кубометры земли! И деревца оказались на холмиках-сопочках!
   Да, прежде всего, конечно, нас помыли и переодели. Мы облачились в старенькую стиранную полевую форму, выданную всё же по размерам. На ногах – кирзовые сапожищи на портянках. Так, что уж очень потешного вида мы не имели. На головах –  пилотки со звёздочками. Да, ещё выдали фляжки, мы обязаны были носить их на ремне заполненными питьевой водой. В общем, мы выглядели солдатиками, а не курсантами. При первом собрании, когда нам вдалбливали правила поведения (Главное, ни куда не отлучаться, не ходить в чужие роты, всем отдавать честь! Сапоги должны быть начищены, ремни не свисать с животов!) был избран старший по команде, и неожиданно меня избрали… Почтальоном! Видимо, общество решило по интеллигентному виду в очках, что мне можно доверить письма, посылки и переводы. Почтальон мог не посещать занятий, т.к. он обязан был после завтрака сразу отправляться на полковую почту, занять там очередь и получить всю причитающуюся корреспонденцию, и сдать собранные у солдатиков письма, проставив на них традиционный треугольный штамп: «солдатское бесплатное». Я не то что бы обрадовался такой должности, больше озаботился, как мне сдать зачёт, если не буду присутствовать на занятиях? Мне доверительно объяснили, что бы о таких глупостях не беспокоился. Ходить на почту военного городка было достаточно далеко. Надо было пройти и улицей одноэтажных дощатых домиков. И какими-то задворками. При этом навстречу попадались бродившие вне службы офицеры. Я старался, завидев их, печатать шаг и ловко вскидывать руку к виску. Сразу приметил, как это делают «отчетливые» офицеры. Рука лениво с расслабленной кистью ползёт вверх, затем резким, щеголеватым движением кисти подбрасывается к виску, чуть-чуть с прогибом (в этом прогибе весь шик) и, замерев на секунду, также щеголевато отмахивается вниз. Наверное, это напоминает кистевой бросок хоккеиста. Офицеры с улыбкой козыряли или просто говорили: «Здравствуйте!» На почте мне вручалась толстая пачка писем, иногда надо было самому их отсортировать из общей кучи. А я к своему стыду не всех студентов знал по фамилиям и именам, особенно «стариков».  Ориентировался на номер роты. Иногда просили меня захватить письма для другой роты. Захватывал и заносил, там уже не надо было раздавать по фамилиям, отдавал скопом. Потом, действительно, пошли переводы. Я не понимал, зачем «старикам» присылают деньги из дома? Одеты, обуты, накормлены. Оказывается, старики тайком попивали водочку, возможно и продукты подкупали из общего военторга! Некоторые, с напряжением ожидали переводов и теребили меня. Даже обижались, считали, что я плохо справляюсь. На почте же часто отвечали: сегодня почты нет! Она, оказывается, тоже плохо доставлялась из Оренбурга. Посылки были редки, не помню, проверяли ли их на предмет «неправильных вложений». Кажется, нет. Помню, пришла посылка Ванчинину, и он упросился со мной получать. Скорее, что бы отвертеться от занятий. Он был из тех недотёп, над которыми всегда подтрунивали. Когда мы возвращались, нас остановил патруль. Я представился почтальоном, а Ванчинина, прикомандированным тащить посылку. Ничего, не задержали, хотя внимательно посмотрели, что у меня за пазухой. Я носил под гимнастёркой пачки писем. Деньги по переводам получал аккуратно, пересчитывал и доносил лично до адресата. Сам получал письма от Нади, в каждом о состоянии Наташеньки. С наступлением тепла она перестала болеть и медленно набирала вес. Не плакала, спала положенное время. Надя сама передохнула. Теперь мы задумывались, как нам прожить ещё один курс. 
   Кормили нас в открытой, «уличной» летней столовой за длинными дощатыми столами, под реденькими некленами. Да и сама кухня тоже была летней, только складики продуктов располагались в хибарках. Как помню, печь была выложена из кирпича в виде длинной плиты с многочисленными чугунными конфорками сверху. Сбоку – высокая кирпичная труба. Всё это прямо на улице. При кирпичной печи стояла зелёная стандартная армейская прицепная «пищеварилка» с завинчивающимися горловинами котелков. Чем топили, не знаю, предполагаю – угольком. На такой «мартен» никаких дров бы не хватило.
   Еда была очень нехитрой, в основном гречневая каша «продел», которая разваривалась в густую замазку. Её можно было ложкой поставить дыбком в миске. Сверху каша поливалась мясной подливкой с обворожительным запахом и вкусом, но без мяса. Каша сменялась макаронами с такой же подливкой. Конечно, гвоздём солдатской кухни являлась каша из перловки, которую именовали «зубами», про которую ходили грубые анекдоты. Супы и щички были, хоть и жидкими, но наваристыми. Вообще, «наваристость» являлась основным качеством солдатской пищи. Вероятно, от приготовления в закрытых котлах. На третье – чай или компоты, такие же наваристые, что теряли чайный и компотный запах и вкус. Мы не капризничали. Пребывание на свежем воздухе делало любую еду прелестной!
   Вовка Спирин посещал все занятия, был там сверхактивным. По вечерам, взахлёб, рассказывал, что сегодня показывали или заставляли делать, например, бегать с выкладкой, или надевать противогазы. Я думал, ну и хорошо, что без меня! Кажется, даже бросали гранаты из окопа. Стрелять из автомата меня взяли со всеми. Надо было стрельнуть три патрона одиночными. Над лежащим с заряженным автоматом студентиком, растопырившись, вставал здоровенный «прапор», готовый броситься на жертву, в случае её неправильного поведения. Студентик, вытянув автомат в сторону мишени, три раза нажимал на курок. Автомат неслышно «тукал». Мишень красовалась в девственной чистоте. Я к своей гордости попал в мишень. Даже кучно! У Вовки был с собой фотоаппарат «смена». Снимал наши привалы, политзанятия. Сохранились насколько фотографий со мной. Однажды, мы с ним зачем-то были посланы в центр городка, кажется, в военторг. Мне-то, как почтальону, ходить разрешалось везде. А он уже не боялся, к концу пребывания мы прознали многие хитрости военной жизни и стали безрассудно смелы. Оказывается, никто нас не собирался сажать на «губу» и оставлять после окончания срока сборов! Главное, не появляться пьяными в городке и на глаза начальству! В военторге мой взор упал на красивый чёрный, кожаный чешский портфель с золотыми замочком и детальками. Задняя стенка портфеля была оформлена папкой с замком молния. Да, эта вещь была настоящей «Докторской», производила впечатление неподдельной респектабельности! Кажется, стоил он пятьдесят рублей, по тем времена сумма значительная. Но у меня с собой были пятьдесят рублей, и я их не промотал. Подумал, подумал. Понял вдруг: эта вещь будет уже на всю жизнь! Её не придётся сменять. Она будет служить мне в любом возрасте, при любом положении! Купил! Весь коллектив рассматривал моё приобретение, прищёлкивая языками. Одобрили. Хотя «старики» посчитали это фраерством.
  Помню, мы остановились с Вовкой у колонки городка, напились, наполнили фляжки. Он сфотографировал меня, пьющим из фляжки, с запрокинутой головой. Казалось бы, нормальный снимок. Да когда напечатали, увидели, что струя из колонки проецировалась прямо на мои галифе, льющаяся, якобы, из них. Вот конфуз! Но снимок сохранён.
   Наконец, подошёл срок принятия присяги. Мне зачли все не посещённые занятия. Нас построили на плацу, наши офицеры с кафедры, кто-то от части. Отобранный наиболее статный и толковый «старик» с автоматом, зачитал присягу.  (Наверное, автоматы раздали всем, так полагается по уставу. Присягу принимают с оружием.) Не помню, что бы мы выходили по очереди и присягали. Кажется, хором произнесли, что-то сакраментальное. Наверное, мы хором повторяли слова присяги за читавшим! И стали считаться младшими лейтенантами. Наступил последний вечер «лагерей», мы уже переоделись в своё штатское. Старики решили хорошо «посидеть» и требовательно попросили у меня новенький портфель, что бы принести водки из военторга. Пришлось дать. Робко просил не пачкать. Видимо, они набили его «под завязку». Снаружи портфель не пострадал, но одна внутренняя перегородочка поломалась и привела меня в тихое огорчение. Портфель действительно служил мне и нашей семье очень долго. Только уж когда окончательно развалилось крепление ручки, лопнул пластик, обшитый кожей, пришлось заменить его в Клину более современными тряпочными чемоданчиками. Не помню, как, на поезде без пересадок мы быстро вернулись в Саратов. Тольки Дубицкого, помню, с нами не было, я потом ему хвастался о своей почтальонной службе.
   Остаток лета мы провели с Надей и Наташей в Энгельсе. Девочка наша поздоровела, чуть зарумянилась, проводила время с любимыми родителями, лепетала, ползала. Кушала прикормы (Семпер Вёллинг) и детский кефирчик. Бабушка и Прабабушка (Бабуля) носили её на руках, да и остальные энгельсские «постояльцы» постоянно с ней тётёшкались. Вот носили ли мы её, четырёхмесячную, на пляж, не помню. Надо спросить Надю. Кажется, в это лето Мама обратила внимание на «устарелость» моего осеннего пальто в серо-бурую ёлочку. Предложила купить новое. Обычно, я не радуюсь новым вещам. А тут мы подошли к мастерской «индпошива» под гостиницей «Волга», на Кировской, в Саратове. Там вывешивали почти сшитые вещи, которые подгоняли по фигуре покупателя. Моё внимание привлекло ярко-зелёное пальтецо модного фасона. Желание пижонства охватило «серенького воробышка», представил себе белое кашне, светлую «кепку-лондонку», при синих брюках. Эх! Вот это денди! Так и поступили. Пальто за час подогнали под мою щуплую, сутулую фигуру.  Шею облегло новенькое белое кашне. И, кажется, кепка-букле вскоре украсила лихую голову! 
   С началом последнего учебного года встала острая проблема подыскания няни. Да и оплата няниных услуг нас озадачивала. Вездесущая и всёзнающая Оля Чеботарёва сообщила, что знакомая старушка, проживавшая «недалеко от неё», «повыше к лесу» может помочь нам за умеренную плату. Надя с Олей отправились для знакомства. Старушка произвела не лучшее впечатление, но выбора у нас не было. Да и запросила рублей 25 в месяц. Родственники наши не вмешивались, не пытались опытным глазом посмотреть няньку, или помочь найти другую. Жила нянька в жутком двухэтажном одноподъездном домике на улице Курдюмской, в маленькой комнатушке на первом этаже. За Курдюмской действительно начинался беспородный лиственный саратовский «лес». Это был край города. Вдобавок, надо было всё время подниматься в гору. Няня поставила условие, что ребёнка будут привозить к ней, а вечером забирать. Причём всю одёжку, сменные ползунки (я их называл зайчиками, при сушке они свисали с верёвки как зайцы, повешенные за уши) пелёночки, всё надо было привозить с собой. И конечно, всю еду на день. Надя без устали всё заготовляла с вечера. Няньке надо было только разогреть в тёплой воде. Я утром спешно катил подпрыгивавшую коляску с Натой и узелками в гору. Передавал морщинистой ведьме и бодро бежал вниз на остановку «Вишнёвая». После занятий Надя бежала к бабке, забирала Наташу, благодарила и с изумлением обнаруживала, что оставленная еда практически не съедена! Ведьма же уверяла, что «девочка так хорошо сосала». Словом нянька только добавила переживаний. Единственный плюс – мы могли вместе сидеть на занятиях, ерзая и ожидая скорейшего окончания. Беда еще – бабка курила! И любила выпить! Как часто, прибежав днём в гору, я обнаруживал нашу Наташу ползающей в одной распашонке по кровати под открытой форточкой. А няньку «под шефе», покуривающую и «культурно» отмахивающую дым от ребёнка! Найти другую няню было невозможно. Бросать учёбу нельзя. Приходилось мириться.  Позднее, нам помогали девочки из группы. Они по очереди оставались с Наташей. Один день прогула прогулом не считался. Больше всех, наверное, помогала Нина Оленина. Они дружили с Надей. Нина, вообще, была расположена к домашней жизни. Её перманентная влюбчивость в молоденьких и не очень ассистентов, кафедральных Донжуанов, превосходила все ожидания. Вдобавок, она окрашивалась в какие-то инверсионные оттенки. Попросту, Нина с изумлением делала открытия, что все в неё влюблены! Она часто ввертывала в разговоре: «Ты видела, как он на меня посмотрел?» «Он так на меня смотрел!»
   Шестой курс ознаменовался полным отсутствием общеобразовательных и теоретических предметов. Нас занимали только «госпитальные» дисциплины! Мы должны были «циклами» от двух до четырёх, шести недель присутствовать в разных больницах и «вести» больных (т.е. надоедать им, помимо обычных лечащих врачей, кафедральных ассистентов и доцентов). Мы были должны писать показательные истории болезни, не подсматривая в настоящие «истории» ординаторов, которые действительно «пользовали болезных». Истории проверялись на предмет обширности писанины. Чем толще, тем правильнее! Девочки старались писать крупным почерком, выходило больше страниц. В итоге, конечно, всем зачитывалось. В первую очередь нас натаскивали в терапии. На хирургических кафедрах иногда давали посмотреть ход операций, что выносили далеко не все. Помню, как в амфитеатре демонстрационной операционной осел в обморок Володя Белов, крупный, физически развитый парень, «на которого никто бы не подумал». Мы все внутренне сжимались, старались не смотреть на кровь, старались «не опозориться». Кстати, хирурги не осудили Володю, отнеслись с пониманием. У Нади тоже первоначально появилась задумка стать хирургом. Она получала задания, сделать доклад на студенческой конференции. (Я рисовал для доклада разрезы человеческого таза с вариациями вмешательств на прямой кишке.)  Даже до родов ходила на дежурства в хирургию. Присутствовала на неотложных ночных операциях. (Аппендициты) А мне приходилось, ожидая её, дремать на широких подоконниках «Третьей Советской». К счастью, после двух-трёх таких дежурств, Наде расхотелось становиться хирургом. А за доклад она получила, между прочим, красивую хирургическую монографию в шёлковом переплёте!  Кстати, тогда уже Коля Захаров и Саша Полозов тихо, но упорно стали посещать операционные, дежурить и выполнять простые хирургические манипуляции вроде держания крючков, раздвигавших операционное поле, или зашивания раны после операции. Кроме классических: терапии и хирургии, Мы посещали инфекционные больницы, где не столько учились лечить, сколько старались «не заразиться сами» и «не принести заразу домой»! Конечно, роддома.
   Психиатрии на шестом уже не было, но я продолжал посещать кружок, готовил доклады, слушал байки и демонстрации больных. Тогда на кафедре у Гамбурга блистал ассистент Штерн, сын известного в Саратове профессора – рентгенолога Штерна. Он откровенно задавался и пользовался положением любимчика. Он по просьбе Малкиной Марьяны Григорьевны демонстрировал нам чудеса гипноза. В отделении проходила лечение молодая женщина, по профессии агроном. Она на работе подверглась нападению насильников и после этого панически боялась мужчин. Не могла не только с ними общаться, но и впадала в истерические  ступоры, если видела на улице, даже далеко от себя.  Из-за такого состояния она не могла покинуть квартиру, чем-либо заниматься. Вот, её довольно легко Штерн вводил в гипнотическое состояние. ( Не понятно, почему на него самого она не давала своих реакций?)  И в состоянии сна он начинал «приучать» больную к нейтральному отношению к мужчинам. Он назидательно-повествовательным тоном начинал рассказывать, как она свободно гуляет по городу, как наслаждается природой и обществом, как встречает по дороге милых, предупредительных, благородных, воспитанных мужчин. При этом воодушевлённая пациентка начинала трястись всем телом, вскрикивать, мотать головою, не открывая глаз, демонстрировать негативизм. Штерн, хитро улыбаясь, расписывал ситуацию, что бедная истеричка должна сесть в такси и в авто обнаруживает рядом на сидении мужчину! Что уж тут начиналось!!! Вопли и извивания, вскакивания с воздетыми руками, но глаза закрыты! Пациентка чётко знала, что должна «спать». Мы потрясались и терялись в догадках: Эта брутальная, театральная негативная реакция все-таки во сне или наяву?! Расходились после кружка с чувством, что посетили не зря! Когда же занятия вела Марианна Григорьевна, она просто интересно рассказывала разные клинические случаи. Иногда, вела Валентина Павловна Хазова, попроще, ближе к нам. Мы понимали, что педагогам сидеть с кружковцами после работы тоже «не сахар». Особенно, внутрь отделения нас не пускали, видимо, что бы мы не разочаровывались убогостью суровой реальности клинического быта пациентов. В шестидесятые годы набор лекарств был беден. Лечили коматозной терапией, а это не каждый наблюдатель выдержит. Состав кружка был не очень постоянен. Больше приходили любопытные на одно два занятия. Из постоянных членов присутствовала Тома Карасик. Она любила по рассуждать и тоже находила романтику в психиатрическом деле. Хотела стать психиатром. Стала. Позднее, через несколько лет погибла во дворе Энгельсской психбольницы от рук психически больного.
   Тогда в Саратове участились случаи употребления подростками гашиша, свободно привозимого из Средней Азии. Никакой организованной борьбы с наркоманией тогда не проводилось. Советская власть расценивала это, как случайную шалость делинквентых подростков. Иногда «бригадмильцы» ходили по подъездам и вытаскивали на улицу опьяневших мальчишек. Если опьянение было небольшим, отводили домой, сдавали на руки родителям. Если глубоким, отправляли в приёмный покой психиатрического отделения, и мальчишки пару суток проводили в «сумасшедшем доме». Мне предложили изучить истории болезни уже бывших и посмотреть вживую в приёмном покое на отравленных гашишом (он же – «план», он же – «анаша»).  Стал добросовестно ходить в приёмный покой, уточняю, не общебольничный, а именно психиатрический. Им заведывала смешливая, добрейшая женщина, Майя Владимировна Факторович. Знать бы, что через 5 лет мы с ней будем работать вместе в Рузской психбольнице № 4! Но я этого ещё не знал, и она тоже, поэтому во все глаза и уши слушал её рассказы об обкуренных подростках, об особенностях их поведения и галлюцинирования. Потом мне выбрали кучу историй за прошедший год, и я старательно их прочитывал и выписывал в тетрадку симптоматику. Во многих случаях она повторялась. Даже закралось сомнение, а может быть, сами врачи пишут по стандарту, «под копирку», не затрудняя себя расспросами? Решил врачам доверять. Потихоньку составил доклад на три-четыре страницы «убористым почерком». Словом, сообщение прошло «на ура»! Когда мне позволили разобрать старые истории в архиве, с удивлением увидел дореволюционные истории болезни. Они назывались «Скорбный листъ» и были действительно в один листок!
   Кафедральное начальство, оценив мои успехи, предложило ещё одну работу по интоксикационным психозам. В Саратове распространилось употребление подростками настоя «астматола», который вызывал специфический токсический делирий. Читателю разъясняю. В те поры не существовало эффективного средства для снятия приступов бронхиальной астмы. Бедным астматикам предлагалось делать самокрутки из сушёных листьев белены и закуривать в момент приступа. Сухие листья белены в пачках свободно продавались в аптеках. Не надо было даже рецептов. Сухой порошок назывался «астматол». С чьей-то подачи подростки начали этот порошок заваривать и пить настой. Развивался своеобразный делирий с видением золотых искр, «золотых» волокон, нитей, золотым свечением и искажением реальности, чувством ухода в другой мир. Как и «анашистов», потребителей гашиша, «астматольщиков» в связи с неправильным поведением задерживала милиция или дружинники. Доставляли в психиатрический приёмный покой. Мне пришлось уже более внимательно и целенаправленно просмотреть истории болезни. Не везде доктора делали различие и уточняли, какое вещество потреблял галлюцинант. Ну, постарался и сделал достаточно толковое и свежее сообщение на студенческой научной конференции. Позднее мою работу, практически не изменив, но дополнив полудюжиной соавторов, напечатали в сборнике мединститута за 1969 год. Называлась статья: «К клинике астматолового делирия». А сборник назывался: «Вопросы невропатологии, психиатрии и нейрохирургии». Однажды кружок посетил сам Гамбург, он остался доволен любознательностью и «начётничеством» кружковцев. Мы тоже были в тихом восторге. Под конец занятий Гамбург вызвал Штерна и приказным тоном попросил его всех сфотографировать. Штерн, кстати, был блестящим фотолюбителем, почти профессионалом. Его работы помещали на фотовыставках. Он принёс изящный широкоплёночный фотоаппарат, поставил нас в два рядка за спиной сидящего за старинным столом Александра Львовича, «чикнул». Я ещё про себя немного усомнился, в кабинете было темновато. Потом увидел большую фотографию, ясную, чёткую, с достаточной освещённостью. Я вышел высоким и худым прямо за спиной психиатрического корифея. Немного голова оказалась слишком задрана, словно я отделял себя от общей компании. Ещё припоминаю, кружок изредка посещал студент с другого курса по фамилии Гимерверт. Через много лет, работая в Клину, я услышал его фамилию. До меня он работал в Клинской ПБ №13, в Золино. Оставил о себе разноплановую память.   

   Как мы готовились к зачётам и экзаменам. Надя читала лекции в маленькой спальне «про себя». И всё запоминала. Я мог усваивать только при «громкой читке» вслух. При этом мне было необходимо монотонно расхаживать «маршировать» взад и вперёд по большой комнате. «Про себя» не запоминал ничего. Вслух. Запоминал обрывки. Куски. Пытался повторить хотя бы схематично текст какой-нибудь главки. Бесполезно. А через день забывал всё, о чём читал ранее!    Всё-таки «читка вслух» порождала, надежду, что что-нибудь вспомниться при опросе педагога. Создавала иллюзию «работы ума». Шпаргалок мы не писали. Не было времени, и мы не смогли бы никогда ими воспользоваться. Помню, хожу монотонно, как маятник, ставлю стопы по ходу дощечек паркета. Главное в подготовке заключалось в выявлении, каких лекций не хватает, и где бы их срочно раздобыть! Так же думали и остальные одногруппники. Поэтому обмен лекциями был самым остросюжетным действом. Существовала постоянная беготня друг к другу, и взятие напрокат недостающих лекций, которые необходимо было изучить и срочно отдать. Мы с Надей практически не пользовались чужими лекциями. Их просто трудно было прочесть из-за непривычного почерка и стиля изложения. 
   
   Госэкзамены и получение направления. Наступала эпоха «Госов». Эти экзамены считались главными в жизни и определяющими врачебную судьбу студента. Многие их панически боялись. Педагоги поддерживали такое мнение, уверяя, что будут сверхстроги.   Словом, к весне 1967 года на курсе начался «мандраж»! Надя и все девочки группы не избежали его. Страхи парализовывали, мешали учить предметы. Только некоторые «бесшабашницы» вроде Эльзы Логиновой иронизировали над собой и настраивались: «Будь, что будет!» Парни тоже были озабочены, но нервничали заметно меньше. (Они привыкли к тройкам.) А мне вдруг подумалось и представилось: Вот нас обучали врачебному искусству шесть лет! Затратили средства и силы. Если на первых курсах нас могли безжалостно «отсеивать», то на последних… Мы должны с каждым годом представлять для института всё большую и большую ценность!!! Ведь, должен же институт выдать государству определённое количество лекарей. Т.е., понял я, педагоги и институтское начальство никак не заинтересованы нас «засыпать»! Наоборот, на экзаменах, наверняка, нас будут морально поддерживать. Подбадривать и прощать слабые ответы! Как только я это осознал, наступило облегчение, тревога ушла, даже стало забавно смотреть на своих нахохленных товарищей. Торжествующе  изложил Наде своё новое виденье «Госов». Она поняла, но не поверила до конца. Слишком был силён сложившийся стереотип экзаменационных легенд. Я же понял: Да, готовиться надо, но как обычно, без форсажа. 
    В итоге, сдали хорошо, легко, на очень хорошие оценки. Обстановка случилась такой, как я и предполагал. Никто нас не собирался «засыпать», наоборот, все ласково улыбались и подталкивали под зад.
    После сдачи экзаменов началось «Распределение». Процедура, которой уже не ведают современные выпускники. Хотя думаю, некоторые бы сейчас охотно её бы прошли. Т.к. самостоятельно найти работу в теперешние времена не всегда возможно. А в далёкие, советские, учреждение, получившее новых работников было ещё и слегка обязано по их устройству и содержанию. Конечно, каждое ЛПУ имело свои возможности, но при отсутствии их было обязано назойливо долодонить советскому и партийному руководству о бытовом устройстве «молодых специалистов».
   Каждый студент и его родители прекрасно знали и готовились отбиваться от ожидаемых предложений «поработать «на благо Родины» в несусветной глуши, без элементарных удобств, перспектив и возможности свиданий с родственниками. Поэтому, задолго до распределения добывались справки о нездоровье выпускника или его родителей, копились веские доказательства необходимости проживания только в городской местности, заключались срочные браки с Саратовскими аборигенами и пр. Возможно, проскакивали и взятки. Легче всего было студентам, забившим места на кафедрах и в клиниках института. Им волноваться было нечего. «Шеф», или «Зав», или «Проф» уже кулуарно договорились с деканатом и тихо официально оформили юные дарования в свои коллективы. Так же не волновались «старики», фельдшера – стажники. Их подбирали свои ЛПУ и колхозы. К моменту распределения мы обнаружили, что треть нашей группы тишком уже распределена в глубины собственной «Альма матер». И вот мы волнуемся в коридоре ректорского кабинета. Слушаем возбуждённые переговоры, видим лица большинства счастливчиков, оставшихся в Саратове. Наша главная печаль – годовалая Натуля со слабым здоровьем. Сами мы готовы, куда угодно. Я в напряжении, понимаю, именно сейчас я должен проявить волевые мужские качества и чёткость мышления, которыми не обладаю.  Вела эту инквизиторскую пытку наша проректорша по учебной части, мадам Мамыкина.  Ранее я с ней практически не встречался. Слышал о ней хвалебные речения некоторых студентов (Вовка Спирин). Относился к ним со скепсисом. Якобы, слыла она либералкой, знала всех студентов «как родных» и часто прощала шалости. Я понимал, либералкой она была только к «своим» и подлизам. Мы с Надей для неё были абсолютно чужими. Вот заходим в большой кабинет, где сидит порядком подуставшая комиссия, явно не выполнявшая план по засылке в пустыню Гоби. «А-а-а…  Доброхотовы, муж и жена! Вот хорошо! И маленький ребёночек уже есть!» Вот семья врачей!»…. «Хорошо себя зарекомендовали…»  «Поедите в Коми АССР?»   Я живо представляю себе мёрзлую тайгу и застывающую Нату.  «Нет, простите, мы не можем».  У нас дочь больна, у неё порок сердца! Лицо деканши морщится. Смотрит на нас, как на врагов народа. А что же вам надо???!!!  «Куда-нибудь, в тёплый климат». «А-а-а-а…..   В тёплый климат! Ну, тогда вот – Калмыкия».   Я вновь явственно представляю себе выжженную степь, пыль до неба и 30 градусов в тени. «Нет-нет! Она не перенесёт жары».  Ну, уж тогда и не знаю, что вам, капризным и предложить. А в Костромскую область поедите?  Где Костромская область не знаю.  Знаю: Кострома на Волге, там делают Костромской сыр. Ещё знаю по детским стишкам, что некто бредёт из Костромы в Ленинград, а другой некто навстречу ему бредёт в Кострому! Это успокаивает, это центр России, пусть и захолустный.   «Да, да! Мы поедем в Костромскую область!»  Деканша облегчённо вздыхает, ожидала, видимо, что мы будем биться за Саратов. Мы выходим со слезами на глазах. Кажется, мы не сильно проиграли. Растерянно улыбаемся вопрошающим: «Костромская область!» Нас поздравляют. Надя тоже довольна. Кострома для неё город детства.
    Дома тоже в целом все одобрили наше «выдвижение». Наверное, мы смотрели по карте и усмотрели, что Кострома проглядывает чуть на северо-восток от Москвы. Я озабоченно догадался, что прежде чем везти семью неизвестно куда, необходимо самому одному съездить на разведку в Костромской Облздравотдел, куда мы и получили направление. Объявил о своём решении и, через несколько дней выехал в Кострому. Добрался быстро. Выйдя с вокзала, обнаружил улицу полу Саратова, полу Энгельса! Деревянные скособоченные домишки чередовались с каменными особнячками и советскими многоэтажками. Тротуары разбиты. Пахнуло родным! Не садясь ни в какой транспорт, добрёл до центральной старинной площади с пузатыми каменными «рядами». (Господи, в скольких фильмах она снята!) За рядами, на спуске к Волге обнаружился двухэтажный деревянный особнячок Облздравотдела. Руководил им товарищ Тюляндин. Он сидел, чуть ли не в расшитой косоворотке в маленьком древнем кабинетике. Посмотрел наши с Надей направления. «Хочешь Главным врачом?»  – Куда?  – «В сельскую участковую больницу, 25 коек».  Я не долго раздумывал. Тщеславие толкнуло тихонько вбок. Почему-то вспомнил разговоры наших фельдшеров – стажников, считавших такую должность синекурой. «Согласен!»  Вот, сейчас оформим, Главным врачом Николо – Берёзовской участковой больницы. Галичский район! По голосу я понял, что для Костромских, это – не глушь, это – почти столица!  Конечно, напряжённо думал, справлюсь ли? Ведь, не командир я по природе… Но раз предлагают… Видят же они, кому предлагают! Потом, посмотрел на карте, скорее, на стенной схеме, на почте, и убедился, что Галич стоит на железнодорожной магистрали не так далеко от «головы». За ним к Уралу уходила цепочка заштатных городков. Жалко было только, что вся эта страна простиралась от восточного берега Волги. А на западном, «европейском» сиротился только один райончик, воткнувшийся между Ярославской и Ивановской областями, Нерехта.  Там-то, чувствовал я, тепло и уютно. Но, всё, решение принято и оформлено. Выйдя из Облздрава с «окончательной бумагой», конечно, стал шататься по лавочкам рядов. Денег было в обрез, поэтому, только смотрел игрушки для Натули. Вдруг на самых ступенях увидел лоток с крашенными маленькими деревянными условными животными: коровками, свинками, козочками, овечками, кажется, даже собачонок присутствовал. Целое миниатюрное народное стадо! Тут же приобрёл весь пакет этого стада и с лёгкой душой пошёл на недальний Почтампт. Успел, уж вечер был, Почтампт закрывался. Заказал межгород, квартиру Блувштейнов. Доложил Наде о наших радужных перспективах. Поплёлся на вокзал и, кажется, в ночь уехал в Москву.  Рано утром прибыл на Ярославский.
   Быстрое и как мне казалось благополучное разрешение вопроса подвигло меня на неожиданные фортеля. В Москве я понял, что ненадолго свободен. Где-то, совсем рядом, находился городок Старица. Там проживали мои родственники по отцовской линии, которых при иных обстоятельствах я и никогда не увижу. Очень захотелось взглянуть на малую родину отца, которую он живописал в спутанных нетрезвых речах. Эх, я же самостоятельный, женатый, положительный мужчина, будущий главный врач! Утром на Ленинградском вокзале купил билет на поезд (не электричку) до Калинина. Из поклажи был со мной только чешский портфель. Через четыре часа, в полдень стоял уже на Тверской привокзальной площади. Рядышком автостанция. Через 10 минут «пазик» отправлялся в Старицу. Всё складывалось идеально. Только по наивности решил, что Старица недалеко, минут 30. Поэтому даже не стал садиться, уступая место грязноватым бабкам и пролетариям, грубо запихивавшимся в автобус. Автобус выл и раскачивался часа три-четыре. Я стоял, все места были заняты. На меня иронично поглядывали. Наконец, он устало затормозил на круглой площади перед мостом. Я вышел, усталости не чувствовал. С тревожно-радостным волнением увидел узкую Волгу, городок на противоположном берегу, ободранные стены церквушек. Понял, центр – там! Легко перешёл двухсотметровую Волгу, сразу попал на центральную улицу. Адрес от волнения забыл напрочь. Ничего, прошагал до близкой милиции, зашёл, увидел адресный стол. Вежливо спросил адрес Доброхотовых (возможно, показал свой паспорт, не помню). Милиционер не удивился, почти не глядя в бумаги, назвал мне: Аптекарский переулок, дом 5А. Показал рукой, что я должен вернуться к мосту и внедриться в первый же переулок направо. Время клонилось часам к шести. Если ничего не найду, надо ещё уехать назад. Как проведу ночь, не беспокоился. Хилый организм подстёгивал азарт первооткрывателя. Спустился по разбитым ступеням переулка, довольно долго брёл, всматриваясь в номера. В самом конце, на торце высокого деревянного трёхоконного домика увидел: «5а». Перед домиком в палисаднике, под окошками сидели старик со старухой! Да, всё происходило, как в кино или романе. Остановился, разглядывая дом, улицу. Переулок в этом месте расширялся, представал почти круглой травяной площадью с вливавшимися двумя улочками. «Вам кого?» – спросил, разгибаясь, старикан. Я догадался, что это – мой дед, но имя забыл. (Со мной это часто бывает, в решающую минуту забываю, как обратиться к собеседнику.)  «Здесь живёт Леонид Николаевич Доброхотов?» –  наобум брякнул я.  «Он недавно уехал. А Вы кто?»   «Я его сын!» Пауза. Старикан вглядывается в меня: «Коля?»  «Да!» – отвечаю с облегчением –  «Коля!». Старики выходят из палисадника, изумлённо рассматривают меня.   «Похож, похож!»  Заводят в дом. Сажусь к столу, чувствую, как устал. Неторопливо рассказываю, что окончил институт, ездил по месту назначения и завернул к ним «посмотреть». Как бы невзначай показываю паспорт. Старики читают и убеждаются, что я их внук.  Начинаются хлопоты с ужином. Меня потчуют оладышками и чаем. Видимо весть о появлении не виденного никогда «Коли», пронеслась по переулку, в котором проживало не менее двух семей родственников со стороны старушки – второй жены Николая Александровича. Любознательные родственники, возможно, встревоженные вероятным претендентом на наследство, неслышно проходили в дом, присаживались в углах и рассматривали меня. Все находили, что я очень похож на отца. Особенно продуктивной беседы не случилось, я совершенно умотался. Да и потрясённые старики могли только предложить мне постель. Показали встроенные в крытый двор удобства. Постелили на топчане под боковым окном. Может быть, на этом топчане отдыхал мой батюшка? Я сразу уснул. Утром лёгкий завтрак оладышками и немного поговорили о семье. Я показал фотографии Нади и Наташи, бывшие со мной. Они достали из ящиков любительские фотографии отца, Калерии, Саши. Дед подарил свою фотку, где он в солидном возрасте исполняет в спектакле петеушников по «Юбилею» А.П. Чехова роль бухгалтера! Надо же, мне в школе пришлось единственный раз выступить со сцены именно в этой роли!  Словом, взяли с меня обещание написать, как устроимся на новом месте. Распрощался и с лёгким сердцем уехал в Калинин (Тверь), Москву и Саратов. Времени затратил немного, так, что если бы промолчал, никто бы не усмотрел побочного маршрута. Но я не умолчал.  Кажется, вскользь рассказал Бабуле. И конечно, Наде. Дня через два Мама, вышла за мной, посланным в магазин. Стала расспрашивать, как и зачем я заезжал в Старицу. Волнуясь, упрекала меня. Считала, что я не должен был контактировать с семьёй Доброхотовых. Может быть, опасалась Папиного гнева и неправильного толкования поступка. Потом успокоилась, поняла, что я никого не предал, а как взрослый человек имею право на свои взгляды и оценки. 
    В конце августа 1967 года мы собрались, собрали свои лучшие одежды, Наташины игрушечки, запасы детского питания, и отправились в Галич.

   
                ЖИЗНЬ   В   БЕРЁЗОВЦЕ.    

   Берёзовец – старинное, если не древнее, село в Галичском районе Костромской области. Расположено километрах в тридцати к северу от столь же древнего города Владимиро – Суздальского княжества, Галича–Мерьского. Угро-финская сторонка. Вотяки и Черемисы. Древний народ, Меря, теперешний – Марий Эл, раньше проживал от самого Урала до Ярославля. (Кажется, и Ярославль-то был отвоёван настырными Русичами у местных Угро-финнов и, естественно, переименован в честь князя–завоевателя, который хвастливо и не к месту заколол копьём дрессированного медведя, выпущенного местными простаками из клетки.)  Территория современной автономной республики сильно съёжена, оставлена лишь у Волги, между Вяткой и Ветлугой, вкруг Йошкар–Олы. Официально Галич известен, как русский город, с 12 века. «Русскоязычные» князья, чтобы отбиваться от восточных разбойников, нанимали себе в помощь «чудь» и «луговую черемису». Так известно, что в 1174 году они дали прикурить черемисам с Ветлуги. Во время Батыева нашествия в 1237 году, им пришлось, наоборот, удирать на восток, на Ветлугу. Документально зарегистрировано, что брат Александра Невского, Константин Ярославич Удалой в 1245 году получил от Золотоордынского хана право княжить в Галиче до самого правого берега Ветлуги. Но все: тринадцатый и четырнадцатые века восточные марийцы, чувствуя, что эта земелька-то их родная, терзали Галич набегами. А, между прочим, само название областного городка, процветающего и сейчас, намного западнее по Волге, «Кострома», с мерьского переводится, как «Солнечное»! И, вообще, «Кострома» – богиня солнца у древних верхневолжских народов! Так что называть эти места коренной Русью у меня язык не поворачивается. Но если Вы вздумаете сообщить об этом местным жителям, они кровно оскорбятся. Они гневно будут бить себя в грудь, называя себя единственно, истинно, Русскими. Остальные – татары.
   Село Николо-Берёзовец (так его полное, правильное наименование) на карте, если оно не обозначено, можно определить углом, примерно, равностороннего треугольника, образованного прямыми, восстановленными от двух заметных станций на Северной железной дороге: «Орехово» и «Галич». Только линию от Орехова надо протянуть на северо-восток, а от Галича на северо-запад. Вместо линий можно поставить ножки циркуля с расстоянием между этими станциями. В месте пересечения и будет находиться славное село Николо-Берёзовец, где нам предстояло жить и трудиться три года.
   Село стоит (так и хочется написать, «раскинулось») на очень высоком берегу, на бугре над речкой Нолей, якобы, впадающей в Кострому. Ноля прихотливо огибает бугор, заворачивая с севера на запад, а через километр, делая излучину у Больничного Леса, снова уходит на юг. Наверное, когда-то она была полноводной, потому что промыла широкую долину. За советские годы, благодаря использованию её для молевого сплава, она совершенно забилась топляком, билась по вёснам туда-сюда, безобразно размывая берега, которые на много километров вынужденно украсились серыми заборами из бывшего строевого леса (с целью предотвратить застревание дико несущихся брёвен), превратилась в мутный ручей с рукотворными порогами. На ней уже никто не рыбачит и не плавает на лодках.
   Село стоит на тракте, который давно не используется, но раньше связывал по прямой города: Галич, Солигалич и Чухлому в Вологодской области. Тракт местами на многие километры вымощен булыжником! В наши годы по этой меридианальной прямой летали самолётики АН-2, садились в четырёх километрах у Берёзовца на полевом аэродромчике. Так что я пару раз пользовался авиатранспортом.
   Главным опознавательным знаком села, и сейчас, служит просторная каменная Никольская церковь с высокой колокольней, белеющая среди синих лесов, как «Русская свеча» на Елеонской горе. С трёх сторон к храму, как к кремлю, по высоким, выглаженным откосам не подобраться. Только со стороны входной западной двери портика в колокольню можно войти с небольшой сельской площади. Церковная территория, обнесённая крепкой каменной оградой, выдаёт прошлые, гораздо более счастливые времена селян. В ограде и место погоста, и пустующее место второго деревянного храма. «Местные» тихо говорили, что был он не менее красив и величественен. Но, при создании колхоза сразу был занят под склад. Свозили туда в основном рожь и другие зерновые. Вскоре склад запылал и сгорел начисто вместе со всем зерном! Наверное, НКВД не дремало. Всех, кого надо, пересажали. А загорелось, скорее всего, сырое зерно от перегрева, самовоспламенилось, потому, что не было высушено, проветрено. Колхозный партактив и не подозревал, что зерно полагается провеивать. Церковная территория занимает один из четырёх углов единственного сельского перекрёстка, от которого простирались две единственные сельские улицы без названий. Одна шла точно с юга на север, т.е. показывала на Солигалич и Чухлому. В конце её группка домиков именовалась деревней Рожново, хотя вплотную соседствовала с Берёзовцем. Другая, перпендикулярная ей, вела с востока на запад, переходила в мощёную здоровенным булыжником дорогу, перепрыгивавшую по мостику через речку Касть и добегавшую до станции «Орехово». Её менее благоустроенный восточный конец, километров через пятнадцать, утыкался в село «Муравьищи» – столицу колхоза «имени Ленина», постоянного счастливого соперника нашего колхоза «Родина». А там, далее на восток – станции и райцентры: «Нея», «Мантурово», «Шарья». И дальше – Кировская (Вятская) область, Приуралье.
   Сам Галич-городок тянется по южному берегу широкого и ещё не загаженного Галичского озера, фасолевидного сверху. Это хорошо видно с самолётика, взлетающего с аэродромчика на бугре западной окраины райцентра. Там же из озера вытекает речушка Векса, бежит под аэродромом прямо на запад и впадает в Кострому. Городок теснят высокие холмы, прижимают к холодной, серой воде. Домишки, особенно микрорайончик пятиэтажек на восточной стороне лезут вверх. А там гуляет холодный пронизывающий ветрище. На восточном конце находится и главное «градообразующее» предприятие – экскаваторный завод. Его продукция довольно наблюдаема в России – красненькие экскаваторы-бульдозеры на базе тракторов «Беларусь». Так же все видели экскаваторы с небольшим ковшом и выдвигающейся «рукой» на колёсной базе тяжелых грузовиков. Прямо напротив городского центра, образованного несколькими каре каменных купеческих лавок с тяжёлыми аркадами, на противоположной стороне озера, на гладком мысу, белеют домишки сельца «Олешь». Редкие автобусы в сторону Берёзовца обычно стартуют от почты, едут по долгой улице вдоль озера на восток, минуют рыбную коптильню в бывшей церковке. (Постоянный стойкий вкусный запах!) Затем, покидая город, описывают восточный берег озера по гладкой асфальтовой дороге, перебираются на северный берег и, трясясь, проваливаясь и громыхая, добираются до Олеши. Можно считать, что полпути до Берёзовца пройдено. От Олеши до Берёзовца считается по высказываниям разных водителей от 14, до 17 и даже 25 километров. Пешком не дойдёшь. Полный километраж от крыльца районной больницы до крыльца нашей больницы наш водитель, Юра Цветков рассчитывал в пятьдесят километров. Один или два автобуса в день при хорошей дороге доезжают до деревни «Верково». Она считается в семи километрах от нашей обители. Тут я уже пробовал доходить пешком по глинистой насыпи под мелким дождичком. На тебе плащ «Болонья» мокрый снаружи и изнутри. В руках две увесистых сетки с продуктами и кожаный портфель с документами и детскими книжечками – признак главного врача. На голове гедееровская шляпа – тоже признак интеллигентного человека. Наконец, на груди, под плащом болтается фотоаппарат «Киев-10», который больше всего боишься промочить. Идти страшновато, смеркается, жилья не видно. Ноги устало разъезжаются по глине. Ты уже не обращаешь внимания на глубину луж и брызги жижи между ног. Добраться бы только. Наконец, над глиной, между стенами сырых дерёв возникают серые признаки крыш. Это на противоположном берегу – родное село. С последним усилием пробредаешь мимо сараеобразных построек Сырзавода. С облегчением вступаешь на деревянные мостки через Нолю. Ноги не вязнут и можно даже обстучать их о настил. Перехожу Нолю. Последний рывок вверх по склону метров тридцать. Мостки – тротуар у низкого барака «гостиницы». Далее, уже не думая ни о чём, «на автомате», по обочине до въезда в больницу. По сырой травке, очищая сапоги, отшвакивая ляпушки с подошв, к своему крыльцу! Стучу или просто вваливаюсь в незапертую дверь. «Папа!» «Коля!» Я дома!!!
   Когда-то этот достаточно суровый край был плотно населён. Это я знаю не из «источников». В редкие мои зимние выезды к больным на дом, (обычно вызывали бабки к затемпературившим ребятишкам), Ваня, Иван Александрович, наш конюх и возчик, доставлявший меня к пациентам на санях, постоянно показывал по дороге кнутом пригорки, поросшие берёзами. «Вот здесь, Леонтьич, деревня стояла, тридцать дворов, вон там – двадцать дворов!» И так до места, где обнаруживалось с десяток просторных покосившихся домов на подклетях, в которых проживали три старухи с пятью малышами на руках. Большинство домов – заколочены навсегда, некоторые – до лета. Всё население средних, работоспособных возрастов давно эмигрировало под Ленинград, проживало там в вагонах, или бараках, счастливцы обладали «хрущёбами». Все предпочитали работать на «городских» предприятиях, даже чернорабочими, кем угодно. Заработок и питание были гарантированы. Детей оставляли на руки бабкам. Летом бывшие селяне наезжали отдохнуть в родных местах. Пьянствовали и очень гордились московской или ленинградской пропиской. На местных учителей, медиков смотрели с презрением. А уж колхозников, вообще, не считали за людей! (Возможно, и правильно. Ведь в сёлах оставались только врождённые бездельники, пьянь, или люди, имевшие бешенную выгоду, например, кооператоры сельпо, сельсоветчики, вечные председатели колхозов, по существу – рабовладельцы со своей камарильей: учётчиками, бухгалтерами, секретарями, завхозами, шоферами-порученцами и проч.). Длительная тихая деградация населения проявлялась во многих вещах. Но я, прежде всего, заметил неспособность «местных» готовить пищу! Ещё в Саратове, обдумывая житьё на селе, я представлял себе, как поем, наконец, сытного, вкусного, недорогого. Деревня в моих схоластических мечтаниях, пахла пирогами, щами, блинами, кислым молоком, грибами, яйцами и, конечно, мясом и рыбой! Освоившись на месте, обнаружил, что практически все жители питаются одинаково скудно и невкусно: зимой и летом едят два раза в сутки «похлёбку» из солонины. В редких случаях варят картошку и макароны. Знаменитые солёные грибы, которых было пруд пруди, засаливали не помыв, с землёй, травой, хвоей и листиками. На празднике угощают «груздочками», а не зубах песок скрипит! И соли кладут, сколько есть, полагая, что «грибки сами возьмут, сколько надо!» Ладно, летом, без холодильников, мясо вынуждены засаливать в бочках. Оно скользкое, вонючее, со следами разложения. Да и нет его летом, не режут скотину. Зато поздней осенью забивают барашков, кабанчиков. Уже мороз стукнул. Ну, так сохраните замороженным! Нет, всё – в бочку, пересыпать погуще солью и под гнёт! А потом шарят грязными руками в сером пузырястом рассоле вылавливают «лучший кусочек». Женщины, попадавшие на лечение в наш стационар, восхищались больничной едой! Правда, наша молоденькая, незамужняя повариха Нина Зверева действительно готовила хорошо, с соблюдением всех правил технологии. Обжаривала, пассировала нехитрую заправку супов. Не разбавляла котлетный фарш, добросовестно чистила овощи и пр. и пр. Может быть только потому, что ещё не была замужем, и не было необходимости таскать продукты? Жила она в комнатке при кухне, а во время холодов в «общежитии» девочек. Родительская семья была, где-то очень далеко. Нина по установленному не мною обычаю готовила и для нас. Не всегда, а в особых случаях. Например, когда родился Дима, а Надя ещё была в роддоме на положении родильницы.
   Но я сильно забежал вперёд. Необходимо рассказать о самой «Николо-Берёзовской участковой больнице на 25 коек». Итак, при первом визите к Зав. Костромским облздравотделом, товарищу Тюляндину, я из юношеского тщеславия легко согласился возглавить сельскую участковую больницу. Опустим все последующие переживания и опасения. Вот мы с Надей и полуторагодовалой Наташей, предварительно отправив вещички контейнером на станцию Галич, Северной железной дороги, с парой чемоданов и портфелем приехали в город Галич и пришли, благо она стояла недалеко от вокзала, в городскую больницу. Не помню, но, наверное, мы как-то известили заблаговременно о приезде. А впрочем, может быть, и нет. Мы вошли в приземистое двухэтажное здание бывшего пересыльного острога, спросили, где главный врач. Тут же нас провели через приёмный покой, напоминавший раздевалку в районной бане, в кабинет главного, где ещё сидела старушка-организаторша лечебного процесса и непрерывно писала. Нас тепло встретили. Посмотрели наши документы, достали предписание-приказ облздравотдела. Тут же отдали приказ по райздравотделу. Кажется, покормили, и главный врач района, хирург, Баранов, бросив все дела, позвонил в Берёзовец, что бы готовились к нашему приёму. Сам Баранов вызвал новый санитарный УАЗик – «буханку», усадил Надю с Наташей на руках на переднее место, сел со мной в кузов. И мы поскакали в Николо-Берёзовец. Это было в середине августа 1967 года. 
   Николо-Берёзовская участковая больница построена в современном виде в 1914 году пленными австрийцами на западной окраине села. Наверное, тогда она считалась земской. Возможно, какое-то лечебное учрежденьице, вроде фельдшерского пункта существовало и до 1914 года. Но создана она была явно не с бухты-барахты, а по хорошо продуманному плану, по правильным чертежам, опытными строителями. На нескольких отведённых гектарах берега и лесной опушки был возведён целый деревянный городок из добротных рубленых строений. Потолки 3,5 метра, огромные «городские» окна, солидные печи. Строения стояли по периметру двора. Сразу вдоль дороги – амбулатория с холлом, кабинетом, перевязочной, кабинетом зубного врача, комнаткой бухгалтера и встроенным выгребным туалетом. С тыльной стороны длинного амбулаторного дома располагалось «общежитие» молодых сестричек из двух комнаток и кухонки. Под прямым углом к амбулатории тянулось здание роддома с широким коридором, родовой, двумя палатами, детской и подсобными коморками. Передний конец этого замечательного роддома начинался квартирой акушерки, которая соединялась внутренней дверцей прямо с роддомовским коридором! Там жила прежняя акушерка – дряхлая старуха, с катарактой и бронхиальной астмой. Но обязательная и культурная! Она часто сидела на ступенях и покуривала астматол. В продолжение роддома через значительный прогал возносился симметричный «инфекционный барак», вовсе не барак, а хороший домище, разделённый поперёк на две половины, с двумя входами и одинаковым набором комнат. Он был запланирован «на две инфекции». За «бараком» кособоко возносилась квадратная в плане больничная часовня, предназначавшаяся в качестве морга. Над её четырёхскатной крышей косо торчала луковицеобразная балясинка. Наверное, раньше увенчанная крестиком. Сейчас крестика не было, но балясинка непостижимым образом при взгляде на фасад проецировалась на колокольню и крест Никольской церкви! И, наконец, этот ряд строений завершался домиком прачечной, где всегда горела печь, валил пар, и старая прачка охотно и рьяно стирала больничные простыни. С левой стороны этого ряда простирались больничные огороды с картошкой, капустой, морковкой и пр. Во время посадки и уборки задействовался весь персонал. А летняя прополка и надзор осуществлялись рабочими по двору. А вправо уходил собственно больничный двор, отгороженный от реки и ненастного ветра густым осинником. На задах двора, но строго по средней линии, торжественно возвышалось здание кухни. Оно было высоким ещё и потому, что по центру чердака, поддерживаемый балками, стоял большой деревянный бак с полутораметровыми стенками, обложенными изнутри «свинцом», как считал Юра Цветков. Я думаю, наши предки прекрасно понимали токсическое действие свинца. Вряд ли они бы совершили такую глупость даже в 1914 году. Вероятно, он был обложен тонким оловом или оцинкован! Вода в бак подавалась из артезианской скважины насосом. Старая скважина в здании кухни вышла из строя. И в советское время была пробурена новая перед кухней, посреди больничного двора. Над ней построена бревенчатая хибарка с электромотором и дизельгенератором. В продолжение хибарки был устроен гараж. При кухне была запланирована квартира для повара! Но так как от возраста, она стала холодной, Нина жила в ней только летом, перебираясь зимой в «общежитие». Холодные комнатки использовались, как подсобки. Складывали продукты, дрова, что б не мочились на улице. Наконец, если посмотреть ещё правее, от задней стороны к переднему краю тянулся большой, солидный «главный корпус», загороженный справа старым ельником, приписанным к больнице. Он был просторен и уютен. Четыре или пять палат, широкий коридор, ванная, столовая, манипуляционная, даже операционная в торце, обложенная белой плиткой. Всё это снабжено изрядным количеством печей. Так что если эксплуатировать здание, как задумано, в нём царили бы комфорт и гигиена, лечебный дух и радость выздоровления. Наконец, украшением больничного городка были два солидных «господских» дома, поставленных слегка на отшибе, если встать спиной к «корпусу», лицом к дороге, влево от служебных построек. Ближе к больнице «дом фельдшеров», разделённый продольной перегородкой на две симметричные половины, каждая имела свой вход. А за ним дальше влево, т.е. самый крайний по дороге на Орехово, пятикомнатный «дом врача» с верандой, парадным и чёрным входами, просторной кухней  с русской печью и просто плитой, с комнаткой для кухарки и комнаткой для прислуги у прихожей. В больнице имелся автономный водопровод и автономная канализация со своими «полями орошения»! В доме врача стояла ванна с дровяной колонкой и смывной туалет!  По фаянсу унитаза синими буквами вилась надпись: «общество Париж – Лондон – Москва». Это положительно потрясло. В райцентре, славном городе Галиче не существовало канализации! Даже в Горкоме Партии, занимавшем верхнее левое каре перестроенных торговых рядов, все туалеты были выгребными. Даже к домам новостройкам (которые строились не выше трёх этажей) в торцевых частях пристраивались позорные глухие «башни» выгребных туалетов. Запах испражнений в бытовых помещениях никого не смущал. Для населения это и был замечательный «русский дух». То же и в районной больнице, и в районной поликлинике, и деревянных домиках, и в каменных хоромах, включая ресторан и кафе. Кстати, о поликлинике. На трёхэтажном здании районной поликлиники красовалась мемориальная доска, возглашавшая, что в этом здании галичской гимназии преподавал (или учился?) К. Дм. Ушинский, великий педагог-новатор, уроженец г. Галича. За гимназией и зданиями, тянувшимися вдоль улицы, пролегал старинный земляной вал, перерытый и перекрытый домами, но ещё описывавший треугольную территорию бывшей крепостицы. Можно было рассмотреть и даже погулять по нему. Думаю, сейчас он уже давно срыт.      
   Забыл! По задней стороне больничной усадьбы тянулись сарай-сеновал и конюшня, где стояла больничная лошадка, «Зорька», приобретённая прежним главным у цыган, вероятно, тоже 1914 года рождения, но характер такой, что сам конюх побаивался ездить на ней. Так же помещались сани, тележка, хомуты и прочий инвентарь. А на повороте к «главному корпусу» – глубокий, просторный каменный погреб-ледник. Ранней весной персонал набивал его снегом, утрамбовывал. Глетчер прикрывали соломой, и всё лето хранили на нём продукты.
   Централизованное электроснабжение в нашу больницу, как и во всё село, провели перед нашим приездом! А перед этим три года ток в больничные и некоторые сельские помещения (колхозная контора, почта, аптека) давал дизельгенератор, стоявший в хибаре и принадлежавший больнице! Главным образом мы снабжали током школу, размещавшуюся наискосок, во дворах, между двух улиц. В связи с этим происходило немало невероятных случаев, достойных пера Н.В. Гоголя. Юра Цветков не без восхищения рассказывал, что бывший до нас Главным врачом, Евгений Савельев, отличался огромной, медведеобразной фигурой и южным темпераментом. (Они с женой, Людмилой, приехали по направлению не то из Краснодара, не то из Ростова-на-Дону.  Кажется, он – краснодарский, она – ростовская.) Савельев любил выпить и имел замашки самодура. Вот однажды он был приглашён с супругой (тоже вредненькой бабой) в школу на вечер по поводу какого-то праздника. Это был междусобойчик педагогов. В ходе застолья возник спор, кто интеллигентней: врачи или педагоги. Слово за слово, учителя доказали своё, чем очень обидели Савельева. Возможно, они даже его выгнали. Он демонстративно обозвал их и покинул помещение. Глупые педагоги продолжали радоваться и танцевать. А Савельев направился в хибару и вырубил дизельгенератор! Посёлок и школа погрузились во тьму! А ещё было столько не допито, не доедено!!! А керосиновые лампы и свечи в преддверии светлого будущего были давно выброшены завхозом в забытую кладовку, ключ от которой, естественно, потерян. Эта громкая месть зарвавшимся интеллигентам сложилась в местную притчу. Потом, конечно, все помирились, но помнили, кто хозяин положения. Юра ещё много повествовал мне, как Савельев ходил на охоту, как принимал больных, как выезжал в район и т.п. Кстати, местные считали хамство, самодурство и волюнтаризм проявлением «силы», значительности, «настоящности» руководства.
   Юра Цветков, муж аптекарши, Гали, начал работать шофером тоже перед нашим приездом. До этого больничным шофёром был высокий солидный, хотя и белобрысый, мужчина, с незапоминающееся фамилией типа Смирнов. Он был с подачи Райкома назначен, т.е. избран председателем колхоза, взамен проворовавшегося и развалившего, ………………   Вообще, в местной элите крутились одни и те же личности, завалив одну работу, они переходили на другую, заменить их было просто некем! Так, с десяток мужиков ходили по кругу должностей в сельсовете, парторганизации, на почте, в сельпо, правлении, зав фермами, агрономами и т.д. Большинство пило. Вот новый председатель ещё не запивал. Если он выпивал на всеобщие праздники, белёсое его финское лицо ярко алело, сразу было заметно. Возможно, это и удерживало. Вдобавок, он был верен слову, порядочен.
   Я упомянул аптеку. Здание её стояло на отшибе от больницы, через два дома ближе к центру. (Дом санитарки Скворцовой и дом бухгалтера, Зайчиковой.) Но по архитектуре и солидности конструкции, вероятно, оно было построено вместе с больницей и составляло «ансамбль». Это был рубленый дом с высокой подклетью и парадным крыльцом посередине. Из прихожки двери вели в две разных половины. Левая – в собственно аптеку, просторную комнату с прилавком, стерилизационной и подсобками. Правая – в квартиру аптекарши, являвшую собой такую же большую комнату с прилагаемыми кухонкой, кладовками и прочим. «Галя-аптекарша», простушка и начальница, в больших близоруких очках, довольно успешно, хоть и с трудом, сдерживала попытки Юры копировать поведение своих деревенских приятелей, т.е. пьянствовать, уходить, когда вздумается на охоту или рыбалку, не отдавать денег, избегать нудной сельской обязаловки в виде копания огородов, заготовки и колки дров или перманентного ремонта разваливающихся домишек. Правильному Юриному поведению способствовало появления сыночка, тоже Юрия, ровесника нашей Наташи. Вдобавок, работа в больнице считалась «чистой», отличалась, например, от работы в сельпо, где водитель, Паша Кабацкий полностью оправдывал свою фамилию. Юра ездил не самостоятельно, а с врачом! Что навевало благородный флёр интеллигентности!
   Вообще, мы сразу заметили, как местное население дорожит возможностью трудоустройства в больнице на любую должность. Быть рабочим по двору или санитаркой почиталось за великую честь. Большинство персонала пробились в коллектив давно и «держались зубами» за должности. Больница обеспечивала пусть небольшим, но стабильным заработком советского бюджетника. По сравнению с сельским колхозным трудом любая работа выглядела лёгкой забавой, считалась «чистой». Время работы было благородно регламентировано, и имелась по сельским меркам «прорва времени» на личные дела. Словом, больница манила хорошего трудящегося возможностью организовать свою жизнь «по-городскому», «культурно», «современно». Меня, например, поразило настойчивое стремление жены председателя «передового» колхоза «им. Ленина», матрону обеспеченного семейства, Клавдию, наняться к нам санитаркой. Она охотно мыла полы в амбулатории, держала в порядке мебель и инструментарий, была вежлива и обходительна, хотя в селе считалась гордячкой, избирательной в контактах. Помимо штатных обязанностей весь персонал привлекался (и не считал это каторгой) к жизненно необходимым работам по заготовке дров, копке огорода, посадке, уборке овощей, сенозаготовкам для нашей лошадки. Вообще, заготовка дров для жителей этого края была делом номер один! Отодвигая на второй план даже поиск и заготовку продуктов питания. Любой житель села, даже одинокая, хилая пенсионерка, приобретал у лесника «порубочный билет» т.е. оплачивал кусок леса в зависимости от породности и величины. Затем, он сам или нанятый работник ехал, шёл в лес на указанный участок (иногда, за много километров), сам лично срубал деревья, напиливал двухметровые брёвнышки и бросал их до морозов. По морозу нанимался трактор с санями, брёвнышки грузились и привозились к дому. Затем они, не спеша, пилились, кололись и складывались в поленицу. Почему не спеша? Потому, что использовались они как дрова, только на другую зиму! По давно сложившемуся обычаю, дрова заготавливались на год вперёд, а то и на два годка. Рубили и сию минуту кидали в печь дрова только «чужаки» или крайне нищие, безалаберные товарищи, ничего не понимавшие в степенной сельской жизни. (К таким относили и сельских врачей, и педагогов). Нам, как специалистам полагалось девять кубометров казённых дров на зиму. По продолжительности холодного времени их хватало на половину зимы. Ещё, если учесть простор барских хором «дома врача» и необъятность печей. На первых днях сельской жизни я удивлялся обилию плотно сложенных под специальными навесами вдоль стен полениц. Они казались неоправданным избытком. Какой-нибудь неказистый мужичок в разговоре хвастливо взмахивал рукой во двор, заполненный улицами серых полениц: «А у меня, сё с по за того года лежат! А в энтом году сё кубов двадцать привёз. А я билет беру не здеся, а в Назимове, там берёзы более.» («С по за того» означает «два года назад»). Как приходилось выкручиваться в стандартные двадцатиградусные морозы, расскажу в другом месте.
   Надо бы давно перейти к описанию работы и персонала, но, вспомнив говорок мужичка, не могу не остановиться на собственно Костромском говоре, который сразу замечался оторопевшим приезжим, с трудом понимавшим местного собеседника. Говор этот, хотя и представляет собой Русскую речь, видимо, в фонетике, да и в построении фраз несёт много финно-угорских архаичных элементов. Прежде всего, поражает звуковая монотонность, даже при быстром произношении. Все фразы выливаются в: «Та-та-та-та-та-та!» При этом слова в изобилии снабжаются приставками и окончаниями: «То» и «от». Никакой распевности, игры темпа, смысловых ударений. Всё в виде пулемётных очередей. Ну и конечно, местные диалектные словечки. Они, как раз, не являются препятствием, их легко выучить, запомнить. Невозможно привыкнуть к фонетике! Она режет слух. Даже люди, привыкшие выступать, «вещать», – преподаватели, партработники, культработники, не могут и не стараются изменить произношение. Зато, давно покинув Костромскую область, мы легко обнаруживали костромичей в Подмосковье по говору.
   Наш медицинский персонал условно делился на «старых» и «молоденьких». Меж ними, как водится, дружбы не было. А были тихая зависть, переругивания, взаимные обвинения в неграмотности и лености. Впрочем, и большой войны тоже не возникало. Лидером «старых» выступала медсестра Анна Александровна Кустова, женщина средних лет, мать двоих мальчишек и жена беспробудного пьяницы. «Костя Кустов», заведовал на почте телефонным узлом. Поскольку он был единственным техническим специалистом, даже зав почтой не могла на него «воздействовать». «Аня Кустова» действительно была грамотным и добросовестным медиком, кажется, с фельдшерским образованием. Обладала опытом, поэтому скептически критиковала все действия «молоденьких». Вдобавок, в ней сидела какая-то профсоюзная закваска, постоянно побуждавшая её на «борьбу за справедливость». Она единственная могла грамотно выступать на собраниях. К «старым» можно было отнести и нашу акушерку Нину Андреевну, засидевшуюся в невестах, но вышедшую замуж на втором году нашей работы. Она была малословной, «строгой», худощавой женщиной. Чрезвычайно пунктуальной и принципиальной. Свою работу знала. Сама принимала роды, вела женщин и детей, старалась не беспокоить нас по ночам. Только утром доложит, что привезли роженицу, родила, всё благополучно. Роддом держала в полном порядке, выполняла все инструкции и ценные указания, присылавшиеся районным акушер-гинекологом, полной, властной дамой, постоянно конкурировавшей с главным врачом. Конечно, шедевром нашей «земской медицины» являлись две нескрываемых старушки – медсестрички, «РОККовские», т.е. окончившие не училище, а ускоренные курсы, возможно, во время войны. Высоковатая, суховатая Елизавета и мелковатая, суетливая Екатерина. Последняя носила всегда косынки с вышитыми красными крестиками на лбу, напоминала абсолютно кинематографическую сестрицу времён «Первой мировой». Обе обладали минимумом медицинских знаний и навыков. Но всегда старались добросовестно выполнить назначенное. Кроме того, никогда не перечили начальству. Они обе всегда получали тычки и от «молоденьких», и от «старых», на них пытались сваливать все ляпсусы, над ними подтрунивали. Обе очень давно работали в этой больнице, повидали разных главных врачей. Этот стаж служил им охранной грамотой. Никто не помышлял их уволить.               

   Из молоденьких медсестёр самая бойкая – Зойка. Маленькая, плотненькая, подвижная, как колобок, смешливая, широко улыбавшаяся не для имиджа, а от природы. Знающая и сообразительная. Могшая постоять за себя и подружек. В спорах и взаимных обвинениях «старых» с «молодыми» перекрикивала «старых». Конфликтов не боялась. Неформальный лидер. В работе справлялась хорошо, не халтурила, не ленилась. С ней мы делали перевязки и обработку ран, травм, «писяков». Принимала Диму. На втором году работы вышла замуж и отобрала полдома «для фельдшеров» от «чужой» учительской семьи.
  Зубной врач, Люся Логутова, спокойная, грамотная, флегматичная, но справедливая. Не замужем, проживала в общежитии медсестёр, кажется, в отдельной комнатке. Старалась не встревать в конфликты. Если, что-нибудь просила, то по делу. Уезжала не часто. Вела большой приём. Сокрушалась, что население настроено, при заболевании, вырывать зубы, а не лечить! Что все приходят с запущенными периоститами.
   Молоденькая медсестра Чистякова, только что вышла замуж. Из общежития переместилась в дальний, крайний домик налево от больницы, над речкой Кастью. Несколько гордилась замужеством перед подругами. (В деревне найти молодого парня было проблемой. А обработать, довести до замужества, – ещё большей проблемой.) Она была чувствительна, часто обижалась, капризничала, работала спустя рукава, формально, допускала ошибки. Девочки её не любили, но держали в своём стане. Особенно им не нравилось, что она опаздывала на дежурства и норовила удрать домой раньше. Она была из дальней деревни, чуть ли не из-под Орехово. Вошла в элитную семью местных «куркулей».
   Кажется, была ещё сестрица по фамилии Смирнова. Но совершенно выветрилась из памяти. Может быть рано уехала?
    Ещё, под конец нашего пребывания прибыла по направлению фельдшер с «такою редкой» фамилией: Смирнова! А вот имя вылетело. Галина(?) Елена(?) Молодая, сочная, с полными голубоватыми губищами и серыми выпуклыми глазищами. Покрупнее наших девочек. Никогда не встревала в споры и дрязги. Как работницу я не успел её оценить, но она охотно несла общественные нагрузки. А нашим худеньким девочкам они обрыдли. Их интересы устремились в замужество.  На неё сразу «положил глаз» сын директора школы, Виноградовой. Сам он заканчивал пединститут. Кстати, матушка его заняла у меня латино-русский словарь, якобы, для подготовки к экзамену, но потом так и не отдала. Вскоре, с позволения родителей женился. А фельдшерица переехала в дом директорши. Сынуля мечтал работать под протекцией мамаши, возможно, в районо было договорено занять место старухи.  А спокойная и независимая фельдшерица после нашего отъезда около года возглавляла больницу уже под фамилией Виноградова.
   Тут, забегая вперёд, доложу об отношениях с школьной директрисой. Будучи обязательно вхожей с сельсовет, Виноградова держалась там почти на положении хозяйки. Первоначально она, как все «подсиживающие», похваливала меня, делала комплименты. Школа не имела своей жилплощади. Была вынуждена клянчить домики-полдомики в колхозе и сельсовете (который тоже ничего не имел, но мог нажимать на чужие мозоли, например в сельпо). Лишь больница, спасибо умным людям 1914 года, могла манипулировать квартирками. К началу нашей службы в «доме фельдшеров» сохранялась пустая половина. Половину, обращённую на улицу, занимала Нина Андреевна. Сельсовет и весь сельский актив прекрасно это знали. Случилось так, что ранней осенью 1967? (Летом 1968?). В школу трудоустроился изгнанный откуда-то городской учитель, обременённый женой и двумя маленькими детьми. (У нас изгоняют только за пьянство, но я его пьяным не видел). Устроили на работу и его, и жену. А вот с жильём полный провал. Сначала вселили их в развалюху на самом конце села, в Рожново к какой-то одинокой бабке. Первый месяц они радовались природе, травке, огороду. Да скоренько ударили ночные морозы, и выяснилось, что развалюха не держит тепла. Педагог понял, что зиму не выживет, начал долбить начальство, тем более, по советским положениям, оно должно было обеспечить его полным комфортом! Директриса начала осаждать сельсоветчицу, сама предложила отобрать у больницы пустующие полдома. Меня пригласили для «беседы». Сначала расписали бедственное положение несчастного «интеллигента». Начали давить на общественное сознание. Я понял, что не должен сдаваться. Коллектив бы не одобрил такого мотовства. В то же время никаких аргументов для удержания пустующего жилья не находилось. В итоге, я робко выторговал обещание, что вселение будет временным, только на зиму. Жильё оставалось «ведомственным», при возникновении «производственной необходимости», например, направлении в больницу новых специалистов, квартиранты должны съехать куда угодно. Меня заверили, что развалюха будет отремонтирована, печи перестроены, и к весне педагог уберётся. Конечно, коллектив тихо негодовал. А квартиранты при каждом прохождении мною по двору кланялись и благодарили. Конечно, они прожили более отведённого срока. Школа привозила им положенные дрова. Вода была в кране, даже унитаз работал. Полный городской комфорт и работа прямо напротив, через дорогу. Но негодование и мстительные планы наших медичек не угасали! Вот подошла пора Зойке выходить замуж.
   Повариха Нина Зверева жила в общежитии. Во всём была заодно с «молодыми». Она и устроила брак Зойки со своим братом, который из дальней деревни переместился бы в село, да ещё, в хороший рубленый дом – «квартиру» на территории больницы! В деревне это считалось таким же везением, как в городе, получение «хрущёбы». Словом энергичная Зойка, поддерживаемая всеми, даже «старыми», подступила ко мне, как Суворов под Измаил. Я, конечно, помнил, что именно Зойка в экстремальных условиях удачно приняла моего сына. Был ей благодарен и обязан. Должен был, наконец, проявить характер! Пошел в сельсовет, к директрисе, объявил, что «наступил час икс», который был предварительно оговорён. Видимо, слух о свадьбе также облетел село, общественное мнение определилось в пользу молодожёнов. Словом, директриса сдалась, постояльцев вывели куда-то. То ли старый домик починили, то ли нашли другой, ещё не вполне развалившийся. Кажется, второе, потому что семья недовольных теперь мною интеллигентов, поселилась ближе к центральному магазину. Зойка развила бурную деятельность. Потолки побелили, налепили обои, и они с мужем въехали в половину «Дома фельдшеров». Коллектив воспрянул, правда восторжествовала! Саму свадьбу проводили подальше от Берёзовца, видимо, из экономии. Не помню, что бы нас позвали на пир.
   Акушерка Нина Андреевна, строгая, худая, брюнетка, старательная, знающая, по деревенским понятиям – «интеллигентная». Считалась старой девой. При нас вышла замуж за немолодого сельского электрика. Стала Хромовой. В клубе устроили показательное бракосочетание, с вальсом молодожёнов на сцене, формальными поздравлениями. Большой пьяной свадьбы не помню, нас бы позвали. Нина была строгих правил и, наверное, прижимистая. Электрик, пока ухаживал, не пил. После свадьбы стал тихонечко возвращаться к нормальному образу сельской жизни. По деревенским меркам, он приходил с работы слегка навеселе, в совершенно свежем состоянии. Нина Андреевна, к изумлению селян, перестала пускать его в этом виде в дом. Незадачливый муж часами сидел на крыльце, периодически стеснительно стуча и упрашивая впустить его. Вначале он даже робко просил меня, проходившего мимо, постучать и спросить о чём-нибудь Нину, надеясь в этот момент проскользнуть в дом. Затем он стал уходить ночевать к матери, в халупу на дальней окраине. В общем, о Нининой непримиримости начали судачить, осуждать. Нина Андреевна вскоре забеременела. Т.к. была не молода, старалась соблюдать все полагавшиеся правила, была осторожна, легла «на сохранение» весной 1968 года. Так что Наде рожать пришлось без её помощи. В производственных спорах старалась не принимать участия, хотя высказывалась всегда за порядок и строгость.
   
   Из немедицинских работников на первом месте возвышалась фигура бухгалтера, «бухгалтерши», Зайчиковой Валентины Михайловны. Будучи единственным финансистом в нашем «ЛПУ», она, конечно, незримо властвовала при всех главных врачах. Для персонала, абсолютно невежественного в мире «дебита с кредитом» и бюджетных «постатейных расходов», Зайчикова представлялась неизбежной барынькой-самодуркой, могущей заплатить, а могущей и не заплатить! Даже настырный и сам не без самодурства, Евгений Савельев заискивал перед ней. Единственная, кто спорила с ней и указывала, как делать, была старая дама, «главврачиха», которую сменил Савельев за три года до меня. Мне всегда с восхищением рассказывали о непререкаемости «старой врачихи», проработавшей в больнице около тридцати лет. Правда, при  этом ругали за грубоватость, излишнюю требовательность, самоуправство, менторский тон, пренебрежение местными, самонадеянность. Однако это поругивание озарялось неподдельно  восхитительным оттенком! Оставляло впечатление горделивости обличителя предметом своего обличения. Сам я со знаменитой «врачихой» не встречался, как её звали, не помню. Но она, оказывается, изредка летом наезжала в Берёзовец, к родственникам отдохнуть и «посмотреть» на места своего тридцатилетнего проживания. Говорят, хаживала мимо больницы, не желая войти внутрь. Вероятно, она не просто покинула свой пост, а была «вынуждена уволиться после скандала и конфликта с местной властью и персоналом». Кажется, уехала, «хлопнув дверью».  Нам передавали: расспрашивала местных о «новых врачах», т.е. о нас. Ей хвалили, она кивала. Говорят, видела меня издали на территории, отозвалась благосклонно. Так вот она держала молодую бухгалтершу, Валю Зайчикову, в «ежовых рукавицах», строго указуя, как тратить деньги. В ответ строптивая бухгалтерша, как могла «подсиживала» феодалку. Демонстративно порывалась перейти в колхозную бухгалтерию. (В колхозной работать было во много раз хуже, это все понимали. Так как стабильного дохода не было, начисление зарплаты делалось головоломным пасьянсом, удовлетворять запросы неграмотного председателя было ещё сложнее. Да и «райфо» проверяло с пристрастием.)  Сменивший «старую врачиху» Евгений Савельев, в денежных вопросах понимал немного, умел только наставить себе и жене максимальное количество ставок. Кстати, по словам Юры Цветкова, жена главного, Людмила, влезала во все хозяйственно-финансовые вопросы, постоянно давала ценные указания и травила бедненькую Валю Зайчикову. Всё же многое было дано «на откуп» «бухгалтерше». А уж деятельность медперсонала она оценивала сама и подсказывала свои оценки Евгению. Кстати, в мединститутах имеются кафедры организации здравоохранения, но они никогда не дают студентам самых простых необходимых знаний по финансированию учреждений. Учим там скучную заумь, но не ведаем самых простых житейских мудростей. Не знаем, что можно, что нельзя? И если можно, то как? Например, как правильно закупить инструментарий? Т.е. купить именно то, что нужно, отвязавшись от ненужного барахла, подсовываемого районными больницей и аптекой. Савельев, оказывается, уезжал в отпуск с кучкой официальных «доверенностей». Там в магазинах правильно оформлял счета и привозил нужное для больницы. Он же никогда не уезжал в отпуск без бадейки спирта, выписанного и списанного по всем правилам.
   Конечно, Валентина Михайловна Зайчикова начала и мне ненавязчиво подсказывать, что и как надо делать и как относиться к персоналу. Т.к. я, по незнанию, возразить не мог, оставалось кивать, благодарить за материнские советы и делать вид, что очень надеюсь на её дружеское расположение. В общении же с персоналом меня выручала вежливость и подчёркнутая уважительность к прошлым заслугам.
   Муж Зайчиковой, кажется, был педагогом. Типичным сельским интеллигентом, который «мухи не обидит». В семье, вероятно, властвовал матриархат.
   Вторым немедицинским лицом, к которому я сразу стал прислушиваться, проявилась Шура Колосова, больничный завхоз. Фамилию её в разговорах не поминали, все называли по имени. Она и не требовала иначе. Шура была проще, суетливей, крикливей и меньше росточком. Не видненькая, востроносенькая, она, как водится в деревне, оказалась чьей-то родственницей, может быть, самой Зайчиковой. Но не столь близкой, что бы беспрекословно слушаться. Надо признать, Шура оказалась ответственной. Планировала и делала загодя необходимые дела по обеспечению дровами, продуктами, возделыванию огорода, мелкого ремонта. За два года нашей «Берёзовской жизни» в больнице не случалось крупных провалов и каких-то нехваток. Конечно, как и любого завхоза её можно было укорять в разных мелких недостачах. Ну, в каком госбюджетном учреждении всего, всегда хватало? Когда я приступил к работе, с дуру, пожелал иметь на необъятном письменном столе приёмной, она же кабинет главного, стекло. Под ним намеревался расположить разного рода шпаргалочки о лекарствах, болезнях, именах сотрудников и названиях деревень, откуда приходили пациенты. Я тогда не ведал, что стекло очень холодит руки пишущего и вообще неудобно из-за твёрдой поверхности, что настольное стекло должно быть гораздо толще оконного и что края его должны быть специально обработаны фаской, дабы не резать руки. Я пожелал, и Шура тотчас постелила кусок метр на пятьдесят. Мне не понравилось, попросил на весь стол. Шура с лёгким сожалением постелила кусище на весь стол. Хотя старинный письменный стол был добротен, ровно покрыт выгоревшим сукном, небольшие подъёмчики и впадинки столешницы сказались, стекло играло под руками. Я старался не давить, но всё же к концу первого года работы оно треснуло. Хорошо, не под руками. Поэтому я не стал его заменять, а передвинул отколотой частью от себя и так проработал весь срок.
   Так вот, одновременно с бурной деятельностью по больничному хозяйству, Шура строила небольшой рубленый домик в центре села, на подходе к клубу, в котором в одной комнате располагался и сельсовет. В Шуриной семье было несколько «мужиков». Наверное, строительством занимались они. Хотя при Шуриной оборотливости, очень вероятно её личное участие при покупке «леса», гвоздей, скоб и прочего, при расчёте с бригадой и других организационно-финансовых моментах, которые «мужикам» доверять совершенно нельзя. Естественно, напрашивался вопрос: не приворовывала ли она чего-нибудь для стройки? Думаю, нет. В больнице не было ничего такого, что бы можно было использовать для строительства, никаких стройматериалов. Никаких битых кирпичей, ржавых труб, листов железа, и другого барахла, обычно присваиваемого деловитыми хозяйственниками. Конечно, находились любители справедливости, поговаривавшие, что не зря Шура строится, что, значит, имеет какие-то левые деньги. Но откуда эти шальные денежки, «осуждатели» предположить не могли. На зарплату, даже скопленную за много лет, домик не построишь. Это понимали все.
   
   Из внебольничной элиты села председатель колхоза стоял не на первом месте, хотя исполнял самую ответственную миссию. Во-первых, он был хоть и местный, но ещё совсем недавно назначенный и не подмял под себя бухгалтерию. Во-вторых, он пришёл из водителей, а не из бессменной сельской обоймы. Т.е. не оброс блатом, кумовством.       Пожалуй, самым уважаемым хозяином и держимордой по всему Николо-Берёзовскому кусту являлся начальник или «председатель сельпо», Храпов! Ему подчинялся единственный магазин, единственная пекарня, контора, выездные автолавки. Он кормил всех, и все заискивали перед ним. Он владел единственным грузовиком повышенной проходимости ГАЗ-66, который частенько курсировал за товаром в Галич и являлся, по существу, единственным пассажирским транспортом из села в город. К водителю, Паше Кабацкому все селяне ходили на поклон. Все старались узнать заранее, когда Паша поедет в Галич, упрашивали. Паша мог отказать под предлогом перегруженности или того, что возвращаться будет не в село. Сам Храпов, кажется, ездил на ГАЗ-69. Дочь этого местного «Троекурова», тоненькая, молоденькая, обязательная девушка, работала фельдшером на Здравпункте лесопункта Шиханово (или Боловино). Формально она подчинялась мне. Т.е. я, как главный врач, должен был периодически посещать пять своих фельдшерских пунктов, контролировать работу, распекать и организовывать консультации лесорубов.  Из-за недоступности мы с Юрой с трудом добирались по лесным дорогам, разбитым лесовозами ЗИС-151, в Шиханово и Боловино раза два-три. Да один раз мы ездили туда в составе районной врачебной бригады для консультаций и профосмотра всё тех же работяг. Ещё у Храпова был сын-подросток, избалованный отцовским положением. Гоняя на велосипеде, он зарулил в кювет, перелетел через руль и получил сотрясение. Мы лечили его, стараясь продержать в постели, как можно дольше. Мальчик поправился. И мы примирились с сельповским «Доном Карлеоне». А как мы поссорились, расскажу позднее.
   Я должен упомянуть ещё одну важную фигуру, которую никто не любил, не уважал, но вынужден был считаться.  (Даже председательша сельсовета, Воронова, «кулак» Храпов, председатель колхоза и директор школы.) Это – парторг колхоза, формально объединявший в одну парторганизацию и остальных начальников, деградированный пьяница, бездельный мужичишка по фамилии, то ли Пинчуков, то ли Печников. Наверное, ближе второе. Его пастозное, болезненно землистое лицо было изрезано глубокими морщинами. Худое тело не отличалось физической силой. Походка была шаркающей, или ему приходилось «печатать шаг», старательно поднимая колени. (Наверное, страдал полинейропатией?) Я плохо его запомнил, потому что сам не был «партейным». Только изредка при случайных встречах на собраниях, в клубе, в сельсовете, в колхозной конторе, я был вынужден выслушивать его назидательные «напутственные речи», с банальными рассуждениями о служении Родине и Народу. На первых порах я вообще слушал всех местных с понимающим выражением лица и поддакивал. В нравоучениях Печникова сочеталась лесть с непонятно угрожающим тоном. Он всегда ходил в тёмно-синих офицерских галифе, заношенных до полного блеска, абсолютно пропитанных человеческими выделениями, со свисающей мешком задней частью. Позже, я обнаружил его на улице, ползущего пьяным, в прямом смысле, вдоль забора. Самого его пьянство, видимо, смущало мало. Он даже в нетрезвом виде грозил пальцем и продолжал свои «патриотические рассуждизмы». Видимо, он давно обретался на этом посту, смены не предвиделось, возможно, он устраивал райком и даже был чьей-то креатурой. Может быть, он был из военных или милиционеров? Местные начальники брезгливо терпели его, не пытаясь сбросить. Наверное, их он тоже устраивал, т.к. по существу не влиял на события. Самое скверное, что мог сделать: «накапать» в райком партии.      
   Вспомнил ещё одного «участника событий», участкового милиционера, фамилию забыл, проживавшего далековато от села, кажется в Веркове или ещё ближе к Олеши. Этот не задавался, даже лечился амбулаторно. Мы с Зойкой делали ему перевязки на обычных у населения «чирьях». Ко мне обращался почтительно, хотя, конечно, видел мою молодость и беспомощность. Был тощим, высоким, жилистым мужичком. Ездил на обязательном мотоцикле. Население его уважало, но не почитало, как киношного Анискина.
   Конечно, на виду села была и директор школы, Виноградова. Работала давно, всех знала, и все её знали. Её сын учился в пединституте. С нами она была уважительна. Но к концу пребывания случился конфликт. Дело в том, что в село по приглашению приехала учительская семья с детьми. Их охотно приняли на работу, а вот жить-то им было негде. Школа имела какую-то развалюху на краю деревни, называвшейся Рожново. Семья отказалась туда заезжать и собралась отбыть. Виноградова через сельсовет стала жать на меня, что бы больница уступила половину «дома фельдшеров». Она действительно временно пустовала. В другой половине проживала акушерка, Нина Андреевна. Я позволил поселиться на «больничной территории» учительской семье. Кстати, персонал тихонько меня осудил. Квартира считалась «ведомственной» и отдавать её «чужим», даже временно, считалось ошибкой. Педагоги заселились, начали работать в школе. Были очень довольны, при встречах во дворе благодарили, первыми здоровались. Люди они были малообеспеченные. Виноградова, конечно, хотела бы застолбить квартиру «насовсем». Житейские обстоятельства оказались на «больничной» стороне, педагогов выселили, а мы с Виноградовой тихо рассорились. Кстати, в первые дни Берёзовской жизни, пока не уехали Савельевы, наша семья обреталась именно в этой пустующей половине дома фельдшеров. 
   
   Ранняя осень 1967 года. Мы только начали обвыкаться. Наверное, был сентябрь. Савельевы уже уехали, и мы перешли на жительство в гулкие апартаменты «дома врача». Работаем самостоятельно. Вот, поздним вечером возле дома затрещал мотоцикл. Стук.  «Войдите!» Входит тепло одетый мужчина и сообщает, что недалеко, в деревне такой-то, заболел ребёнок. Надо срочно ехать и оказать срочную помощь! «Поедемте, посмотрите, а потом я отвезу Вас назад!»  Пока я, волнуясь, одевался, мужик поведал, что они «Москвичи» и «дачники», жили летом у родных, а теперь надо возвращаться, а вот у ребёнка температура. Думаю, «что же делать?» Побежал в амбулаторию, схватил в перевязочной «чемоданчик для вызовов». Его завёл Савельев, положив тонометр, «уши», блестящий завинчивающийся контейнер с двухграммовым шприцем и иглами в спирту. Там же кое- какие лекарства. Схватил чемоданчик. Усаживаюсь на заднее сиденье за мужиком. Страшновато. Надя с Натой волнуются тоже. И вот – «Тр-р-р-р!» понесся над землёй. Волшебная картина. Густые сумерки. Тёмные глыбы кустов и дерёв надвигаются и пролетают по сторонам. Мотоцикл мягко несёт по травянистой тропе, которая вскоре исчезает под плотным одеялом тумана! Туман вокруг, мы движемся по пояс в тумане! «Ничего – успокаивает мужик – «я дорогу знаю!» Белёсое одеяло в луче фары стелется невероятными волнами. Вскоре дотарахтели до тёмных изб. Ни лучика. Подкатили к одной. Я сдержанно поднимаюсь по срединному крылечку.  (Северные дома обычно разделяются на переднюю, жилую часть и заднюю для скотины, называемую двором. Крылечко пристраивается к поперечному коридору в середине.) Прохожу в переднее жильё. Наконец-то жёлтый электрический свет. Бодрствующие тревожные женщины всем видом показывают, как они озабочены. Одетый мальчишка лет шести похныкивает на постели. Мою руки (на эту мысль наводят сами тётки, подающие чистое полотенце). Трогаю горячий лоб, ставлю термометр, Нахлобучиваю «уши», слушаю горячее тельце. Конечно, не слышу ничего, просто дыхание. Смотрю в разинутый рот. Словом делаю всё, как положено доктору. Никаких симптомов не нахожу.  Но же не хрипит, не задыхается. Мальчишка живо реагирует в моих руках, посматривает с любопытством и совершенно не похож на «умирающего». Это меня успокаивает. «Подумав», произношу: «Да нет, ничего особенного!» Женщины шумно вздыхают. Они тоже не уверены, что мальчик так уж сильно болен. Я догадываюсь, если бы они действительно были бы озабочены здоровьем ребёнка, то уж могли бы привезти его днём на приём. Но сработала «московская» столичная закваска.  Раз вечером у ребёнка нащупали пылающий лоб (термометра в доме не было) надо срочно вызвать врача! Это поступок настоящих «городских»! Теперь я озабочен, надо лечить. А мне известен только один терапевтический ход. Так меня самого лечили. Рекомендую норсульфазол по таблетке три раза в день и аспирин по таблетке при температуре. Благо в моём чемоданчике есть эти таблетки. Даю маме с разъяснением. Слышу при этом самый банальный поп-вопрос: «Доктор, до еды или после?» Что-то мямлю в ответ. (Этот вопрос до сих пор ставит меня в тупик.)   Молодая мама, как-то с хитрецой взглядывает на меня и, улыбаясь, заявляет: «А я вас знаю!» Вы жили в Мурманске! У вас мама – учительница химии, ДА?»  И не без хвастовства: «А я была у вас дома!» Я изумлённо подтверждаю. «Несчастную мать» охватывает бурная радость. «Помните, мы с девочками приходили к Таисии Андреевне? А Вы открыли нам дверь!» «Мы приносили…». Я смутно припоминаю, что действительно, как-то Маму навещали девчонки, что-то передав от другой учительницы. Но запоминать эту рыжую, невзрачную троечницу как-то не собирался. Пришлось кратко рассказать, что направлен после окончания института именно в Берёзовец. Сам, конечно, был поражён, как можно так конкретно запомнить ситуацию и человека, виденного минутно, раз в жизни. Назад мы опять плыли на мотоцикле по низкому войлоку тумана. Я расслабился, путешествие начало нравиться. Притарахтели домой. Надя ждала, Натуля уснула. Я возбуждённо в подробностях пересказал приключение и неожиданное знакомство. Мы оба ощутили, «как тесен мир».  Новая подруга приходила дня через два, сообщила, что мальчику значительно лучше, и они возвращаются «с дачи» домой. Она не скрывала горделивость местом прописки, смотрела на меня с лёгким превосходством. Ещё бы, сын учительницы – в деревне, а она, троечница – москвичка!
   Октябрь 1967 года, работаем, даже были отмечены дважды районной газеткой. За сентябрь получили вместе 330 рублей! Главная проблема – с кем  и где оставлять полуторагодовалую Наташу. Решили нанять няню. Думали, в деревне это просто. Оказалось – государственное мероприятие. После долгих расспросов нам подсказали кандидатуру, двадцатилетнюю девушку Раю. Она и раньше нянчила ребятишек, совсем маленьких. Читала «по складам», вероятно, лёгкая дебильность. На колхозных работах не могла поспеть за всеми, от её трудового участия колхозницы отказывались. Тем не менее, что бы нанять её в няньки, необходимо было заручиться согласием правления колхоза, т.к. ей шёл «стаж работы в колхозе»! И такое «спец. правление» состоялось. Подрядились мы с Раиной матерью на двадцать рублей в месяц, при наших обедах. Мать, занозистая тётка, стояла на двадцати пяти с полной нашей кормёжкой.  Рая приходила утром и вечером уходила домой. Натуля росла умненькой, дисциплинированной, спокойной девочкой. Себя называла «Наканя», а нас «Мамука, Папука». При купании вместо «Купы-купы» кричала: «Пукы-пук»! Очень любила тресковую печень, присылаемую с рыбой из Мурманска. Просила: «Путёни ням-ням». Спрашивали: Кто прислал рыбки?  – «Бабуля». Если, что-нибудь натворит, первая кричит: «Ай-яй-яй!» При растопке печи подавала щепочки, смотрела в огонь и говорила: «Гонь»! Узнавала себя на всех фотографиях, всех, кого узнавала, громко называла. А уж любила слушать чтение. Пела, возможно, подражая Рае. Стала есть щи ложкой. Постоянно кричала: «Сяма, сяма!». Повторяла на память последние слова всех стишков, которые ей читали. Если играет и не хочет бросать, на вопрос: «Наташенька, пойдёшь гулять?» Отвечает, «Не, тямно»! Хотя светит солнышко. Любила строить башню из кубиков, пока не повалится. Кубики называла: «Дом». Кричит: «Дай дом!» Если что-то исчезало, разводила руками и говорила: «Убезяло!» Водила машинку за верёвку, жужжала, рычала, кричала: «Би-и-и»! Когда ходили в гости к Гале- аптекарше, обожала малыша 9 месяцев Юру. Вспомнит, начинает нас звать: «Пойдём к Люли, к Люли хочу!»
   Видимо, что бы мы не забывали комсомольскую юность, в работе больницы присутствовал обязательный компонент шефской помощи колхозу.   Заключался он, обычно, в авральных выходах всех сотрудников на «посевные и уборочные». Вот с наступлением в середине сентября плохой погоды колхоз призвал нас помочь с уборкой льна. По реакции сотрудников стало понятно, что это обычное, ежегодное, рутинное дело. Многие даже воодушевились, сказывалась крестьянская привычка к определённому циклу сельскохозяйственных работ. Договорились «во сколько» собраться утром у колхозной конторы. Меня предупредили, что кустики льна надо выдирать руками из вязкой землицы. Лучше это делать в рукавицах, голые руки сразу поранятся и занозятся. У меня, как назло, простых перчаток не было, зимние из жёлтой кожи портить не хотелось. «А вы наденьте резиновые, хирургические! Савельев надевал» – советовали простодушные доброжелатели. Я представил себе тонкую резинку и грубые стебли льна, усомнился, но поддался персоналу. Вот привезли нас под ветерок, на мокрое, неуютное поле, покрытое буро-коричневой бородой засохшего льна. Встали шеренгой на краю и неспешно побрели по курсу жестких кустиков, кланяясь, хватая в горстку, шершавые стебли. Оказалось, лён цепко сидит в глине. Вырвать с ходу невозможно. Вырвавши, надо бросить поперёк рядка. Тонкая резинка хирургических перчаток легко прокалывалась, а потом и совсем порвалась. Руки покраснели, поранились, заболели. Как ни старался, сразу отстал от привычных женщин. Какой уж пример мог показать?! Лишь бы продержаться до конца «мероприятия»! Позже, когда пришёл в себя, поразили две вещи: отсутствие истинных колхозников, и брошенный на поле с таким трудом «выдранный» лён! Через неделю, две, Юра Цветков сообщил, что он так и валяется, даже не подобранный в снопики. Ещё позже, когда выпал снег, выяснилось, что льнофабрика отказалась от нашего урожая, приняв достаточно хорошего льна у других колхозов. А наш не использовали даже местные. Т.е. нас посылали на заведомо напрасный труд!   
   Главным показательным мероприятием, который Главный врач должен был организовать блестяще, в ту пору было празднование «Пятидесятой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции»! Это событие отмечалось по всей стране, все предприятия и учреждения должны были, «кровь из носу» отпраздновать широко, роскошно, по возможности с подарками и наградами! Я стал узнавать у местных, как подобное отмечалось раньше. Спросил профсоюзников, комсомольцев, бухгалтера Зайчикову, старушек – медсестричек. Все сходились на коллективном вечере в помещении амбулатории. Полагалось собрать небольшую мзду, и кто, что принесёт из закуски. Полагалось звать гостей. Кажется, позвали, но у всех намечались собственные сабантуи. Обычно в больницу хаживали только представители масло-сыр завода! Они всегда приносили головку хорошего «голландского» сыра и немного маслица. Меня успокоили, процедура отработанная. Пригласят гармониста, напоят, накормят, и он обеспечит трудящимся плясовую музыку в любимом стиле. Так же и попоют застольные хиты. Гармонист был чей-то муж. Драк и громких споров в больничном коллективе не случалось. Я догадался о революционном украшении. Шура вынула из пыли красные флаги.  Купила на почте несколько плакатов. Их старательно налепили на амбулаторию. Выяснилось, что селяне пьют только водку. «Красное» ни в грош не ставят. Я водки не переносил. Попросил Шуру для меня и Нади приобрести в сельмаге какое-нибудь вино. Выбора не было. Для Главврача выкупили бутылку «красного» областного разлива. К этому времени Вовка Спирин прислал нам по нашей просьбе из Саратова магнитофонную кассету с записями популярных романтичных лирических песенок, чередовавшиеся с танцевальными мелодиями. Я догадался, для Берёзовской молодёжи эти записи прозвучат долгожданным музыкальным фоном. Вряд ли молоденькие сестрички и их сельские парвеню будут плясать под гармошку. Решил обязательно принести магнитофон, сообщил сестричкам. Они восторженно одобрили, заинтересовались: записана ли танцевальная музыка? Успокоил: Танцевать можно! Ещё я догадался, что нужно сделать «кратенький докладик». (Как в известной кинокомедии). И сделать его придётся мне. Ещё, наверное, мне придётся сказать первый тост: «за Великий Октябрь, озаривший и т.д.»! Словом, я не заморачивался, но немного тревожился. Волновался напрасно. День наступил, выслушали по радио фонограмму парада. К назначенному времени в вестибюле амбулатории красовался длинный стол с Т-образным расширением к кабинету, «для руководства». Стол заставлен тарелками, стаканами, нехитрой закуской в виде квашеной и тушёной капустки, варёной картошки, огурчиками, грибками, горами хлеба. Украшением стали тарелочки с прекрасным сыром, сделанным «для себя»! Также кокетливо выставлялась местная колбаска. На кухне были наготовлены котлеты. Играла наша «Яуза-5». Дверь в смежный зубной кабинет была распахнута, все причендалы вытащены. Кабинет предназначался для танцев. Я обрадовался. Не помню, с кем оставили Наташу. Умница, она могла и одна посидеть. В назначенное время я поднялся, экспромтом сказал речь из общеизвестных выражений, закончил тостом «за революцию, за советскую власть!» Застолье развернулось и потекло по уже давно пробитому руслу. Никакого вмешательства не требовалось! Дали сказать профсоюзникам, комсомольцам, ветеранам и всем, кому хотелось. Водки хватило. Народ не буянил. В неведомый мне срок, все поднялись, подались для танцев. Гармонист заиграл плясовую, напомнившую кадриль. Мелодия называлась «Козуля». Это был местный, хит-танец. Раскрасневшиеся Дамы и Мужички солидных лет выстроились в две шеренги, друг против друга. И под определённые музыкальные выверты пошли друг на друга. Поравнявшись, они топали, так что содрогались полы и стены. То проходили мимо друг друга, как бы незнакомые, то в определённом месте хватали дам за руки и с усилием крутили вокруг себя. Дамы не отставали. Это был какой-то силовой танец. Конечно, нас с Надей срочно завели в шеренги, народ требовал танца! Мы, подражая, прошлись раза два, помню, кружил кого-то. Народ старался, что бы мы с Надей друг другу не попадались! Только минут через пять удалось выскользнуть и «смешаться с толпой». Потом снова уселись за стол, пили уже «старики». Молоденькие танцевали «прилично» под магнитофон. Наверное, мы оставляли Натулю в служебке роддома. Там работали тихие, вежливые санитарочки, очень внимательные и сердечные. Не дожидаясь разгара веселья, мы тихо удалились. Покормили Нату, рассказали ей про «Козулю», уложили спать и свалились сами.   
   Да, пребывание в деревне навело на мысль о необходимости ношения кожаных сапог. Грязища-то нередко простиралась до колен. Купил я сапожки. А что бы не промокали, решил мазать их дёгтем! Такой вот книжник. Купил и пузырёк дёгтя. Стал мазать. Сапоги безобразно посерели и завоняли. А в лужах оставляли «нефтяные разводы». Помазал, помазал и бросил. А сапожки сами отчистились о сырую траву.
    Лечебный процесс. Мы с Надей – терапевты. Но Надя как-то сразу закрепилась в стационаре, а я пошёл на амбулаторный приём. Сельский приём заключался в редких обращениях редких «трудящихся», им некогда было болеть. Обычно, только травмы, панариции, или жестокая простуда, или нестерпимая зубная боль, могли прервать их перманентный трудовой процесс. Они даже с неохотой получали больничные листы. Видимо, колхоз их слабо оплачивал. При малейшем намёке на серьёзную патологию, мы переправляли пациентов в стационар, где они с удовольствием полёживали. Больницу считали за санаторий! Возможно, отрыв от привычной каторги колхоза и семьи, уже сам по себе выступал лечебным мероприятием. Основную же массу пациентов на амбулаторном приёме составляли старушки, прибредавшие специально «ко врачу» из самых захолустных деревень.
   В самом начале участковой работы, месяце в сентябре, слышу по улице мимо окон: «Трррр! Трррр!» Едет трактор. Поднял взор. Гусеничный трактор протаскивает мимо бревенчатые сани-волокушу! Посуху! По булыжной мостовой! На санях сидят две бабки с сумками. Спрашиваю сестриц: «Что это?» Они улыбаются: «Это тракторист везёт старушек-родственниц в магазин!» –  «Как, в магазин?»  – «Да, это из Закастья, недалеко! Сейчас увидите, после магазина придут к Вам!»  Действительно, через полчасика-час на приёме появляются старушки с однотипными жалобами: «Головушка болит, шумит, как ножиками режут!» Ещё может болеть спина или лядвея. Но обязательно, «как ножиками режут»! Собственно подтверждают любые подсказанные жалобы. Охотно меряют давление, дают послушать спереди и сзади. Нравится внимание новенького молоденького врача. И говорит вежливо, не гонит. В очках! Просто, «Духонька, Дух мой!» Понимаю, что вряд ли они будут систематически принимать курсом гипотензивные или сосудистые. Возможно, и лекарства не выкупят в аптеке. При нашем коротком знакомстве, Галя-аптекарша застенчиво призналась, что у неё пропадают, сплавленные из районной аптеки коробки с сушёной морской капустой. Никто её не выписывает. «Так и сгниёт, а потом отвечай!» Э-э-э! подумал я, вот и заморское лекарство! И начал всем старухам присоветывать заваривать морскую капусту и потреблять настой. Они охотно брали необычное средство. Ведь не таблетки непонятные, травка! И заваривали, и пили, и находили заметное улучшение своего неистощимого здоровья. Буквально месяца за два мы разметали весь запас морской капусты. Галя приходит, улыбается: «Не осталось капусты, хоть из района проси!» Даже, кажется, привозила ещё.
   Сестрицы подсказывали мне тихо, кто из пациентов отличался сварливым характером, кто склонен конфликтовать, а кто всегда доброжелателен, а кто, вообще, непререкаемая местная знать. Например, сельповские. С кем можно держаться просто, например, с новым председателем колхоза, а с кем лучше придержать язык, например, с парторгом или председательшей сельсовета. С кем поддерживать дружбу, например, с продавцами или зав почтой. Пашу Кабацкого обижать нельзя, а то не повезёт в Галич. Народ относился в целом уважительно, называл по имени-отчеству, только почему-то не мог выговаривать «Леонидович», пытаясь несколько раз произнести, произносил в итоге: «Леонтьевич» Или проще, «Леонтич». А одна бабка надолго позабавила сестричек.  Подобострастно назвала меня «Николаем Инвалидовичем»! Девочки упали.
   Как-то сидим с утра, никого нет. Удивляюсь, где же больные? Ведь мимо окон прошло много народу.  – «А сегодня же церковный престольный праздник! Храм отперли, Отец Владимир служит. Погодите, после службы все заявятся!» Действительно, к полудню приёмная полна принаряженных дам. Издалека шли, надо уж и у доктора отметиться. Меня часто ставили в тупик их жалобы. Все институтские знания выветрились. Не стесняясь, стал брать в кабинет терапевтические справочники. Озадаченный очередным пациентом, как бы шутя, говорил: «Надо посоветоваться с профессором!» и листал, пока не находил хоть что-то похожее.  Народ, кстати, не считал это дефектом. Только девочки улыбались.
   На перевязках я выглядел более беспомощным. Обычно, перевязывала озорная Зойка. Она разматывала кровавый, грязный бинт очередного «чирия», обмывала перекисью, обмазывала вокруг йодом, спиртом или зелёнкой и вопрошала: «Ну, что мы тут будем делать?» Я недоумевающее, рассматривал назревший или лопнувший «чирий», не зная, что сказать. Зойка, как бы продолжая свою мысль: «А вот тут мы положим шарик с гипертоническим, или шарик с ихтиолкой! Или с мазью Вишневского!» Я кивал, Зойка накладывала, красиво забинтовывала место и объявляла больному зайти завтра или через день. Я кивал. Так, с важным видом зарабатывал модус хирурга.  Правда, через короткое время хирургически реабилитировался. Кстати, на местном говоре фурункул наименовался «писяк». Почти анекдот: «Что болит, бабушка?» – «Ох, милок, духонька, ПИСЯК вскочил!!!» Пауза. Напряжённо вдумываюсь. Зойка и Чистякова хохочут.
   Едва обжившись на новом месте, мы стали посылать письма родным. Я описывал Маме и Бабуле новое житьё. Надя – своим. Больше писем посылали приятелям: Володьке и Дине Спириным, Ольге, Нине. От Вовки, по нашей просьбе, бандеролькой прилетела кассета с популярными лирическими песнями. Сам я был плохим магнитофоно-пользователем, к моменту отъезда никакой приличной музыки не накопил. (И неприличной, тоже.) Отправили мы небольшую посылочку и деду в Старицу. Они просили о присылке обычной чайной соды (бикарбоната натрия), используемой при выпечке. Тогда она стала дефицитом, ни в магазинах, ни в аптеках. А у «Гали–аптекарши» соды было «завались». Мы послали, чуть ли не килограмм. Получили благодарственные ответы, тоже отвечали, но потом переписка угасла. Получил я корявое послание и от отца из Севастополя. Отвечал ему. Постепенно эпистолярная активность затухала. Самым неожиданным посланием стала открытка от Александра Львовича Гамбурга! Ещё по окончанию шестого курса в беседе с ним я напрашивался на работу на кафедре, но получил вежливый отказ. Каким-то образом Гамбург узнал о нашей «ссылке», подбадривал и советовал заниматься психиатрией. Я вежливо ответил, описал наши деревенские страдания, загруженность соматической патологией, посетовал на невозможность теоретических занятий.   
   Ещё, при приезде, получая наставления от Савельева, озадачился такой проблемой: «Николай – сказал Евгений – «как только освоишься, поезжай в район, иди в гинекологию, пусть тебя научат делать аборты! Если не будешь делать, пропадёшь! Женщины сами будут вызывать криминальные кровотечения, а тебе нечем их спасать, да привезут уже поздно, не спасёшь!»  Будешь виноват! У них способ простой – животом на печку, пока не потечёт! Я так и поступил, хотя по-институтски понимал, обучение гинекологии это же – длительный официальный процесс. Интернатура, ординатура. А тут: иди, пусть научат! Но когда на приём стали приходить «свежебеременные» и шёпотом упрашивать сделать абразио, когда стала подходить акушерка Нина и сообщать, как неохотно они «едут в район», понял, надо шевелиться! Приехал в Галич дня на два. Пришёл в гинекологическое отделение в старом купеческом доме за углом от больницы. Не помню, как изложил проблему, но никто не посмеялся, не прогнал. Наоборот сразу помыли, одели, усадили перед креслом, дали в руки зеркала, пулёвки, расширители Гегара, показали, как запускать по одному, давая постоять. Потом – кюретки по размеру и показали движения. Под надзором я сделал пару-тройку абразий. Не проколол, не оставил содержимого. Всё, выучен! Когда вернулся, сразу прошёл слух и потянулись дамы. Пытался разубеждать. Глупо. «Да что Вы, да от кого мне рожать? Так тошно, ой не могу! Не ем ничего! Духонька, ну сделай!» И т.д. и т.п. «До райцентра не добраться» (Это соответствовало истине). Не буду описывать этой процедуры, но за первый год работы проделал её сто раз! Переделывал только раза два. Осложнений не было. Возможно, потому что делал на ранних сроках. Дамы прибегали сразу после задержек, не затягивали. Больница получила даже прибавку. За каждый случай женщина должна была заплатить пять рублей на почте переводом на счёт больницы. Скопилась бешенная сумма, хотя часть денег уходила куда-то ещё. Мы купили на эти деньги в сельпо небольшой холодильничек для стационара. Туда торжественно уложили прививочные препараты, что-то ещё, что до этого вынуждены были хранить в подполе, в «антисанитарных условиях». А обо мне пошла слава «нужного человека».   
   Наверное, для опытного врача, проработавшего хотя бы годика два, лечение наших стационарных пациентов не представляло затруднений. Набор ходовых диагнозов – невелик. Застарелые язвы и гастриты, разного рода простудные заболевания, да пресловутый пояснично-крестцовый радикулит. Язвы и гастриты от пьянства самодельными напитками и питания примитивной, грубой пищей. Гипертензии возрастные. А радикулиты вследствие зимних работ по пояс в снегу. Например, на лесоповале. Или у женщин сучкорубов. Работа сучкоруба или на обтёсывании «баланцов» считалась доходной. Два леспромхоза в моём «кусте», «Боловино» и «Шиханово», помимо строевого леса охотно промышляли заготовкой метровых бревёшек осины! Эти метровые поленца, тщательно ошкуренные вручную женщинами, экспортировались в…  Финляндию! Там они шли на изготовление спичек и бумаги. Представляете, финнам было проще, дешевле и удобнее не лазить по собственным дремучим лесам, не заставлять своих белокурых барышень целый день махать острым, как бритва топориком, а привозить готовенькие полешки из далёкой мерянской стороны! Огромные кузова «ЗИС-151» повышенной проходимости забивались горами аккуратных белых кругляков. И по зимнику транспортёры ревели к станциям Галич и Орехово. Да и те, кто никогда не работали на лесоповале, в силу стойких традиций и особенностей сельской жизни обязательно зарабатывали ишиасы и пояснично-крестцовые радикулиты. Кроме холода, постоянный сельский труд «внаклонку» способствовали этому. Обычная жалоба: «Ой, доктор, поясница и лядвея болит, как ножиками режут! Сделайте что-нибудь!» Что же делать? В справочнике приводился долгий курс витаминотерапии, физиопроцедур. Особенностью деревенского лечения была необходимость оказания быстрой, «скорой», сиюминутной, помощи. Если лечение затягивалось на долгий курс, терпение у пациента лопалось. Он прекращал назначенные процедуры и решал, что врач «не понял, или не умеет». Как же быстро снять боль и привлечь пациента к лечению? В отношение и люмбаго, и ишиаса, я припомнил институтские разговоры про новокаиновые блокады по Аствацатурову. Подсмотрел в справочнике, что для улучшения нервной трофики и снятия болей надо сделать полпроцентным новокаином «лимонную корочку» над больным местом, лучше прямо по ходу седалищного нерва. В институте мне такого делать не доводилось. И вот, от нужды начал «экспериментировать». В общем-то, «корочка» получалась легко. Не жалел, мазал йодом, памятуя о пресловутой «йодной сеточке». Наверное, рисковал, пациент ведь мог дать и реакцию на новокаин! Но, слава богу, никто не дал. А «замораживание» на первых порах показало свой эффект. Больные уходили довольные. Не надеясь на свою терапию, я всем наказывал не жалеть тепла, прогревать лядвею, чем чаще, тем лучше! С умным видом советовал (где только наслышался?) сшить маленький мешочек, набить сухим песком или солью, греть на плите, да прикладывать! Народу нравились такие советы. У Гали-аптекарши раздал весь запас раздражающих мазей. Народу тоже нравилось. Хотя вскоре радикулит возвращался. А уж если радикулитчики госпитализировались в стационар, то тут мы разворачивали полный курс насыщения витаминами группы «В». Народу нравились щипучие уколы «В-прима». Люди были уверены, что лечение должно быть болезненным! Что клин вышибают клином. Гипертоников, язвенников лучше лечила Надя. Она вообще лечила лучше меня, помнила институтские терапевтические наставления. Первое время мы устраивали обходы вместе, и я пытался что-то вякать при больных. Надя сразу опротестовала такую практику. В палате она только выслушивала пациентов и успокаивала. Все назначения обдумывала в ординаторской. (Эта комната была одновременно и сестринской и столовой.) Делала их точно и правильно. Больные чувствовали улучшение. Надя стала пользоваться всеобщим уважением. А я сосредоточился на амбулаторном приёме и гинекологии. Однако стали нередки случаи, когда мы ничем особенно помочь не могли. Например, при явной хирургической патологии. Мы, например, могли только перевязать травмированного, но зашивать раны не решались. Да и не было стерильного материала, стерильного инструмента. И дороги в район были закрыты. Такие эпизоды случались и при Савельеве, и при «старой врачихе». Выручало гениальное, не дешёвое изобретение советской власти, «санавиация»! Именно персонал подсказал и научил вызывать в ургентных случаях «санавиацию». Позор, но я, не умел звонить по телефону! В Саратове как-то не приходилось, ни у кого из родственников телефонов не было. «По службе» тоже никуда звонить не приходилось. А тут я с отчаянием накручивал подсказанный персоналом номер. Связь была очень плохой.  Через полчаса крутки диска хриплый голос издалека спрашивал, в чём дело. Я быстро и по возможности ясно описывал ситуацию, называл точное место и себя. Вместо ожидаемой ругани (почему-то я был уверен в отказе) голос устало произносил: ладно, привозите больного на ваш аэродром, заберём! На тележке, лошадью «Зорькой» травмированного или стреляного отвозили на «аэродром» в четырёх километрах от села. Прилетал самолётик – кукурузник Ан-2 с красным крестом на борту. Забирали пациента. Весь персонал облегчённо вздыхал. Откуда же брались ургентные случаи? Читатель может подумать, сгущаю краски. На лесопунктах Боловино и Шиханово работали не самые воспитанные и морально устойчивые граждане, предполагаю даже, не слишком образованные, возможно, недавно освободившиеся из мест не столь отдаленных. Но у них были свои крепкие традиции. Одна из них заключалась в обычае при всеобщих пьянках на праздники и выходные стрелять холостыми патронами в морду обидчику! Ружья в нашей местности имелись у всех, и не требовалось в те времена никаких особых разрешений. При выстреле холостым патроном 16 калибра в морду с 3-4 метров пороховые газы проникали во все естественные дырки, разрывали их, превращая пьяную харю противника в кусок мяса! Пришедшего в себя «раненого» наскоро забинтовывали, усаживали в высокопроходимый ЗИЛ-151 и везли в Берёзовскую больницу. А уж мы делали какие-нибудь примитивные назначения, перебинтовывали покультурнее и уповали на «санавиацию».   
   Почти анекдотичный случай с кишечной непроходимостью. Ночью привезли трезвого мужика с острым животом. Что делать? На аппендицит не было похоже. Мужик не мог оправиться. Персонал посоветовал делать сифонную клизму. А как это, я не знал. Только слышал раньше словосочетание «сифонная клизма» применительно в качестве меры наказания. Сёстры, кроме дежурной вызвали из общежития кого-то, наверное, бойкую Зойку. Сёстры поставили меня на табуретку, дали в руки плоскую эмалированную посудину с сосочком для резиновой трубки. Трубку с наконечником вставили мужику, куда надо.  Налили тёплой водички и приказали поднимать и опускать посудину. Чем больше размах колебаний, тем лучше! Я качал вверх-вниз. Вода уходила в мужика. Он стонал, лучше не делалось. Когда мы улили в него половину ведра, тёплая водичка кончилась. Стали добавлять обычную, но «комнатную». Какова «комнатная» вода зимой в деревянном доме, можете представить. Я отчаялся. Оперировать я бы не смог, да и негде и нечем. Вызвать ночью «санавиацию» нереально. Вдруг в прозрачной толще водички в клизменном «блюде», бульк! Выскочил пузырёчек воздуха т.е. того, что содержится в кишечнике. Мы остолбенели от прилива радости. Пошли газы! Ура! Мы пробили затор! Теперь с каждым качком: буль-буль-буль! Мужик на оклик: «Ну, ты как?» Вздохнул: «Полегчало». За пузырьками, буль – выскочила изюмина! А-а-а-а! догадка сверкнула одновременно во всех головах. Мужик, ты изюм ел? «Да-а-а!» – сознался он, словно, в невиданном преступлении. Не переваренные изюминки начали выскакивать, одна за одной, в моё «блюдо». Вскоре вода окрасилась в нормальный каловый цвет. Вместе с густой пеной из изюма содержимое стало напоминать столовский компот. В ванной дурно завоняло. А мы, полусонные, разбитые, тревожные, были счастливы! Чувство счастья и избавления охватило и нашего пациента, хотя к этому моменту мы прокачали через него не менее двух вёдер воды и окончательно заморозили. Сёстры завопили, объясняя мне «дикость и тупость» местного населения. В сельпо завезли изюм, окончательно засушенный на складах. Бедные крестьяне, не кушавшие ранее подобных сладостей, купили и наелись, не помыв, не дав набухнуть в воде. А, наевшись сухого, потом, от души, попили чайку! Изюм разбух, начисто перекрыв кишечник. Через сутки повеселевшего мужичка при полном здравии выписали. 
   Другой нелепый случай. В деревню, к маме, вернулся после 4 лет военно-морской службы молодой физически развитый парень.  Красавец, претендент на лучшую в округе невесту. Естественно в семье устроили по поводу «дембеля» многодневную пьянку. Вначале быстро выпили всю имевшуюся водку, перешли на нечто самодельное. Что пили, нам выяснить не удалось. Вероятно, самогон, но с какими-то добавками, дрянной и ядовитый. На третий день «праздника» «морячок» свалился от желудочного кровотечения. Привезли к нам, кровь без перерыва, слабо шла. Мы перелили все кровезаменители. Самой крови не имели, да и не умели переливать. Аптека непрерывно готовила физраствор. Хорошо, дело было днём. Позвонил в районную больницу. Баранов дал команду готовить операционную. Быстро вымыли, максимально простерилизовали дореволюционную операционную в торце главного корпуса. Собрали и прокипятили весь хирургический инструмент, какой нашли. Баранов (главный врач района, хирург) прилетел с хирургической медсестрой на трёхместном вертолёте, привёз инструменты и два мешка со всем стерильным материалом и инструментами.  Вертолёт к восторгу мальчишек и изумлению взрослых сел прямо в огород возле больницы. Раскинули походную операционную. «Морячка» прооперировали. Меня поставил ассистировать, т.е. держать крючки. Когда распахнули желудок, предполагавшейся язвы не оказалось! Оказалась полная эрозия стенок желудка с профузным кровотечением. Пришлось сделать субтотальную резекцию желудка! Так парень поплатился за горячую встречу родственничками. После операции Баранов улетел, оставив парня нам для пассивной восстановительной терапии. Наказал переливать (капать) физраствор под кожу бедра. Вены у парня пострадали и не работали. Состояние здоровья улучшалось. Пока через неделю, на ночном дежурстве, сонная медсестра Чистякова не ввела ему под кожу гипертонический раствор! Эх, деревня, есть деревня! Начался некроз подкожной клетчатки на правом бедре. Состояние парня снова съехало. Теперь уж пришлось «санавиацией» перевезли его в Галичскую райбольницу. Там сделали лампасные разрезы, гной постепенно отторгся, но «морячок» провалялся на койках месяца три. Помню, проходя в Галиче по улице мимо больницы, увидел его, весёленького у входа. Он узнал меня, помахал, что-то приветливо прокричал. 

   Также в самом начале карьеры нам надо было организовать «День Донора». Из района позвонили и сообщили, что такого-то числа приедет бригада медиков районной станции переливания крови. Будет заготавливать кровь! Мне надлежало организовать непрерывный поток желающих сдать свою кровь в количестве не менее пятидесяти человек. Мы озадачились. Осторожно спросил районных, где взять среди пожилых, дряхлых бабок полсотни «желающих». Ну, сказали они, у вас есть солдаты? Механизаторы? Сознательные колхозники? Делайте, что хотите, но если сорвёте мероприятие – ответите! Я кинулся расспрашивать девочек. В прошлом «такое» проводили, конечно, в скромных масштабах. Подсказали обратиться к руководству и парторгам колхоза, но, главное, Лесопунктов! Там всё-таки работали здоровые мужики. Руководство вполне могло откомандировать с десяточек. Сами и привезут и увезут! Я так и сделал начал всюду названивать, вежливо сообщать о партийном задании «куста». О первостепенном значении кровезаготовок для спасения человеческих жизней. Поворчали, но особого сопротивления не почувствовал. Дело в том, что добровольных доноров снимали с работы, но оставляли дневную заработную плату! Вдобавок, заборщики вручали талон на бесплатное питание в «Чайной». Команду нашему Храпову дали районный и областной «Коопы». Ослушаться он не мог. Потом талоны сдавались и обналичивались на счёте сельпо. Потом пошёл в колхозную контору. Председатель покрутил головой. Сказал, желающих нет, но вся контора придёт! Пошёл в школу, сельсовет. В общем, везде, где мог идеологически проагитировал. Стали подсчитывать на бумаге ожидаемое число «желающих», выходило около тридцати. Я заявил, что сам сдам кровь. (До этого не сдавал ни разу). Кстати, не знал, что близоруким сдавать кровь нельзя. В назначенный день приехала из района бригада «заготовителей» со станции переливания крови, а у нас уже сидит небольшая группа доноров. Пока они разложились, занавесились, подъехали ещё работяги с лесопунктов. Начали забор, а тут подошли педагоги, конторские, да и наши девочки решили не бросать меня. Кажется, даже фельдшера с пунктов прислали по нескольку человек. С миру по нитке, а набралось более 50 человек. Сдал и я, хотя сильно дрейфил. Брали только по 200 граммов. Сдавшим героям тут же вручался значок «капелька крови», выдавался талон в столовку. Лесопунктовские бугаи радостно побежали на обед, прихватив сельповской водочки. Я был возбуждён, старался выполнять все просьбы «заготовителей», суетился, звонил, приглашал. Внутренне был доволен, что не осрамились. С трудом меня заставили поесть. В общем, суетились до вечера, проводили очень довольных «заготовителей», которые признались, что не ожидали такой чёткой организации и такого количества доноров. У них даже заготовленная посуда почти кончилась. Надя не участвовала в этой замечательной акции, была беременна. Мы уж поздно вечером обсудили впечатления. Кстати, персонал тоже был доволен, говорили, что давно такое мероприятие не складывалось так  удачно, чем «районные» были приятно удивлены.
  Возвращаюсь к забавам осени 1967 года. Юра Цветков с самого начала обратил моё внимание на наличие в больнице мотоцикла, приобретённого Евгением Савельевым специально для срочных выездов на вызовы, если машина находилась «не в форме». Юра настойчиво советовал и мне пользоваться этим бесхитростным, с точки зрения деревенских, транспортом. Я же, как умненький горожанин, считал, что для его вождения необходимо обучаться, получить права и т.д. «Да Вы что, Леонидыч!» – восклицал Юра. «Чего тут учиться? Садитесь! Я покажу!» Мотоцикл Ковровского производства, с эмблемой зайца на баке, был среди всех советских мотоагрегатов самым слабеньким. (Его ещё обзывают «макакой» за букву «М» в серии, кажется, М-104). По конструкции он считался «лёгким». Тяжеловес Савельев так его ухайдакал, что он скрипел, стонал и трясся, как глубокий старик. Хотя было ему всего полтора года эксплуатации. Вдобавок, отломился рычаг перевода скоростей и сколько валик не варили, он едва держался. Юра показал мне, как завести, как, тронувшись на первой скорости, отжать сцепление и носком сапога приподнять рычаг на вторую и следующие скорости, как тормозить правой ногой. Под его понуканиями я с лёгкой тревогой уселся в седле, отжал сцепление и перевёл скорость. Отпускаю сцепление, и мотоциклик подо мною потихоньку покатил! Раскатился, сам прибавил скорость. Юра бежит рядом, командует прибавить газу. Прибавляю, покатил быстрее. Убавляю, нехотя замедляется. Рулить легко, как на велосипеде. Сделал я несколько проездов на дороге и понял, обучение прошёл! Дома с восторгом рассказал Наде, кажется, даже продемонстрировал её свои таланты гонщика. Надя без энтузиазма восприняла новость, но не запретила. Мотоциклетка хранилась под замком в гараже. Я решил оставлять её у дома, наивно надеясь на уважительное отношение сельских к чужой собственности. При второй или третьей поездке для укрепления навыка «катания» переводчик скоростей отвалился совсем. Ну, вот, подумал я, больше уж ездить нельзя. Но Юра поставил передачу на вторую и посоветовал при трогании с места толкать бицикл ногами или раскатить его с горки и ехать, как ни в чём не бывало. Так и делал. Только мотоциклик ездил медленно и при газе страшно трещал. Помню, возвращался с вызова из какой-то недалёкой деревни, проезжаю через Рожново, трещу, а за мной бегут мальчишки и не отстают! Заметив, что я оставляю мотор у дома, Юра сделал замечание. Я стал закатывать «макаку» в сарай у дома, который не закрывался. Однажды, заглянув в сарай, обнаружил мотоцикл сдвинутым и с отсутствующим мотором! Оказывается, сельские мальчишки были не паиньками. Перекатили мы с Юрой его в гараж. Прекратил я ездить. А уж зимой вдруг объявляет мне Юра, что, кто-то лазил в гараж и украл мотоцикл. В душе я засомневался, что кто-то полезет в наш гараж, ломать замок, рискуя быть увиденным персоналом, что бы украсть сломанный мотоцикл. Но надо было как-то реагировать. Юра советовал заявить участковому о краже. Заявление было пустой формальностью. Участковый, проживавший в Веркове, вряд ли разыскал бы мотоциклик на участке радиусом 15 км. Подумал, не сдал ли Юра его кому-нибудь из знакомых парней? Но вслух этой версии не озвучил. Доказать не возможно. А какой-нибудь механизатор деловито собрал, наверное, уже агрегат из таких же наворованных и выменянных деталей, и катается в своём глухом углу. В общем, я смирился, а персонал даже не заметил отсутствия мотоциклика. 
   Надо отметить, прямо за нашим домом по дороге к Касти, метрах в трёхстах серело кособокое древнее деревянное здание школьного интерната. Там зимовали подростки из дальних деревень, когда «каждый день домой не находишься». Наверное, был у них какой-нибудь воспитатель. Да жили они по своей сообразительности и возможностям. Ничего не боялись. Везде лазили. Стырить плохо лежавшее труда им не составляло. Только я-то этого пока не знал! Среди школьников и особенно школьниц было много завшивленных, не менее двух третей. Сменной обуви не заведено. На уроках ученики сидели в резиновых сапогах. Ноги прели, жуткая антисанитария. И встроенные выгребные туалеты в конце школьного коридора не способствовали очищению атмосферы. Меня попросили вести в школе уроки «гражданской обороны», медицинскую часть с пятого по десятый класс. Уж не помню, пользовался ли учебниками, и что, вообще, глаголил? Потом свалил часть тем на зубного врача, Люсю Логутову. Нас одолевал план прививок. Полагалось делать их в больнице. Но матерей не упросишь и не заставишь переться по 12 километров по грязи с младенцами на прививки. По деревням бабушки прятали детей от посланных медсестёр! По штату не хватало двух медсестёр и двух фельдшеров. А райСЭС год от года увеличивала план прививок и реестр прививаемых заболеваний. Обычно хаживали в деревни по четвергам в «профилактические дни». Так же я старался проводить в такие дни политинформации, учёбы, собрания. Попросил в письме Маму прислать нам, если возможно ёлочную гирлянду к Новому году.
   Когда началась первая зима 1967 года, снег толстым одеялом завалил деревенские крыши. Красиво!  Глядя на свисающие с карниза белые ломти, мне взбрело в голову, что он может свалиться на гуляющих Надю с Наташей и его необходимо сбросить. Видимо, до меня эта мысль никому в голову не приходила. Тепло оделся, взял верёвку, деревянную лопату и вылез через внутренний люк в сенцах на чердак. На чердаке оказалось просторно и достаточно чисто. Не валялось никакого полагающегося (по книжкам) хлама. Я ещё не знал, что на чердак свободно проникали мальчишки из интерната. А через незапертый потолочный люк, и в дом! Вот, я выбрался через слуховое окно на достаточно крутую крышу. Снегу намело по голень. Офицерские сапожки не очень устойчиво держались, но в снегу все-таки не ехали. Я подобрался к гребню. Художественно необычайно! Девственно задрапированная крыша сливалась краями с таким же покрывалом на земле. Я стоял на крутом, сверкающем холме и рассматривал свою больницу, как на плане. Ели за терапевтическим корпусом тоже оплыли под голубоватыми пелеринами. И справа, и слева к моим ногам подступал занесённый лес. Печные трубы превратились в белые холмики с берложками дымовых отверстий. Тут осозналось, что эту картинку надо запечатлеть. Решил сбросить снежок, а потом слезть за фотоаппаратом. Сбрасывать было легко и приятно. Одеяло ещё не примёрзло к металлу, не заледенело. До весеннего глетчера было ещё так далеко! Но по мере сбрасывания моё положение делалось всё неустойчивей. Сапожки охотно ехали по льдистому металлу. Понял, если раскачусь зацепиться не за что! Добрался уже с трудом до конька, обхватил верёвкой трубу, привязал к поясу. Страховка получилась надёжной только для стояния в одном месте, а перемещения стали невозможны. Мои корявые перемещения привлекли внимание редких прохожих. Они с интересом посматривали, не комментируя, только пробегавшие мальчишки издавали удивлённо восхищённые междометия. Тут до меня совсем дошло, что деревенские такой работой не занимаются, и я, с их точки зрения – «больше чем чудак». Однако с середины крыши над дорожкой под нашими окнами, где Надя с Наташей обычно гуляют, снег и ломти были сброшены. Я решил, что цель достигнута и с облегчением метнул лопату в сугроб. Влез на чердак, спустился из люка в кладовку, пришёл в комнату к моим восторженным женщинам. Схватил «Смену» и быстренько снова на крышу! Поснимал больничный двор и лес. Суровые дали с колокольней на востоке. В кадр передним планом вошли и занесённые трубы. Эти памятные кадры где-то лежат в коробках, пожелтели, покоробились «Шанхаем». В этих четырёх-пяти снимках – два года молодой жизни «на чужой стороне». Есть на снимке Надя, катавшая в саночках по мягкому снежку закутанную Натулю. Надя в больших валенках. Вдоль дороги сказочные ели. Обе безмятежны, счастливы. Наташа любила санки с откидной спинкой: «Катаця, катаця!» Рождественская картинка. Домой заносили с рёвом. Проявка и печать фотографий всегда происходила ночью на кухне и только в относительно тёплое время года. Весна, осень. Зимой кухня промерзала до инея. Ну, проявить плёнки в бачке, предварительно сверх аккуратно намотав их на ощупь в спиральные прорези барабана, вставив на ощупь барабан в бачок, и также на ощупь, захлопнув бачок всегда убегавшей крышкой, стало несложно. После засветки и склеивания нескольких плёнок ещё в Саратове я научился проделывать ответственную операцию в тесном пространстве застёгнутого пиджака, засунув руки через рукава снаружи. Хотя старался приглушить свет в комнате. Хитрость, до которой дошёл своим умом, заключалась в том, что наматывалась плёнка, как бы на излом, наоборот, по сравнению с обмоткой на катушке! Проявка, промывка, фиксаж и вновь промывка плёнки проделывались в светлой комнате в бачке. Плёнки развешивались сушиться и к ночи были готовы и даже просмотрены негативы. А вот печатание на грандиозном «Ленинграде – 2» требовало бессонного сосредоточения, точной подгонки экспозиции (самое трудное), правильной организации «мокрого дела». От Савельева остались две большие кюветы, видимо, пытался проявлять рентгеновские снимки. Я эти кюветы бессовестно присвоил «насовсем». Под утро, когда окно начинало сереть, процесс заканчивался, фотобумага спешно убиралась в пакеты. Только готовые снимки плавали вниз изображением, чтобы не оседала ржавчина из воды, в самом большом тазу, промывались. Да в глазах стояла долго необычная желтизна от длительного созерцания красного света фотофонаря. А уж днём снимки сушились и глянцевались, как придётся. И подвергались справедливой критике Нади и Наташи. Кстати, фотопринадлежности, особенно фотобумага всегда были в большом дефиците. Приходилось просить Мурманских прислать по возможности несколько пакетов.
   Надя в начале декабря съездила на неделю в Москву «за свой счет». Жила у своих тёток. Хотела купить зимнее пальто. Вернулась разочарованная. В Москве очереди, стояла по пять часов! Очереди за счёт таких же приезжих со всего Союза. Привезла Нате хорошенький стульчик с дыркой, мне тёплые носки, пару кофт, колбасы да сластей, вот и всё. Нет не всё! Ещё коробку замечательных ГДР-овских стеклянных ёлочных игрушек! Они не крупны, изящны, ярки! Кое-какие живы до сих пор.
   А жили мы первоначально в двух срединных комнатах пятикомнатного строения. Одна считалась тёплой. Печь в ней мы топили.  Поглощала не менее трёх охапок дров. Однажды мы заметили на ней мышку, гулявшую по верхнему карнизу и, видимо, тоже гревшуюся. Я показал её Наде и Нате. Они не визжали, только поинтересовались, не собирается ли мышка спрыгнуть прямо на диван? Мне пришлось сердито прикрикнуть на мыша и постучать палкой по карнизу. Понятливая мышка тут же исчезла и более не появлялась. В другой, «холодной» смежной комнате стоял большой доисторический буфет. Мы, конечно, расставили в него нашу скромную посудку. И даже пытались сидеть в этой комнате. Но с наступлением зимы комната так охолодала, что даже заскакивать туда не хотелось. В комнату выходила стенка другой печи, топившейся из зала. Мы не могли себе позволить тратить дровишки на роскошь полного обогрева. Выделенные дровишки таяли быстро.  Пришлось использовать только три очага: печь в жилой комнате, плиту в кухне, дровяную колонку в ванной. Кажется, по совету завхоза Шуры мы стали готовить на керосинке. А может, это присоветовал Юра Цветков? Они с Галей-аптекаршей тепло относились к нам. Подсказывали, как оптимально существовать в «полярных» условиях. Зазывали в гости. Мы всё стеснялись. А потом стали ходить всей семьёй «на телевизор». У Цветковых мы впервые увидели «Кабачок 13 стульев».      
   Юра ненавязчиво рассказывал мне о селе, прошлом больницы, вводя в курс отношений и событий. Подсказывал сделать простейшие необходимые хозяйственные распоряжения. Никогда он не настраивал меня против кого-либо! Хотя не скрывал скептического отношения к некоторым сотрудникам. Мы ещё потому долго не могли «задружить», понимали, что каждый наш шаг рассматривается в качестве примыкания к одному из «лагерей». Мы старались быть объективны и держать нейтралитет. (Хотя в деревне это, практически, невозможно.)
   Я долго не мог запомнить названия деревень своего «куста», их пространственное расположение. Как же так, думаю, да ещё пять фельдшерских пунктов, о которых никак не складывается представление. Решил составить план, даже карту «куста». Кого ни начнёшь расспрашивать, где названная им деревня, никто не может вразумительно пояснить. Даже водитель, Юра Цветков, мог только перечислять деревни по порядку проезда. А пространственное расположение их представить не мог. Постепенно я составил перечни населённых пунктов вдоль основных дорог. Потом по обрывочным высказываниям: «там левый поворот», а «там правый», нарисовал дороги и реки нашей местности. Расставил и подписал деревни. Получился хороший план. Весь персонал рассматривал его, словно впервые в жизни, видели родные пенаты. План рассмотрел Юра и, уже по готовому, внёс коррективы. Нарисовал окончательный цветной, повесил в кабинете над столом. Конечно, обозначил свои фельдшерские пункты. Самый ближний к Галичу, Олешский. Самые северные и глухие: Боловино и Шиханово. Самый западный, на дороге к Бую, Орехово. И на восток – Муравьищи. Фамилии фельдшеров и тогда плохо помнил. Сейчас забыл напрочь. Только в Шиханово работала Храпова, скромная дочь сельповского повелителя.
     Я, конечно, хотел бы научиться водить наш УАЗик. Мешала всё та же городская, интеллигентская закомплексованность. Ведь учиться вождению надо официально и официально получать права. Просить Юру стеснялся. И вот однажды зимой Юра сам взял на себя инициативу. Мы возвращались из Галича. Наверное, в начало 1968 года. Галичское озеро накрепко замёрзло, и водители ездили через него напрямик на Олешь. Спускались на лёд возле бывшей церковки «коптильного цеха». Там дорога вилась по самому берегу. Вот мы с Юрой съехали на лёд, немного проехали по заснеженной гладкости. Остановились. Юра вылез со своей рулевой стороны, распахнул мою дверцу. Пересаживайтесь, Леонидыч! Я взволнованно забрался на водительское место. Делалось уже сумеречно. По Юриным командам отжал сцепление, перевёл скорость (возможно, Юра сам перевёл). Отпускаю сцепление, и УАЗик поплыл вперёд. Однако, накатанная колея была узкой. Дорога же была «дикой». Никто её не чистил, только проминали. Меня сразу начало «затаскивать» в рыхлый снег, то влево, то вправо. Стараюсь вырулить, бросает ещё больше. Так, рыская по сторонам, проехал метров 200. УАЗик постоянно утыкивался носом в снег. Юра не выдержал, сказал, что тренироваться надо будет на расчищенной трассе. Мы снова поменялись местами. Мотор загудел, и покатили домой.
   Сесть за руль служебного УАЗика предоставилось ещё только один раз, зимой. Правда, днём и на расчищенной дороге Берёзовца. Мы с Юрой ехали куда-то из ворот больницы в сторону собора. Юра остановил у аптеки с работавшим движком, а сам ушёл с парнями вперёд, болтая, метров на 150. Было как-то весело и беззаботно, светило солнышко. Я перешёл с правого сидения за руль. Отжал сцепление, перевёл передачу на первую и медленно отпустил сцепление. УАЗик послушно подъехал к парням. Юра явно был не доволен, но смолчал. Больше, за два года, я никакого автомототранспорта не водил.
   Был ещё случай, когда Юра обиделся на меня, но виду не подал. Это, когда я, с дуроты, позволил чужому водителю ездить на нашем УАЗике. Как-то вечером мы остановились по дороге домой у подъезда Галичской поликлиники. Юра пошёл в гараж, во дворе поликлиники, поискать завгара и выпросить какую-то деталь. А я задрёмывал на правом сидении. Что-то надолго Юра исчез. Вдруг к машине подбегает мужик и орёт, что кому-то плохо, умирает, надо подвезти его в поликлинику, а «скорой» нет! Мне даже показалось, что мужик из работников. Объясняю, что водителя нет, сейчас придёт, подвезём. Мужик продолжает бегать вокруг машины и повторять: «Умрёт! Умрёт! Помогите же! Вы же врач!» И в таком духе капает на мою совесть. А я был не только воспитан по-комсомольски, но и за время сельской службы стал совершенно тревожным, постоянно ожидая ургентной катастрофы. Думаю, ну, где же Юрка?! Мужик кричит: «Разреши, я сам подъеду! Тут недалеко, у почты!» Почта, действительно, прямо и налево метров триста, за «Рядами». Весь центр Галича сфокусирован вокруг «Рядов». Вижу, Юрой и не пахнет. Говорю: «Ладно, поезжай!». Мужик завёл, ключи висели в замке. Поехал, завывая мотором. Но не прямо к почте, а по большей стороне круга, по узким улочкам над озером. Я весь в напряжении. Всё-таки вывернули к почте, остановились у подъезда. Мужик побежал, вопя и расспрашивая сотрудниц. Указали на другой подъезд. Он туда, я тоже, смотрю: у дверей валяется мятый пьяный со следами ссадин на морде. Невнятно бормочет, но вполне не «умирающий». Стало досадно и тревожно: стоило ли мчаться. (Сейчас думаю, наверное, у него произошёл эпиприпадок, что так и напугало присутствующих, но не его самого! А к нашей «скорой помощи» он уже отошёл.) Словом мужики и бабы затащили пьяного в задний салон. Привезли к поликлинике. А там уже мечется Юра. Подбегает к машине с укоризной вопрошает меня, зачем позволил чужому управлять машиной. Я лепечу, что необходимо было срочно помочь, а его не было. Мужика хором затащили в поликлинику. «Водила» исчез, Юра даже не успел с ним схлеснуться. С упрёками сел за руль, указал на мигавшую красную лампочку. «Водила» ехал на первой скорости, перегрел мотор. Я, оправдываясь, бубнил, что была необходима срочная помощь. Юра насупился. В общем, посердился, но субординацию соблюл. Я же всё-таки был Главным врачом!   
   Ещё мы потратились на модную, редкую по тем временам, электрическую кофеварку. Только, где купили, то ли в Галиче, то ли в Москве, то ли в Берёзовском сельпо, вылетело из памяти напрочь. Кофеварка разнималась на верхнюю и нижнюю половины, крепко свинчивавшимися центральным болтом, меж ними резиновое кольцо-уплотнитель. В середину вставлялась ёмкость-барабан для намолотого кофе, через барабан вела трубка в «гейзер», по которой закипевшая вода била в стеклянную крышечку, кипяток протекал сквозь кофе, скапливаясь в верхней ёмкости. Когда бурление заканчивалось, кофеварку выключали, а по всем комнатам разносился вкусный, благородный аромат кофе! Мы очень гордились этим аппаратом, любовались, не жалели о потраченных деньгах. Он создавал праздничную, беспечную атмосферу. 
   Первый Новый Год в Берёзовце. Мы, конечно, воодушевились поставить ёлку Натуле. Небольшое деревце, кажется, принёс Ваня. Мы нарядили немецкими стеклянными игрушками, наверное, добавили чего-то попроще. Стало празднично, уютно. В больнице тоже нарядили ёлку, установили в углу фойе амбулатории. А перед Новым Годом случился инцидент. Вышел в конце декабря ясным днём во двор и услышал прямо за домом равномерное постукивание: «Тук – тук, Тук – тук!» Явно из больничного леса. Не без страшка по натоптанной тропке прошёл в ельник метров пятьдесят. «Тук- тук, Тук – тук!» Понял, кто-то рубит ёлку, да не просто в лесу, а под носом у больницы. Больничную собственность. Сам думал, а что сделаю с крепким мужиком? Могу только поругаться, устыдить. И уже стучит, где-то над головой. Задрал голову, вижу высоко на спелой ели фигурку мальчишки, подрубавшего верхушку! Через несколько секунд мимо меня со свистом пролетел, воткнулся в снег топорик, за ним свалилась густая, полная шишек вершина ели длинной около двух метров. Пыхтя, стала слезать «фигура» небольшого пацана. Я понял, что как хозяин «больничного леса» должен пресечь самовольный поруб, наказать воришку. Иначе, что же я за главный? Мальчишка спрыгнул с последних ветвей и оказался сыном «Ани Кустовой»!  Я уже держал в руках его топорик, отодвинул отрубленную верхушку.  «Ты, что же делаешь?! – Грозно вопросил  –  Ты знаешь, что это больничный лес! Рубил бы у себя за домом!  Вот пусть мать придёт за топором!» С кустовским топором и густой ёлочной верхушкой, усыпанной шишками, сердито пошёл в больницу, а мальчишка поплёлся домой. Я понял, что эту ёлочку, несмотря на всю её красоту нельзя забирать себе. Явное злоупотребление властью. Решил отдать её «обществу». Куда-то её поставили. А топор позже без скандала забрала Кустова. 
    В больнице тоже, естественно поставили несколько ёлочек, а вот устраивали ли всеобщий новогодний праздник? Не помню. Наверное, нет. Каждая маленькая компания собиралась отдельно. Подарки Натуле Московские и из Галича.  Приглашали Цветковы, наверное, мы заходили в гости. Надо сказать, в январе ударили морозы. Говорят, до минус сорока. Надо отметить у каждого имевшего термометр, он  показывал своё значение. Народец сразу засел по домам. В эти морозы район вдруг надумал послать к нам передвижной флюорограф. А мы обязаны обеспечить ему фронт работы! Начал звонить с утра до вечера по местным организациям: «Присылайте людей!» Объявили по радио. Решили работать в воскресенье. Пришло около двадцати человек. Вот мороз сменился оттепелью, повалил густой снег. Ломали голову, как по таким сугробам отправить флюорограф назад? Колхоз, не ради нас, конечно, бросил на расчистку дороги два трактора с огромным бревенчатым углом, окованным железом. Убрался чёртов флюорограф. А тут проблема с дровами. По смете каждый год выделялось денег на триста кубометров дров. А больница сжигала за зиму пятьсот кубометров! На этот год-то добыл мой предшественник «не положенные» дрова. Но самое печальное, брёвнышки лежат в лесу их надо привезти. Лежат они за 4-5 километров. Для перевозки обычно выпрашивался трактор с санями в колхозе или на лесопункте. Это самое неблагодарное дело. Все уклоняются, обманывают. Никто нам не должен. Даже спиртом не подкупишь. Парадокс: лесничество грозит больнице штрафом за не вывезенные дрова, а больница замерзает без дров. Наконец, Шура сговаривается с председателем колхоза. Выделяют трактор с санями. Мы собираем срочно персонал «на субботник». О чудо, вечером, по тёмному, трактор, рыча, заползает с полными санями двухметровых кругляков. Целая гора раскатывается на заднем больничном дворе. Потом её, уже не спеша, напилят бензопилой на полешки. Полешки, не спеша, наколют. Это делают все санитарки, не считают чужим трудом. Ваня наколет для кухни. Наколотые половинки подвезёт и к нашему дому. А помельче колет доктор сам.
   Наташа росла «не по дням, а по часам». Стала любить «писать». Требовала карандаш, даём картонку, бумагу. Ната совершенно правильно берёт карандаш и не просто чиркает.  А старается царапать в одном месте, образуя подобие строк. Просит: «Асаяй Капу!» (Нарисуй Капу!) или «Асаяй Лялю!»  Чихнёт и говорит себе: Будь здоёв!» Знала все книжки наизусть, даже прозу. Всем книжкам давала свои названия: «Мальчик» (на обложке нарисован мальчик), «Капель» (Круглый год Маршака), «Простокваша» (Осень спросим). Поёт: «В лесу родилась ёлочка» (мы научили) и «Тополя» (переняла у Раи) и Раино же «Топает малыш». Прежде, чем читать присланные книжки объявляла: «Бабуля пислала»! Спрашиваем, что попросить у Бабули в письме? –  «Селёди»! Когда унесли ёлку, время от времени спрашивала: «Где лес?»  Молоко мы брали у санитарочки, Нины Васильевны Скворцовой. А вот сметану, масло, местные крестьяне не творили. Как-то на вызове угощали самодельным творожком, и то один раз.
   Когда подошло время первого годового отчёта, я озадачился. Почувствовал, этот этап надо, как экзамен, пройти успешно. Этому в институте не учили. Представлял себе понаслышке отчёт этакой дипломной работой. Со времён «старой врачихи» и Савельевых всю статистическую часть отчёта составляла бухгалтер! Доктора не утруждали себя подсчётом койко-дней и числа принятых пациентов. Не барское это дело! Валя Зайчикова уже имела бланки статформ или вовремя их брала, «где надо», и колдовала над цифрами. Никто её не проверял и ни в чём не сомневался. Поэтому ни один «главный» не имел понятия, хорошо ли, плохо ли, работает больница. Зарплату платят, проверками не тревожат, и ладно! Я тоже, к своему стыду, не интересовался статистикой. Кивал головой, когда Зайчикова, что-нибудь показывала в аккуратненьких строчках неведомых форм. На долю «Главного» выпадало написать пояснительную записку и торжественно отвезти всё «в район». Это предстояло и мне. Кстати, записка называлась «объяснительной», видимо, объясняла, как замечательно, самоотверженно трудятся медики на ответственном участке. Всё предстоящее приводило меня в тревожное волнение. Слава богу, что всё, касающееся родовспоможения и наблюдения за малышами подробно и в соответствии с требованиями районной гинекологини составила акушерка, Нина Андреевна. Она же, кажется, предварительно отвезла свой отчётец на согласование с грозной дамой. Поэтому за родовспоможение можно было не волноваться. Жутких инфекций в нашем «кусте» тоже не отметилось. Прививки персонал делал по схемам без осложнений. (Я совершенно ничего не знал и не помнил в прививочном деле). Копии своих скупых отчётцев сдаваемых, кажется отдельно, прислали фельдшера «подвластных» пунктов. Скромные требования СЭС я, напрягшись, мог «отразить» в поясниловке. Откуда я вообще знал о существовании поясниловки? Теперь, думаю, не видел ли я куски подобного в Аркадакской больничке на практике в 1965 году? Юра Цветков в разговоре упомянул, что Савельев даже печатал отчёт на его печатной машинке! И тут же предложил мне воспользоваться ею. Уж откуда и зачем он ею завладел? Мне сразу понравилась эта идея. Машинописный текст смотрелся величественнее и неоспоримей рукописной бумажки. Не помню, сохранились ли дубликаты или черновики Савельевских отчётов. Списывать было не откуда, надо было творить самому. Наверное, я набросал черновик. Начало. Помню, что подолгу сидел вечерами в кабинете амбулатории, тыкая пальцем в клавиатуру старенькой «Москвы». До этого никогда печатать не приходилось. Юра показал, как передвигать каретку и перемещать строки, поднимать каретку для печатания заглавных. Я не мог запомнить расположение клавиатуры и долго всматривался перед каждой буквой. Порой забывал сделать пробел. Лента в машинке была уже старой, оттиски были слабыми. Главное, нельзя было ошибаться, никакой «забелки» не было (я и не знал про неё). Переправленные буквы надо было подчищать бритовкой и прописывать чернилами. Дома Надя и Наташа подолгу ждали «с работы» и были не довольны отлучками. Но идея «красивого» отчёта захватила меня, заставляя торчать на холоду, (кабинет остывал после работы) ради нескольких фиолетовых строчек. Наконец, листа два текста были готовы. На мой взгляд «умно» отражали «наши достижения». Собственные машинописные листы приводили меня в тихий восторг, наполняли гордостью. Сейчас думаю, что мешало притащить машинку и бумаги домой и «стучать» в кругу семьи? Опасался критических замечаний Нади? В пустой амбулатории лучше соображалось.
   Вот придвинулся день назначенной сдачи. Юра перед этим неделю чинил наш УАЗик, приготовился, как в космос. Надя приготовила мне парадный костюм, тёплое бельё. С вечера в портфель были сложены бумаги «от Зайчиковой» и мои пописки. Все в подписях и печатях. Приготовлен завтрак на утро. Я наивно решил блеснуть в районе офицерскими сапожками. Стояла чудная январская погода. Утром, в назначенный час, как новенький пятак, вышел в больничный двор. Клубами белого выхлопа гудит выкаченный из гаража и прогреваемый Юрой УАЗик. Небольшая толпа местных потаптывается возле, что бы воспользоваться попуткой до Галича. Усаживаемся с Юрой в кабинку. Народ влезает через заднюю дверь в «кибитку». Резво тронулись. Видимо, с утра морозец был особенно лют. Я сразу почувствовал: тонкая жесть кабинки совершенно не защищала ноги от ледяного обдува. Если «верх» от пояса существовал в зоне моторного тепла, (мотор немного грел левый бок) то «низ» был предоставлен самому себе. Опытный Юра сидел в валенках, в двух брюках и, помнится, в телогрейке. Да ещё подмёрзшая дорога и ситуация располагали к прибавке скорости. Словом, уже на траверзе Сырзавода и Аэродрома я почувствовал холод в ступнях. Пытался ими шевелить, двигать пальчиками. Однако, льдистый холод неумолимо поднимался по ногам выше и выше. К половине пути я уже не чувствовал ног, хотя пытался стучать ими по полу, менял положение. Юра, заметив это, бросил о неосмотрительности ношения зимой кожаных сапог. Видимо, он хотел скорее привезти меня, и прибавил скорость. Обдув машины усилился. Жесть не спасала, даже казалось, пропускала ветер. Мороз поднялся по голеням до колен. Организм явственно разделился на две половинки: северную внизу и ещё тёпленькую выше пояса. Наконец, в окнах замелькали Галичские домушки. Словом, когда подкатили к зданию СЭС, именно там принималась документация, я с трудом вывалился из кабины. «На полусогнутых» с трудом поднялся на второй этаж. Там в зальчике толпился отчётный народ и сидели за столами принимающие. Местные тётки сразу заметили моё бедственное положение. С причитаниями усадили у печки, заставили стянуть сапоги. У огня ноги потихоньку отошли. Начали упрекать, подсказывать, как положено одеваться зимой, велели завести валенки. Отчёт мой, кажется, взяли не читая, возможно бегло посмотрели и объявили, что всё принято! Наверное, что–то спрашивали, записывая в свои талмудики. Так что к полудню я был совершенно свободен. А отъезд намечался к вечеру. Наши селяне надеялись с нами вернуться в Берёзовец. Юра, как всегда, пасся в больничном гараже. Днём я уже свободно побродил по Галичу в своих злосчастных сапожках. Мороз прошёл. Купил продуктов, наверное, книжечек Натуле. Как ехали назад, не помню, наверное, уже так не морозило, не жгло. А для нашей с Надей службы завершился первоначальный 1967 рабочий год. Начался новый, неизведанный 1968.
   После сдачи отчёта, завершение первого трудного года, надумалось передохнуть и навестить родителей. Надя одобрила моё желание и отпустила меня в Мурманск. Снова летел ИЛ-18-тым. Подробностей не помню. Да, самолёт садился не в Мурмашах, а в каком-то «Килпъявре», военном аэродроме на берегу глубочайшего озера, к западу от Мурманска и залива. Вспомнил, что по прилёту быстренько забрался в автобус, надеясь заплатить за проезд внутри. Меня отправили за билетом на улицу, к будке. Пока торчал у будки, автобус с моим чемоданом развернулся и поехал в Мурманск. Я опешил, пассажиры успокоили: «Да вон следующий автобус, едут друг за другом, на автостанции заберёшь свой чемодан!» Действительно, автобусы пришли следом. Кинулся в первый, после объяснений с водителем забрал свой чемодан, помчался к родителям. А они уже поменяли место жительства, переехали из нашей комнаты в доме на Перовской в двухкомнатную квартиру на улице им. Буркова. Был такой легендарный капитан, здорово ловил рыбу. Адрес я знал, знал, что дом стоит на сопочке прямо над нашей второй школой, туда ведёт традиционная мурманская деревянная лестница. Бодро дошёл по проспекту до школы. Прошагал знакомый поперечный прогал, ставший частью улицы, мимо бывшего бомбоубежища, влез на сопочку, приблизился к пятиэтажке. У ног моих лежал центр Мурманска, почти не изменившийся со времён детства. Бодрый ввалился в квартиру. Мама и Папа ждали, обрадовались. Сынище приехал, уж не студент, а главный врач! Конечно, начали заботливо напитывать, расспрашивать о сельской жизни. Погода стояла для Мурманска прекрасная, периодически подсыпал снежок, но сырой ветер не нёс, днём стало достаточно светло. На другой же день я пробежался по всем знакомым местам. Забрёл на маленький городской базарчик, что-бы привезти Наде мурманского? Внимание привлекли белые пуховые платочки (кроличьи). Думаю, в деревне можно будет пофрантить! И купил. У родителей новшество, поставили телефон. Вот я вечером стал листать телефонную книгу и напал на фамилию Гехман. Эх, думаю, не может быть, что б это была не Светка. Позвонил, мужской голос объяснил, что Света замужем и носит другую фамилию, но он сейчас даст её номер. Позвонил и вышел на Светлану. Договорились, что днём зайду к ней на работу. Тогда ещё всюду пускали! Зашёл.  Какое-то «рыбноморское» учреждение. Почти не изменившаяся Светка сидела среди сотрудниц, радостно меня приветствовала. По громкому безапелляционному тону понял, что она начальница отдела, а может, и выше. Расспрашивали, как мы трудимся в селе на медицинской ниве. Рассказал разные рабочие эпизоды, о семье, о трудностях. О себе Светка особенно не распространялась, может быть из-за присутствия сотрудниц. Об одноклассниках тоже почти ничего не знала. Многие покинули столицу Заполярья. Я знал только о трагической гибели Вити Кирикова. Он провожал в поезде приятеля. На станции Кола выпрыгнул из вагона и попал под встречный поезд. В общем, поболтали мы со Светкой и расстались. И больше не виделись. Только недавно по Интернету, в «одноклассниках» обменялись с ней скупыми сообщеньицами, да увидел её «пожилую» фотографию. Так я в Мурманске 1968 года больше никого из знакомых не обнаружил. Мама всё угощала соком манго. Через неделю с небольшими подарками улетел домой в Берёзовец. Вот не помню, тогда привёз от мурманских дедушки и бабушки Наташе шикарную куклу «Розу»? Или Розу они прислали в посылке? Кокетка Роза и скромница Дуняша долгое время были любимыми Наташиными «подружками».   
   Зимой вызывали на дом редко. Дороги заметало. Изредка позвонят из села, где есть телефон, о том, что в деревушке рядом заболел ребёнок. Просят полечить. А в эту деревушку УАЗ пройти не может. Заведомо известно, что дорога прочищена только до телефона. Тогда надежда возлагалась только на конюха Ваню. Обычно, его предупреждали через жену, медсестру, Елизавету, о том, что «завтра на вызов», или «сегодня срочно на вызов»! Иван запрягал «Зорьку», выкатывал сани, сам обряжался в старый больничный тулуп, а для врача выкладывался «новый больничный тулуп». Я одевался потеплее, на пальто надевался просторный и длинный овчинный тулуп с таким воротником, что, поднявши, можно было изолироваться от любого ненастья полностью. Брал ободранный чемоданчик для вызовов, садился на заднее сидение саней. Ваня – на переднее, справа. Чмокал, присвистывал и … плавно покатили! Деревянные «легковые» санки были удобны седокам, но тяжеловаты для лошадки. Ваня жаловался, что Савельев, не подумав, легко сменял, бывшие больничные беговые сани на эти, местной выделки, новые, но культяпистые. Прежние, дореволюционные, несли, как по маслу. Но для грузного Савельева показались тесны! Лошадке, порой было удобней таскать обычные дровни. Вот плывём мы с Ваней по снегам. Рыжевато-белёсый Ваня обычно стоит на коленках на скамье.  У него давно болит спина. Лечили, не вылечили. Всё теплом да витаминами. Забегая вперёд, скажу: вылечила Надя! Она как-то удачно определила его воспалительное заболевание позвоночника и прямо по учебнику стала давать противовоспалительные и гормоны! Недели через две боли у Ивана совершенно прошли, он смог сидеть в машине, в санях, переносить любые сотрясения! А то ведь при поездках в Галич ему приходилось стоять на коленях в углу нашего «коробка» всю дорогу! Словом, Надино лечение воспринялось Ваней и всеми селянами как чудо. Но вот сейчас он правит ещё с колен, дорогой показывает мне кнутом красивые места и называет деревни, которые тут стояли и исчезли! От них остались только рослые берёзы, бывшие в палисадниках! Вот мы весело прикатываем в занесённую, но не исчезнувшую до конца деревню. Находим нужный дом. Бабка, охая, привечая, встречает: «Духонька, Дух мой! Слава богу, приехали! Я уж не знала чего делать! Болеет внучок уже третий день!» Заходим, Ваня скромно усаживается в углу. Я раздеваюсь, начинаю осматривать пятилетнего или семилетнего малыша с температуркой. Малыш шмыгает сопливым носом, показывает красное горло, иногда, свисающие рыхлые гланды. Слушаю лёгкие. Конечно, ничего не слышу. Меряю температуру, 37и7. Для меня главное, решить вопрос: забирать ли ребёнка с собой в больницу? Бабка, предупреждая эту мысль, торопливо заявляет: «Нет, нет! Не от кого нам ехать! У меня овечка, кошка, собачка. На кого брошу?!» Ну, ладно, оставляю бабке всё тот же норсульфазол и аспирин. Рассказываю, как давать. Бабка послушно кивает, не уверен, запомнит ли? Записываю на бумажке. Не уверен, прочтёт ли? Найдёт ли после меня бумажку на комоде? Вот, прощаюсь с повеселевшим малышом. Наверное, он боялся уколов строгого врача и отправки в неведомую больницу. Кажется, первую порцию лекарств даю ему сам, не надеясь на бабку. Бабка охает, причитает, рассыпается в благодарностях. Иногда благодарная бабка или даже колхозница-мама угощают чем-нибудь местным. Ваня заведомо предупредил, что отказываться не принято. Нам ставят угощение, миску самодельного творога со сметаной, одну на двоих. Мы с Ваней аккуратно едим ложками с двух сторон, стараясь не нарушать перемычки. Хозяева умильно глядят с чувством облегчения. Исполнили всё правильно: Врача вызвали, ребёнка полечили, за труд поблагодарили, словом, не осрамились!
   А то запомнил, однажды мы поехали на подобный вызов с Юрой на УАЗе. Передали, что затемпературили сразу двое или трое малышей. УАЗ, дёргаясь в сугробах, смог дотащиться только до околицы. Юра, завидев избы, бросил руль: «Всё, Леонидыч, дальше не смогу, а то застрянем, сами пропадём!» Он был прав, если дорогу изредка чистили тракторным «углом», то деревня с осени утопла под сугробами. Народ только протоптал от дома к дому узенькие траншейки. Мне показалось недалеко, метров триста. Я бодро схватил чемоданчик голыми руками, перчатки остались на тёплом капоте. Выпрыгнул на снег. Было не так уж холодно, наверное, конец февраля. Поддувал ветерок. Пошагал по снегу, высоко поднимая ноги. И тут почувствовал, как кисти пристывают к металлической ручке чемоданчика! Эх, растяпа! Но возвращаться уже не хотелось. Перекидывая чемоданчик из подмышки в подмышку, утягивая стынущие кисти в рукава, мысленно проклиная себя и погоду, едва допрыгал до домиков. Там «полечил» простудившихся (набегавшихся по сугробам и возможно кушавших снег) ребятишек и к их удовольствию отбыл. Назад чемоданчик тащил с помощью сложенного носового платка. Не так обжигало. Да и Юра сумел сдать задом к деревне метров на сто. С тех пор старался не забывать перчатки, закладывать в карман.
   Однажды вечером за мной прибежали: «Срочно, тяжёлый ребёнок, только что привезли!» Прокричали название какой-то дальней деревни, вроде «Назимово». Метнулся в стационар. В тёплом коридоре сидела не раздетая молодая женщина с маленьким на руках, примерно, годовалым. Ребёночек был без сознания, шумно редко дышал. Личико бело-голубое. Меня потрясло, что в его полуоткрытых глазках глазные яблоки двигались с каждым вдохом равномерно вверх-вниз! Зрачки не реагировали. Мать вяло рассказала, что заболел с неделю назад, ухудшаясь день ото дня. Был горячий. Температуру не мерили, Пока раздумывали ехать не ехать, советовались с деревенскими бабками, ребёнок прекратил есть и плакать. Тогда нашли трактор. Поехали в больницу. У нас температура была уже субфебрильной. Мать уверяла, что «заснул» ребёночек (потерял сознание) только по дороге в больницу. Что делать? Как вывести его из бессознательного состояния? У нас в распоряжении был только кордиамин. Его и успели уколоть с полкубика. Ребёнок на руках у матери затих, дыхание прекратилось. Обступивший персонал констатировал смерть. Сам я ещё до конца не понял. Мать не плакала. Видимо, она гораздо ранее поняла исход. Привезли малыша, уже в агональном состоянии. Я долго переживал,  хотя старался не говорить ни кому. Вот, когда остро почувствовал свою беспомощность, ведь никакой экстренной помощи не оказал, да и не умел и не знал, как её оказывать. И никаких, срочных лекарств, для скорой помощи в больнице, кроме несчастных кордиамина и кофеина не имелось. Кстати, родители погибшего ребёнка (наверное, развилась пневмония, а не лечили) к больнице, медперсоналу, претензий не имели. Забрали тельце, похоронили в своей деревне.
   В конце марта 1968 года нас в Берёзовце навестили Блувштейны, вся семья: Флора, Иосиф Яковлевич и Ира. Ира окончила школу в 1967 году, когда мы закончили институт. «Сидела дома», определялась в какой ВУЗ поступать. Они предупредили нас о приезде. В Берёзовец добрались сами. Мне встречать не пришлось. Да Юрин УАЗик был кажется, сломан и разобран. Только Иру очень укачало в кузове грузовой машины. (Паша Кабацкий?) Мы подготовились к приёму, закупили мяса, говядины, спустили в подпол. Устроили «лежбища». Я старался натопить. Надина беременность была уже заметной. Разместили гостей в «тёплой комнате». В общем, они оценили наш суровый быт, но старались прибодрить. Иосиф Яковлевич приехал в шинели и сапогах. Не хватало только знаков различия. Но весь персонал видел, что наш родственник – полковник! Гости были довольны кормёжкой, осмотрели дом, больницу, село. Иосиф Яковлевич степенно разговаривал с персоналом, чем всем понравился. Только заготовленную молодую говядину в подполе у нас поели не то крысы, не то кошки. Хотя календарно стояла весна, было много снегу. Он подтаивал. Иосиф Яковлевич гулял с Наташей на руках по тропкам. А тропки предательски проваливались. ПапА проваливался одной ногой до колена, ахал, а Ната счастливо хохотала! Ей нравилось такое путешествие на руках великана – дедушки. Ей в подарок привезли замечательную куклу, «Дуняшу», в русском сарафане, лапоточках и, конечно, с льняными косами. Блувштейны пробыли у нас более недели. Иосифу Яковлевичу, когда он осмотрел больницу и узнал, что есть конюх, очень захотелось прокатиться в санях на лошади. Я упросил Ваню, тот запряг Зорьку в прогулочные санки, сам навязал поверх пальто настоящий красный кушак! Ямщик готов. На наше несчастье колхоз только что вычистил дороги «углом». Это такое самодельное приспособление, таскаемое за собой трактором, представляющее собой бревенчатый угол, окованный металлическими уголками. Приспособление раздвигало снег, но при этом постоянно «ныряло» вниз-вверх. Дорога после него вроде была освобождена от рыхлого снега, но вся изрыта волнами. Машины-то на рессорах, едут, попрыгивают. А конные сани начали жёстко прыгать на каждом метре. Плавного катания не получилось. Ваня немного повозил нас по окрестностям.  И сам неудовлетворённый повернул в конюшню. Конечно, ПапА ожидал другого, но говорил, что катание ему понравилось. Вот когда Флора начала торопить с отъездом, наш УАЗик всё ещё находился в разобранном виде. Пришлось договариваться с Пашей Кабацким. Он обычно выезжал рано утром.  В назначенный срок пустил Флору с Ирой в кабину, а нам с ПапА пришлось прятаться в кузове за кабинкой. Весь кузов был забит ящиками, тюками КООПовского барахла. Мы едва примостились. Я надеялся, что машина из-за разбитой дороги поедет не быстро и нас не заморозит встречный ветер. Чёрта с два! Уже на половине дороги я «задубел», ног не чувствовал, тело сковало. Попытки спрятаться от встречного ветра за кабинку оказались наивными и бесплодными. ПапА пытался накрыть меня чем-то, загородить собой, бесполезно. Мы уже не сидели а стояли, сгорбившись на коленях, да укрыться, было невозможно. Въезжая в Галич, я был уже почти без сознания. Наконец, промелькнули окраинные домишки, машина остановилась у почты. Кажется, мы ввалились в помещение почты погреться. По отогревании возникли две проблемы: посетить туалет и пообедать. Кажется, в почтамте справились с первым. Я предложил отправиться в городской ресторан, где обедал сам в дни Галичских посещений. Мне он казался не дорогим. Зашли, Флора осмотрелась, заглянула в меню и решительно пошла на выход. Оглядевшись на улице, увидели за «рядами» «Кафе», повлеклись туда. Ира уже ныла, она устала, замёрзла.  Пожевали что-то скудное, запили жидким кофе и направились на вокзал. Легко взяли три билета на проходящий в Москву поезд. Не помню, как проводил, как сам добрался в Берёзовец. Наверное, на автобусе до Веркова и пешком. Вроде, не мёрз.
   Вот и наступила настоящая весна 1968 года. Медленные перемены в погодах неуклонно проявлялись: сошёл снег, закучерявились листочки, сквозь прошлогодние сухие бодылья бурьяна зазеленела свежая трава.  Кусты уплотнились, стали непроглядными. Лес наполнился щебетом и гомоном. Врачебный дом начал просыхать. Мы уже раздетыми выходили в другие комнаты, развешивали бельё на скрипучей веранде. Глинка вдоль дороги загустела, проявились гладкие тропки, грязь не волочилась в дом. Днём – солнце, да тепла маловато. Мокровато, холодновато, не уютно. Да, это вам не Энгельс и не Саратов! Незаметно пролетел пролетарский Первомайский праздник. Наверное, отмечали, не помню. Селяне сменили валенки на резиновые сапоги. Народ кинулся сажать картошку. В больнице по заведённому порядку, без моего участия и моих ценных указаний, вскопали огород. Тоже что-то рассадили. Одни мы ничего не сажали, хотя перед верандой, с южной стороны, обнаружились сотки две-три заросшей бурьяном удобренной земли. Хилые кустики смородины, наверное, оставшиеся ещё от «старой врачихи». Надя продолжала работать. Натуля «читала» по памяти все детские книжки, правильно показывая пальчиком «читаемые» странички. Умно разговаривала с любимыми куклами: Розой и Дуняшей, устраивала их кукольный быт. Я истопил все дрова и дровяной хлам. По вечерам вокруг дома раздавался долгий, многоголосый, молодецкий посвист. Думал вначале: мальчишки, что ли? Но ведь, не кончают и не удаляются. Выяснилось, ан, нет! Соловьи!!!  Удивительные и непривычные трели радовали нас с Надей, создавали умиротворённое, беззаботное настроение. 
   
  Надина беременность протекала спокойней первой. Когда живот уже стал большим и Димак лениво стучал пяткой, Надя усмехалась: «Совсем, не как Наташа. Наверное, сын!» В район она не ездила, ни на какие учёты в женской консультации не становилась. Сама заполняла какие-то обязательные медбумаги. (Я до сих пор в них не разбираюсь.) Да и проехать уже было невозможно, глина «грейдера» раскисла, по обочинам стояли глубокие лужи. Даже «кукурузники» не садились на размокшее поле. Только колхозные трактора месили грязь по едва подсохшим бугоркам. Николо-Берёзовец полностью отрезало от «большой земли».
   Наступил прохладный вечер 23 мая. В кустах за верандой отчаянно свистали соловьи (мы так думали). Порой было впечатление, что просто пересвистываются хулиганы-мальчишки. Но затем следовали благородные трели и музыкальные выверты, на которые никакие мальчишки не были способны. Мы, кажется, уже уложили спать дисциплинированную Натулю. Вдруг Надя почувствовала боли и схватки. Не испугалась, а, обняв живот, спокойно сказала: « Ну, Коля, пошли!» И мы, набросив пальто, не запирая дверей, пошли в роддом. Роддом у нас всегда находился в образцово вычищенном состоянии, для приёма рожениц в любую минуту. Так завела Нина Андреевна, которая меня никогда на ночные роды не вызывала, всё делала сама. Только утром докладывала о появлении на койках двух пациентов: родильницы и новорожденного. А сейчас Нина Андреевна отсутствовала, будучи сама беременной и вовремя ускользнув в район «на сохранение». (Дороги–то давно стали не проездными!) Мы прошли в чистый, прохлорированный домик. Дремавшая в окошке, живая, дежурная санитарочка легко подняла голову с руки и привычно быстро начала обихаживать Надю. Я бросился к дверям и окошкам девичьего общежития при амбулатории: «Девочки, срочно!» Выскочила Зойка. «Надежда Иосифовна рожает!» – «Сейчас, сейчас! Не беспокойтесь, всё будет в порядке!»  Я прошёл в роддом и приготовился переоблачаться в местный халат и бахилы. За дверью родовой верещали голоса. Надин голос спокойно и уверенно давал ценные указания. У санитарок всё было готово, включая кипяток. (Зачем при родах кипяток, не знаю до сих пор). На помощь Зойке прибежала дежурившая медсестра из стационара, старина Елизавета. Обе в один голос заорали: Николай Леонидович, не входите! Не входите! Не надо! Мы сами справимся!!! Надин голос тоже сказал: «Коля не заходи, побудь в коридоре!»  Она слегка постанывала, но никакой паники не чувствовалось. Девочки сообразили и через внутреннюю дверь вызвали из квартиры старую слепую акушерку. Та быстро появилась, обрядилась в халат и исчезла в родовой. Её хриплый голос стал подробно расспрашивать девушек и Надю о состоянии родовых путей, сама, наверное, потрогала руками, и удовлетворённо уселась в углу родовой, ожидать завершения процесса. Периодически ей сообщали о новостях, она отвечала: «Хорошо, хорошо». Я толкался в коридоре и в малюсенькой «детской» возле столика-лотка уже застеленного по всем правилам в ожидании младенца. Вот Надины постанывания стали чаще и громче, перешли во вскрики. Возбуждённые «Хорошо, хорошо!» тоже усилились. Звук копошения за дверью родовой достиг накала, послышались шлепки, восторженные «О-О-О!!!» И, наконец, низкий рёв разбуженного младенца. «Николай Леонидович!» – заорали из родовой – «У вас сын! Да какой большой! Великан!!!» Зойка: «А нога, сорок пятый размер!» Слышались поздравления Наде и её усталые ответы. Сынулю взвесили, измерили и торжественно сообщили: «Четыре, сто. Рост пятьдесят два». Через пару минут, закутанного, вынесли в детскую. Я не нашёл ничего другого, как потребовать, что бы не прикладывали, как полагалось, лёд к голове, к месту которым шёл вперёд. Боялся случайного переохлаждения и воспаления. «Не прикладывайте холод!»  – приказал –  «Не хочу, что бы мой сын дураком стал!» Холод не прикладывали, отчего у Димака долго сохранялась нашлёпочка на голове, вроде сдвинутой на бочок кепочки. Потом рассосалась. Когда всё угомонилось, побежал домой, посмотреть, как там Натуля. Ната, кажется, проснулась, но тихо лежала, стоически перенося отсутствие родителей. Я сообщил ей, что родился братик, мама скоро придёт. Она спокойно уснула и я, зная, что совершенно не нужен опытным роддомовцам, прикорнул до утра.   
   А на утро раздались недоумённые звонки из района. Что у вас там происходит? Врач родила? Как? Самостоятельно???  Я не предполагал такой оскорблённой реакции медначальства, ведь все рожали в нашем «кусте» в нашем роддоме. Почему этого не могла сделать врач? Тем более, «своя». Надя провела в роддоме все положенные дни. Мы старались скрупулёзно соблюсти строгие правила акушерства. Надя лежала в своей палате, Димак в своей детской под неусыпным надзором довольных сотрудников. Я приводил Наташу на день в служебку роддома, где она тихо играла, вызывая восхищение всего персонала воспитанностью, покладистостью и умом.  Наверное, гуляла по коридору. навещала Надю. Я в это время «осуществлял» амбулаторный приём и обходы в стационаре. Они были не трудны. Повариха Нина кормила меня и Наташу обедами. Димак начал бурно сосать и делать всё, что полагается здоровому младенцу. Через неделю Надя возвратилась с сыном домой. Кажется, был оформлен послеродовый декретный отпуск. Дородового не было. Мы решили назвать его Дмитрием ещё до рождения. Были иные варианты, но я представил себе звучание полного имени-отчества: Дмитрий Николаевич. Оно показалось благородным и литературным.   Когда потеплело, Димаку стало полтора месяца, мы поехали в отпуск, в Саратов.  Если правильно, то почему-то я не мог выехать сразу, и Надя с двумя детьми отправилась в Саратов одна! Она приехала, остановилась на второй дачной, а через несколько дней перебралась к Софе, проживавшей тогда с семьёй в селе Латухино, Татищевского района. Софа работала в сельской «малоформатной» школе, преподавала русский язык и литературу и вела классное руководство. Жила она с двумя сыновьями: Леонидом и Сергеем в половине белокирпичного стандартного домика с небольшой терраской и огородом. Домик стоял, как и всё село, вдоль запущенной трассы Саратов – Пенза. Её давно заменили другим шоссе. Однако мощение булыжником и густые заросли лесополос по сторонам ещё хорошо сохранялись. По трассе почти не ездили. Она вся перебивалась глубокими выбоинами, овражками или пучилась горбами. Степные земли, холмившиеся до горизонта, были засолены. Поэтому использовались мало. Местным жителям и саратовским дачникам, что бы развести неказистые садочки, было необходимо для выведения соли рыхлить и усердно «проливать» земличку. Стояло тёплое солнечное лето. У Софы было уютно и спокойно. Дима рос, не болел. Ната гуляла. Почему я приехал позже? Совершенно выветрилось из памяти. Может быть, начальство не отпускало? Помню, только, когда наша семья «воссоединилась», мы жили в Энгельсе, у Бабули.
   Из-за отсутствия в нашем Берёзовском доме телевидения, радио, да и в связи с погружением в суетные хлопоты, мы совсем не следили за «большой политикой» страны. Юра Цветков возбуждённо сообщил мне о вторжении советских войск в Чехословакию, быстром захвате правительственных и оборонных объектов. Чехословаки слабо забунтовали. Наши ввели войска во всю страну. Советский Союз был научен горьким опытом Венгерского бунта. Юра не без горделивости сообщал, как «мы им задали», «всыпали». Я, послушав официальные сообщения, тоже склонился к версии и переживаниям «простых советских людей»: И чего им (Чехам) надо? Хотят отринуть наш Союз, нашу дружбу, переметнуться к американцам, не выйдет! Юра выкладывал подробности, словно сам там побывал. Восхищался нашими десантниками, переодетыми в форму без опознавательных знаков. Они, якобы, стремительно ворвались в Чехословацкое министерство обороны, разоружили охрану, отняв у охранников патроны, сами встали на посты у всех ответственных кабинетов, отключили связь, сигнализацию, электричество. Чехи не успели понять, кто это. Думали: это – «натовцы», а это были «русские». Откуда шла такая информация, не знаю. Но лихость десантников пьянила воображение. Хотелось верить, так и было!
                Лето 1968 года в Саратове и Энгельсе.
   В Энгельсе мы оказались уже в разгар лета, в июле. Кстати, в Берёзовце в это время стояла мокрая холодная погода, даже чуть не сорвался сенокос. Сено не сохло, гнило. Это я узнал позже, при возвращении. Меня отпустили в отпуск позже Надиного отъезда с детьми. Временной заменой был прислан «доктор Горошко», студент-шестикурсник, до института много проработавший фельдшером. Доктор Горошко оказался активным весельчаком и, как мне потом рассказали, замечательно провёл время с сестричками. А мы отдыхали, возились с детьми и лопали яблоки.
   Покупка дорогого фотоаппарата «Киев-10». Периодически и у меня возникали «бзыки». Например, очень захотелось иметь фотоаппарат – автомат, который бы делал снимки всегда высококачественными. Тогда цифровых камер ещё не выдумали, и автоматика сводилась к правильной установке выдержки, фокуса и диафрагмы. Опытный фотограф делал это не задумываясь, но я всегда сильно ошибался. «Смена-8» не слушалась. Алгоритм работы с ней не усваивался. Большинство моих кадров пропадало.  Ещё в Галиче начал засматриваться на нестандартные матовые коробочки «Зоркий-10» и «Зоркий-11». Паспорта позиционировали их, как «автоматы». Наверное, они копировали кодаковские «мыльницы», которые в СССР ещё не появились.   Имели постоянную выдержку и глубину резкости. Любителю надо было только, поворачивая верхнюю головку, совмещать символы солнца, или пасмурности, или электроосвещения. Выбиралось стандартное соотношение выдержки и диафрагмы. В Галичском универмаге они стоили соответственно 100 и 90 рублей. Во-первых, я не мог оторвать такую сумму из семейного бюджета, во-вторых, что-то подсказывало, это не профессиональные игрушки! Вот летом 1968 года меня заело! Признался Наде в своей блажи. Она ответила, что денег в обрез, потом согласилась выделить рублей 100. Поехал в Саратов, походил в фотоотделе «Крытого». Ах, если б там случился в это время какой-нибудь зеркальный «Зенит»! Например, как у Вити Проничкина. Этим бы и ограничился. Но нет. На меня выглянул роскошный «Киев-10»! Он стоял среди других аппаратиков, как «Кадиллак» среди «Москвичей»! Почитал паспорт: Зеркалка – автомат! Ставишь произвольно выдержку, глядя в ясный видоискатель, наводишь чёткую резкость, ещё помогает и оптический клин. В поле зрения слева видишь три стрелки: верхняя и нижняя ограничивают диапазон диафрагмы, а тоненькая средняя прямо указывает нужную диафрагму! Но отвлекаться и крутить не надо! Нажимая на спуск, приводишь в движение щуп, который сам устанавливает размер прыгающей диафрагмы. Щёлк, и отличный снимок готов!!! Да, очарование полнейшее! Я вернулся в волнении и восхищении. Мама дала большую часть денег. 295 рубликов! Это была вечная роскошь! Привёз и начал «щелкать», хотя впереди были проявочные и печатные хлопоты. Родственники, держа в руках благородную машину и узнав цену, покачивали головами. Меня вдохновляли и кожаный чехол, и набор светофильтров, и солидный тросик с упорами для пальцев. Глупость моя выражалась в недоверии дальномеру. Глядя в окошко видоискателя, чётко наводил резкость, потом смотрел сверху на шкалу метража на объективе, видел цифры, и мне казалось, что расстояние определено неверно. Я сам сдвигал объектив, как казалось на правильный метраж и «щёлкал». Снимок выходил слегка не резким! Вот дурак!!! Надо было верить технике и, главное, уж если в окошечке изображение было чётким, так и на снимке оно будет чётким! А я, поддаваясь субъективному ощущению, несколько лет сознательно портил снимки!
   Лето мы провели в Энгельсе. Выносили Диму на пляж, но в тенёк.
    Дима рос спокойным и здоровеньким. Наташа любила и опекала его. Играла с ним, «тётёшкала», заворачивала его пузатенькое тельце, что бы не простудился. Охраняла его ползание, что бы не упал. Ласково повторяя: «Димак мой, Димуляк!» Надя с детьми уехали позднее, чем обычно, уже в сентябре. Сохранились фотографии пузатенького малыша на диване с задранными всеми четырьмя конечностями, и ласково разглядывавшей его сестрёнкой, готовой защитить от любой неожиданности. В Берёзовец мне надо было возвращаться в первую декаду августа. Надя решила остаться с детьми в Саратове, не торопиться в северные леса на комариные «покусалки». Выехал один числа пятого августа. В Москве, на Ярославском вокзале обнаружил полнейшее столпотворение. Попытки взять билет до Галича в общей кассе оказались провальными. Пошёл в предварительные кассы, благо они тут же, между Ярославским и Ленинградским. Постоял всего три часа и взял общий билет без места на 7 августа, на 17 часов! Оставалась прорва времени. Поехал в гости к Надиной «тёте Уде». (Тётя Удя всю жизнь не знала, что её полное имя – Юдифь.) Оставил чемодан и целый вечер бродил по Москве. Надо сказать, что старорежимные Надины тётки очень сердечно относились к родственникам. Видимо семейственность и родовая взаимопомощь были воспитаны в них «с молоком матери». Муж тёти Уди, старый парикмахер, уговорил подстричь мне шевелюру. Очень старался, создал «площадку», как у Керенского. На другой день с утра поехал на ВДНХ. В те годы выставка ещё функционировала, хотя уже не так роскошно. Обошёл самые известные павильоны, заглянул и в «Здравоохранение». (Ничего про себя там не обнаружил). Полюбовался последний раз на беспечную толпу, широкий асфальт, высокие дома. Ранним утром восьмого августа, вернее, в час ночи, сошёл на платформу Галича. Недолго думая, прошвырнулся до больницы, переспал в кабинете главного, в 8 утра, не дожидаясь прихода хозяев, улепетнул на аэродромчик. За десять минут перелетел в Берёзовец, отмахал четыре километра в село и был дома. 9 августа вышел на работу. Доктор Горошко обладал авантюристическими наклонностями. В наше отсутствие начал делать рентгеноскопии, сделал самостоятельно одну операцию – паховую грыжу. Из Галича его тотчас одёрнули, но он и ухом не повёл. На девятое, как раз подготовил ещё одну операцию – остеосинтез ключицы после старого перелома. Не знаю, как уж я поддался. К счастью в больничке не было наркозного аппарата, а местная анестезия не позволила счистить фиброзные отложения на месте перелома. Пришлось зашить, ничего не сделав. После нашей «хирургии» получаю звонок из Галича от «главного»: «У вас намечаются какие-то операции, на ключице, кажется. Запрещаю делать!» Хорошо, через десять дней у парня и следа не осталось от нашего «вмешательства». (Кстати, кто же регулярно докладывал в район о наших событиях?) А тут ещё в ночь с 10 на 11 у нас погибает больной от черепно-мозговой травмы. Обстоятельства такие: днём десятого мы  коллективно «вершили» больничный стог, после чего состоялась «обмывка», затем доктор Горошко по случаю своего отъезда закатил банкет. И вот, находясь в несколько несерьёзном состоянии, я замечаю вечером во дворе больницы трактор. Бегу в стационар, вижу мужика в крови, вроде пьяного. Персонал не мог ничего от него добиться.  Тракторист, который привёз, ничего сообщить не мог, его захватила на дороге жена пострадавшего,  сама влезть в кабину не могла. Так, что никаких данных, кроме слов тракториста, что пациента ударили по голове молотком, получить не удалось. Осмотрел: пациент без сознания, дыхание агональное! Куда ж девать? Положили на койку. Сделали паллиативные укольчики. В три часа, двадцать пять минут меня подняли. Он уже скончался. Возникало много вопросов: от чего скончался, от тяжести состояния? От неправильного лечения? В Саратове, конечно, началось бы разбирательство, судебно-медицинская экспертиза. Думаю, мне здорово бы «вломили». В Берёзовце всё оказалось проще. В моих действиях никто не усомнился. Потом, сарафанное радио донесло, что Степан, который саданул погибшего молотком по голове, давно собирался это сделать и не скрывал свои намерения от окружающих. Не знаю, заводилось ли уголовное дело на этого «молотобойца»? Скорее всего, нет. Селяне не привыкли искать защиту в суде. Самое большее, «молотобойца» могли тоже подстеречь и жестоко избить. 
   Двадцать первого августа из Района прибыла комиссия по жалобе на меня председателя нашего месткома. Приехали: главный врач района, председатель районного профкома, районный бухгалтер. Больше их интересовали причины ухода нашего бухгалтера. Жалобу нашли необоснованной. Бухгалтера тоже не вернули. Валентина Зайчикова руководствовалась своими личными побуждениями. Не сельпо ли переманило её на более высокооплачиваемую и доходную работу?  Теперь мне самому пришлось хранить и оформлять какие-то мелочи.   
   В Берёзовце надо было готовиться к зиме. Я купил железные детали печурки.  Решили установить в смежной комнате. Переколол остатки дров помельче. Дороги раскисли. И машина и мотоцикл сломаны, самолётики не садились. То есть, как всегда, мы оказались отрезаны «от материка». Надя не могла выйти на работу. Грудного ещё малыша (четыре месяца) надо было с кем-то оставлять. Надя очень долго не работала. Бюджет наш сильно съёжился. За лето наша Рая настроилась выйти замуж, а её мама подняла цену до тридцати рублей. Решили поискать новую няню. На худой конец соглашалась наша молочница сидеть с ребятами до конца рабочего дня. В селе никаких свободных желающих тёток и бабушек не оказалось. Галя Цветкова или, кто-то из сельсоветских, посоветовали взять в няни дебильноватую, но добрую девочку, младшую дочь «директора аэропорта», Нину. И тут мы столкнулись с подспудной системой советского крепостного права! Оказывается, все дети колхозников с рождения условно числились в колхозниках! Они учились в школах, как правило, класса до седьмого-восьмого. Уже в подростковом возрасте летом работали в колхозе. Хотя формально они слыхали о другом образовании: ПТУ, техникумы, кое-кто даже слышал об институтах, далее учиться им не хотелось. Они копировали круг интересов своих родителей. Их кругозор, то ли искусственно, то ли в силу житейских условий ограничивался сельским хозяйством в двух ипостасях: общественной – колхоз, совхоз и личной – домашнее подворье с огородом. Привычку к однообразию, именовали любовью к Родине. Вся свобода выбора сельской молодёжи упиралась в выбор подпрофессии: или доярка, или механизатор, или проще всего – полевод. Обычно шли по стопам родителей. Только в «зрелом возрасте», лет в 30, они осознавали, что «в городе лучше», «больше платят», «дают квартиры». Тогда все силы бросались на переезд. Словом, чтобы домашнюю простушку с ленцой заполучить в няни, пришлось решением Сельского совета освобождать её от колхозной каторги, оформить согласие колхоза и «направление» её в нашу семью, «в порядке исключения, в виду сложившихся чрезвычайных обстоятельств»!  «Для того чтобы врач могла работать!» Когда пришла шестнадцатилетняя Нина, не помню, по датам писем в Мурманск, в марте 1969 года! Её выгнали из школы за неуспеваемость. Оказалась скромна и неприхотлива. Поселилась в соседней смежной комнате. Мы платили ей 25 рублей в месяц. На воскресенья отпускали домой. Семья её жила возле «аэродрома», в четырёх километрах от Берёзовца. Родители были довольны, работёнка лёгкая, кормят, хорошо обращаются. И на колхозную каторгу «с ранья до темна» под дождём и снегом таскаться не надо. Нина была простовата, малосообразительна, но внушаема и добросовестна. Выполняла все Надины наставления. Только мёрзла в соседней комнате. Позже мы перевели её в «свою» комнату.
   Наши дети к осени 1968 года заметно подросли. Наташка обратилась в неуёмную болтушку. Перестала прямо отвечать на вопросы, а всё с подковыркой или наоборот. Особенно под вечер преподносила нам «перлы вдохновения». Книжки уж начали прятать от неё. Если читать на ночь, плохо засыпала. Хватала «взрослые» книжки из шкафа, старалась потолще, и «читала» их по своим сюжетам. Стала жадничать. Когда приводили маленького Юру, была рада ему, но не давала ничем играть, забирала из рук, толкала, щипала. А если мы вручали ему игрушку, закатывала слёзы. Объясняли ей, стыдили, стращали. Всё понимала дочура, а себя преодолеть не могла. Вообще, все наши наставления запоминала хорошо. В моменты раскаянья сама рассказывала, как плох её поступок и почему. А делала, всё равно, наоборот. Зато «дописывала» наши письма в Мурманск своими каракулями, или обводила левую кисть – посылала «ручку». А потом, Надя осторожно водила её рукой с пером, выписывая: «Здравствуйте Б», или рисовала цветочек.  Димка в 4 месяца весил семь с половиной кило. Красивый купидон. Не толст, но напоминал культуриста. Ручки и ножки большие, в перетяжках. Кисти и стопы крупные. Живот не «лягушачий», а «огурчиком», плотный. Грудные и дельтовидные мышцы, как у Геракла. Головка очень красивая: выпуклый лоб, крупные черные глаза, большой затылок, выразительная мимика. Днём почти не плакал, только ночью часто ел. Любил «петь». Громко радовался нам. Без устали махал руками и ногами. Любил, лежа на животе, с наших рук всё рассматривать. Очень любил Наташку. Засматривался, как она делала что-нибудь или бегала, восхищённо взвизгивал. Сам пытался ползать с высоко задранной головой. Одна особенность – разноухий. Правое ухо большое, блувштейновское, лопухом. Левое – меньше, круглее, прижато.
   Осенью я догадался, что, используя дымовые пути неработающей печи в смежной комнате, можно пристроить небольшую плиту и готовить там, одновременно обогревая смежное помещение. Можно сделать её «более жилой». И не надо истапливать кучу дров в большой кухонной плите.  Шура выслушала мой план, пригласила печника. Тот обозрел тыльную сторону мощной голландки, нашёл нужное место, быстренько сложил небольшую плиту с чугунной доской на две конфорки, дым через самоварную трубу вывел в печь и на улицу. Шура только просила аккуратно пользоваться новоделом. Опасалась пожароопасности несанкционированного устройства. Мы готовили там всю зиму, топили коротенькими полешками, не оставляли не прогоревших углей.
   Надя вышла на работу в марте 1969 года! В основном, взяла на себя стационар. Жители охотно лечились у неё. И селяне, и сотрудники, относились с уважением. Надя могла отвлечься сходить домой, посмотреть, как Нина управляется с Димулей. Сама готовила обеды. Я «осуществлял» амбулаторный приём, с которого уйти было невозможно. Персонал видел наши «мучения» с двумя маленьким детьми. Сравнивал с Савельевыми, которые жили одни, оставив ребёнка «на бабушек». Цветковы Галя и Юра старались скрасить нашу житуху приглашениями «на телевизор». Мы уж даже сами надумывали купить телевизор.  А тут ещё с одного «подопечного» пункта ушла фельдшерица. Полагалось обслуживать нам. А он практически недосягаем.  На другом, более доступном, фельдшерица «ушла в декрет», пришлось выезжать туда по вторникам на приёмы.
   Вскоре после Нового Года из района сообщили, что состоится плановый выезд медицинских специалистов «на участок» для приёма населения, выбран наш «куст». Я должен был организовать контингент пациентов и выезд на Лесопункт. Районные специалисты были обязаны «охватить» высококачественным медицинским обслуживанием заброшенных работяг. Число было назначено. Стал обзванивать фельдшеров, предлагал прислать давно болеющих, лиц с сомнительными диагнозами и всех желающих «провериться». В Шиханово дозвонился до Храповой, попросил её собрать больных и желающих лесорубов, особенно женщин – сучкорубов. Знал, что молодая фельдшерица обязательна. Предупредил весь персонал. Все должны быть на местах, помогать «городским специалистам». Персонал отнёсся с пониманием. Такие выезды совершались регулярно и раньше. Мне подсказали, где и как разместить «комиссию». Нина Зверева приготовилась отменно накормить.  Приехали они на своём транспорте, человека четыре: Ухо-горло-нос, окулист, терапевт, невролог. Может быть, ещё кто-нибудь, не помню. Запомнилась крупная немолодая женщина, «командовавшая парадом», к нам отнёсшаяся по-матерински. Да, в районе обнаружилась выпускница с нашего курса из «стажников», Старикова (?). К своему стыду я её не знавал и в институте, не узнал и в Галиче. А когда меня свели с ней, не помнил имени. Ирина (?) Она-то нас с Надей помнила. Кажется, она работала окулистом и тоже попала в «комиссию». Вот приезжие приняли пришедших бабок, редких мужичков, колхозную элиту. Вот мы расположили «районную комиссию» на отдых в стационаре, накормили больничным обедом. А на вечер позвали к себе домой, на чай. (Чем очень удивили комиссионеров.) Мы накрыли скромный стол, выставили свой шикарный гейзерный электрокофейник, стали развлекать «комиссионеров» разговорами. Кофейник выдавал дивный, пахучий кофе, хотя использовали мы магазинный молотый порошок. Доктора одобрили наш быт, подобрели. Надя помнит, как здоровенный невролог (?) носил Наташу на плечах, подносил к зеркальному елочному шарику, вопрошал: Кто там? Наташа отвечала. Словом, у районных медиков сложилось о нас хорошее впечатление. Ночевали они в стационаре. На другой день – выезд в Шиханово. Не помню почему, кажется из-за заносов, Юра не мог проехать на этот Лесопункт. Было решено отправиться на гужевых санях. Кажется, было заложено двое розвальней: колхозные и наши. Хорошо помню, что главная «матрона» улёгшись в розвальни на сено, потребовала ружьё! Она боялась волков и, возможно, не случайно. Ружьё было выдано, не помню, чьё. Возможно невролог, большой охотник, брал с собой. Возможно, дал Юра Цветков. Медначальница улеглась на солому, положила на себя двустволку и скомандовала ехать. Мне было приказано сидеть на краю розвальней в ногах. Я, памятуя о своей слабой морозостойкости, поверх пальто нацепил больничный тулуп, под него повесил фотоаппарат. На укутанные ноги большие валенки. Наши сани ехали за передними, возчик знал дорогу. А наша лошадка без кучера просто бежала за товаркой и не требовалось ею управлять! Хотя свободные вожжи удерживала под мышкой медначальница. С погодой повезло. Светло, снежно, тихо. Лес не страшный. Часа через полтора вкатили в Шиханово. Дорога спускалась к мосточку, надо было придержать лошадку, и начальница передала вожжи мне, приказав их немного натягивать. Я деловито стал исполнять поручение и оконфузился: стал ворочаться в санях, ноги провалились в дырку. На повороте мой зад свесился с боковой слеги, стал чертить по снегу. Начальница культурно ругнулась, взяла вожжи и тихо провела лошадку по мосточку к фельдшерскому пункту. Приехали! Нас уже ждали. Фельдшер Храпова разместила нас по трём комнатам, рассадила за столы, сама руководила очередью. Весёлые лесорубы ломанулись на приём. Охотно задирали рубахи, давали себя слушать, все жаловались на боли в пояснице. Кажется, в день профилактического обследования им сохраняли средний заработок, и можно было «культурно отдохнуть у врачей». Острой патологии не светило, хотя гастриты и хронические бронхиты водились почти у всех. Все усиленно курили и пили. Больше жаловались женщины сучкорубы. Но, как ни жаловались, обследование с блеском завершилось и поздним вечером мы возвратились в Берёзовец. Комиссионеры остались довольны выездом. Мы с Надей рады были их проводить.
   Зима 1968-1969 года выдалась для нас суровее, чем первая. То ли было морознее, то ли ради Димы мы топили сильнее, но дрова кончились быстро. Пришлось вытащить из сарая массу деревянного хлама, старые доски, элементы разбитого пианино.  Всё это пустить в печь. Купить готовых дров у колхозников мы пытались, но не получалось. В ноябре мы оплатили (не помню, какой организации; лесопункт?) и нам напилили и накололи 16 кубометров «собственных». Да ещё после Нового года должны были получить 12 кубометров «коммунальных». Беда, основу их составляла «малокалорийная» осина. Юра Цветков из сострадания навёл на мысль спилить три обнаруженные им в больничном лесу «сухары», засохшие елки. Пилить их не возбранялось, платить за это не надо было. Юра сам договорился с рабочими, ремонтировавшими школу, занять бензопилу «Дружбу», «на двадцать минут». Провозились мы до позднего вечера. Оказывается, засохшие ели плохо пилятся. Мы сообразили, что на другой день нам пилу больше не дадут. Решили раскряжевать эти ёлки ночью при свете фонарика. Всё шло хорошо. Но от избытка усердия мы сорвали шланг с сосочка бензобака. Бензин потёк, и пила «пыхнула, как порох». Мы шарахнулись сначала в стороны, а потом видим: горловина бака оторвалась вместе с крышкой и взрыва быть не может. Забросали её песком. Утром Юра встал пораньше, помыл, почистил пилу, сменил сгоревшие трубки, резинки, набалдашники. Припаял горловину, ещё попилил немного и отдал пилу. Эти ёлки вместо бесплатных встали мне в десять рублей (на три бутылки водки). А когда Юриными трудами поленца переместились на двор, выяснилось, что они ещё и плохо колются. Топор и колун увязали в сухой древесине, укреплённой многочисленными сучками. Один пенёк я разрубал около часа, взмокнув до нитки. Иногда просто изнемогая, что бы вытащить орудие труда из расщепа. Зато сгорели «сухары» легко, светло озаряя комнаты из печной дверцы. Мы старались разбавлять их сырой осиной.  Холод заставлял укладываться спать вчетвером на широком диване. Мы с Надей по краям. Дима в середине, ближе к Наде, Ната рядом, ближе ко мне. Я скатывался с самого края. Зато не мёрзли. Как Нина в другой комнате. Кажется, со средины зимы мы перевели Нину в общую комнату.
   В эту зиму пришлось сделать только 25 абразий. Дамский ажиотаж убыл. А вместе с ним и отчисления в больничную казну. Зато выезжали на лесопункты, взбадривали фельдшеров, демонстрировали населению готовность медпомощи. В разгар морозов меня вызвали в район на эпидемию гриппа. Врачи поликлиник не справлялись, сами болели. Поселили в ординаторской, маленькой комнатушке прямо над входом. Треть комнатушки занимала кровать. Подкармливали в стационаре, разок посещал ресторан на площади. Несколько дней принимал бурчливое население в поликлинике по облегчённому варианту, открывал больничные, выписывал стандарт: норсульфазол с аспирином. Фотографировал знакомых докторов. Во время ночного дежурства Баранова снял его хирургические манипуляции. В Галичской аптеке обнаружил отдел оптики с замечательными тёмно-дымчато-зелёными стёклами «Цейс-умбраль» с нужными диоптриями. Не удержался, заказал «солнечные» очки. Они живы до сих пор, старомодны, но удивительно приятны глазу. Из-за древности формы ношу их только на даче. Затем сам свалился с высокой температурой. Кажется, больничного не оформляли, просто дали полежать пару суток в светёлке над входом. Как оклемался, велели больше в поликлинику не ходить, возвращаться домой. «Всерайонных» заборов крови, слава богу, тоже не устраивали. Блувштейны навещать не собирались. Кстати, в селе никаких эпидемий гриппа замечено не было. Я научился сам запускать мотор в водокачке, если неожиданно заканчивалась вода в баке. Сам «выпускал воздух» из системы, выдирая деревянный кляп из дыры в трубе и заталкивая, заколачивая его вновь через фонтанировавшую струю. Водопровод часто перемерзал и приходилось возить воду с кухни в тридцати литровом бидоне на самодельных широко полозных санках. Кстати, саночки очень лёгкие и крепкие, широкие, мастерил какой-то умелец в дальней деревне. Ему заказывали и учреждения и частные лица. Однажды даже пришлось запускать дизель с генератором, не помню в связи с чем.  Наверное, выключилось центральное электроснабжение, и надо было накачать воды в бак для всей больницы. Словом, жизнь текла трудно, но по уже знакомой накатанной дорожке. Мы считали, что сможем перетерпеть положенный трёхгодичный срок. Настроились «отбыть три года». А вот куда податься дальше, не представляли. Надя знала о моём желании стать психиатром, на худой конец – наркологом. Моя переписка с А.Л. Гамбургом ограничилась одним письмецом и новогодней открыткой. Да и со старичками Доброхотовыми связь тоже оборвалась.  А тут ещё произошло событие, совершенно переменившее наши настроения. Нам казалось, что наша героическая служба устраивает селян и коллектив. Все видели, как мы добросовестно, без нытья, справляемся с суровым бытом и нелёгкой работой. Как мягко, с пониманием мы относимся к персоналу. Оказалось, такое убеждение разделяли не все. Как-то Анна Александровна Кустова объявила мне, что надо провести профсоюзное собрание. Надо, так надо! Я был «за», представил себе обычную говорильню, с переизбраниями. Совершенно беспечно дожил до рокового дня. Оказывается, на собрание были приглашены представители райкома профсоюзов медработников. Ну, ладно. Приехали три потёртых бабёнки, из тех, кто давно забыл, как лечить людей. Собрались в назначенное время в вестибюле амбулатории. Полна горница народу. Выслушали недолгий отчёт о проделанной работе, похлопали, одобрили.  Кто-то подготовленный невнятно добавил. Я, кажется, общими словами похвалил профсоюзников и саму Аню Кустову. Всех профсоюзниц оставили на своих постах. Менять планов не было, да и никому не хотелось. Далее заскучали, решив, что конец. Но Аня вдруг закусила удила. Разогреваясь по ходу речей, она обрушилась на меня с критикой. Смысл состоял в том, что я – слабый руководитель, потрафляю нарушителям производственной дисциплины, постоянно разрешая им замены и подмены и, главное, отпускаю молоденьких сестёр в отгулы, для никчемных их поездок в Москву! Это было правдой. Я видел, как томились сестрички в глухой дыре. Им хотелось вдохнуть атмосферы нездешней столичной суеты, «современности». Они старательно копили деньжата месяца три, потом тихо отпрашивались «за свой счёт» и ушландыривали в Москву дня на три! Благо, до неё 8 часов езды в ночном поезде. Там они мотались по центру, по магазинам, спускали свои накопления на доступные наряды и счастливые возвращались в Берёзовскую тьму. Я не только не видел в этом нарушения, но считал правильным доставлять девочкам бесхитростные радости. Видимо, «старики» во главе с Аней Кустовой, выросшие на демонстративной дисциплине соцрабов, так не думали. Они злобно завидовали молоденьким! Я с холодком в сердце догадался, смысл помпезного собрания заключался именно в этом. Аня начала выдёргивать из мёртво замолкшего коллектива старушек, с которыми вероятно было договорено о выступлениях «в поддержку». Они блеяли договорённые слова, стараясь не смотреть на нас с Надей. (Возможно, Нади не было, она бы логично отпарировала). Я сидел подавленный, огорчило то, что никто, даже обиженные «молоденькие» не выступили в мою защиту. Юра Цветков пытался с места коряво выкрикивать опровержения. Остальные молчали, как партизаны. В этом заключалось кредо колхозного селянина, не лезь поперёк начальства! А «начальство», догадались они, сговорилось против меня! Действительно, медленно поднимаясь с мест и мудро рассуждая на партийном языке, приехавшие представительницы районной истины по заранее договорённому плану изумлялись «нездоровой обстановке в больнице». Поражались «как ещё она (больница) работает?» Советовали немедленно исправлять обнаруженные недостатки и пр., и пр., и т.д. Я задыхался от негодования. У пьяницы, хама, самодура и мздоимца Савельева, оказывается больница процветала. А дисциплина была образцовой! А мы, со своей комсомольской идеологией, дружной семьёй, всё порушили и изгадили. С таким мнением и уехали районные профсоюзные Матрёны. Собрание молча разошлось. Аня Кустова торжествовала! Дня три мне было особенно противно. Переболел. Молча проводил приёмы. Старался не показывать свои переживания. Юра Цветков осторожно и ласково успокаивал. Девицы после драки помахивали кулаками в сторону «старушек», тявкались с ними в кулуарах. Да дело-то уже было сделано. В глазах районного начальства мы были очернены! Потом, формально успокоился, был вежлив, холоден с Кустовой, но весь эмоциональный фон к Берёзовскому «обществу» поменялся на стойко отрицательный. Никогда мне не хотелось так остро уехать с места нашего «беспримерного героизма» к чёртовой бабушке!
   Да, третьего декабря приехал с проверкой сам районный главный, Баранов. Перед этим, как нарочно, я выписал всех больных. Стационар был пуст! Пожурили за плохую работу. Зато Баранов пришёл к выводу, что, действительно, местными селянами заполнить все койки невозможно, население убывало. Да и кто зимою бросит дом ради лечения? Дом сразу вымерзнет, козы, собаки и кошки подохнут. Он приказал пересылать к нам терапевтических больных-хроников, переполнявших койки в райбольнице, с назначениями терапевтов, рассчитанных на длительные сроки. То есть, использовать участковую больничку, как «отстойник» для хроников. Мешали осуществлению этой блестящей идеи только отвратительные дороги. Забегая вперёд, скажу, что к лету и после нашего отъезда, стационар наполнили такими «любителями поваляться на казённых постелях».
   Морозы по местным меркам стояли небольшие по двадцать – двадцать два градуса. Дети не гуляли. Димка сидел и «пел», то пропищит, то басом прокукарекает. В шесть месяцев весил девять килограммов. Привили ему оспу, три дня «потемпературил», и как не бывало. С морозов что ли, мы стали большими чаёвниками. Наташа говорила: «Что ты, мама, всё чай, да чай! Ты – чайница!» И так обо всём. «Ты – супница!», «Ты – картошница!» И смеётся. Любила Надины блины и оладьи. На День рождения, первого апреля, подарили мы Нате лошадь на колёсиках. Они с Димой катались по полу.
   Как-то в конце зимы меня позвали осмотреть и подлечить старого деревенского попа, «Отца Владимира». Он действительно приходился отцом нашей санитарке Липе, жене Паши Кабацкого. Но она почему-то очень стеснялась этого обстоятельства, никогда не говорила о нём. Позвала меня бойкая, деловитая тётка, староста «церковной десятки», управлявшая всеми делами храма. Я зашёл в тесный старый домик на задах и ужаснулся захламлённому беспорядку этой тёмной кельи, несвежему, «застоявшемуся» аромату пыли и гнили.  «Отец Владимир» оказался очень дряхл и болен. Мне даже показалось – голоден. Розовощёкая, дородная чистюля Липочка не жаловала папу. Я осмотрел, прослушал хилое тело. Батюшка страдал всеми хроническими заболеваниями.  Мы поговорили, я что-то назначил. Конечно, его надо было бы квалифицированно лечить в центральном стационаре, но ни родные, ни «церковная общественность», ни сам «батюшка», на это не соглашались. Видимо, «батюшка» давно вручил свою судьбу Господу и не собирался ничего менять. За визит я получил поощрение от старосты церкви: она позволила мне подняться на колокольню и сфотографировать панораму села и разлива Ноли. Дала ключ от входной двери, объяснила, как подниматься по руинированной внутренней каменной лесенке. Рано утром в хорошую погоду, чуть ли не 22 апреля, забрался на колокольню под самый «шатёр». Вид на окрестности захватывал дух! На двух сельских улицах, сходившихся под прямым углом к церкви, никого. Только потом, на снимках, различил единственную фигуру Юры Цветкова с молочным бидончиком в руке. Жаль, снимал тогда только на чёрно-белую плёнку. Наш Киев-10 охватил на все триста шестьдесят градусов серебристые извивы разбуженной реки, тёмные пирамиды елей «больничного леса», узорчатую корявость ближних берёз, импрессионистскую перспективу пустых огородов, прозрачность утреннего неба. Снял виды и через ржавые кованные решётки колокольни. Эх, если бы позволяли несколько раз снять, в разные времена года! Позже напечатал снимки на хорошей бумаге, сопоставил границы кадров, склеил с обратной стороны полосками лейкопластыря. Какая вышла панорама! Жаль, так и не пришлось вывесить её в хорошей рамке на стенах наших временных квартир. Так и грустит где-то, в сложенном виде.    
   Как–то ранней весной 1969 года Надя показала мне, а она увидела «у чужих»? подвальную заметку в «Известиях». Может мы сами выписывали? Не помню. Заметка посвящалась проблеме всенародного алкоголизма, и её успешному разрешению: созданию в Союзе, в соответствии с партийными и советскими установками, системы наркологических больниц. Злободневная статья была подписана: Главный нарколог Советского Союза, Борисов.  Вот бы спросить у кого, где можно трудоустроиться после «отработки». Я вспомнил, как ПапА иногда рассуждал о необходимости неожиданных нестандартных решений и поступков.  Он любил рассказывать, как некий молодой человек без протекций и заслуг, просто заявился к Эйнштейну и попросился к нему в помощники. Они немного поговорили о физике. Эйнштейн дал распоряжение принять! Молодой человек увлечённо работал и стал известным физиком-теоретиком!!! ПапА намекал, что не надо робеть и ходить нахоженными путями. У нас закралась шальная мысль: а если поехать в министерство, добраться до Борисова и будь, что будет! Мысль недолго созревала, тем более Надя была «за». (Надино мнение для меня очень важно до сих пор, чаще оно – определяющее). Вот в марте или апреле я попросил дня три «за свой счёт». Приоделся в парадное и выбыл в столицу. Как мы были наивны и непрактичны! Я даже не знал адреса министерства. Хорошо догадался взять с собою паспорт. Со мной солидный чешский портфель. В Москве в справочном бюро узнал адрес: Рахмановский переулок, д.3. Приехал, зашёл в вестибюль. Тогда вход был свободен, только милиционер не допускал на второй этаж, по кабинетам. Показал в бюро пропусков паспорт и сказал, что хотел бы поговорить с Главным наркологом, товарищем, Борисовым. В бюро прозвонили к Борисову, сказали, к нему просится доктор. Получили положительный ответ и тут же выписали маленькую бумажку–пропуск. Поражённый быстротой и беспрепятственностью «мероприятия», кажу бумажку милиционеру, тот махнул рукой на второй этаж и назвал номер кабинета. С робостью иду. Вот дверь. Стучусь, робко приоткрываю. В малюсеньком кабинетике, за обычным столом, с двух сторон сидят два моложавых плотненьких мужичка и покатываются со смеху. Тот, что с внутренней стороны стола, поворачивает круглое, улыбающееся лицо, приятным голосом спрашивает, что мне нужно. Я, стараясь чётко и солидно, излагаю: врач, работаю в деревне по распределению, по окончании срока хотел бы работать наркологом в наркологической больнице. Борисов с небольшой паузой уточняет в Москве или в Московской области? Дыханье спёрло, как у вороны, услышавшей лисий комплимент. Молниеносно сообразил, что в Москве мне с семьёй, наверное, жилья не найти. Снимать комнату мы не в состоянии. А в области как-нибудь обойдётся! Выдыхаю: «в Московской области!»  Борисов поворачивается к столу, выдёргивает из прибора квадратненький лоскуток, быстро пишет чёрными чернилами. Подаёт мне лоскуток: «Вот, поезжай на улицу «Восьмого марта», там областная психбольница. Пройди в приёмную и покажи мою записку!» Видя моё замешательство, успокаивает, «Там всё сделают!» Подсказывает, как добраться до улицы «Восьмое марта, дом 1». Выхожу из министерства взволнованный. Сказка какая-то. Настраивался на долгое и упорное проникновение, с неизбежными: «Приходите завтра!» А тут!!! Еду на метро до «Динамо», пролетаю километр до больницы. (Все подсказывают, никто не удивляется). Вхожу на территорию. Какие-то неказистые каменные и деревянные строения. Нахожу администрацию и свободно проникаю в «предбанник» Главного психиатра Московской области. Секретарь интересуется, что надо? Показываю бумажку и с важностью объявляю, что я из министерства! Секретарь просит подождать, уходит в кабинет. Через минут пять меня просят войти. За длинным столом (Господи, сколько раз позже я сиживал за этим столом! Сдавал на категорию) сидит приятный однорукий(!) человек. Он спрашивает, действительно ли я хочу работать в наркологии? Я подтверждаю, но откровенно признаюсь, что ещё необходимо отработать один год. Что я примериваюсь заранее. Человек, кажется по фамилии Дегтяренко, (что-то похожее), оказался не главным, а просто замещал его в отпуске. Спросил, хотите поехать в Рузскую больницу номер четыре? Это в Рузском районе. Я, конечно, не представлял себе, где находится Рузский район. Больше ориентировался на звучание. «Руза» прозвучало как-то старинно, благообразно, не по-советски, а по-старорусски! Я согласно мотнул головой. «Вот хорошо! Хорошее место! Подождите, пожалуйста, минут двадцать». Через пятнадцать минут секретарь вручила мне официальный листок с больничными аксессуарами, подписью и круглой печатью, называвшийся «отношение». «Вот, съездите в больницу, покажите им «отношение». Обо всём договоритесь с Главным врачом!» Тихо благодарю. Мне рассказали, как проехать в больницу. Место называлось «Покровское-Шереметьево». Это звучало заманчиво. Вышел на улицу. Не верилось, что дела могут делаться так быстро и удачно! Только утром прибыл на поезде в столицу, а в три часа держу в руках солидный документ, устраивавший наши судьбы на всю оставшуюся жизнь!!! Кстати ничего не ел. Шестым чувством догадался, что сегодня я доберусь до больницы только поздним вечером. Надо где-то переночевать.  В объяснениях, как добраться, прозвучало «Рижское направление, электричка до «Устиновки». Поехал на Рижский вокзал, там пообедал. День клонился к вечеру. Изучая расписание электричек, обратил внимание, что идут они до города Волоколамска. Эх! Не заехать ли туда посмотреть? Волоколамск это, ведь, «Волоколамское шоссе» –  знаменитая книга о войне (которую, к своему стыду не читал), это ведь, место гибели 28 Панфиловцев! Там, наверняка, есть гостиница. Купил билет, сел и поехал. Уже в темноте прибыл на станцию. Оказалось, город находится дальше, надо подъехать на автобусе. Сел в автобус (мне море было по колено) и совсем в темноте прибыл в центр. Под фонарями заметил только развалины какого-то величественного храма. Выяснил, где гостиница, пришёл. Поселили без писка, только спросили о цели посещения. Я ответил: «Посмотреть!» Этим и удовлетворились. Утром, понял, что смотреть некогда, надо лететь в четвёртую Рузскую психбольницу. Уточнил, что до Рузы идёт автобус, мне надо добраться до «Развилки», а там маленький автобусик подбросит до больницы. Сел да поехал, эх хорошо! Сколько ехал не считал, был поражён скоростью и гладкостью пути! Сухие чистые ленты бетонных автобанов очаровали окончательно. Да, вот где надо жить! Добрался до входа в больницу. На покривившихся каменных столбах большие щиты с пышными надписями. Затенённый соснами дворик. Показали на рубленый домик администрации. Захожу, представляюсь. Показываю «отношение». Принимал меня опять не главный, он куда-то отъехал. А мягкий вежливый приятный немолодой дядечка. Александр Андреевич Березин. Немного картавя, он опять расспросил о моих желаниях. Я уже поднаторел в изложении просьб. Сказал, хотел бы здесь работать. Опыта и квалификации нет. Это не главное, научитесь! Махнул рукой Березин. Нам надо ещё отработать один год. Э-э-э! Не отрабатывайте, приезжайте! Посмотрите, какие у нас условия, врачам предоставляем домики, настоящие коттеджи, с центральным отоплением, водопроводом и канализацией. Газ баллонный, привозят регулярно. Детей устроим в детский садик. Жена может работать у нас или в соседней больнице, через два километра. Полторы ставки. Москва рядом.  Природа прекрасная. Рузский район – Подмосковная Швейцария! Я согласно кивал. Записал точный адрес больницы, оставил свой Берёзовский адрес. Сказал, что переговорю с женой, и спишемся с Главным. После беседы вышел в действительно приятный дворик. Не поняв, где дома врачей, побрёл по дороге в Лысково. Подошёл, вижу обычные деревенские дома, правда, ухетанные, в приличном состоянии. Коттеджей что-то не видно. Вернулся ко входу в больницу, увидел по расписанию, что скоро автобус и не стал больше бродить. И так всё ясно, надо переезжать! Уехал снова до «Устиновки», на электричке – до «Рижского» вокзала. На «Ярославский», и до Галича.
   Дома в Берёзовце подробно всё рассказал Наде. Ей тоже не верилось, что так бывает, такая удача. Серьёзно решили ждать обещанного письма от Главного врача «Четвёртой больницы». Письмо не замедлило прийти! Оно было напечатано, как–то второпях, расписывало прелести и удобства жизни, радужные перспективы и предлагало немедленно приезжать. Подписано: В.С. Чугунов. Надя засомневалась. Уж слишком настырно, слишком легкомысленно, показалось ей! Кажется, я вежливо ответил о необходимости отрабатывания последнего года.  Мы решили терпеливо работать, а потом списаться с Чугуновым снова. Следующее письмо-приглашение пришло через месяц. Оно выглядело более солидно, было украшено аксессуарами. В тексте красным подчёркнуто, что нас ждут! По содержанию: расписывало прекрасные условия проживания, трудоустройства, устройства детей в садик, и вообще, столичную жизнь. Настойчиво звало приезжать этим же летом. Мы подумали, больше не позовут, надо ехать! Для конспирации решили пойти в легальный отпуск, но из него не возвращаться, переехать в Покровское-Шереметьево. Я ездил в Кострому, в «Облздравотдел» и получил на просьбу о переводе, либо отъезде, окончательное железное «НЕТ». В лучшем случае обещали перевести в другой район, подальше от центра, например в Вохму. Но мы уже дали себе слово больше в Берёзовце не зимовать! Не хотелось уезжать со скандалом из-за двух вероятных последствий: 1. «Приглашения» в армию, 2. Испорченной трудовой книжке с записью об отказе от исполнения трудового соглашения. Мы надумали даже трудный вариант с отъездом порознь. Вначале Надя с детьми уезжает, отослав заявление в «облздрав». А я ей оформляю нормальную трудовую книжку. Трудоустроившись, месяца через три вызывает меня. Тут сразу возникала масса почти непреодолимых препятствий. Что бы начать работать она должна быть свободна.  Мне детей не оставит, а с двумя не справится. Значит, Дима будет с ней, а Наташу надо куда-то пристраивать. Вдобавок, ей надо сразу заполучить жилплощадь. В психиатрических больницах квартир достаточно. Но Наде хочется работать в «нормальной» амбулатории, а там с квартирами «напряжёнка». Значит ей надо уговорить главного врача психбольницы держать место и квартиру для меня. И, наконец, вытребовать у областных начальников меня в семью. Слава богу, такой жуткий, громоздкий вариант не понадобился! Чугунов упорно звал и намекал, что к августу 1969 года врачебные должности могут быть заняты.   
   В период между «прелестными письмами» из Покровского-Шереметьева, в начале лета 1969 года, к нам в гости заехал Жора с подростком Ильёй. Жора решил взглянуть, как мы живём, как живётся народу в сельской глубинке, как мы «боремся». Сам он был очень непритязателен в быту. К этому приучал и Илюшку. Наверное, был конец мая, начало июня 1969 года. Диме исполнился годик. Он ходил, был плотненьким, мягоньким, молчаливым флегматиком, но если задумывал заплакать, набирал звук как сирена, басом завывал. В прохладу на него надевали Наташин комбинезончик, который оказался впору. В тёплую погоду в колготочках, курточке. Сохранились фотографии, где Дима деловито пробует на зуб большой лист лопуха, годный ему вместо зонтика, сидит с Надей на качелях у Цветковской аптеки.  И фото Димы с Наташей на крылечке нашего дома ранней весной. Дима в Наташином комбинезончике. Они очень были дружны. Димак полностью подчинялся Натуле, а она охраняла и пасла его, как мать! Нянька Нина сама была ещё ребёнком. Не умела успокоить малышей, накормить. Норовила поиграть с ними и улизнуть.
   Жора деловито обследовал больницу, село, окрестности. Легко переносил прохладу, полчища комаров, скудноватое питание. Помню, заставлял Илюшку играть в футбол, в шахматы. Сохранилась фотография: На крыльце сидят Жора и наша Нина за шахматной доской. Нина внимательно рассматривает фигуры.  Она не постигала смысла игры. Жора заставлял Илью совершать обязательные прогулки перед сном. В туалет водил в лесок, хотя унитаз работал исправно. Жорина «идейность», приверженность правильному жизненному поведению выпирала. С Ильёй он порой был деспотичен. Я сравнил Илью с собой – мальчиком. Помнил свои интересы. И подарил Илье складной ножичек со многими лезвиями и элементами. Оба удивились. Илью ножичек не заинтересовал! Зато, в  семейных разговорах «за жизнь» Жора всячески нас поддерживал. Одобрил задуманный переезд. Гостили они с неделю.
    Я понимал, что бы меня не разыскивали, надо максимально «обрубить корни», т.е. сняться с учёта в военкомате, выбыть из депутатов поселкового совета. Выписаться из села незаметно мы не могли. Надо было постараться незаметно отправить наше небогатое имущество контейнером, но куда? Откуда мне было знать, что не так далеко от Покровского, по «Рижской» железной дороге есть маленькая станция «Румянцево» с контейнерной площадкой, у самого Ново-Петровска. Весь Рузский народ ею пользуется. Зато со школьных поездок помнил контейнерную площадку у «Ленинградского вокзала» «Октябрьской» железной дороги. Решил туда и направить. Об отъезде знали только Цветковы. Мы старательно упаковали книжки. Собрали диван и книжный шкаф. Узлы с зимними вещами, обувью. Скрученный матрас. Фотоувеличитель и все фотопричендалы. Нашу нехитрую посуду, замотанную в тряпки в детской ванночке. Замечательный электро-кофейник с гейзером. Кое-что из барахла отдали Гале. Санитарка Скворцова с удовольствием забрала моё ярко зелёное осеннее пальто, для перешивания дочери. Оставили только два чемодана с одеждой на текущее время, детскими вещами и раскладушку. Словом, остались «в одной смене белья». Юра помог погрузить барахло в уазик. Селяне, слава богу, не обратили внимания на наши погрузочные работы. Привезли на станцию Галич. Довольно легко оформил контейнер. Мы с Юрой перегрузили скарб, позвали служащую, составили опись. Я оплатил отправку, опечатали и предоставили «воле судьбы». На обратном пути заскочил в военкомат (он стоит у самого вокзала) в учётном столе сказал, что руководство меня отпускает. Прошу снять с воинского учёта. Выбываю в город Энгельс, по адресу: ул. Петровская, дом 83. Военком недоверчиво подождал, подумал, записал адрес. С учёта снял! Когда вернулись в Берёзовец, составил
вежливое письмо-заявление в сельский совет с отказом от депутатских обязанностей, в связи с переменой места жительства. Послать решил в момент отъезда. Ещё составил письмо-заявление об увольнении в Костромской облздрав, самому товарищу Тюляндину. Дело в том, что принят на работу я был облздравотделом, а Баранову подчинялся, если так можно выразиться, только методически.  В письме перечислял причины невозможности продолжать службу. Писал о трудных условиях быта с двумя малолетними детьми. О вынужденном долгом, почти годовом, пропуске в работе Нади. Письмо тоже решил отправить после отъезда.
   В одно из последних печатаний фотографий перед окончательной упаковкой фотопринадлежностей, помню, набилась «посмотреть» Нина Скворцова, дочь санитарки. Я согласился, думая, что она вечером уйдёт. Печатаю, печатаю. Глубокая ночь на дворе, а Нинка сидит и глядит, не уходит. Так и просидела до раннего утра. Ну, думаю, родители не ищут что ли? Девочка-подросток всё же. Простота деревенская.
    Наконец мы оформили отпуск. Руководство на период отсутствия возложили на новенькую губастую и глазастую фельдшерицу, Смирнову, уже вышедшую замуж (или ходившей в сговоренных невестах). Несколько дней спали «в походных условиях» на раскладушке и больничных койках. Няню Нину рассчитали, отпустили домой. Нашей погрузки она не видела. Персонал, как-то тоже не придал значения сборам. Мало ли какая блажь у врача. На то он и врач! Купили билеты до Москвы. Вечером на Юрином УАЗике окончательно уехали из села. Юра погрузил нас в поезд, грустно проводил. Был последним, кто помахал нам рукой на переходе в новую жизнь. Утром уже были в Москве. Я тащил два чемодана, Надя, не считая сумочки, несла Диму и раскладушку, за которую держалась Наташа. Наверное, в процессе похода мы меняли ноши, но основной принцип оставался тем же. Я ещё не знал, что лучше выходить не в «Устиновке», а в «Ново-Петровске». Автобус ближе и остановка «конечная», легче погрузиться. Ехали, как предписано. В «Устиновке» долго брели до шоссе. Навстречу – пара коров. Немного напряглись, но прошли. Подошёл нужный автобус. Почти весь забит. Мы влезли с чемоданами и раскладушкой, вызвав ворчание пассажиров. Вскоре Надю с детьми усадили. Терпеливо доехали до «Развилки». Выгрузились и перешли в ожидавший «Пазик». Десять минут и вот мы усталые у ворот больницы. Надя что-то заробела войти и осталась с детьми в будке остановки. Я прошёл знакомой дорогой к административному домику. Заметил раскопы теплотрассы. Вошёл. Главного опять на месте не оказалось, уехал в Рузу. Зато срочно позвали его жену, Тамару, бывшую главной медсестрой. Передо мной предстала невысокая, худенькая, жгучая брюнетка с огромными золотыми кольцами в ушах. Назвал себя, приехал по приглашению с семьёй. А где семья? В остановке сидят. Брюнетка всплеснула руками. Немедленно ведите сюда! Привёл, притащили вещи (со мной сразу послали пару мужичков, слонявшихся тут же в голубых байковых пижамах). Рассадили Надю, детей. Забегали посланные санитарки, нас препроводили в столовку, в служебную комнатушку, покормили простым, но сытным обедом. Детям захотелось спать. Кажется, препроводили в чистенький физиотерапевтический кабинет, уложили детей на кушетки.  Мы поняли, что приняты. Стали ждать Главного. Когда он появился, поразил нас своей невзрачностью и энергией. Тут же отдал указание проводить нас в предпоследний домик в первом от дороги ряду. Там проживала семья бухгалтера, квартировала жена прораба, ремонтировавшего теплотрассу, и пустовала комнатка с терраской. Временно нас заселили  туда. Обещая через месяц заселить в райские условия. Мы были согласны на всё. Жизнь в Берёзовце приучила к скромным условиям и постоянной дисциплинированности. Дети наши всегда слушались, не требовали лишнего. Когда проходили по больничному посёлку, убедились, действительно он большой и комфортный. Главный с гордостью показывал в сторону поля, там начинали возводить двухэтажный «шестнадцатиквартирный» дом. Многие из персонала надеялись туда заселиться к зиме.  На другой день меня оформили на работу врачом-психиатром, направили в диспансерчик, одноэтажное строение, слепленное из двух стандартных финских домика. Руководил диспансером подвижный, крепыш Зотов. У него был целый полк медсестёр-обследовательниц, которые утром получали задания и разъезжались по району. Не знаю, доезжали ли они до пациентов, но билетики, наклеиваемые рядами на листки, сдавали в бухгалтерию регулярно. Один день в неделю они сидели и записывали свои наблюдения в амбулаторные карты. Пациентам было нудно добираться до диспансера, по уму он должен был бы размещаться в Рузе. В диспансере мне показали таинственные, постоянно запертые комнаты. Они были обставлены креслами и диванами. На полу расстелены ковры. Окна зашторены. В сумраке блестели елочные шары, насаженные на гвоздики. Называлась такая комната – «гипнотарий». «Главный» оказался поклонником психотерапии, себя считал «гипнологом». Откровенно мобилизовал доморощенную, дутую, абсолютно неубедительную «психотерапию» средством построения собственной «головокружительной» карьеры. Приказным порядком «внедрял» её в лечебную деятельность захолустной больнички с целью блистательного «выхода на орбиту» в глазах партийного и административного руководства района и области, которое он достаточно нагло суггестировал. Я начал испытывать смутную досаду, но помалкивал. Деваться уж было некуда.