Книга вторая, часть пятая. Муж и отец

                R E M I N I S C E N T I A E   E T   C O M M E N T A R I A E.

                Р Е М И Н И С Ц Е Н Ц И И    И    К О М М Е Н Т А Р И И.


                P A R S   Q V I N T A.    M A R I T U S   E T   P A T E R.

                Ч А С Т Ь    П Я Т А Я.        М У Ж   И   О Т Е Ц.   

                « S e m p e r  h o m o  b o n u s  t i r o  e s t ! »
                M a r c i a l u s  «E p i g r a m m a e».
                « П о р я д о ч н ы й   ч е л о в е к   в с е г д а   п р о с т а к!»
                М а р ц и а л  «Э п и г р а м м ы».

   Голодное житьё с маленькими детьми в холодном деревенском доме окончательно подорвало нашу веру в необходимость истового служения на благо Галичского здравоохранения. Персонал и местные жители считали нас интеллигентными рабами, обязанными работать «сколько положено», не зависимо от бытовых условий и семейных обстоятельств. Видимо, эту точку зрения разделяло, и сельское, и районное начальство, и медицинское руководство. Я застенчиво попросил районного главврача Баранова перевести нас в город. Он мягко посетовал на трудные условия и объяснил, что раз мне работу дал «Облздрав», то только он и может освободить меня. Подождав немного, я съездил, вернее, слетал на «кукурузнике» в Кострому. Тюляндин коротко выслушал моё заикающееся блеяние. Сказал что-то энергичное про чувство гражданского долга и решительно отказал в переводе. Вернувшись в Берёзовец, я робко объяснил Наде, что надо терпеть ещё год. Мы настроились терпеть. Лишь бы дети не болели.
   Как-то Надя показала мне в центральной газете, наверное «Известия», большую заметку на тему борьбы с алкоголизмом. Потому что я робко фантазировал о работе на подобном поприще. Заметка была подписана: Борисов, главный нарколог Минздрава СССР. Вот у кого можно узнать, где есть такие больницы, куда требуются врачи. Я помнил рассказы Иосифа Яковлевича о смелых счастливчиках, которые, не стесняясь, приходили к великим учёным, известным научным руководителям, излагали своё желание работать под их руководством, в сфере их разработок, и вместо того, что бы быть изгнанными, были принимаемы и сами делались великими учёными. Конечно, я понимал всю эксклюзивную легендарность таких случаев. Но мысль, что надо не писать робкие запросы, а самому настойчиво проситься на понравившуюся работу, проняла меня и казалась совершенно естественной. А необходимость отработки в деревне трёх положенных лет не пугала нас. Мы же были «идейными»! Вот, дождался я какой-то паузы, то ли в отпуск пошёл, то ли отгулы были, и поехал безо всякой подготовки в Москву. В справочном киоске на Ярославском узнал адрес Министерства здравоохранения Советского Союза. Приехал туда, не без робости вошёл. Дежуривший в вестибюле милиционер отослал меня к справочному окошку. Я сказал, что я врач, хотел бы попасть на приём к товарищу Борисову Евгению Викторовичу. Минут через десять справочная сотрудница из окошка разъяснила, как пройти на второй этаж, найти такой-то кабинет. Поразительно, никто меня не допрашивал с пристрастием, не заглядывал в глаза, даже не закричал вслед: Стойте! Вы куда?! Не веря себе, поднялся к помпезным дверям, тихо постучался. «Да! Заходите!» Открываю дверь в малюсенький кабинетик в одно окошко. Два холёных немолодых человека болтают через обычный письменный столик, хохочут. «Что тебе?» – спрашивает один с мягкой улыбкой. Старательно объясняю, что хотел бы работать наркологом по окончании отработки трёхлетнего срока после окончания института. Борисов одобрительно уточняет: хотел бы я работать в Московской области?! Я охотно соглашаюсь. Тогда, вот тебе! Он отрывает листочек от письменного прибора, пишет несколько фраз. Объясняет, что мне надо поехать в Управление Областного Психиатра на улицу «Восьмого марта», показать там листочек. Я еду, сравнительно легко нахожу ЦМОКПБ, свободно прохожу в Управление. Когда останавливают, говорю, что я от Борисова. Меня тут же направляют по правильному пути. Вхожу в «предбанник». Строгая секретарша, как водится, интересуется. Показываю листочек. Она относит его в кабинет. Через минуту меня приглашают. Староватый доктор с одной рукой (!), вторая – протез, мягко беседует, вертит в руке мой листочек. Позже я узнал, что он только исполнял обязанности Главного Психиатра Московской области, т.к. тот недавно умер. Сейчас пытаюсь вспомнить его фамилию, на «Д». Раньше помнил. Что-то вроде «Дегтяренко». Он охотно расспрашивает, не смущает его полное отсутствие, и подготовки, и практики. Это было счастливое время отсутствия интернатур и других регламентных препятствий в получении профессии. Объясняю, что хотел бы через год, отработав полный срок, переехать с семьёй в Подмосковье, работать в психиатрической больнице, лечить алкоголиков. Хорошо, говорит Главный, устроит Вас Рузский район? Задумываюсь, слово «Руза» я слышал в своей жизни раза два, совершенно не имею представления, где это. Звучит, как-то старомодно, не по-советски. (У нас – всё «красное», или «октябрьское», или «ленинское»). И эта старомодность импонирует. Чувствую, попаду в настоящее, российское, подмосковное. Как в песнях Исаковского. Если бы произнесли слово «Истра», согласился бы сразу. Я соглашаюсь. «Главный» даёт команду секретарше.  Минут через двадцать я держу в руках большой печатный лист с аксессуарами Управления, подписью и печатью! Лист называется «отношение». Он ходатайствует обо мне перед Главным врачом Областной психоневрологической больницы номер четыре, рекомендует принять меня на работу. Уже вечер. Я ошарашен. За один день побывал в двух столь важнецких учреждениях! Везде был принят и ушёл с положительными рекомендациями! И, наконец, держу в руках официальный документ! Мне объяснили, как проехать в Рузское Покровское – Шереметьево. Название просто опьянило. Всё «Шереметьевское» мне казалось настоящим, хорошим, перспективным, выдающимся. Еду на Рижский вокзал. (Подумать только, «Рижский»!) Электричка идёт до Волоколамска. Думаю, сегодня уже поздно, вряд ли со мной будут заниматься в Рузе. А не махнуть ли мне в Волоколамск?! Посмотреть! С юности знаю название патриотической книжки «Волоколамское шоссе», хоть и не читал. Знаю, там Герои – Панфиловцы остановили массивную танковую атаку фашистов. Эх, взглянуть бы надо! Проблема, где заночевать, меня не озадачивала. Был уверен, что найдётся гостиница, вероятно, подобная Галичской. Я привык к простейшим, как общежитие, номерам. Еду долго, темнеет. Станция Волоколамск оказывается далеко от города. Автобусик привозит в город совсем ночью. Бодро узнаю, где гостиница, легко нахожу. Прошусь переночевать. Дежурная смотрит паспорт, даёт заполнить «лист прибывшего», спрашивает с какой целью? Отвечаю «по личным обстоятельствам». Как и ожидал, номер – простая комнатка на двоих или троих, простая кровать, чуть ли не больничная, скромная заправка. Цена – рубля два. Облегчённо заваливаюсь спать. Я доволен, всё получается. Брезжит какая-то хорошая перспектива. Неужели в жизни бывают удачи?! Утром смотрю в окошко. Виднеется разрушенный (или переделанный) монастырь. Разглядывать некогда, моя задача – добраться до Рузской больницы номер четыре, представиться руководству и вручить «отношение». Выясняю, что есть автобус «Волоколамск – Руза», мне надо выйти на «Развилке» и оттуда подскочить в деревню «Лысково». Сажусь и еду. Всё делается легко. Автобусы уходят и приходят во время. Дороги гладкие, как стол. После Николо-Берёзовских, Галичских ухабов и топкой глины подмосковные бетонки зачаровывают.  Думается: Так не бывает! Понимаешь: Это – столица! Как-то легко добираюсь до места. На слегка покосившихся столбах ворот читаю: «Московская Областная Психоневрологическая больница №4». От ворот – широкая гравийная чистая дорога – аллея вглубь маленького парка. Виднеются одноэтажные нешикарные строения. Зато всё непривычно чистенькое, ухоженное. Я уже привык за два года к нешикарным строениям. Они меня не напрягают. Захожу, спрашиваю. Проводят в административный домик. Немного жду. Появляется доктор, представляется И.О. Главный врач – в отпуске. (Или куда-то отъехал?) «Зама» зовут Березин Александр Андреевич. Рассказываю всё снова, подчёркиваю, что должен отработать ещё один год на селе, а потом бы хотел работать психиатром. Тогда наркологическая служба не выделялась в самостоятельную, и понятия «нарколог», кажется, ещё не было. Вообще за свою профессиональную жизнь, особенно в советское время, я пережил несколько объединений и разъединений психиатрии и наркологии. Всё зависело от степени актуальности проблемы пьянства для партийно–государственного руководства нашей страны. Если «борьба с пьянством» становилась главной, наркология отъединялась и возвышалась над психиатрией. Создавалась отдельная управленческая вертикаль. Наркологические койки вычленялись из психиатрических больниц. Среди врачей появлялись «талантливые самородки» и просто «корифеи» наркологического искусства. Распространялись «новые методы лечения». Созывались конференции, съезды. Если проблема в глазах партийных боссов не стоила внимания, воздух из наркологического пузыря тихо выходил, «корифеи» и «целители» уходили в тень, наркология присоединялась или входила в подчинение психиатрии. Психиатры иронично посматривали на этих выскочек, милостиво позволяли им вякать на конференциях. Но в 1968 году всё это меня не затрагивало. Итак, доктор Березин принял у меня «отношение», доброжелательно выслушал, заверил, что всё передаст новому главному врачу, В.С. Чугунову, расхвалил условия жизни и работы, возможность устроить и жену и детей, обрисовал захватывающие перспективы и отпустил полного самых радужных надежд. Уходя из больницы, решил посмотреть, где живут доктора, и пошёл… в деревню Лысково! Не мог предположить, что жилые домики располагаются прямо за корпусами. «Не разглядел». Иду, иду. Где же обещанные коттеджи? Улица обычных деревенских домиков. Правда, по-ухоженней Николо-берёзовских. Пора возвращаться на автобус. Ушёл. Так и не увидел «Коттеджей». 
   Вернувшись в Берёзовец, я восхищённо рассказал Наде о подмосковной больнице, где нас через год с радостью примут. Как заманчиво представлялась нам «столичная жизнь»! Не в силах передать восторг я повторял: «Там дороги бетонные! Ты представляешь, ровный, гладкий бетон!!!»
   Надя обрадовалась, но мы же должны были ещё «дорабатывать» один год! Живём спокойненько. Через месяц приходит письмо из РПБ№4, от главного врача В.С. Чугунова. В письме нас приглашают приезжать, не дожидаясь окончания срока «отработки». Надя засомневалась. Уж слишком лихо, подозрительно. Живём, работаем. Обстановка тоскливо однообразная. Есть нечего. Погоды холодные, ненастные. Атмосфера в больнице – непрекращающаяся война молодых и старых сотрудниц. Счастья нет, как нет. Вдруг приходит второе письмо от Чугунова. Более официальное, на больничном бланке. Расписаны все ожидаемые льготы: Домик для жилья, садик для детей, ставки для нас, работа вне больницы для Нади. Подпись, печать. Тут мы решили, надо ехать! Третий раз не позовут. Стали обдумывать план побега. Более всего опасались, что областные медицинские власти нас будут грозно разыскивать, клеймить, заставят вернуться.   
    Написали Чугунову, что согласны, приедем летом, когда дадут отпуск. В июле 1969 года взяли отпуска, стали, втихаря, собираться. Отправили книжный шкаф, книги, диван, утварь, постели, контейнером до грузовой станции Ленинградского вокзала Октябрьской ж/д. Точнее я не имел представления, хотя потом оказалось, можно было ближе к Покровскому. Помогал нам собрать вещи и отвезти незаметно Юра Цветков. Больничные считали, что мы просто собираемся в отпуск.
    Через несколько дней тихо выскользнули сами. Перед этим я съездил в Галичский военкомат, снялся с воинского учёта, соврав, что меня отпускают в Энгельс, назвал энгельсский адрес. Опасался, что военкомат будет разыскивать по стране. Написал вежливый отказ в Николо-Берёзовский сельсовет о том, что в связи с выездом не могу исполнять обязанности депутата. Тоже, что бы не поднимали шума. Не смог лишь взять свою трудовую книжку, хранившуюся в отделе кадров в Галичской районной больнице. Ладно, думаю, заведут новую трудовую. Подумаешь, два года стажа пропадёт, вся жизнь впереди. Кстати, формально мы не были выписаны из села Николо-Берёзовец.
   К поезду нас отвёз верный Юра Цветков. Вечером посадил на проходной из Сибири в Москву, помахал. Мы обещали написать Гале Цветковой, как устроимся. А она обещала сообщить об обстановке после нашего отъезда. Через восемь часов должны были оказаться в столице нашей Родины.
   Переезд с двумя детьми, двумя чемоданами и раскладушкой. Ехали, как было обозначено в официальных документах, с Рижского вокзала, до платформы «Устиновка». (Правильнее было выйти в Ново-Петровске, меньше тащиться на автобус). В Устиновке с отдыхом добрели до шоссе. Остановка автобуса с Ново-Иерусалимской на Рузу. Дождались переполненного автобуса. Влезли в заднюю дверь с чемоданами детьми и раскладушкой. Народ посматривал. Надю с детьми усадили. Добрались до «Развилки». Пересели на «Пазик» в сторону Покровского. Доехали до ворот больницы. Вышли. Надя побоялась идти с детьми и вещами во двор, послала меня. Пришёл в администрацию. Чугунова не было, но была его новая жена, Тамара, жгучая брюнетка с большими серьгами – кольцами. Тамара чувствовала себя хозяйкой. Распорядилась. Принесли вещи в административный домик. Нас повели в столовую, покормили больничным обедом. Позже определили в предпоследний домик. Там жил бухгалтер, Серяков Николай Михайлович, и на летний период была определена жена прораба, строившего теплотрассу. (Едва ступив на больничную территорию, был поражён размахом километровых раскопок, кучами глины и торфа. Им, оказывается, ранее «утеплялись» под землёй трубопроводы. Всё тепло уходило в землю. Теперь трубы перебирались, вваривались плети новых и все они утеплялись шлаковатой.) Нас разместили в одной комнатке временно. Дети, утомлённые переездом, уснули. Вернулся из Рузы Чугунов, расписал мне радужные перспективы, оформил на работу врачом психиатром диспансерного отделения. Надя ни в коем случае не хотела работать в психбольнице. Собиралась быть только терапевтом. Через пару дней решили, что я останусь работать, а Надя с детьми на месяц – два уедет в Энгельс на летний отдых.
   Не помню, как скоро пришёл наш контейнер. Надя с детьми ещё не уехали. Я попросил у Чугунова грузовик, обещал оплатить. Съездили на Ленинградский вокзал с парой алкоголиков, заехали на контейнерную площадку. Нам подали контейнер, вскрыли. Мы перенесли нехитрые пожитки в кузов, за три часа привезли в Покровское. Разгрузили, забили всю комнатку. Детская ванночка с вещами торчала в кухне. Прямо сверху красовалась наша семейная гордость – электрическая гейзерная кофеварка. Через денька два кофеварки не обнаружили! Обидно, но не слишком. Стырила, как мне кажется, говорливая и горделивая жена прораба.
   Вот Надя уехала с детьми. Обязала меня подробно писать в письмах о ситуации. Я регулярно писал, но вот конфуз, Надя моих писем не получала. В своих упрекала меня, что не отвечаю. По наивности бросал письма в почтовый ящик, прибитый у крыльца приёмного покоя. Потом, кто-то посоветовал бросать письма на почте в Покровском, или отдавать почтальону в руки, если встретится. Ящик на приёмном покое, якобы, был фальшивым. Туда бросали письма пациенты, а забирал персонал! (И читал!) Такие порядочки должны были насторожить. Да не до этого было. Словом, связь с семьёй получалась односторонней.  Я пробовал обедать в совхозной столовой, километрах в двух. Много времени тратилось на ходьбу, иногда приходил к закрытой столовке. Потом меня надоумил Фёдор Григорьевич. Можно было за символическую плату (высчитывала бухгалтерия) обедать при больничной кухне. Так и делал. 

    Рузский район и сам городок Руза расположены километров в девяносто прямо на запад от столицы нашей Родины. Если быть точным, «Руз» две. Обе называются по реке. Название это угрофинское, что означает, не знаю. «Руза», «Яуза», «Вазуза» – всё это из одной древности, ещё до прихода славян! Более старинная «Старая Руза» превратилась в тихий посёлочек среди лесистых холмов на берегу Москвы-реки, в окружении престижных санаториев и «Домов отдыха», а также «Домов Творчества» всяких литераторов, художников и театралов.  Просто «Руза», административный центр района, находится в 10 километрах по северо-западнее, на речке Рузе, впадающей в Москву-реку. Обе Рузы стоят на кольцевой рокадной дороге, означаемой на картах «А 108». Во времена Московского княжества это были рядовые крепостицы, опоясывавшие столицу на расстоянии однодневного конного перехода. Так же как Клин, Дмитров, Наро-фоминск, Коломна, Сергиев Посад, Егорьевск и прочие. Остатки крепостных валов ещё и сегодня проступают в аллеях городского парка административной Рузы. Прямо на них строят дачи и танцплощадки. А на склонах глубокого рва нагло раскинулись частные огороды. Нашей Рузе немного не повезло, а может быть, наоборот, повезло в том, что через неё не проходят обязательные для Московской области радиальные пути сообщения с остальной державой. Рузский район зажат между двумя такими стратегическими путями на запад и северо-запад. Южную границу района подпирают Минское шоссе и Белорусская железная дорога, на которые выходят районные городки-станции Тучково и Дорохово. Оба названия напоминают о героях генералах Отечественной войны 1812 года. Северные окраины района окаймляют Рижская железная дорога, Волоколамское и Ново-Рижское шоссе. Так что ехать в Рузу надо сначала по любому из этих радиусов, а затем пересаживаться на автобусы, бегущие по гигантской дуге вкруг Москвы. От западной границы Московской области Рузский район отгорожен Волоколамским, Шаховским и Можайским районами. Народная поговорка (возможно, с 1812 года) «Загнать за Можай» означала выставить врага за пределы Московской губернии. От столицы же наши новые пенаты отделяют: Истринский, Одинцовский и Красногорский районы. Так что пешком не добежишь. Словом, Руза – это «глубинка». Тихая, не испорченная промышленностью. В годы нашего заселения город Руза насчитывал около 10 тысяч жителей. Мелкие речушки района перегорожены дамбами и плотинками и являют собой очень красивые разливы: Рузское водохранилище, Озернинское водохранилище, плюс естественные озёра. Их берега приватизировали разные полусекретные организации. Например, санаторий-профилакторий для космонавтов. Санаторный комплекс для высшего партсостава, а сейчас для управленческих ВИП-персон «Русь». В России принято сравнивать красивую, живописную, уютную местность со Швейцарией. Наш район не исключение. Местные патриоты, подняв указательный перст, сразу объявили, что мы прибыли в «Подмосковную Швейцарию»! Насколько помню, в то время в Рузском районе существовало лишь одно промпредприятие общесоюзного масштаба: в деревне Колюбакино работала фабричка, снабжавшая весь Союз швейными иглами и рыболовными крючками. А уж, сколько десятков пионерских лагерей гомонили вдоль извилистых автострад! Наконец, через глухие, лесистые места района проходил свой сегмент Подмосковного кольца противовоздушной обороны. Бетонные дороги уводили в чащобу: к военным городкам и ракетным позициям. Частенько грибники углублялись за отборными «плодными телами» в запретные зоны через повалившиеся столбы «колючки», а потом канючили на КПП, что якобы нечаянно заблудились. Подобный военный городок и позиции стыдливо прятались и возле нашей психиатрической больницы. При желании местные аборигены проникали через «колючку» «на территорию», прикупить продуктов и промтоваров в хорошо снабжавшихся «военторгах». Жёны военных шипели, но не выдавали, т.к. сами работали вне городков, например в нашей больнице. Обычно, в Москву и обратно наши люди добирались «нахоженным путём». Автобусом до станции «Новоиерусалимская» в Истринском районе (окраина городка Истры), затем электричкой до платформы «Ленинградская» (возле метро Войковская). Или, если необходимо быстро попасть в ЦМОКПБ, этой же электричкой проскочить до «Гражданской». Оттуда десять минут пешедралом до ворот Областной психбольницы. Только очень отчаянные ездили по «Минке» и автобусом от Тучкова, или лучше Дорохова, через Рузу в свои деревни. К счастью на конференции нас возил больничный УАЗик, с обязательным пробегом по магазинам и местом сбора на «Соколе». Москва в те времена «боролась» за звание «образцового коммунистического города». Её магазины наполнялись продуктами и промтоварами со всего Союза. Например, Энгельсский мясокомбинат поставлял лучшую продукцию в столицу. За пределами же кольцевой автодороги страну накрывал нараставший дефицит продуктов и товаров народного потребления. Кое-какие деньги у населения ещё были, а купить на них было нечего. Подмосковное население в этом плане не отличалось от остальных «простых советских людей». Областники регулярно накатывали в Москву, к неудовольствию москвичей опорожняли прилавки, и с полными котомками укатывали домой. К этим временам относится бесхитростный вопрос-анекдот: «Что такое, длинное, зелёное и пахнет колбасой? Ответ – электричка». Словом, московские горожане люто ненавидели подмосковных, а те платили им тем же.
   Как правило, областные управленческие структуры располагались в самом столичном городе. Так Центральная Московская Областная Психиатрическая больница, с дореволюционных времён сидела почти в центре города, за Старопетровско-Разумовским парком, (на задах Военно-воздушной Академии имени Жуковского), недалеко от стадиона «Динамо». Когда строили частную больницу, называвшуюся «Дачей», это была окраина. Даже при нас в парке сохранялись деревянные рубленые двухэтажные домишки. После установления советской власти психбольница, пройдя несколько организационных стадий, (например, лечила женщин, за что заимела титул: «больница Восьмого марта») получила статус «Областного научно-исследовательского института Психиатрии»! Хотя оставалась кучкой модерновых деревянных строений (неуклонно терявших свой первоначальный шик) за старомодным «монастырским» забором. В ней работали известные психиатры, например, Е.К. Краснушкин, придумавший противосудорожные порошки, но скомпрометировавший себя сотрудничеством с НКВД. В тридцатых годах «институт» возглавлял И.А. Бергер, приложивший все силы для децентрализации областной психиатрической помощи. Кажется, ещё до войны «институт» прикрыли, но больница осталась ведущим областным лечебно-профилактическим и методическим учреждением. Сейчас она стоит, слегка преобразившись, за тем же монастырским забором, под номером один на улице «Восьмого марта», окружённая многоэтажными жилыми домами. Городские власти с удовольствием бы выперли это чужеродное для них учреждение за пределы столицы. Да, видимо, некуда, или у областного психруководства крепкая рука в министерствах.         

   Как выглядела Психиатрическая больница №4, «загородная база Кафедры Психотерапии ЦИУВ».  Родилась Московская областная психоневрологическая больница №4 в тридцатые годы, трудами тогдашнего Областного психиатра доктора И.А. Бергера. От того времени осталась приговорка: «Деревянная психиатрия доктора Бергера». Возможно, я не прав. И психически больные заселили участковую больничку уже после войны. А Бергеровская больница находившаяся рядышком, в лесистом селении «Бородёнки», была разгромлена фашистами в войну. Все психбольные расстреляны. Тела свалены в яму, засыпаны и до сих пор не перезахоронены. 
   Конечно, в глазах Москвичей и Подмосковных наша больничка была маленькой и примитивной, располагалась в старых корпусах сельской участковой лечебницы с небольшими приделками. Даже заборчиком не вся огорожена. А в досоветские времена на этом месте, якобы, стояли конюшни графа Шереметьева. Но не того прославленного графа…, а его бедного родственника! А дом и барский парк были на два километра подальше, в селе Покровском. Они легко опознавались ещё издалека по тронутому разрухой, но величественному храму, возвышавшемуся прямо на перекрёстке дороги, супротив ворот усадьбы. В послевоенное время Покровский дом был достроен, переделан. В нём располагалась ведомственная железнодорожная Детская Ортопедическая (Костно-туберкулёзная) больница. Работа в ней считалась престижной. Медики имели льготы. Наша же больничка ей в подмётки не годилась. Зато, у нашей имелись два завлекательных момента: она находилась на пике внимания партийно-советской номенклатуры, т.к. «борьба с пьянством и алкоголизмом» вновь стала актуальной (талантливый карьерист мог быстро выслужиться), она попала в поле зрения кафедры психотерапии ЦИУВ, была используема для показушных моментов обучения курсантов (настырный доктор имел возможность внедриться в среду профессиональных психотерапевтов и при таланте научно продвинуться). Наконец, с практической точки зрения, для любого не слишком щепетильного сотрудника имелась возможность эксплуатировать лечившихся алкоголиков, как бесплатную рабсилу или получать от них материалы и предметы, не бывавшие в продаже. При желании можно было взимать плату за эксклюзивные виды лечения.  Позже старинушка Фёдор Григорьевич рассказал, что во время войны в больничке располагался немецкий госпиталь. Немцы стояли здесь не более полутора месяцев, торопились на Москву. Погибших хоронили прямо под окнами третьего отделения. После их отступления, при приведении двора в порядок, могилы разрыли, останки выкинули, всё заровняли, устроили клумбы.
   Вокруг больницы раскинулись владения двух совхозов. Обычного (зернобобовые, картошка, молочные фермы) называвшегося бесхитростно по наименованию ближайшей деревни – «Лысково». И редкостного, с довоенной историей, зверосовхоза «Раисино». В «Раисино» разводили чёрно-бурых лисиц, песцов, хорей, норок. Кормили их мясом и рыбой, которых не хватало населению. Сотрудники получали повышенную зарплату и иногда – натурой, нестандартной пушниной, да ещё приворовывали мясцо и рыбку. Совхоз был богат и известен. Однако именно в наши годы у него начались нескончаемые неприятности: голодовки зверей, побеги драгоценных животных из странно поломанных клеток, эпизоотии с падежом драгоценного поголовья, воровство, многомиллионные убытки. В итоге зверосовхоз был безжалостно ликвидирован. Злые языки утверждали, что это было выгодно импортёрам заграничной пушнины. Судьбу совхоза решили в очень высоких инстанциях. А ничтожный картофелевод «Лысково» свободно продолжал свою полубесплодную деятельность. Весной широко запахивал привозную картошку в много-гектарные угодья. Осенью, с помощью студентов, солдат, сотрудников нашей больницы и ея пациентов, и всех, до кого могли дотянуться железные руки горкома и райкома, под дождём, снегом, урожай выковыривался из вязкой глины и сваливался в длинные ямы на краю поля. Так как овощехранилищ не хватало, а строить их и не думали, возле полей, на бугорках выкапывали «бурты», широкие длинные канавы. Доверху набивали грязной, непросушенной, необработанной картошкой, застилали соломой и засыпали землёй. Старались придать этим овощемогильникам двускатную глинистую крышу, через которую, о, вершина сельской инженерии – вставляли метров через десять дощатые вытяжные трубы. Считалось, что за зиму половина картошки сохранится. Ранней весной трактором вскрывали «бурты» и обнаруживали вонючий суп гнилой жижи с единичными плававшими картохами. Где посуше, толпами резвились мышки полёвки, заметно увеличив своё поголовье. Мы рассаживались на корточки вокруг гнилой кучи. Женщины обычно отбирали сохранные экземпляры, а мужчины относили их корзинами на сухие плешины. Гнильё женщины просто кидали за спину, так что вскоре вокруг дам образовывалась скользкая кальдера, мешавшая вытаскивать останки прошлогоднего урожая. Народ развлекался ворчанием, поминанием начальства и (о боже!) районного партийного руководства. Подобное уничтожение урожая практиковалось из года в год. А картошка для питания пролетариата завозилась из Польши, в лучшем случае, из Белоруссии. Всеобщее веселье вызывал лишь истошный визг какой-нибудь дамы, схватившей вместо клубня мышонка. Некоторые, разыскивали целые мышиные семейки и дерзко кидались ими в товарок. И при уборке картофеля, и при распечатывании буртов и переборке, на сыром ветерке, под мелким дождичком, все «мобилизованные» безжалостно простужались, чихали, сопливились, кашляли, но прогулять «мероприятие» не могли. Уход с грязного поля расценивался как дезертирство, об этом сразу узнавало начальство и тогда… берегись! Партийное руководство любило «неожиданно» навестить трудящихся, удостовериться в «прохождении процесса», обязательно подбодрить старательных и похулить оппозицию, а главное, записать в книжечку, фамилии ответственных, количество «вышедших добровольцев» и тонны или кубометры выработки. Выбранную картошку есть было нельзя, поморожена. Её отправляли на спиртзаводы.  Не забыть эпизода, когда нас, сотрудников и пациентов погнали на недальнее поле за деревней Лысково в конце сентября. Остался недоубраный кусок гектара на два. Видимо, руководство совхоза очень опасалось райкомовского нагоняя. Или уже получило нагоняй за брошенный урожай. Выпал первый снег! Земля насквозь пропиталась влагой и пускать картофелекопалку уже было нельзя. Нам выдали вилы. И приказали вилами выкапывать кусты из земли, выбирать картошку, складывать в корзины. Голыми руками из заснеженной грязи. На ветру, под дождём! Этого не забыть никогда. Тем более, что все понимали: выкопанные клубни не будут использованы. Они будут выброшены! Просто руководство совхоза продемонстрирует, кому надо, чёрные рядки «обработанного» поля. И получит поощрение. Я приплёлся домой заледенелый, сырой сверху донизу. Конечно, заболел, но продолжал ходить на работу. Простудились и многие пациенты.         

                Коллеги по Рузской психиатрической больнице №4.

   Когда приехал и начал работать, был поставлен участковым психиатром в диспансерное отделение. Оно было амбулаторным «цехом», искусственно пристёгнутым к стационарному ЛПУ. Мало, кто из больных посещал его, т.к. находилось «на отшибе», в трудно достижимом месте. Конечно, с рациональной точки зрения, участковый психиатр мог «сидеть» только в центре района, в городке Рузе, при поликлинике. Тогда отделение могло бы осуществить минимальную помощь пациентам. Видимо, диспансер достался больнице формально по её прежнему областному статусу. И вдобавок, В.С. Чугунову было выгодно иметь большие штаты. Ставки диспансера влияли на его собственный вес и зарплату. Так или иначе, на самом захудалом краю жилого городка, на окраине к Покровскому, стоял щитовой барак (два щитовых домика, соединённых вместе) на два входа, где раньше располагался фельдшерский пункт, а теперь было выгорожено несколько кабинетиков для приёма, для восседания заведующего, комнатка медсестёр, процедурная. За внутренней переборкой располагались комнатки медпункта и большая угловая комната – гипнотарий, всегда запертая на замок, ключ – у главного. Там были расстелены ковры, занавешены шторы. Про гипнотарий ходили скабрезные слухи. Диспансерным отделением до меня заведовал врач Зотов со сложным именем-отчеством. Не то Вячеслав Валерьевич, не то Валерий Владиславович, возможно, Владислав Вячеславович. А не Иван ли Сергеевич! Коротенький, ширококостый, быстрый, резкий и, по моему, злой. Он как-то быстро перескочил в амбулаторного отделения в стационар и оставил меня одного. Я первое время присутствовал на его приёмах, впитывая фрагменты бесед и назначения. Конечно, ничего не знал, особенно о психиатрических лекарствах. Поэтому, начав самостоятельные приёмы, рекомендовал пациентам то, о чём наслышался. Помню, посоветовал тревожно невротизированной женщине тизерцин по одной таблетке три раза в день. Зотов, узнав, (он читал мои записи в карточках) сердито выговорил. Тизерцин резко понижает артериальное давление. Моя пациентка должна была слечь от таких назначений. В середине августа в диспансере работал ещё какой-то доктор, летний совместитель. Он только посмеивался и убивал время. Ничему от него я научиться не мог. Со мной на приеме сидела одна медсестра. Часто это была Валентина Саблина. Она, кажется, числилась старшей медсестрой. Остальные четыре медсестрички на месте не сидели, а по заведённому до меня порядку сами набирали себе адресов больных (по своим участкам) и уезжали на «обследование на дому». Я по незнанию и растерянности никак не мог контролировать их поездки. Девушки утром деловито отчитывались о посещениях, деловито подклеивали автобусные билетики к маршрутным листам, сдавали их в бухгалтерию. Бухгалтерия к зарплате компенсировала им проездные расходы. Девицы сами записывали дневнички в карты. Всех девушек не запомнил. Запомнилась крикливо-грубоватая Галя Буянова. Потом мы с ней работали в других отделениях. Умнее и интеллигентней всех выглядела Галя Изутова, жена офицера из «городка». Их записи я даже не читал. Вообще, я чувствовал бесплодность такого труда, когда в день приходило двое-трое больных. Понимал, что здесь ничему не научусь, только могу совершить какую-нибудь оплошность.  Необходимо перейти в стационар, где действительно лечат, где можно напрячься и выучиться психиатрии. А оплошность уже случилась. Нескольким больным надо было заполнить ф.88 на ВТЭК. А я этого не умел, не знал, что писать. Саблина и Изутова подсказывали, но не могли сами правильно оформить листы. Не ставили нужные подписи, печати. Так отправляли в СпецПсих ВТЭК, в Долгопрудный. Оттуда «с громом» листы возвращались с требованием правильно заполнить.  Мне не попало. По-моему, сам главный не знал и не умел заполнять подобную документацию.
   Лето 1969 года стремительно ускользало, дни стали холодать. Перед Надиным отъездом мы купили в Рузе (?) приличный серый «гедееровский» костюмчик. Он оказался интеллигентским, но дьявольски тонким. Я начал замерзать, особенно не грели брючки. Но более всего меня заботила другая проблема. Ведь мы были временно подселены в домик семьи бухгалтера. Занимали комнатку и верандочку. Зимой там жить было невозможно. Надя с детьми вот-вот уже должна была вернуться. А перспектив на нормальное жильё не открывалось. Постоянно подходить с этим вопросом к Чугунову я стеснялся. Но тут выяснилось, что по простоте душевной я плохо представлял себе «внутриполитическую» обстановку в коллективе. Здесь придётся отвлечься на, казалось бы, совершенно малоприличные обстоятельства. И завязывались они на личности самого «главного» и стратегических устремлениях его докторов. Велемир Семёнович (по паспорту «Вильмир», но все произносили «Велимир»), безусловно, оказался чрезвычайно талантливым и настырным карьеристом. Приехав из какой-то дальней глубинки, (чуть ли не Хабаровск) с каким-то сомнительным психиатрическим образованием, он маниакально стремился пробиться в Москву. А для этого выдвинуться в число передовых, инициативных медицинских администраторов. Он действительно прилагал титанические усилия для превращения, хотя бы чисто внешнего, рядовой наркологической больнички в респектабельное учреждение. Всё, что можно, ремонтировалось и красилось. По всей территории расставлялись малопонятные, но «значительные» по содержанию щиты и плакаты. Рассаживались клумбы. Завели кроликов и свинок, рассадили огород. Чинились старые автомобильчики. Благо, в руках главного был такой многоприносящий инструмент, как трудотерапия содержащихся алкоголиков. Протрезвевшие алкоголики добывали любые материалы, сами использовали их, как надо. Сдаваемая на предприятия трудотерапевтическая рабсила приносила внебюджетные средства «спецсчёта». На что покупались ковры, шторы и кресла для гипнотариев, качественно отремонтировалась теплотрасса, построилась баня. А бывшая баня переделывалась в клуб. Маниакальный Велемир Семёнович стремился познакомиться и «задружить» с самыми ответственными людьми райкома и райисполкома. Не знаю, как он вышел на кафедру психотерапии института  усовершенствования врачей, но сумел завлечь профессора Владимира Евгеньевича Рожнова в официально оформленные отношения. Было договорено, что больница станет «Загородной базой кафедры психотерапии». Сотрудники кафедры будут шествовать над лечебным процессом. Раз в месяц Рожнов привозил на автобусе курсантов со своего цикла, и врачи демонстрировали успехи в лечении алкоголиков, а сам профессор устраивал показательные сеансы коллективной эмоционально-стрессовой психотерапии. Но что ещё важнее, Чугунову удавалось собрать вокруг себя кружок сверхвоодушевлёных докторов. Он умел пустить пыль в глаза, вдохновить, особенно тщеславных дам, перспективой быстрого создания медицинских «Нью-Васюков». Любой, кто проявлял хоть ноту скепсиса, зачислялся в группу врагов прогресса. Велемир Семёнович приехал в Покровское-Шереметьево разведённым, что сразу сказалось на деликатных отношениях с дамским персоналом. Обладая совершенно непрезентабельной внешностью, но, будучи жутко темпераментным, эмоционально «заводным», он, конечно, пробудил к себе страстный дамский интерес. В шушуканиях деревенского персонала прошуршали имена практически всех ярких докторш. Особенно отличился наш «Казанова» в отношениях с женой доктора Муханова, тоже докторшей, очень интересовавшейся гипнозом. Более того, она забеременела и родила. Супруг, как только выяснилось происхождение ребёнка, развелся и покинул РПБ№4. Докторша, наоборот, решила связать судьбу с Велемиром Семёновичем. Хотя тому такая перспектива не понравилась. К этому времени случилась ещё одна мелкая беда. Домик, где квартировал главный врач, нечаянно сгорел! По словам не унывавшего Чугунова в огне погибла почти готовая кандидатская диссертация! Пока отстраивался новый домик вдвое больше прежнего, а по всей больнице выкапывались противопожарные пруды, Велемир Семёнович получил официальный приют в военном городке в полутора километрах от больницы. Так вот, разведённая докторша, что бы добиться своей правды, не нашла ничего лучше, как заявиться с малышкой на руках в Рузский горком партии. Она требовала сатисфакции и брака с «главным». Но горком не суд и не церковь. Там похихикали, пожурили Чугунова, на том дело и кончилось. А Велемиру намекнули о необходимости срочно жениться хоть на ком. Тут же в военном городке сыскалась разведённая медсестра Тамара, имевшая дочь-подростка. Вмиг был заключён брак. И новая семья перебралась в новый, отстроенный домище с мезонином на территории больницы. Читатель спросит: Ну и что? Какое это имеет отношение к сложностям бытоустройства автора воспоминаний?  Ах, погодите! Тесный врачебный кружок, подпевавший осанны Велемиру, сам был заражён тщеславием и идеями проникновения в столицу любой ценой. Такие планы держались втайне. «Главный» узнавал о них последним. В конце лета у одной из Чугуновских обожательниц вдруг перевели мужа-военного, не то в Москву, не то под самую Москву. Она с гордостью распрощалась с коллективом и умчалась навстречу обывательскому счастию. Затем, совершенно неожиданно «лучшая подруга и восхвалительница» Велемира, Ольга Александровна Дыдышко получила место в ЦМОКПБ и так же неожиданно и споро собралась и умчалась в столицу. Она освободила домик под номером 3, хотя там одну маленькую комнатку кто-то занимал, но практически не жил в ней. Не помню, кто подсказал мне просить этот домик, может быть даже она сама. Ольга Александровна была очень экзальтированной дамой, склонной к демонстративно добрым поступкам. Я напрягся и пошёл к Чугунову. К моему удивлению, он не сопротивлялся, вообще, кажется, мысли его бродили где-то далеко. Тут же было дано разрешение. И я, не теряя времени, мобилизовал нескольких алкоголиков отделения №1 (там ещё не работал, но там мне благоволили) на переноску мебелишки и вещей. Это случилось буквально за дня два до возвращения Нади с детьми. Так что я с лёгким сердцем встречал их в «настоящем» индивидуальном жилище. Топили ещё плохо, но имелся титанчик в ванной, имелся домашний ватерклозет, словом, элементы комфорта окружали нас. На кухне работала газовая плита от большого баллона на улице. Баллоны заменялись централизовано, ответственным Валерой Блиновым. Он же являлся общебольничным электриком, хотя чинилось всё руками алкоголиков электриков – профессионалов. Когда мы всей семьёй разместились в домике, заняли две большие комнаты, одна выходила на веранду. Маленькая комнатушка стояла запертой. Детям стало очень просторно. Ванна, хоть была и крошечной, работала исправно.
   Первым гостем в нашем домике №3 оказался Вена! Он начал учиться в Лётной Академии в Монино и на выходные приехал к нам.  Только не помню, добирался ли он обычным транспортом или уже на собственных «Жигулях» третьей модели. (Нет, тогда у него авто ещё не было. Он приехал обычным способом на электричках и автобусах.)  Мы обрадовались. Оставили его ночевать. Уложить пришлось на раскладушке. С вечера было тепло, а ночью он страшно продрог. Но бодрился, мы смутились таким не комфортом. Однако через месяц, в октябре, он снова приехал и уже не один, а с Таей! По-моему, и тогда они добирались «обычным способом». От этого времени сохранилась фотография на крылечке нашего дома. Было уже холодно, лежал снежок, а они выскочили на фотосессию из входных дверей не одетые. Все были молоды и оптимистичны! 
   Однажды произошёл такой случай. Ещё не поздним вечером, но уже темнело, Надя и дети заслышали глухие шаги по потолку, кто-то бродил на чердаке. А дверца на чердак с фронтончика в сторону зарослей была не заперта, к ней была приставлена лестница ещё прежними жителями. Нам и не приходило в голову дверцу запереть, а лестницу убрать.  «Коля! Папа!» – закричали Надя и дети, показывая на потолок, – «Там кто-то ходит!» Тут и я услышал тяжёлые редкие шаги по потолку. Стало не по себе. Кто-то расхаживал у нас на чердаке. Первая мысль: грабитель? Пробует пробраться в дом? Надо срочно выяснять и «принимать меры». Мы затихли. Шаги затихли тоже. Я, велев запереться за мной, выскочил на улицу и побежал в самое близкое первое отделение. Тогда я ещё в нём не работал. Увидев мою тревогу, дежурная сестра заверещала: «Что, что? Что случилось, Николай Леонидович?» – «Помогите, попросил, дайте несколько сильных мужиков, кто-то пробрался на чердак нашего домика!» «Сейчас!» Тут же собрались человек пять лечащихся мужичков. Быстро пошли к дому. В темноте обошли кругом, увидели распахнутую дверку чердака. Прислушались, тихо. Может быть, уже ушёл? Мои помощники опасливо посматривали на тёмный зев распахнутой дверцы чердака. Лезть никому не хотелось. Вдруг на фоне просвета вечерних облаков я заметил силуэт, примкнувший к печной трубе. «Вон он, вон он!» – закричал я, указывая на трубу. Мои защитники оживились, по крайней мере «враг» был виден. Стали вслух гадать, зачем ему понадобилось лезть на нашу крышу, и как он будет удирать. С больничной стороны домика простиралась веранда, на которую можно было легко пробраться с крыши, а уж с веранды спрыгнуть на землю. Расхрабрившиеся пациенты обошли домик и заняли позиции у веранды. Мне не представлялось, каким образом «обезвредить вора», затевать драку не хотелось. И тут, в лунных отсветах, наступившей ночи, над тёмным силуэтом головы блеснула звёздочка! Солдат! Догадался я.  «Солдат! Вон звёздочка блестит!» – завопил я. Понял, это самовольный беглец из ближайшей части. Это сообразили и мои помощники. «А-а-а! – загомонили они –  «Эй, солдатик! Эй, слезай! Слезай, ничего не будет!» Растерянный голос сверху, что-то хрипло спросил. Наверное, просил пощады. «Не бойся, перебирайся сюда!» – с ласковым сочувствием позвали сторожа у веранды. Солдатик, топоча сапожищами, слез на веранду, спрыгнул на землю и оказался мальчишкой в великоватой форме. Мужики окружили его, похлопывая по спине, заговорили, успокаивали. «Что же ты? Из части? Зачем сбежал? Эх, ты!» Повели замёрзшего и обалдевшего нарушителя в отделение. Я уж дальше не пошёл, позвонил в дверь. Надя и дети открыли. Испуг уже сменился любопытством. Рассказал в чём дело. Стало жалко солдатика. Теперь у него, конечно, будут неприятности. А солдата отогрели в отделении, но позвонили в часть. Вскоре за ним приехал «газик». Мы после этого закрыли чердачную дверку и убрали лестницу с глаз долой.
   Понемногу завязывались соседские отношения. От нашего домика ближе к больнице стоял под номером «один» точно такой же, заполненный жителями «под завязку». Вообще, все «финские» домики в «городке» были построены по единому стандарту из однотипных дощатых панелей и обложены снаружи белым кирпичом. Только немногие были улучшены рачительными хозяевами какими-нибудь дополнительными пристройками или подпольями, собачьими будками, или дополнены огородиками. В домике номер один жили: врач Белковская Светлана Станиславовна, медсестра с мужем из пролечившихся алкоголиков, Дмитрием Шелестовым, семья трудинструктора Лёни Тверитина. Кажется, по паспорту он числился Алексеем. Тут я столкнулся с необъяснимой языковой традицией северной русской глубинки: «Алексеев–Лёш» все упорно называли «Лёнями», словно они уродились «Леонидами»!  У Лёни имелась грандиозная супруга – учительница и рыженький годовалый сыночек. Сам Лёня тоже был маленьким, подвижным и рыжим. Конечно, пользование одной ванной на три семьи было затруднительно. Как-то меня подкараулил Шелестов и умоляющим голосом попросился разрешения помыться в нашей ванне. Приводил какие-то технические причины невозможности мыться у себя. Мы позволили, он очень обрадовался, прибежал, недолго, но с удовольствием плюхался. Ванну за собой вымыл. Тут можно рассказать немного об этом незаурядном человеке с заурядной судьбой алкоголика. Он имел журналистское образование, был талантлив, работал в известных журналах, печатался в центральных газетах. Был женат на дочери маршала Вас. Ив. Чуйкова, отличившегося в Отечественную войну. Проживал, естественно, в Москве. На пике славы начал «выпивать». Что привело к конфликтам, которые усилили выпивки, довели их до систематического пьянства. Словом, был разведён, изгнан из маршальской квартиры и из журналов, оказался в нашей больнице до моего поступления. Наверное, они лечились вместе с Б.В.Кияном. По протрезвлении оба устроились в больнице, испытывали друг к другу скрытую неприязнь. Б.В. Киян работал просто доктором. А Д. Шелестов продвинулся больше: женился на разведённой медсестре, милой, терпеливой женщине. Был оформлен Чугуновым на основании придуманного им самим «положения о научном сотруднике» Научным сотрудником! На пятиминутках Шелестов сидел в кресле возле Велемирова стола, перебирая в руках несколько красиво сколотых машинописных листов. Это придавало значимость и таинственную необходимость его присутствия среди тревожно-растерянных медиков. Всё остальное время он печатал на дому на своей элегантной пишущей машинке «Рейнметалл» (наверное, единственное сохранённое им имущество)  антиалкогольные и психотерапевтические статейки в районную газету, публиковавшиеся  за подписью Чугунова. Позже, я как-то застал его в комнатке бывшего диспансера за обработкой и печатанием обзора медицинской литературы для Чугуновской диссертации. Словом, кругленький, розовый поросёночек, с самомнением, «Дима Шелестов» выполнял чёрную работу «негра-интеллигента». Оба наших неприятеля периодически «срывались» (запивали). Но у одного имелась заботливая жена, «выхаживавшая» бедолагу в домашних условиях. Другой валялся одиноко в своей комнате голодный, неухоженный, или пропадал на неделю.  Отлёживался в грязных апартаментах у таких же похмельных приятелей в Ново-Петровске или Москве. Потом, заявлялся в РПБ№4, госпитализировался в третье отделение, где выдерживал нелицеприятное обращение Нины Александровны Колбиной.
   В конце октября в больницу поступили ещё три молодых доктора, так что врачебный персонал почти полностью заменился.         
   В начале ноября 1969 года нам повезло ещё больше. После отъезда доктора Зотова с семьёй освободился домик напротив, №4. Одну комнату, имевшую выход на веранду, в нём занимал Борис Викторович Киян. Зато остальные были и больше и, самое главное, он был теплее! Ванная комната в нём была вынесена в шлакоблочную пристройку, что сильно разгораживало внутреннюю территорию. О переходе в него мне намекнул Фёдор Григорьевич. К тому времени я уже понимал, что если не попросишь, то и не дадут. Стесняться не надо. Пошёл к Велемиру и легко получил разрешение. Перед «Ноябрьскими Праздниками» 1969 года мы быстренько перебазировались. И правильно сделали, в этом просторном домике мы прожили семь лет. Меня уже интересно «перевели» из диспансера заведующим в первое отделение на пятьдесят коек, профилированное под повторно поступивших пациентов. «Интерес» состоял в том, что я продолжал занимать ставку по диспансеру, а на работу ходил в стационар! Меня самого эта механика не волновала, т.к. работал всё в той же больнице. А что записано в трудовой книжке, и различаются ли эти должности в рублях, тогда меня совершенно не интересовало. Дети давно были оформлены в детский сад, но как на грех, там случилась вспышка дизентерии. Мы пережидали двухмесячный карантин. И вот с 27 ноября они пошли в садик. Он располагался за два километра в самом Покровском, на территории Детской Костно-туберкулёзной больницы. Носил я их на руках, тогда ещё мог подымать обоих сразу. В сухую погоду Наташа шла пешочком, а Димак ехал на руках у Нади. Надя согласилась работать врачом-биохимиком. «Зубрила» клинические и биохимические анализы. Ей выделили комнатку в приёмном покое. Поставили туда вытащенный из пыльных углов ФЭК, она пыталась разобраться, как производить на нём анализы. Мне пришлось переквалифицироваться в психотерапевты. Под нажимом Чугунова (в руках которого находилась наша прописка) стал заниматься с больными «гипнозом» и «аутотренингом». Скудные сведения об этих колдовских приёмах постигал не из учебников и руководств, а со слов персонала, натасканного прошлыми «психотерапевтами». Вообще, вновь прибывшие в больницу доктора, все были вынуждены «держать ухо востро», принимать на веру подсказки «бывалых», додумывать и изобретать самодельные «методики», догадываться по вычурным Велемировым высказываниям, т.к. ни одного истинного поклонника психотерапии среди них не появлялось. Априорно я нацеливался на патофизиологические механизмы психических расстройств и алкоголизма. В «болтологию» не верил.
   Изредка мы получали из Мурманска переводы и посылки. Дети «рвали» рыбу из рук». Они подросли, освоились. Наташа научилась выговаривать «Р», сама стала одеваться. Дима стал настоящим разбойником. Всё вытворял втихомолку. Залезал в шкаф, выбрасывал вещи, книжки. Что бы мы ни спрятали в самое укромное место, то всегда, через короткое время оказывалось у него в руках! Борис Викторович охотно брал бутузика Диму на руки. Даже сохранилась фотография этого факта. Летом 1970 года он собирался порвать с опостылевшей больницей и уехать. Его комната переходила в наше распоряжение. В этой комнате застеклённая дверь выходила на просторную веранду, что тоже казалось кстати.  К ноябрю в больницу поступили ещё три молодых врача. Двоих из них: Владимира Григорьевича Батаева и Виктора Викторовича Кривченко определили ординаторами в моё отделение. В общем, нам с Надей и детьми жизнь в Покровском-Шереметьеве представлялась удачной и перспективной. Вот-вот ожидали мы прописки. Чугунов заверял, что отсрочка временна: нужное лицо, инструктор отдела кадров Министерства РСФСР гуляло в отпуске. Мы охотно верили.   
   Первым моим доброжелательным подсказчиком оказался старый фельдшер, Мелешин Фёдор Григорьевич. Маленький, сухонький, сельский мудрец и резонёр. Работал в этой больнице ещё, когда она была участковой больничкой. Остался при наркологии и психиатрии. Выучился новому ремеслу. Вершина медицинской карьеры – исполнял обязанности зав отделением, имел в подчинении врачей! Говорун и рассуждатель. Хорошо понимал расстановку сил, начальства не боялся, но и на рожон не лез. Подсказывал мне, как поступать в житейских ситуациях, куда обращаться. Объяснял, кто есть кто. Жил на краю больничного городка, но в собственном домике. Прибил блестящую табличку: «Ул. Лесная, дом 1». Его жена, необъятно полная, любила собирать грибы. Была очень хорошей процедурной медсесторй в третьем отделении. Всегда попадала во все вены! Очень добро и тепло относилась к нам, к Наде.
 
   В отделении №1, которое я фактически возглавил, будучи по штату заведующим диспансером, средний персонал так же встретил по доброму. Хотя в памяти у всех сохранялся требовательный образ А.А. Березина. Старшая медсестра, Мельникова Варвара Павловна, маленькая, плотненькая, вежливая, давно работавшая, видевшая множество докторов и начальников, проживала в дальнем домике нашего посёлка.     Относилась ко мне и Наде по матерински, подсказывала последовательность действий и, главное, алгоритм обращения с алкоголиками. Она призывала не верить им на слово, всё перепроверять, в то же время никогда их открыто не осуждать, и не скатываться на нравоучения. Она деловито вела нужные учётные журналы, следила за порядком и санитарией, журила медсестёр, не доводила обыденных конфликтов до громких скандалов. Т.е. ограждала меня от головной боли суетного бедлама управленческой деятельности. Вся внутренняя работа катилась по задолго до меня отлаженным рельсам. Наоборот, я втягивался и приучался к размеренному ритму «черновой» работы, контрастировавшему с импульсами Чугуновских озарений.
   Кстати, к своему искреннему удивлению и в какой-то степени психологическому дискомфорту, я с самого начала работы в стационаре столкнулся с настойчивым вовлечением меня в оппозицию Главному врачу. Прямо во время моего сосредоточения над историями болезни, в ординаторскую, как к себе домой, мягко входил кругленький, коренастый, холёный, безупречно одетый Степан Саркисович Окаянц, работавший трудинструктором в моём отделении. Должность эта, кстати, порою значительнее докторской. Потому что от трудинструктора зависело выполнение многих неотложных работ в больнице, получение дохода на спецсчёт от организаций, пользовавшихся трудом наших пациентов. Трудинструктор был в курсе хозяйственных дел, о которых «общественность и комиссии» не должны были знать. Степан Саркисович усаживался в кресло напротив и начинал тихо вежливо расспрашивать меня о домашних делах, обустройстве, впечатлении о больнице и прочем. Я сразу почувствовал провокаторский характер этих расспросов. Тогда стеснялся выпроваживать его из кабинета. Скупо отвечал, стараясь не раскрывать своих соображений и переживаний. Окаянц вздыхал, по восточному, цокал языком, осуждающе покачивал головой, выразительно смотрел мне в лицо, всячески стараясь настроить меня против Велемира! Выразительным шёпотом ругал его, выворачивал наизнанку его распоряжения и задумки, называл его фашистом! Осуждал его издевательство и притеснение такого славного молодого доктора, т.е. меня! Я старался вежливо закончить разговор, подчеркивал свою веру в мудрость руководства и неизбежность светлого будущего. Наде об Окаянцевой «вербовке» не говорил. Не знаю, в каких отношениях состоял Степан Саркисович с районным руководством. Ходил шутливый афоризм главного врача Рузской ЦРБ: «В Рузском районе есть только два армянина: Бароянц и Окаянц!»  Бароянцем являлся сам главврач.   
   В это отделение, хотя и носившее номер один, направлялись «повторные» алкоголики». Т.е. ранее лечившиеся в РПБ№4 и «сорвавшиеся» в новое злоупотребление через какое-то время. Обычно, после годовой или даже полутора, двухгодовой ремиссии. Сорвавшихся после лечения в иных учреждениях мы считали «первичными». Отчего запивал простой советский человек после лечения? Вопрос одновременно простой и очень сложный. Простой с точки зрения психопатологии: лечение не подавляло в организме пациента патологической зависимости от спиртного. Малейшее повторное попадание наркотика (алкоголя) вызывало взрывное пробуждение зависимости. Оно либо проявлялось сразу в виде безудержного запоя. Либо человек пытался его гасить. Начинал «выпивать незаметно», затем «редко, как все», затем «сильнее чем раньше». Но всё ещё удерживался на работе и в семье. Наконец, спивался полностью и отправлялся вновь в уже знакомые больничные стены. А вот почему наркотик (алкоголь) повторно попадал в организм страдальца? Вопрос сложный, психологический и социальный. На мой взгляд, всё решала (в плохом смысле) микросоциальная среда, т.е. семья, окружение на работе и по месту жительства. И, безусловно, культуральные особенности общества. Из них: приведу лишь один пример. Обычаи проведения свадеб и похорон подразумевают абсолютно обязательное употребление всеми присутствующими алкоголя. Человек, отказывающийся выпить за будущую благополучную жизнь новобрачных или помянуть усопшего, рискует  быть не только физически побитым, но и стать презираемым на всю оставшуюся жизнь. Парадоксально, но зачинщицами выпивок алкоголика в ремиссии чаще всего становились те, кто более всего страдал от них. Жёны алкоголиков! Мои «повторные» пациенты, отличались большей дисциплиной и участием в трудотерапии. Они понимали необходимость «перетерпеть новый срок», были более лояльны к врачам и среднему медперсоналу.
   Весь наш средний персонал незримо делился на три группы, слегка отличавшиеся особенностями поведения, хотя на профессиональные способности это не влияло. Первая группа, таких добросовестных тихих трудяг, как Варвара Павловна, или Серякова Валентина Никитична, «старые» медсёстры, проживавшие в посёлке и вокруг – «деревенские». Они не выпендривались, все ЦУ принимали к исполнению и постоянно раздумывали о своих огородах. Вторая группа – жёны военнослужащих из военного городка. Эти дамы знали себе цену. Они критически воспринимали распоряжения начальства, всегда пытались их оспорить или улучшить. Зато проявляли себя активистками в общественной и профессиональной жизни. Были совершенно необходимы при появлении «комиссий» и в иных нестандартных ситуациях. Вдобавок, они были внешне красивы, элегантны, воспитаны, культурны. Без них Велемир был, как без рук. Независимая красавица, Евгения Александровна Шимко, старшая медсестра приёмного покоя.  Вездесущая активистка Саблина Валентина Иосифовна. Пожилая, добродушная беспамятная склеротичка, но с достаточным самомнением, Комаревцева Мария Григорьевна.  (Она позже оказалась в Клину и проживала недалеко от нас. Даже пыталась определиться в КПБ№13). Наконец, непременный член официоза, старшая м/с третьего отделения, правая рука тиранши Колбиной и больничный парторг (!), Бабенко Мария Михайловна. Вот далеко не все бриллианты коллектива. Наконец, третью категорию сестричек составляли «молоденькие», т.е. незамужние девушки, проживавшие в больничном общежитии. В так называемом «двухэтажном двенадцати квартирном доме». К ним примыкали и незамужние, проживавшие в своих семьях, как Катя Ермолаева или Серякова младшая. Они тяготились деревенской жизнью, находились в постоянном поиске желанных спутников жизни. Были лишены производственного тщеславия. Не торопились копить профессиональное совершенство. За ними нужен был глаз да глаз! Правда, они охотно принимали участие в празднествах и самодеятельности. Легко запоминали и понимали нетривиальные элементы учёб и политинформаций. Главное, легко взаимозаменялись по работе. Функция чрезвычайно необходимая в сельских условиях.
   С работой в стационаре пришла к нам и функция дежурств. Раньше, как-то не приходилось. В Николо-Берёзовце сама жизнь при больнице подразумевала круглосуточную готовность врача оказывать помощь. Здесь же в пять часов мы покидали ординаторские, проходили сто метров до своих домиков, и никто не имел права нас беспокоить до утра. А в больнице с восемнадцати до восьми утра на хозяйстве оставался единственный коллега. Правда, и днём этот дежурный коллега вместе с обычной работой в отделении должен был отвлекаться на приём пациентов в приёмном покое. Только он там не сидел в ожидании поступающих. О накоплении страждущих лечиться доктору сообщала обычно быстроногая Валя Саблина. А при её отсутствии сама, Евгения Александровна Шимко. Ещё дежурному доктору выпадало снимать пробу на кухне перед обедом. Тоже неплохая функция. 
   Считалось, что доктор находится при учреждении всю ночь без права сна. Однако, конечно, ему стелили постельку в ординаторской третьего отделения, где он дремал или храпел, пока не слышал, как пробуждаются ранние пациенты и персонал. Ещё по неизвестному нам положению доктор должен был отдежурить два раза бесплатно. И только за последующие дежурства начислялись денежки. Хотя спать вне дома было не слишком приятно, но перспектива получения дополнительных рублей толкала коллег к получению «лишних» дежурств. Ещё, Велемир требовал, чтобы дежурный доктор делал обязательный ночной обход! Не знаю, как справлялись коллеги. Я принял это, как обязательное условие. Продирался часа в три-четыре ночи, одевался и шастал по тёмному двору к запертым отделенческим дверям. С робостью звонил, открывала сонная санитарка, подходил к такой же сонной медсестре и только что не спрашивал: «Как пройти в библиотеку?»  Банально спрашивал: «Как у вас? Всё в порядке?» Мне отвечали, что всё в порядке и запирали за мной дверь. Так я обходил отделения, затем с лёгкой тревогой плёлся к воротам. Там в проходной спал дежурный алкоголик. Я так же вопрошал о порядке, чем его несказанно удивлял. Затем плёлся на зады, к кочегарке. Входил во всегда распахнутую дверь в гул топок. Обычно горели две топки. Два алкоголика кочегара находились при них. Один шуровал, другой отдыхал на драном засаленном диване. Они первыми бойко приветствовали меня. Нередко, в кочегарке скромно притулялся третий «чужой» алкоголик, которого днём не приняли из-за явного опьянения. Он дожидался утра, что бы быть принятым в больницу со второго захода, в трезвом виде. Именно Велимир дал указание гнать из кочегарки чужих в шею! И из проходной при больничных воротах. Наверное, это было правильно по технике безопасности и возможному соблазну распития водки «наших» с «чужими». Мне всегда делалось жалко изгонять бедолаг из жаркой кочегарки на зимний мороз. Да и кочегары начинали просить за своих товарищей. Словом, никогда не прогонял. Закончив обход в предрассветной мгле, вваливался в ординаторскую, быстро раздевался и заваливался ещё часика на полтора-два. Не помню, чтобы за время дежурства я бы оказывал кому-то медицинскую помощь. Кстати до Велемира языки доводили о моих ночных обходах. Он был доволен.         
   Декабрь 1969 года. Дети с удовольствием ходят в садик, привыкли. Надя приступила к работе. Т.к. в больнице собственно биохимической лаборатории ещё не создалось, её отправили «натаскиваться» в лабораторию соседней «костно-туберкулёзной» больницы. Чугунов обещал расширить и заново оборудовать собственную лабораторию. Хотя откровенно, в больничке места не было и не предвиделось. Дома тепло, обновлённое центральное отопление ещё не подводило. Мы привыкли ездить в Москву на конференции и привозить продукты. Всё ещё надеемся на скорую прописку, связываем с ней будущие учёбы и рост по работе. Запланировали купить письменный стол и шкаф. Потихоньку копим деньги. Ещё хотим приобрести телевизор, кино нет. Наде купили дешёвое пальто, в деревне ходить можно. А вот мужских шапок не было ни в Рузе, ни в Москве! Даже просил Маму прислать, любого цвета и фактуры. Мама в письме попросила прислать Элениума. Тётя Лида надеялась вылечить им от алкоголизма Дядю Сашу Амозова. Я разъяснил, что это сугубо успокаивающее, симптоматическое средство, алкогольную зависимость не снимает. Но обещал прислать. В Рузе мы получили подписные издания, переведённые из Берёзовца. По письмам из Берёзовца от Гали Цветковой мы знали, что нас не разыскивают.  Наш отъезд восприняли, как должное! Берёзовской больницей руководил фельдшер. Район только «прикарманил» наш автомобиль. К Новому Году в Москве началась эпидемия гриппа. У нас эпидемии не было, но дети стали покашливать – простуда.   
   Как выглядело наркологическое отделение №1, возглавленное мною после отъезда доктора Зотова. Оно располагалось в двухэтажном заднем крыле большого «главного» корпуса больницы, обращённое окнами «взад», на огороды и котельную. Одноэтажное, но более просторное крыло, выстроенное под прямым углом, лицом обращённое к внутреннему дворику, занимало отделение №3. Скорее всего, в древние, участковые времена оба крыла сообщались внутри и представляли собой единое целое – сельскую участковую больничку. Сейчас они были наглухо разъединены переборкой, разрезавшей большой холл-фойе. Две трети его отошли третьему отделению, а одна треть первому. Наше крыльцо выходило в сторону больничного посёлка, крыльцо третьего отделения в противоположную сторону, в небольшой собственный дворик. Палаты первого отделения гнездились друг над другом. Холл-малютка с чёрно-белым телевизором образовывался на первом этаже. На второй этаж вела узенькая крутоватая лестница. Она выводила в небольшой холльчик, где у окошка стояли шкаф и стол дежурной медсестры – «пост номер один». Туда же открывались двери трёх палат, ординаторской и совсем миниатюрной процедурной. В процедурке едва помещалась кушетка, столик и стул. Ординаторская на два небольших окна, к подоконникам примыкали письменные столы, а в простенок вставлено кресло. У противоположной стены и боковой рядок из трёх-четырёх кресел. В углу тумбочка с большим катушечным  магнитофоном «Днипро». Оба окна смотрели в сторону жилого посёлка. С высоты был виден наш двор и центральный проход между порядками домиков, по которому коллеги продвигались домой или на работу. Возможность видеть свой двор нас успокаивала. Нам казалось, так мы ближе к детям, если они оставались дома. Приблизила нас к дому и установленная через несколько месяцев внутренняя телефонизация. Упорный Чугунов добился выделения из средств района АТС на двадцать номеров. Агрегат установили в малюсеньком помещении библиотеки (будка, пристроенная к глухой стене административного домика). Библиотеку вынесли в предбанник будущего клуба. Десятка номеров хватило на все производственные помещения.  Второй десяток распределили по домикам врачей и нужных людей вроде бухгалтера. Мы могли переговариваться между собой и отделениями. А через коммутатор даже выходить на телефоны района! Питались все больные вне отделения, в столовой по очереди. Мылись тоже в бане, пристроенной к котельной. При нас Чугунов выгородил в бане парную с печкой-каменкой, разогреваемой электричеством. Больных в парную не пускали. Она существовала для обработки «нужных людей» и высокого начальства. Сейчас парные и индивидуальные баньки существуют на всех мало-мальски «продвинутых» частных подворьях. В начале семидесятых парные и финские бани были эксклюзивным развлечением номенклатуры!
   Все предыдущие заведующие занимались психотерапией и по своему усмотрению совершенствовали отделение в этом плане. Больше всех постарался Александр Андреевич Березин. Бывший до него Сергей Сергеевич Алексеев только устроил волейбольную площадку и сам играл с больными в волейбол. (Правда, Сергей Сергеевич дослужился до областного нарколога, а затем стал научным секретарём по наркологии Минздрава СССР). Березин превратил ординаторскую в гипнотарий, развесив чёрные щиты с крупными серебряными шарами в центре, обеспечив окна плотными чёрными шторами. После этого он пошёл дальше, решив проводить гипноз сразу всему отделению. Для этого в палаты провели радиопроводку от магнитофона в ординаторской, развесили динамики. Персонал рассказывал, что он не только «гонял записи» сеансов В.Е. Рожнова, но и сам по микрофону «проповедывал» возлежавшим на койках пациентам после обеда или под вечер. Усталые на трудотерапии алкоголики после больничного обеда легко засыпали. И.С. Зотов тоже чем-то занимался с пациентами, но трансляцию, кажется, не включал. Вдобавок, между Зотовым и Чугуновым уже «пробежала кошка», а без поддержки «главного» ничего особого не выдумаешь. Ещё персонал с чувством вспоминал проведение А.А. Березиным антабус-алкогольных проб. Летом это делалось на улице.  Выносились столы, кушетки, стулья. Из пациентов отбирались индивиды, давно начавшие приём антабуса.  (Почти по грамму в день; проверялось это легко, у больных, действительно принимавших это антиалкогольное лекарство, дурно пахло изо рта!) их окружали новенькие и все желающие поглазеть. Березин внушительно рассказывал о действии препарата, расписывая ужасы пьянства. Затем пролечившимся больным давали понюхать и выпить немного водки или разведённого спирта. Насуггестированые доктором они уже тревожно переживали ситуацию, (кому хочется выступать в роли подопытных кроликов?). А когда реакция развивалась, они краснели, задыхались, валились от сердечной недостаточности (тахикардия, игра вазомоторов, падение артериального давления). Страху поддавали медработники, начинавшие панически оказывать первую помощь: нашатырный спирт, инъекции кофеина, кордиамина, укладывание на раскладушки. Медики бурно переговаривались, делали всё судорожно, «как в последний раз». Березин демонстративно рычал на них, якобы в последний момент отводил неминуемую смерть от обалдевших испытуемых. Алкоголики крепко уверялись в действенности лечения, необходимости вечного воздержания. После Александра Андреевича уже никто не мог так театрально и «достоверно» проводить антабус алкогольные пробы.  Вновь пришедшие врачи не хотели рисковать, (а вдруг и правда помрёт!) и эта сторона лечения незаметно отошла в прошлое. 
   Ольга Александровна Дыдышко. Маленькая, страшненькая, но экзальтированная «прима – балерина». Первая, самая восторженная поклонница Велемира. Ходили слухи, любовница. Постоянно щебетала о его гениальности, непомерной энергии, преданности психотерапии. Была уверена в его блестящих перспективах. Всегда была многозначительна. Любила беседы с коллегами на дорожках больничного садика. Аффектировалась. Давала молодым врачам массу советов. Демонстрировала свою «житейскую мудрость». Тем не менее, первая, при мне, «рванувшая» в Москву. Муж – научный сотрудник, там получил место и жильё. Благодаря её бегству, мы сумели занять домик №3. Перед самым возвращением Нади с детьми я сумел (с помощью алкоголиков) перетащить вещи в трёхкомнатный домик. Нам отвели две больших комнаты, а третья маленькая комната оставалась занятой неизвестно кем, закрытой. Было холодно. Туда к нам приезжал Вена, вначале один, затем с Таей. Ольга Александровна при всей своей взрывчатости и истероидности оказалась простушкой. Она, как и многие женщины, чувствовала себя обманутой Велемиром, тщетно скрывала обиду.  Позже, определилась в ЦМОКПБ, возглавила там отделение. Стала жутко религиозной с мистическим оттенком. Когда встречались, относилась ко мне доброжелательно, подхваливала, считала порядочным. От неё у нас остался стеклянный тёмно-зелёный абажур настольной лампы. Я потом использовал его для самодельной лампы из берёзовых стволиков. Разбила Клякса, прыгнув с улицы через форточку. Кстати, Кляксу нам принесла Варвара Павловна уже в домик номер четыре. В домиках водились мыши, кошка была необходима. Вдобавок, бедная немолодая коша осталась без хозяев, страдала от жизни на улице. Когда Варвара Павловна принесла её и посадила у нас в прихожке, замёрзшее существо плакало! (Хотя Володя Батаев уверял меня, что кошки плакать не могут.) Мы сами видели слёзы, катившиеся по грустной морде. Конечно, кошу обласкали и накормили. Она была серо, буро пёстрой. Половину носа покрывало чёрное пятно, поэтому мы и дали ей имя Клякса. Она быстро обжила домик. Продемонстрировала нам способность входить и выходить через форточку. Но это всё происходило уже в доме №4.   
 
   Батаев Владимир Григорьевич, мой первый ординатор по первому отделению. Хороший товарищ и подсказчик. Умница. Попал в РПБ№4 в одно время со мной. Ранее работал в доме для психохроников, немного нахватался психиатрических знаний. Делился ими со мной. Понимал, как себя вести с Чугуновым, хотя его обещания и бахвальство всегда критиковал. Мы с ним хохотали и фантазировали по поводу «вопросов гробов». На «пятиминутках» тайком записывали изречения Велемира. Дружил с Борисом Викторовичем. Обсуждали Велемировы закидоны, увлечение баней. Мы сочиняли с ним сценарий фильма по мотивам Велимировых бредней. В Москве, после конференций, они с Кияном выпивали. Любили «Охотничье кафе» на ул. Горького. Из навязываемой Велемиром психотерапевтической колоды выбрал себе самое лёгкое: «гипноз – отдых», хитренький! Страдал хроническим пиелонефритом. Девушки поглядывали на него, «был свободен». (Хотя, проскальзывала догадка о «разведённости») Худощавый, интересный, с высоким лбом. Выглядел, как молодой учёный из кинофильма. Всех пронял сделанной по поручению Велемира лекцией о сексуальной патологии. Велемир тогда нацелился организовать лечение импотенции и сексуальной патологии. Работала в нашем отделении палатной медсестрой тонкая интересная брюнетка, Инна Волкова, проживавшая в семье, на окраине больничного посёлка. Кажется, именно в их доме Володя занимал комнату. Истероидная, видимо, засидевшаяся в невестах. Она обратила на Володю повышенное внимание. Скорее всего, у них назрел роман, Володя не хвастался, похоже, тяготился банальной сельской «историей любви». Иронизировал над Инниными томными ухаживаниями. В один прекрасный момент Инна, видимо, добилась близости. (На дежурстве?) После чего выяснилась незаинтересованная Володина позиция, и крушение честолюбивых планов девицы. Её мать пыталась примитивным скандалом «оженить» Володю. Номер не удался. Этот сюжет немного по обсуждался персоналом и увял. Володя первым заметил беременность у другой нашей молоденькой незамужней медсестры, Обуховой. Говорил мне, но «молодуха» так утягивала живот, что я ничего не замечал и как заведующий обеспокоен не был. Хотя этот факт получил скандальное развитие с победоносным исходом. О чём поведую позднее. Ординатор мой тяготился деревней и бесперспективностью. «Скакнул» в Москву, заключив фиктивный брак. Позже брак перешёл в нормальный. Будучи умным и работоспособным, Владимир, вскоре возглавил городской районный психдиспансер на ул. Кирова (Мясницкой) в центре Москвы. К нему перешла в 1980 году моя медсестра из Клина, стала у него старшей медсестрой, а чуть позже – супругой! Не определю уж, которой по счёту. Владимир сотрудничал в журнале «Независимая психиатрия», печатал статейки о случаях нарушений прав человека. Однажды я ночевал у него, когда, тусуясь по продуктовым магазинам, застрял в Москве и уже не попадал на последний автобус в Покровское – Шереметьево. Много позже мы законтачили ещё раз. Володя попытался устроить меня «научным сотрудником» в Институт Санитарного Просвещения, расположенный в том же здании на Мясницкой (Кирова), что и его психдиспансер. Это моё поползновение также опишу позднее.

   Светлана Станиславовна Белковская. Приехала в РПБ№4 раньше нас на год. Общая любимица больных и сотрудников. Тихая, вежливая, мягкая, добрая, культурная, обаятельная. Добросовестный врач из фельдшеров, окончила медучилище в Ленинграде. Работала. Затем окончила Первый Московский мединститут. А вот как она оказалась в психиатрии, не знаю. Но оказалась в ней «ко двору». И как её занесло в Покровско-Шереметьевскую глушь, тоже не знаю. Светлана скептически воспринимала экспансивные идеи Велемира, охватившие весь медперсонал. Слушала и поддакивала. Пыталась находить положительные моменты в предлагаемых новациях. Никогда не втягивалась в «борьбу», ни на чьей стороне. Что говорит о правильном житейском опыте.  Хорошо к нам относилась, подсказывала. Работала во втором психиатрическом отделении, только что отстроенной «конюшне», затем постаралась перейти в «неврозы», где её характер и знания пришлись как никогда кстати. Проживала в домике номер один с семьёй Тверитиных. С нами проработала почти все годы «в четвёртой больнице». Позже, способствовала нашему переезду в Клин. И в нём мы проработали вместе уйму годов. При ней в Покровском появились Сыровы, Варфоломеевы, Спиридоновы, Ивановы, Факторовичи, словом все интересные коллеги и «сокамерники» нашей «орбитальной станции». (И как-то незаметно отпали, стушевались Чугуновские кадры.) Кажется, собиралась она замуж в Ленинград, но так и не собралась. Перед своим уходом постаралась перейти в отделение неврозов, там было интереснее, и сама она более подходила к такой работе. За год до нас переехала в Клин, где жили её хорошие друзья, можно считать, родные люди. Впоследствии мы были приняты в их дом. Нам стали симпатичны Галина Николаевна и сам Глава дома, Борис Васильевич. Помню, в Покровском, во втором отделении,  из-за глубочайшей астении, подавленности я был уже не в силах писать опротивевшие эпикризы. А Борис Аркадьевич каждую «пятиминутку» бесстрастно оглашал цифры чернильной задолженности, а Владимир Анатольевич умело издавал львиные рыки, грозил страшными карами. (Для нас страшнее всего – отсутствие прописки.) Светлана сама вызвалась помочь: «Вы диктуйте, а я буду писать!» Но я оказался настолько «дохлым», что и диктовать продуктивно не мог. Все эпикризы приходилось вымучивать дома по вечерам.
   Хватит про каторгу! Вот иная история. Однажды, возможно, ранней весной 1972 года. Наш медколлектив был брошен на переборку сгнившего картофеля, хранившегося всю зиму в буртах (в канавах, засыпанных соломой и суглинком). Хорошо помню, нового Главного врача с нами не было, зато присутствовала и рьяно трудилась его эстонская супруга Юта, не боявшаяся, как оказалось, крестьянского труда. Правда, изумлявшаяся его бестолковостью и бесполезностью в подмосковных условиях. Конечно, весь коллектив от санитарок до «интеллигентов», т.е. нас, докторов, внимательно приглядывался к крепкой белокурой прибалтке. От плеяды докторов присутствовали только я, Светлана и Женя Черносвитов, успевший влюбиться в розоволицую блондинку, скупо говорившую по-русски с неподражаемым иностранным акцентом. Женькину увлечённость мы заметили давно и начали беспардонно и бестактно по такому поводу иронизировать. Видимо, и Юта, как женщина опытная, сразу определила наличие в своём распоряжении свежего «Ромео». В процессе выбора сохранившихся картошек из общей осклизлой и вонючей кучи мы с ней оказались рядом. Силач Евгений был использован для оттаскивания наполняемых корзин от вскрытой канавы и высыпания добываемого продукта в новую кучу на относительно сухом бугорке. Разыгрывая беднягу, мы с Ютой начали нарочито оживлённо болтать совершенно бессодержательный вздор. При появлении Черносвитова за нашими спинами, делали особо учтивые и гламурные выражения, всхохатывали, словом всячески демонстрировали увлечённость друг другом. Бедный Евгений терял лицо, тяжело дышал, взгляд его упёрся в небо, отразил страдание и презрение. Наш спектакль был прерван обедом. Светлана пыталась усадить коллег отдельной кучкой, дабы мы употребили свои захваченные из дому «тормозки». Куда там, всё распалось. Евгений холодно отправился спортивным шагом прямо вдаль. Кстати, к блестевшему у горизонта пруду. Юта видимо, опасаясь его утопления и чувствуя ответственность за судьбу доверчивого поклонника, быстро пошла за ним. Мы со Светланой обеспокоенные угрызениями совести также поплелись в этом направлении, стараясь не выпускать из виду быстро уменьшавшиеся фигурки. Наконец, Евгений и Юта скрылись за бугром. Мы тоже присели на относительно сухой вал. Есть, что-то расхотелось. Кое-чего покусали, ведь трудовой подвиг не закончился. Смотрим, возвращаются Юта с Евгением. И он уже не так убит. Слава богу! Ну, а как закончилось это увлечение, опишу позже. Это отдельная повесть.

   Киян Борис Викторович, интереснейший человек с необычайно сложной и безрадостной судьбой. В детстве, во время войны был «сыном полка». С войсками попал в Германию. После войны там встретился со своим отцом – военнослужащим! То ли случайно, то ли отец его разыскивал. В Германии, в военном городке окончил школу. В Союзе поступил в мединститут. По окончании был призван врачом во внутренние войска. Пытался противиться, но чуть ли не под угрозой трибунала был вынужден дать согласие. (Может быть, окончил военфак?) Служил, чуть ли не на Колыме. Был врачом в «зоне». Был насильно приобщён к беспробудному пьянству офицеров! Рассказывал об этом правдиво, с подробностями.  (Например, о ежевечерней игре господ офицеров: «Тигр идёт!») Рассказывал мне о технологии проведения расстрелов, на которых был обязан присутствовать. По возвращении из «Зоны» был материально обеспечен, имел автомобиль, дачу. Семья жила «выше среднего». Но пьянство уже не выпускало его из своих лап. Семья распалась. Достаток улетучился. Работал на Скорой. Попал в РПБ№4, как пациент. После лечения (под неусыпным надзором Колбиной Нины Александровны) остался работать в качестве ординатора. Проживал в комнате домика №4. Позже мы въехали, заняли две комнаты. Он занимал одну большую с выходом на веранду. Месяца через три самостоятельной жизни «на свободе» запивал. Снова помещался в палату отделения №3. Три месяца лечился, переходил из палаты в ординаторскую и лечил своих «однопалатников». Очень неглупый человек, прекрасно разбирался в людях. Учил меня практической психиатрии. Подсказывал. Иронизировал по поводу Чугуновских завираний, но сам вынужден был поддакивать. Сохранилось фото: держит Диму на руках. Завёл черепашку, звал её «Нина», назло Колбиной. Взаимно ненавидели друг друга. Дал мне почитать нелегальную «Доктор Живаго», издания Итальянской Коммунистической партии! Книжка впечатления не произвела. Невольно ассоциировалась с «Хождением по мукам», но, на мой взгляд, явно проигрывала. Хвалился знакомством с милицией и кегебешниками. Не скрывал, что однажды, когда В.Е. Рожнов вёз в РПБ№4 группу врачей-курсантов, а в группе присутствовали латиноамериканцы, (проболтался воодушевлённый Чугунов) просигналил на пост ГАИ. Бедных кубинцев высадили, т.к. они не имели спец. разрешения на посещение зон противовоздушной обороны! Вот такую сделал гадость, ненавидя Рожнова и всю наркологическую психотерапию. Вдобавок, наверное, знакомые мильтоны получили благодарности за бдительность! С отъездом Чугунова запил беспробудно. Часто пропадал по нескольку дней. К приезду В.А. Сырова перешёл в Москву на «Скорую». Спился и там. Погиб от пьянства. Мне дороги его практические психиатрические подсказки. Тогда психиатрию я знал только по учебнику.

   Березин Александр Андреевич при нас уже не работал. Оставил о себе в коллективе и у больных легендарную память. Его домик №5 долго-долго называли «Березинским». Даже, когда в нём жил Черносвитов, затем Факторовичи. Он возглавлял отделение №1, куда после него пришёл я. Александр Андреевич отделал его, провёл внутреннюю трансляцию от магнитофона («Днипро») пытался проводить гипноз по трансляции. Прославился сильнейшими Антабус-Алкогольными реакциями (пробами). Пациентам делалось очень дурно, чуть ли не умирали! Не щадил! Физиологически ненавидел пьяниц. Боролся самыми грубыми мерами. Был несколько циничен, считал алкоголиков окончательно падшими. «Поверить алкоголику – обмануть себя!» Принимал меня, когда я приезжал в больницу для знакомства по направлению Главного психиатра Московской области. Отнёсся очень дружески, ободрил. Передал мои данные Чугунову, который уже официально нас зазывал. Перед моим приездом перебрался наркологом в г. Пушкино. В зону действия прославленной обл. ПБ №5 (Хотьково). Наводил там ужас на пьющих. Заслужил славу среди обывателей. Отправлял «питухов» толпами в ЛТП. Один раз заезжал за чем-то в больницу, присутствовал в застолье у Чугунова. Кажется, «употребил», но очень мало, «пригубил».  К Чугунову относился скептически, но старался этого не демонстрировать. Кажется, его семья занимала домик ещё год после его отъезда в Пушкино. Пока не получил квартиру. Мне было трудно работать на фоне его славы. Он считался требовательным и бескомпромиссным. Персонал часто вспоминал, как поступал Александр Андреевич. Его изречение: «Поверить алкоголику – обмануть себя!» пользовалось популярностью фольклора.

   Кривченко Виктор Викторович появился вскоре после нашего приезда, вместе с Батаевым. Был определён ординатором в моё первое отделение. Потёртый плейбой из военных врачей. «Свой парень». «Витюша». Простак, ничего не знавший. Сыпал перлами армейского остроумия: «Машу каслом не испортишь!» «Ариведерче, Громов!» «Платовые носки» – вместо, «носовые платки», «спинжак» и проч. В историях болезни копировал наши с Володей записи. Балагур, любитель выпить. Семья распалась. Занял домик Березина. Полностью во всём соглашался с главным. Ходил париться с «комиссиями». Медицински безграмотен, что его совершенно не тяготило. Из нашего психотерапевтического набора для демонстрации Рожновским курсантам ему было поручено проделывать фокус с прокалыванием кисти «под гипнозом». Для чего перед приездом курсантов Витя бросался искать среди лечившихся алкоголиков «сомнамбулу». Обычно на это дело соглашалась за досрочную выписку какая-нибудь истероидная личность, не обязательно из нашего отделения. Так что за Витей закрепился девиз: «Ищи сомнамбулу!» К удивлению персонала Витюша неожиданно разбогател, получил наследство после смерти матери, где-то в дальней области. Мамин домик продал, купил «Жигули». Женился на разведённой продавщице из Покровского. Кстати, наобещав ей «золотые горы», которых потом не оказалось. Кажется, она, разобравшись в ситуации, тут же развелась. Уволился в надежде на сияющие перспективы, но место новой работы скрывал. Однажды заезжал в больницу и прокатил меня (впервые для меня) на «Жигулях» до бетонки.  Потом судачили, что наследство промотал. Больше мы с ним не встречались.               

   Колбина Нина Александровна. Никем не любимая, «уважаемая» старая стервоза и тиранка. Интриганка. Толстая рыхлая баба. Дочери жили в Москве, в переулках у Кузнецкого моста. Нину Александровну устраивала жизнь в глуши. Может быть, дочери не слушались её, и она стремилась избегать конфликтов. Может быть, не хотела связываться с внуками. Была хозяйкой положения в больнице, первой помощницей Велемира Семёновича. Одобряла все его бредни. Без стеснения льстила. Исподволь руководила им, натравливая на персонал. Злопамятная. Мстительная. Проводила «Величественные сеансы». Перед этим собирала больных, шипя, загробным голосом объявляла: «Скоты, сволочи, если завтра на сеансе у профессора рыгать не будете, всех выпишу без больничного листа!» Говорили, что муж её был неплохим человеком, кажется, работал в больнице завхозом и умер незадолго до нашего приезда. Жила одна в большом, трёхкомнатном домике №2. После неё там поселилась семья Вандиных, а ещё позже – Спиридоновых. Ко мне относилась вначале настороженно. Потом, видимо, поняла, что наша семья «не будет скакать», настроена на долгую, добросовестную работу. «Опекала», брала с собой на конференции, в облздрав. Облздрав тогда располагался на Кузнецком мосту, почти напротив «Дома Художника». С ней надо было держать ухо востро! Позволяла ходить по магазинам. Однажды при служебной поездке взяла меня с собой на квартирку её дочери, в квартале за Сандуновскими банями. Я убедился, могла бы жить в самом центре Москвы. Положительное для нас её действо: «отпустила» меня с оговорами, как личный дар, на первичную специализацию по психиатрии, хотя путёвка пришла по распоряжению ОМКО ЦМОКПБ. Её отделение №3 считалось лучшим, победителем всех соцсоревнований. В палатах этого отделения В.Е. Рожнов проводил перед курсантами кафедры свои «величественные сеансы». В них снимался сюжет  телепередачи «Здоровье» с Белянчиковой. Я тоже попал в кадр. На вопрос Белянчиковой: Все ли люди могут быть загипнотизированы? С паузой ответил, что, в принципе, все! Только для разных личностей требуется разный подход и техника гипноза. В чёрно-белом кадре я оказался творчески взлохмачен, но с галстуком, в белом халате, поблёскивал золотыми очками. Т.е. соответствовал образу молодого учёного. И хотя в кадре был я не более полутора минут, родственники увидели, изумились и прочувствовали, как солидно мы с Надей определились.
   В одну благодушную минуту Нина Александровна рассказала забавный случай из собственной жизни и карьеры. Однажды летом отвозила какие-то документы в Облздрав на Кузнецком. Чугунов не то был в отпуске, не то его совсем ещё не было.  Оделась в тонкую чёрную кофточку, чёрную комбинацию, а юбку нацепить забыла! Очень спешила. Приехали в Облздрав. Степенно поднялась на нужный этаж, вошла в нужный кабинет. Отдала нужные бумаги и только тогда обратила внимание, что на неё как-то удивлённо посматривают. Собственно это она заметила при входе, но отнесла на счёт собственной значительности. Тут оглядела себя и обнаружила отсутствие юбки! Не стала «нервничать», извиняться или объяснять. Также величаво спустилась, села в машину и поехала домой. Комбинация была новой, красивой, гармонировала с верхом. Пусть думают, что это такой модный прикид!
   
   Хапров Володя был также приглашён Чугуновым, польстился на психотерапию. Мы поработали и вместе в наркологическом отделении, и во втором уже с психически больными. Потом он постарался перейти в «неврозы». Всё-таки там больше пахло медициной и наукой. Его миловидная супруга была устроена психологом, хотя тогда я не понимал, чем она занимается, и нужно ли это вообще. Володя быстро разочаровался в больнице и руководстве сменившим Чугунова Сырова. Владимир Анатольевич постарался скорее отделаться от хлопот с «невротиками». Вначале Хапров переехал в Долгопрудный к Чугунову. Продолжалась возможность заниматься психотерапией. Потом, при первой же возможности перебрался в Дмитровскую ПБ№9. Где возглавил Яхромское отделение неврозов. Стал известным врачом. Гордостью Управления. Мы вместе подтрунивали над Чугуновскими прожектами. Запомнилось, как он работал у меня ординатором во втором отделении.

   Вандин Александр Робертович. Приехал по обманному зову Чугунова, поверив, что больница действительно работает, как психотерапевтическая, что тут «школа» и «кафедра». Себя искренне считал психотерапевтом. Приехал из Краснодарского Края! Из Хадыженска. Крупный, лицо скуластое, костистое, несколько диспластичный, с акромегалическими кистями и выгнутыми назад голенями, с огромными плоскими стопами. Когда вставал в «атлетическую позу», заложив руки назад, закинув голову, напоминал нелепого великана из немецких сказок. Видел только одним глазом, другим прищуривался, что делало лицо подозрительным. Часто многозначительно поджимал губы, строил мину презрения и непонимания. Сразу почувствовал себя обманутым, настроился против Чугунова. Работал с Н.А. Колбиной. Потом – «в неврозах», гипнотизировал в лучшем гипнотарии. Говорил с многозначительной интонацией, хрипловатым, плохо модулированным голосом. Любой разговор начинал с риторического вопроса, и сардонической усмешки, чем ставил собеседников в неловкость. Плохо чувствовал ситуацию, попадал впросак. Разговаривать с ним не хотелось, провоцировал на антиадминистативные разговоры. С ним любила разговаривать только Людмила Петровна. Хотя и она всячески подтрунивала. Киян и Батаев его невзлюбили, высмеивали, называли «Рамуальдович». Почему-то отчество плохо запоминалось. Позже, Сыров и Факторович обзывали его «Вандини». Помню, он увязывался со мной в велосипедные прогулки, наводил тоску. Отвязаться было невозможно. Жена его тихая, неглупая женщина с северокавказской кровью (кабардинка?) долго «сидела дома» с двумя расторможенными дочерьми: Мариной и Кариной, которые не умели играть с другими детьми, только бегали, вопили и дразнились. Семья испытывала заметные материальные затруднения. Позже, под уговорами местных женщин робкая супруга согласилась работать в больничной бухгалтерии. Прекрасно справлялась с работой. Почувствовала себя человеком, проявила ум и добрый характер. Она стеснялась мужа с его вывертами и неумением влиться в коллектив. Дома он только рассуждал и разводил руками. Дочерей не мог воспитать. Стал поводом для насмешек. Уволился и уехал неожиданно. Сыров язвил, что он испугался сексуальных претензий некоторых невротизированных дам, которых слишком успешно гипнотизировал на сеансах. Но Сыров мог и оболгать, кого хочешь. Так или иначе, Александр Робертович разочаровался в Московской психотерапевтической школе, московском климате и гостеприимстве. Махнул назад, в свой тёплый Хадыженск.

   Две местные «старожилые» дамы из рядом расположенного военного городка: невропатолог, Карманова Валерия Ивановна и терапевт, Захаркевич Людмила Петровна. Валерия Ивановна пользовалась славой хорошего, вдумчивого врача, уважением пациентов и начальства. По характеру спокойная, домовитая, флегматичная. Никогда не ввязывалась в конфликты. Кажется, начинала работать в Детской железнодорожной, костно-туберкулёзной больнице, расположенной на два километра подальше, в усадьбе Шереметьевых, село Покровское. А наша больница располагалась «в конюшнях» князя, у деревни Лысково. Чугунов переманил её к себе. Он вообще обладал способностью «завлекать».  В начале моей карьеры Валерия Ивановна последовательно осматривала неврологических больных по всем отделениям, делала чёткие записи и назначения и не переживала в целом за психотерапевтический процесс. Мне очень нравилось читать её записи крупным, ясным почерком. Сразу было видно, что доктор не пытается скрыть свою некомпетентность за нечитаемым почерком. Уважает собственное мнение. Такое положение «над схваткой» позволяло ей быть объективной при всех обычных больничных трениях. К ней претензий не было. Как постоянная жительница обеспеченного военного городка, она не испытывала наших обычных повседневных переживаний: что приготовить поесть, и когда же будет прописка! В некоторых вопросах Чугунов обойтись без неё не мог. (Она имплантировала плацебо – эспераль). Поэтому, могла искренне посмеиваться над усилиями тщеславных докторов «выбиться в люди», что подразумевало перебраться ближе к Москве, а то и скакнуть в саму столицу. Муж её, застрявший в звании капитана, пользовался славой добросовестного служаки, не стремился сделать карьеру. Дома росли двое ребятишек: сын и дочь, немного старше наших. Только требовал ухода старый отец, в прошлом врач, окончивший Саратовский Университет чуть ли не в 1914 году! Во всяком случае – один из первых выпускников нашего замечательного ВУЗа. Словом, Валерия Ивановна имела счастливую возможность быть самой собой, не лезть из кожи вон, укрепляя при этом свои профессионализм и независимость. К нам она вскоре начала относиться тепло. Подхваливала меня, поддерживала Надю, расспрашивала о детях, давала советы. Со временем мы подружились. Стали приглашаемы в гости в военный городок. Застолья у Кармановых всегда были широкими и гостеприимными.  Армейская компания очень дружественная. С открытием отделения неврозов (истинная заслуга Велемира) была назначена заведующей. Хорошо справлялась. Находила подходы к новым пациентам. Ею были очень довольны, всегда благодарили. В «неврозах» с подачи Чугунова, то выдумывали и осваивали по сомнительным популярным статейкам «лечебное голодание», то «наркопсихотерапию» по Телешевской, то опаивали пациентов местной родниковой «минеральной водой» (привозили из-под Дорохова, из какого-то придорожного источника), то индивидуально многократно гипнотизировали. А под конец Рузского этапа карьеры Чугунов объявил отделение «сексопатологическим». Главное, что бы больной был всё время занят, что бы чувствовал непрекращающееся внимание врача! Что бы весь был увлечён выполнением заветных условий и ритуалов оздоровления, считал шаги, выполнял осанны, бежал на процедуры, и доставлял тем себе неугасимое наслаждение! А если что-то не сходится, здоровья не прибавляется, так сам виноват! Плохо считал, плохо выполнял, не прочувствовал! Возможно, в этом действительно кроется сермяжная правда психотерапии? При Сырове незаменимость Валерии Ивановны несколько пошатнулась. Т.к. он совершенно не был заинтересован в организации хорошего лечения. Но индивидуальная харизма доктора Кармановой для пациентов и сотрудников не потускнела.
   После нашего переезда в Клин, по выслуге лет капитан Карманов был поселён под Мытищами (Перловка?). Получили стандартную трехкомнатную квартиру. Это считалось большой удачей!  Валерия Ивановна ещё немного поработала невропатологом в местном стационаре. Больше была озабочена образованием и «пристройкой» детей. Сын, Андрей, добряк и романтик, считался безалаберным простаком и не разделял тревогу родителей о своём житейском обустройстве. Дочь, Лида, как и все девочки, относилась более положительно к проблеме вживания в светлое будущее. Хотя, будучи девушкой военного городка, тоже смотрела на мир взрослых сквозь розовые очки.  Мы ездили пару раз в гости в  хлебосольный дом Кармановых на какие-то юбилеи. Тогда ещё расстояние от Клина до Мытищ нам казалось вполне приемлемым, а проезд в электричке достаточно комфортным. Нам с гордостью демонстрировали тесноватую стандартную квартирку, особое значение которой заключалось в десятиминутной близости (пешком) к платформе и фантастической получасовой близости к столице нашей Родины! Мы также с изумлением обозревали значительную коллекцию винных бутылок (полных), собираемую кармановскими детьми! Бутылки экспонировали вычурные бока и пуза под золочёными этикетками, занимая целую стенку бывших книжных полок. Правда, не на видном месте. Взрослые загадочно улыбались и охотно признавались, что изредка, с разрешения чад, иногда и без него, пользуются коллекцией, изымая экземпляры, не имеющие (на их взгляд) убедительной художественной ценности, для употребления по назначению. В застольях мы все наперебой вспоминали славные прошлые деньки, прожитые в «кислородных каскадах и человеческой тишине» Рузской психиатрической больницы №4. Перемывали косточки Чугунову, Сырову и всем, издалека ставшими нам родными, коллегам. Убеждаясь, как хороша была жизнь!
   В завершение абзаца приведу в доказательство истинности тревог Валерии Ивановны действительную историю с Андреем Кармановым. Однажды, в переходном от подростка к юности возрасте, он гулял с парнями не то в Рузе, не то в самой Москве. Перед этим ему с огромным напрягом, по блату, были приобретены ещё редкие тогда и очень модные джинсы. Андрей упоённо дефилировал в них в каком-то парке. К нему подошли ребята его возраста и доверительно сообщили, что знакомый парень, солдат, удрал в самоволку для встречи с любимой девушкой. Но так, как он в форме, он не может дойти до любимой, что бы не быть задержанным патрулём. Не может ли Андрей временно поменяться с парнем штанами? А после встречи счастливых влюблённых джинсы Андрюхе вернут! Воспитанный в военном городке Андрей тотчас согласился оказать помощь «самоволу». Он снял джинсы, нахлобучил на себя старые солдатские брюки и присел подождать конца «лав стори». Ждал до глубокого вечера, но никто ему джинсы не принёс. Так и пришлось возвращаться домой в чужих отрепьях.
   Андрюха пожизненно оставался «непутёвым». Надя помнит, что Валерия Ивановна долго «устраивала» его в пензенский «Политех» (там жили родственники). Кажется, из учёбы ничего не вышло. Как он обустроился в жизни, не знаем, спросить не у кого. А Лида, закончив школу в Мытищах, окончила Московский медицинский институт и работает в Мытищинском здравоохранении.
    Захаркевич Людмила Петровна была настоящей дочерью украинского народа. Эмоциональна, обидчива, но отходчива. При замечаниях всегда активно возражала.  Являясь женой офицера, была совершенно независима от благих начинаний больничного начальства. Работала всё время терапевтом консультантом, т.е. вела соматически тяжелых больных по всем отделениям. К своему счастью за психотерапевтический режим не отвечала. Могла говорить всё, что думала.   Однажды на пятиминутке у главного, во время долгой, пылкой, сбивчивой тирады Велемира, на его общий упрекающий тон, сидевшая с безразличным видом Людмила Петровна вдруг констатирующе пропела: «Ко-о-м-э-эдия!» Велемир захлебнулся. Повисла жуткая тишина. Как пишется, «все окаменели». Чугунов впился взглядом, прошипел: «Какая комедия, Людмила Петровна!!! Что Вы имеете в виду?!» Мы не знали, как реагировать. Людмила спохватилась. «Это я так, Велемир Семёнович. Свои мысли. Это не по поводу» и проч. Велемир был вынужден ограничить свой гнев.  Была она всегда ярко накрашена, модно одета, болтлива, смешлива, критиканша. Среди докторов золотились две рыжих особы. Моя Надюша, натуральная яркая и неповторимая. И крашеная Людмила Петровна. Она почему-то густо белила лицо крем-пудрой. Ухаживания пациентов встречала в штыки, мужчин в них не видела. К нам с Надей относилась хорошо. Советовала. При первой нашей поездке в Гагры дала адрес хозяйки, расписала, как у неё хорошо на Комсомольской улице. Оказалась это – самая верхотура, в противоположном конце которой над склоном сидел дом-тортик, известный по кинофильму «Весёлые ребята». Охотно ездила на конференции, хотя психиатрии и наркологии не знала. Посещала магазины. В обычных больничных конфликтах оставалась «над схваткой». Любила «резать «правду-матку» в глаза». И, в общем-то, приятельниц не имела.

   Наконец, надо сказать о самом главном персонаже повествования, главном враче, Вильмире Семёновиче Чугунове. Мы произносили его имя, «Велемир». Личность, как говорится, неординарная. Приехал он в Подмосковье из Харькова. Считал себя и рекомендовался учеником Ильи Захаровича Вельвовского, основателя Харьковской психотерапевтической школы. (Я посмотрел недавно по викпедии историю этой научно-творческой группы. Фамилия Чугунов среди других фамилий там не упоминалась.) Был крайне экспансивен, импульсивен, одновременно упрям и внушаем. Карьерист до мозга костей. Общей культурой не отличался, зато был напорист. Если надо было что-то сделать, не останавливался ни перед чем. Друзей не имел. Приверженцев имел много, потому что легко обещал материальные и моральные блага, умел увлечь самыми нелепыми идеями. Если требовалось, приверженцев легко менял, отстранял от себя, особенно женщин, которым нравился, несмотря на свою страхолюдность. Был маленьким, диспластичным, невзрачным. Глаза всегда прикрыты большими веками, из-за чего напоминал мне японца. О его спортивном, боксёрском прошлом напоминали три вещи: характерно вдавленная переносица, шепелявая дикция и значок «кандидат в мастера» на пиджаке. Голос хрипловато-скрипучий, произношение нечёткое. Словарный запас на редкость убогий. Что бы говорить умно, повторял слова-паразиты и даже, фразы-паразиты. Вроде, «Это вопросы вопросов!» «Вопросы, которых, на вес золота!» Иногда трудно было понять, о чём он так требовательно говорит, какие претензии предъявляет. Однако он прекрасно знал наши слабые места и свои сильные! Он осознавал, что с поступлением на работу в больницу, мы становились его рабами! В его руках была наша прописка. Он мог уволить, и доктору с семьёй некуда было деться! По тем советским временам, по тем особым подмосковным правилам, самостоятельно переехать, куда либо, было невозможно. Вся Московская область была разграничена на три циркулярных зоны. Мы находились в самой дальней. Перейти из одной в другую (ближе к городу) можно было только, имея постоянную прописку, и получив разрешение – благоволение партийных властей того места, куда нацелился. Мы были на положении рабочих – лимитчиков. В случае любого конфликта главный мог отобрать временную прописку, и ты вылетал из области навсегда! Велемир крепко держал вожжи в руках. Всех своих оппонентов он раскидал безжалостно. Сам, конечно, стремился любой ценой понравиться руководству района, области. Вылезти, перескочить в Москву. И Киян, и Володя Батаев, и мы, и Володя Хапров, и Вандин, и Виктор Викторович, сидели у него «на крючке» не смея слова сказать против, даже мимически выразить сомнение во время его бурных словоизлияний на неожиданных, спонтанных «пятиминутках». Первая же «пятиминутка» повергла меня в изумление и внутреннее смятение.  Представьте себе малюсенький кабинетик, шириной метра два с половиной, длинной чуть более трёх. В торце окошко. От окошка до дверей письменный стол. Сразу перед ним, спиной к стенке, – ряд стульев, штук восемь. За столом расхаживает и сидит Велемир. На стульях – «приговорённые». Когда Велемир садится за стол, его не видно, торчит только голова с перекошенным лицом. Начинает он, упёршись руками в стол и уставясь немигающим взглядом:  «Доктора, семьдесят пять стран мира заказали фильм о нашей больнице! Мы вышли на орбиту! Мы отточили ногу, как надо, провели красной нитью! Это надо понимать! Здесь, на этом ублюдском пятачке мы делаем людей! Здесь кислородные каскады и человеческая тишина! Есть вопросы, и есть вопросы вопросов. Это надо понимать! А кто не понимает, тот не должен. Есть в злобе родившиеся, с ними уже ничего сделать нельзя! Надо работать, надо заниматься. Я вчера был у профессора. Мы должны заниматься релаксацией. К нам едет телевидение. Вы должны в отделениях грамотно проводить вопросы. Релаксация по Шульцу. Займитесь!»
   Велемир за время своего пребывания много настроил в больнице. При нашем приезде были вскрыты трубы теплотрассы. Их деловито варили, закладывали, засыпали для теплоизоляции торфом. Кое-где обкладывали стекло и шлаковатой. Дорожки в больничном садике – дворике местами подбетонировали, местами засыпали щебнем. Завезли массу старых спец труб с торфопроизводства. Они были винтообразно профилированы (чтобы водо-торфяная масса при перекачке вращалась и не оседала в трубах). Из них наварили оградок вдоль всех дорожек, покрасили синеньким. Стало аккуратно, стильно. Перестроил больничную баню, выделив парную для особых гостей. При нем начали воздвигать двухэтажный кирпичный дом на окраине городка. Всем там обещались квартиры. Нам тоже. Хорошо, что не досталось. Персонал, через профсоюз бился за квартиры. Зимами дом постоянно замерзал. Даже при работающей котельной тепло плохо добиралось до «хрущобы». А позже стали проявляться постоянные «блокады». Так мы называли отключения тепло и водоснабжения. Электричество тоже могло отключаться, но провода, электрощиты и трансформатор было гораздо легче заменять, перевешивать. А вот остановка подачи воды из скважины приводила к остановке котельной, не говоря уж о сухих кранах в домах. Так же грозно порой оборачивалось и трещины секций котлов. Весь котёл надо было разбирать, выбрасывать лопнувшую секцию, собирать снова. Поэтому в котельной имелось пять котлов. Хотя работали только два. Три держали про запас! В «двухэтажном» жили незамужние медсестрички. Устраивали там сборища с молодыми людьми. Вечно там происходили экстраординарные эксцессы.
   Велемир организовал «выездное» наркологическое отделение при Дороховском стеклозаводе. Во-первых, это стало выгодно для завода, ликвидацией кадрового дефицита. Во-вторых, выгодно для больницы, получившей гарантированное стопроцентное наполнение спецсчёта. В-третьих, выгодно для райкома партии, «претворившего в жизнь» самую насущную директиву ЦК! «Главный» захватил старую щитовую казарму, неизвестно от кого остававшуюся над железной дорогой. Быстро приспособил её силами алкоголиков под лечебное учреждение. Кормили их в заводской столовой, куда они ходили строем, с песнями! (Проводником столь необычного вида психотерапии выступил доктор Левандовский, один из последних, приглашённых Велемиром. Этот вид психотерапии даже именовали каким-то латинским или греческим словом. Велемир с пафосом повторял его на пятиминутках, но вскоре забыл, как и я.) Левандовский с приятелем, доктором  исчезли быстро и незаметно. Возможно, не поладили с заводским начальством. Возможно, поняли, что постоянная прописка им не светит. Директор Зворыкин, сразу оговорил условие, заведовать отделением будет его супруга, по профессии зубной врач! Она же привлекла ещё одну знакомую докторшу, терапевта. Заводик отливал стеклотару, но высшим классом продукции стал выпуск стекловаты. Она шла на теплоизоляцию чуть ли не в космическое машиностроение. Расхватывалась другими предприятиями. Заводик процветал. 
   Конечно, самое значительное Велемирово достижение – организация «отделения неврозов», которое сразу начало пользоваться бешенным успехом у населения и властей. До прихода Чугунова больницей заведовал Лев Красавин, человек науки, который не мог улучшить быт больных и медперсонала. Злые языки (Окаянц, Колбина) мусолили, что Красавин для своих научно-отвлечённых целей завёз белых мышей и устроил ненужный виварий. Однако вскоре «умотал» в Москву, в министерство, бросив больницу в самом плачевном состоянии. Чугунов же только появившись, организовал свиноферму, позже, при нас – ферму кроликов. Мясо перепадало и больным, и сотрудникам. Темперамент Чугунова не знал границ. Сразу по приезде он совратил жену доктора Муханова, тоже докторицу, которой он демонстрировал свои эксклюзивные способности к гипнозу. Очарованная доктор Муханова забеременела. Дело дошло до развода, а потерпевшая с грудным ребёнком на руках обратилась в Рузский Горком для сатисфакции. Горкомовцы с трудом дело замяли. Велемиру пришлось срочно жениться на разведённой медсестре из военного городка, Тамаре, имевшей дочь. При этом у него ещё были шашни с О.А.Д. и ещё кое с кем. Велемир проявил инициативу и заинтересовал больницей заведующего кафедрой Психотерапии ИУВ, профессора Рожнова В.Е. Владимиру Евгеньевичу нужно было для практических занятий вывозить курсантов куда-либо с демонстрацией гипноза и прочих психотерапевтических методик. Он ухватился за эту возможность. Наверное, у них возникла договорённость о защите Велемиром кандидатской диссертации. Он всегда хвастал, что у него уже была готова диссертация, но сгорела при случайном пожаре в домике. Пожар действительно был, а вот была ли диссертация? Мы все сомневались. Велимир пышно принимал курсантов, организовывал спектакли «демонстрации методик». Вообще, обожал «привозить комиссии» откуда угодно, водить по больнице, патетически поясняя её совершенно мифическую работу. Словом, патетика и дерзание, стремление выбиться в значительные деятели были главными особенностями характера нашего «предводителя».
 
   Перешедшего в Долгопрудненскую психиатрическую больницу №20 Велемира Семёновича Чугунова в 1971 году сменил новый главный врач, Сыров Владимир Анатольевич. Саратовец. Выходец из пролетарской семьи, но заносчивый, с переоценкой личности, словно потомственный аристократ. Жил в Саратове над Глебучевым оврагом, на улице Челюскинцев в кособоком деревянном домике. Как я понимаю, детство провёл в овраге, лазая по чужим садикам. Считал себя умным и перспективным выходцем из народа. Хвалился, что зимой ходил в институт в телогрейке. Не стеснялся заявлять, что обязательно станет Главным психиатром Московской области. Чуть ознакомившись с функциями РПБ №4, сразу решил разойтись с профессором Рожновым В. Е. (Может быть подсказали в Управлении?) Не собирался отдаваться психотерапии. Максимум, с помощью Рожнова мы напечатали статью в очередной областной сборник о психотерапевтическом режиме содержания алкоголиков. Затем, «загородная база» кафедры психотерапии ЦИУВ приказала долго жить. Перетащил к себе многих знакомых по Саратову врачей. Доктор Сабанов, едкий, принципиальный, которого Сыров пытался использовать во «внутренней борьбе», науськивая на неугодных. Сабанов не поддался, и они быстро распрощались. Сабанов перешёл в Московскую городскую психбольницу №5, находившуюся в селе Андропове, (по Павелецкой ж/д). Помню, Сыров пытал меня в отношение Валерии Ивановны Кармановой, явно надеясь насобирать компромат. Видимо, она не скрывала своего критичного на него взгляда. Я старался охарактеризовать её отлично. Подчёркивал её профессионализм, внимание к пациентам. А что она – любимица пациентов, было видно и без меня. Вскоре он отстал от неё.
   В бытовом плане у него ярко определялась черта демонстративно увлекаться самыми модными вещами, причём импульсивно и не навсегда. Так он завёл модную и глупую собаку-дога, завёл срочную коллекцию кактусов, увлёкся рассаживанием тюльпанов, игрой в шахматы по переписке, коллекционированием марок. Всё это вскоре забросил, но в момент увлечения с упоением прилюдно рассуждал о тонкостях своего «хобби», выказывая себя непревзойдённым специалистом. Думаю, и женился он во второй раз подчёркнуто необычно. На эстонке Юте, глазном враче, заброшенной на курсы повышения квалификации в Ереван. Говорили: первую жену он отбил у молодого психиатра в Саратове, родил дочь и вскоре развёлся. Все другие подробности жизни этого незаурядного эгоиста расскажу в последующем изложении. Т.к. наши судьбы достаточно плотно переплетались.
   Третьим «саратовцем» (после Сырова) явился Борис Аркадьевич Факторович. Он был явно «перетянутым» в наше столичное захолустье из-за не сложившихся отношений на кафедре(?) психиатрии СМИ, в областной больнице? Жену его, Майю Владимировну, по стечению обстоятельств, я знал ещё с института. Она была зав. Приёмным покоем психиатрической клиники во «Второй Советской», куда я ходил за материалом для первой статьи «Об астматоловых психозах». Она по матерински помогала мне, много и забавно рассказывала о накурившихся мальчишках. Борис Аркадьевич на первое время был определён ординатором в моё второе психиатрическое отделение! Затем, Сыров «выбил» для него ставку «завмеда». Кем Борис Аркадьевич и оставался до конца карьеры и жизни. В психиатрии Факторович был самым подготовленным из врачей. Невысокий, полненький с круглым животиком, неторопливый брюнет с «косинкой» во взгляде. Недеятельный в быту. Упрямый, ригидный, в работе. Всегда «гнул свое». Олицетворял солидность профессии. Был главным советчиком Сырова, стараясь «оставаться в тени». Сыров иронично называл его «Фукторовым». Мы тоже тихонько подшучивали, но побаивались. Он всегда видел чужие промахи. Ко мне относился хорошо, подсказывал. Анализировал состояние больных. Как мы с ним «промахнулись» с диссидентом Мусиенко, расскажу отдельно.
    Майя Владимировна с годами становилась суетной, чудаковатой, импульсивной. Под старость лет Факторовичи развелись. Майя оказалась пострадавшей стороной. Факторович «законтачил» с какой-то знакомой, вызвал её в Покровское и заключил второй брак! Майя бежала в Красногорск простым ординатором наркологического отделения. Старалась ни с кем не встречаться. Борис Аркадьевич выписал себе новую жену, не врача. Вся больница удивлялась и переживала. Помню «пятиминутки» по понедельникам в клубе. На сцене за столом Сыров и Факторович. Борис безжалостно зачитывает списки ненаписанных эпикризов. Сыров громит, обещает санкции. Мы сидим подавленные, усталые.       

   Иванов Виктор Александрович, «Витюша». Считался молодым, инициативным. Любил рассказывать, как работал начальником студенческих стройотрядов. Наверное, это был его истинный творческий взлёт. Во всём поддакивал Сырову, использовался как таран в конфликтах. Был с гонором. Копировал Сыровское поведение. Проживал с семьёй и молодым чёрным догом в домике №3, напротив нас. Там произошёл эпизод с взрывом в его руках стеклянного сатуратора во время общеврачебного застолья. Зарядил сразу три баллончика с углекислотой и встряхнул. Стеклянный баллон треснул на множество мелких осколков, но не разлетелся, т.к. был оплетён металлической сеткой. Превратился в шар. Витя не пострадал, но струхнул и протрезвел. Позже заведовал Дороховским отделением при стеклозаводе. После ухода Зворыкиной, (конфликт с Сыровым). Переехал в просторный коттедж в Дорохово. Выстроенный на деньги завода руками мастеров алкоголиков по Витиному плану. Полюбил командовать, возможно, метил в главные врачи. Жена, Людмила, работала психологом. В основном, участвовала в «общественной жизни». Подлизывалась к Юте. Витюша имел пса, дога. А Сыров дога-девочку, глупую дурищу, «Карину». Их пытались скрестить. Ничего не получилось. В психиатрии Витюша плавал. Алкоголиков лечил по сложившейся схеме. Больше проявлял административные поползновения. Пил с Сыровым. К несчастью, спился совсем. Когда Сыров и Юта разошлись, порознь покинули больницу, завладел в больничном посёлке их двухэтажным «домом главврача» под №6, чем вызвал зависть всего местного населения. Нелепо погиб в автоаварии, спускаясь с горки по поселковой дороге за Покровским. Так окончилась жизнь и карьера простого и весёлого в прошлом парня.

   Спиридонов Евгений Степанович. Крупный. Плотный. Великан с брюшком. «Женя большой». Улыбчивое лицо, лёгкий украинизированный акцент. Украинизированные шуточки – прибауточки.  Настоящий, умный психотерапевт. Очень любил это дело. Романтик медпомощи. Начинал в «Неврозах». Пациентки обожали его. Заведовал отделением в Бородёнках, после  их присоединения к РПБ№4. (МОПБ №18 была ликвидирована). Пользовался уважением и любовью персонала. Рассудительный, спокойный, несколько флегматичный. Читал мои записи лекций по психиатрии. Советовался со мной. Помню, разъяснил ему, что один и тот же больной не может давать разные типы неврозов. Тип невроза зависит от типа личности, как её патологическая реакция. А у нас часто один и тот же пациент выписывался с разными невротическими диагнозами! Каждый доктор «лепил своё», не глядя на предыдущую историю болезни. Подчеркнуто уважительно относился к нашей семье, стремился подружиться. Часто звал в гости, любил сам ходить в гости. Не любил пьянствовать у Сырова. Расспрашивал меня о разных разностях. Увлекался всем новомодным, например иглоукалыванием. Жена, Альбина Васильевна, гранд-дама, фигуристая великанша, блондинка. Любила гостевать, обсуждать семейные и «общественные» проблемы. Пользовалась вначале успехом у Сырова, но «отшила» его. Подчёркивала свою любовь к мужу и семье. Нравоучительница. Дочь, девочка–красавица, жгучая кареглазая брюнетка. Играла с нашими детьми. Сын, Андрей, увалень, родился в Рузе(?). Меня назначили кумом, я не знал, что надо делать. (Не знаю и сейчас.)  Спиридоновы дружили с Варфоломеевыми, считались земляками, из одного места, Донецкие. В то же время скептически относился к Варфоломеевским замашкам, знаниям и увлечениям. Позже Спиридоновы переехали в Электрогорск, где Евгений Степанович возглавил отделение неврозов, прославился в округе и в Управлении. К нему посылали пациентов по знакомству. Умер неожиданно, скоропостижно от острой сердечной недостаточности. Мы с Варфоломеевыми ездили на похороны.

   Варфоломеевы: Евгений Сергеевич и Дина Мефодиевна (по паспорту Методиевна). Два врача. Донецкие. Были вызваны Спиридоновыми по наводке Сырова(?). Евгений Сергеевич, «Женя маленький». Экспансивный простак. Играл «под народ». Подчёркивал своё пролетарское происхождение. Родом из Шатурского района Московской области, но жил на Украине, был фельдшером,  закончил Донецкий мединститут. Служил в местах не столь отдалённых. О чём осталась неприятная память. В молодости Евгений красиво пел. Даже выступал и был дипломантом конкурсов. В «зоне» обозлённый «зек» ударил его ребром ладони по горлу. Травмировал связки. Сценический голос пропал. Хотя любовь к пению и слух сохранились на всю жизнь. Пел уже только в застольях. «На зоне» женился на украиночке, красавице Дине Методиевне, тоже служившей врачом. Как вышли на психиатрию, не помню. То ли работали в Донецкой психбольнице (?). Приехали с дочерью, подростком, Еленой. Поселились в домике №3 после выезда из него Иванова. Дина работала в пятом отделении. Евгений как-то сразу перешёл в шестое, в Бородёнки. Был и остаётся заядлым рыбаком. Освоил сразу все пруды, ходил на Озерну, ездил на водохранилища (Волково). Ловил и зимой, и летом, и осенью, и весной. В рыбалке у него не было перерывов. Вставал в пять часов, что бы порыбачить до начала работы! Знаменитая литзарисовка «Жени большого» (полностью соответствует действительности): Бородёнки. Утро. Медсестра выходит на крыльцо барака. Обращаясь к пруду, кричит: «Евгении-и-и-ий Сергееви-и-ич !» – «А-а-а!» – «Больного привезли!» – «Принима-а-ай! Ща, приду!» Приходит к полудню. «Клевало!» На все смотрел спокойно. «Пофигист». Подчёркивал своё безразличие к общественным проблемам. За зарплатой следил. Даром ничего не делал. Торговался с начальством. Вначале пил с Сыровым. Затем из-за язвы желудка так скрутило, что был вынужден выбегать на улицу, вызывать рвоту. Позже старался уклоняться от начальственных пьянок. Сыров положил глаз на Дину, но она оказалась не простушкой. Лёгкой победы не проявлялось. Сыров переключился на нашу аппетитную Катю Ермолаеву, а потом на «смелую» Галю Буянову. (Галю за сожительство вознаградил, устроил медсестрой в ОМКО «Цмока». Там она долго не задержалась). Катя же забеременела, была вынуждена уйти с позором. Родила дочь. Перешла на другую работу. Я случайно встретил её в 1983 году, во время лечения в МОНИКИ. Она была в группе курсантов по физиотерапии. Евгений только посмеивался, когда ему намекали, что Дину могут «увести». Знал характер супруги. После нас перешёл по ходатайству Светланы в Клин. Из ординаторов по обстоятельствам «перескочил» в главные врачи! Оставался тем же нарочитым «простаком». Дружил с Начальством. На рожон не лез. «Меня из этого кабинета (главного врача) только вперёд ногами вынесут!» Из Клина так же мотался на рыбалку, на Волгу, на Московское море. Дочь выросла, закончила институт, вышла замуж, по работе уехала в Сибирь, в секретный городок. Состарившись, Варфоломеевы продали клинские: квартиру, дачу, перебрались ближе к детям в закрытый городок под Красноярском. 
   Ивановы, наверное, приехали раньше Варфоломеевых. Потому что, хорошо помню, они заняли бывший наш домик №3. Жили там вчетвером: Виктор Александрович, Людмила, которую Сыров оформил психологом, их дочь, школьница (?) и молодой чёрный кобель-дог. Забыл его кличку. Помню, сыровская дура, «Карина-Пат» сидела на привязи у задней сыровской двери, выходившей на наш домик. А Ивановский кобель радостно носился, пугая прохожих  по центральному поселковому проходу. Молодого, энергичного, оптимиста Витю оформили в Дороховское отделение. Не помню только, сразу заведующим или сначала ординатором? Кажется, супруга директора ещё по заведовала немного при Сырове, но отношения уже начали портиться. И Сыров чётко наметил Виктора в завы. Виктор Александрович проявил карьерную смётку. Охотно стал приятельствовать с Сыровым. Поддакивал. Посмеивался на царственную иронию. Помню, Сыров загорелся идеей скрестить догов. Т.к. оба были с паспортами, считались чистопородными, Сыров прилюдно просчитывал, сколько щенков полагается ему, как он их продаст. Вите за кобеля полагался только один щенок. Они даже пытались устроить прилюдную «вязку» своих собак. Но затея закончилась  фиаско. Карина не подпустила молодого кобеля! То ли он ей не понравился, то ли её оскорбила сыровская меркантильность.  Через год Ивановы переехали жить в Дорохово. Силами алкоголиков из заводских материалов при отделении был воздвигнут «домик для врача». Не роскошный, но вполне просторный и уютный. Считалось, что его построил сам Витя. Конечно, он командовал стройкой. Но документы, думаю, на землю, капстроительство и прочее обеспечил Зворыкин. Витя освободил домик №3 и его полностью заняли Варфоломеевы.
   Ещё синтонность Витиного характера выразилась в скором контакте с продавцами книжного магазина в Рузе, чему я тихо позавидовал. Это вовсе не означало, что Витя был редким книгочеем. Просто в советские времена домашние библиотеки являлись свидетельством не только высокой культуры обывателя, но и показателем его зажиточности! Особенно наличие в доме на видном месте рядов подписных изданий. Книги мы с Надей начали собирать с начала семейной жизни. Читали сами и, главное, надеялись обеспечить своим будущим детям и внукам бесценный интеллектуальный капитал! Денег у нас было в обрез, поэтому приобретение каждой книжки давалось с жертвами. Я начал собирать книжки ещё до женитьбы, выбирал по запросам и возможности. Вы понимаете, что мои возможности обычно не соответствовали запросу. В книжный магазин я заходил каждый заезд в Рузу. Интересовался и «подписными». Увы, всегда получал отказ. А тут Витюша, походя, спрашивает: «А вы не хотели бы подписаться на Чапека?» На Карела Чапека? Где? – Как где, в Рузе! – Хотим!!! Ну, хорошо, давайте денежку, я вас подпишу. И подписал! И так же несколько раз ещё на каких-то авторов. Вот иллюстрация характера и везения личности.   

      Абсолютно проходные фигуры: Михал Михалыч Михалёв, суетливый жадненький совместитель на летнее время. Работал у нас на всех возможных должностях в то лето, когда гостила Этя с Ильёй. Хвалился и шутковал. Умотал с приличной суммой заработка.
    Доктор Мажара. Забыл, как и звали, кажется, Владимир, т.к. звали по фамилии, превращённой в кличку. Бывший травматолог, хвалился, что вправлял привычный вывих популярному певцу, Палладу Бюль–Бюль оглы. Неизвестно, как залетел в наш коллектив. Возможно, лечился и был оставлен Сыровым. Мажара работал довольно долго. Помню, ездил с Сыровым на зимнюю рыбалку. Тогда Сыров импульсивно увлёкся рыбалкой, пытался соперничать с настоящим рыбаком, Женей Варфоломеевым. И вот в морозы в добровольно-принудительном порядке все доктора мужчины, в том числе и я, отправились на Волковское водохранилище. Как Надя ни старалась тепло меня упаковать, замёрз в первые же полчаса пребывания на льду.  Помню, было красиво, гладко, мёл непрерывный ветерок. Мы уселись в стороне от основной массы. Сыров показательно сверлил лунки. Я заледенел. Даже Сыров заметил это и накрыл меня брезентовой накидкой, снятой с Мажары. А Мажара лежал на боку, на льду с красной мордой у лунки и мелко подрагивал удочкой. Наверное, он тихонько «злоупотреблял», но делал это «с умом». Никогда не показывался во хмелю. В эту рыбалку я чуть не окочурился. А коллеги поняли, что я не создан для таких мероприятий. 
   Помню, короткое время работал у нас доктор по фамилии Москвитин. С женой, тоже доктором, но под другой фамилией. Когда они появились и куда делись, забыл напрочь! Но запомнил, только, как ловко Москвитин меня разыграл своим, видимо, коронным фокусом «чтения мыслей». То ли он был поставлен ординатором в моё отделение? То ли мы с Надей чем-то им понравились? Только Москвитин стал постоянно намекать на желание устроить дружеское застолье. Мы тогда уже основательно обжились в домике. Создали уют. И вот, несмотря на мою индифферентность, в один прекрасный летний день чета заявилась к нам в гости. Надя собрала скромное застолье, наверное, что-то, в том числе спиртное принесли они. Помню, сидели мы в комнате у кухни, не в большой гостиной. Может быть, ещё Киян не выехал? Я был немного скован. Выпили вина «за знакомство». Москвитин то пил водку. Постепенно разговорились. Он предложил угадать, что я напишу на бумажке! Оторвали от листа ровную осьмушку. Он отвернулся или даже вышел. Я написал на бумажке «Буба» и скомкал её. Он предложил мне держать в пальцах скомканную бумажку и перемещать её по столу туда, куда он укажет. Я стал переставлять свою щепотку с бумажкой. Он ускорял процесс, всё приговаривал: «нет, не туда, а вот туда, нет, не правильно, а вот так»! Брал своей рукой мои пальцы и переставлял. Видимо, на моей захмелевшей физиономии была написана такая уверенность, что меня не проведёшь, что женщины посмеивались. Москвитин, показывая мне, как надо правильно держать и перемещать комок, брал бумажку в свои пальцы, затем возвращал мне. Наконец, мы закончили этот непонятный кросс между тарелок. Довольный доктор откинулся на диван и торжественно провозгласил: «Вы написали слово БУБА!» Я опешил. Бумажку с написанным словом я всё время держал в собственных пальцах. Он не мог развернуть и прочесть! Я проверил, моя бумажка с «Бубой» была при мне! Мы попили чаю и довольные расстались. И только через долгое время меня озарило! Москвитин приготовил две одинаковые бумажки. На одной я написал заветное слово и возился с ней по его указаниям. Другую, он также скомкал и незаметно подсунул мне во время этих нелепых перемещений!  Просто ловкость рук! И пока я пыхтел, выполняя нелепые задания, он прочёл написанное и вновь подменил бумажку в моей щепотке. Вот и весь фокус. Конечно, проделать такое можно было только с подвыпившим человеком.
 
   Застопорившись на конкретных лицах, я совершенно удалился в сторону от рассказа о собственно нашей новой подмосковной жизни, которая существенно отличалась от угрюмого выживания в запущенной деревенской Николо-Берёзовщине. Поэтому переключаюсь! Из интеллигентских увлечений у меня с институтского времени была фотография. В этом я копировал Папу. Только у Папы снимки получались, а у меня почти нет. С института до 1968 года пытался снимать «Сменой-8». Самое забавное, что этой неприхотливой камерой кодаковского типа можно было получать вполне хорошие снимки. Но я в то время обладал стойким качеством не доверять инструкциям и правилам! Меня учили заправлять в фотоаппаратик самую среднюю по светочувствительности плёнку на 65 единиц. Мне чудилось, что чем светочувствительность выше, тем лучше. Мне подсказывали ставить самую ходовую выдержку 1/125, удобную при дневном освещении. Я, осмотревшись вокруг, решал, что лучше сделать выдержку подольше. Наконец, определяя метраж расстояния, обязательно удлинял его, или расширял диафрагму, чтобы «лучше вышло». Словом, снимки всегда получались слишком плотными, нерезкими, неинтересными. В 1968 году летом, с Маминой финансовой помощью, я приобрёл шикарный автомат «Киев-10». Эта зеркалка была способна сама подравнивать освещённость прыгающей диафрагмой, управляемой встроенным фотометром. Т.е. если не мешать умной программе, а лишь правильно выставить значения плёнки, то аппарат сам сделает правильный снимок, только наведи на объект и подкрути объектив до полной резкости! Вот такая машина попала в мои руки. И что же? Я не смог перебороть собственное недоверие технике. Посмотрев в объектив и добившись идеальной резкости, я смотрел на шкалу расстояний и решал, что дальность определена неверно! Подкручивал объектив под кажущееся мне расстояние. Щёлкал. При печатании кадра резкость оказывалась неполной! Какой дурачок! Даже, если бы аппарат и неправильно определил расстояние, то на плёнке бы всё равно бы обозначилась идеальная резкость, которую я увидел глазом в объектив! Но дойти до такой простой истины не мог и продолжал упорно «исправлять» работу аппарата.  Хорошо выходили лишь снимки, где дальность «исправлять» не приходилось, т.е. пейзажные. Помню, бродили с Володей Батаевым в парке костно-туберкулёзной больницы в начале марта. Солнце откладывало на снежных сугробах поперёк аллей длинные стелющиеся тени.  Я воодушевлённо снимал. И снимки потом вышли поэтичными.  Всё же в целом, накапливались и хорошие портретные и домашние «жанровые» фотографии. Которые, в итоге, заполонили весь дом. Вскоре, среди наших пациентов оказался фотограф-профессионал из курорта «Дорохово», Петров Павел Прокофьевич. Как только он оклемался, взялся за своё родное дело. Что-то фотографировал для больницы, для всяческих стендов и проч., а больше «подрабатывал», делая хорошие снимки детей сотрудников. Ему охотно приплачивали. У нас с ним сложились доверительные отношения. Его часто отпускали «домой», т.е. в санаторий. Он там проявлял и печатал. Но никогда не грешил выпивкой. Я пожаловался ему, что аппарат не даёт хорошей резкости. Он попросил позволения поснимать им и проверить в чём дело. В его руки аппарат я отдал. Было лето. Он ходил с моим аппаратом по округе больницы, снимая природу в разных режимах. Потом у себя проявил и напечатал. Это были превосходные снимки! Трава, колоски на фоне дали и близи. Всё было превосходно резким! А Павел Прокофьевич был в восторге от моего аппарата! Он не понимал, как у меня выходило смутно. Посоветовал больше диафрагмировать. А я понял, что дело не в аппарате, а в моём неумении. В недоверии инженерному совершенству автоматики. Кстати, он фотографировал своим аппаратом наших детей, усаживал их у телевизора, устраивал наработанные сценки. Снимки получились прекрасными, профессиональными. Они живы до сих пор. Выписываясь из больницы, он просил заезжать к нему в санаторий «Дорохово», обещал всяческую помощь. 
   Хорошо, что сейчас я пользуюсь цифровым фотоаппаратом. Да ещё и снимаю всё с автоматикой! Надо доверять умным инженерам! А если бы я был вынужден самостоятельно выставлять все нужные параметры, никаких красивых снимков не получилось бы никогда!    

   Опять же, описывая коллег и приятелей, я сильно забежал вперёд времени. А надобно возвратиться к особой эпохе ожидания столетнего юбилея вождя всемирного пролетариата и советского трудового народа. Итак, приближалось 22 апреля 1970 года.
   Весь советский народ под мудрым руководством КПСС напряженно готовился радостно отметить столетие Дня Рождения Ильича. Все Обкомы, Райкомы и Горкомы не только спустили руководящие указания партийному активу всех предприятий и учреждений страны, но и неукоснительно контролировали подготовку этих радостных мероприятий. Рузский райком КПСС ничем в этом отношении не отличался от других подмосковных райкомов. А парторганизация РПБ№4 от иных парторганизаций. Думаю, что Велемир даже в гораздо большей степени старался выпендриться, т.к. его имидж «творца и созидателя» нуждался в особо «величественном» подкреплении в глазах властей предержащих. Нас неоднократно собирали и раздавали указания о подготовке самодеятельности. Во всемирно-историческую дату мы были обязаны дать силами пациентов и персонала грандиозный концерт для местного населения, которым являлись члены семей этого самого персонала. Новый клуб был уже воссоздан из здания бывшей бани ещё осенью 1969 года, а новая баня для пациентов была срочно пристроена к котельной в ста метрах к периферии больничного землевладения. Кстати, не знаю, существовало ли таковое землеотчуждение на плане? Больница не была обнесена оградой. Жалкий заборчик-штакетник кособочился только с лицевой стороны вдоль шоссе. Велемир Семёнович никогда не ограничивал себя территориально при воздвижении подсобных помещений. Действительно, две стороны больницы имели какие-то умозрительные ограничения: шоссе и посёлок финских домиков. А две смежные другие выходили на дикие кустарниковые пространства в сторону реки Озерны и военного городка. Может быть, на генеральных планах эти пространства и числились за совхозами, но культурно не использовались никем и никогда.
   Однако вернёмся к самодеятельности. Вначале я как-то не озаботился этим. Потому что сразу нашлись партийные, комсомольские активисты и просто любители поболтаться вместо работы на общественной деятельности. Мои молодые медсёстры вызвались танцевать народные танцы и постоянно отвлекались на репетиции. Не знаю уж, под какую музыку. Впрочем, среди лечившихся алкоголиков сразу сыскались простые гармонисты и профессионально подготовленные музыканты. И те и другие были срочно отпущены за инструментами, так что с музыкальным оформлением проблем не было. Больше меня напрягла грозная установка Чугунова на создание хоров при каждом отделении, опять же из больных и персонала. Я с удивлением и некоторой горечью обнаружил, что не имею ни музыкального слуха, ни голоса. Т.к. я часто болел «простудами» голос оказался слабым, тихим и хриплым. Мелодии я прекрасно различал и чувствовал, если они звучали со стороны. А вот самому издать нужную ноту никак не удавалось! Помню, стоим мы с Володей Батаевым  и Витюшей в задних рядах на клубной сцене и под управлением алкогольного музработника в ремиссии пытаемся повторять за впереди стоящими медсёстрами простые музыкальные фразы песни «Мы за Партией идём, / славя Родину делами! / И на всём пути большом / имя Ленин вместе с нами! Припев: Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой»…. Мелодия очень простенькая, рассчитанная на художественно неизысканные массы. Хорошо, что передние дамы поют с воодушевлением. Я сам слышу собственную явную фальшь. Батаев напевает тихо, но правильно. Витюша совершенно правильно и звучно. А я заведующий, ответственный, молодой и красивый совершенно бездарен! Вдобавок, мы же ёрничаем бесконечно над всей этой катавасией с юбилеем. Мы полны анекдотов на эту тему и просто насмешливых афоризмов. Ирония не покидает нас. Правда смешки во время исполнения были сразу пресечены народом (медсёстрами) и музруководителями (алкоголиками). Вдобавок, Велемир с оловянными глазами и вытянутой физиономией сразу пообещал суровую расправу в виде урезания ставок и увольнения всем желающим сбежать или подпортить мероприятие.  Только Кияну удавалось не являться на наши спевки. Он делал это принципиально, но не выставлял перед коллегами. Может быть, он индивидуально отпросился у Чугуна? История умалчивает.
   Словом, готовились мы к празднествам месяца три. Художник-профессионал (вот фамилия выскочила напрочь, а жаль!) по заказу Велемира (и, наверное, с приплатой) закончил оформлять клуб своей витиеватой росписью в виде завитушек и «трав» в русском стиле. Во всю заднюю стену были изображены танцующие фигуры в русских сарафанах и кокошниках на фоне ёлочек, берёзок и голубого неба с белыми облачками. Возможно, сдул с фотографии ансамбля Игоря Моисеева. Этот же художник разрисовал в подобном стиле пятое отделение неврозов «у дороги». И он же по фантазии Велемира оформил потолок бани росписью рыб, водорослей и фигурой Нептуна. Нептуна он долго не мог с чего-либо скопировать. Я отдал ему один лист из папки шедевров Эрмитажа с фотографией скульптуры Зевса. Надеясь получить фото назад. Получил уже основательно попачканной краской и штрихами. От себя художник добавил лишь трезубец вместо громовых стрел.
   Но, конечно, самым главным художественным шедевром его стал уличный портрет Ленина, список с известного портрета скульптора Андреева. У входа в избу больничной администрации и раньше возвышался стенд с вполне приличным портретом в рост Ленина с фотографии в Кремле. Особенно мне нравилось изображение ботинок с бликами, нанесёнными мастихином. Велемир, возможно, не без подсказки посещавших комиссионеров, решил увеличить и улучшить Ильича. Старого Ильича загрунтовали, и на прекрасном белом щите художник ловко и быстро набросал очертания Ленинской головы. Я с удовольствием ходил каждый день посматривать, как здорово из пятен и бликов выступала объёмная фигура. Заискрились ленинские проницательные и ласковые глаза. Особенно мне понравилось «оживление» кожи лба, носа, щёк штрихами, наносимыми «сухой кистью». Как будто действительно карандашный набросок. Я этой техники не знал. Художник охотно объяснял, показывал. Вообще, алкоголики, когда бросают пить, первое время с полгода становятся деятельными и интересными. Особенно, творческие люди в прошлом. Не творческие тоже испытывают взлёт, активно зарабатывают, покупают машины (поддержанные) разрабатывают усадебки.
   Как прошли собственно юбилейные празднества, не помню. Мы были в работе. И прибаливали из-за холода и сырости.  Возможно, самодеятельность где-то и выступила. В пределах Покровского и собственно больничной территории. Вряд ли нас приглашали куда-нибудь. Везде своих, таких же было достаточно.
   Начальство наполучало медалей, нараздавало грамот, благодарностей и иных поощрений. Не помню, получали ли мы какие-нибудь денежные премии? Кажется, таковые существовали. Надо спросить Надю.
    Только анекдотов юбилей оставил множество. Например, о водке – «Ленин в Разливе», трёх спальной кровати – «Ленин среди нас»… и проч. Мы постоянно приветствовали друг друга торжественным объявлением: «Алкоголики-рецидивисты первого отделения исполняют песню «Ленин с нами»!            
   А вот что действительно удачного принесла всесоюзная эпопея с «Ленинским столетием». Лечившийся алкоголик, профессиональный музыкальный работник, находившийся уже в хорошей ремиссии, воодушевлённый стараниями и творческими удачами персонала и администрации, сам предложил больничным позаниматься с детьми персонала пением! Эта идея быстро облетела сотрудников и нашла горячую поддержку. Против не было никого. Велемир, поощрявший дерзания, тоже охотно согласился с этой идеей. Тем более, что клуб был всегда свободен, туда всегда можно было собрать ребятишек, и всегда находилась пара активисток вызывавшаяся следить за порядком. «Культорг» только попросил приобрести пару электронных пианол, (тогда они назывались ФОЭМИ) обещал обучить детей! Они сами будут аккомпанировать детскому хору! Эта перспектива окончательно увела всех наших женщин на его сторону. Были приобретены две простейшие электронные органолы под названием «Эра» (?)
   Кстати, надо отметить, что больнице было легко тратить деньги на такие неуставные расходы. Дело в том, что кроме обычного скудного бюджета по всем обязательным статьям, наркологическая больница имела спецсчёт, на который поступали средства от трудотерапии пациентов. «Главный» имел право расходовать деньги с этой статьи по своему усмотрению для улучшения быта, питания и лечения пациентов.  Действительно питание наших друзей было много лучше, чем обычных страдальцев в обычных стационарах!
   Так вот вскоре был создан хор счастливых детишек! Наши: Ната и Дима тоже влились туда. Собственно в хоре участвовали поголовно все «деревенские», «больничные» независимо от степени музыкальных способностей. А когда они разучили и заголосили: «От улыбки станет всем светлей!» половина мамаш залилась слезами! «Культорг» добросовестно разучил и полностью «отладил», «настроил» исполнение с десятка популярных детских шедевров.  Нашего Диму он выставлял перед хором в роли дирижёра! Дима немедленно попросил изготовить ему две дирижёрских палочки! И двумя руками должен был в такт размахивать двумя палочками. Я объяснял ему, что у дирижёра только одна палочка. Что вызвало его недоверие и разочарование. Выстрогал две. И наш трёхлетний сын с удовольствием «управлял» творческим коллективом. Коллектив выступал не только в больничном клубе. Буквально второе или третье выступление состоялось уже в Покровской школе, вызвав полный фурор! Даже деток наших возили на больничной машине ещё куда-то, чуть ли не в Район. Наверное, в военный городок. Сроки лечения «культорганизатора» заканчивались. Его уговаривали остаться ещё, обещали ставку по больнице. И он оставался какое-то время. Но как полагается, загрустил по свободной жизни и месяца через два-три уехал на волю. Не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба. Кажется, больше он не поступал. А музыкальный этап в жизни РПБ№4 закончился. Дети и мамы очень долго вспоминали этот счастливый период. Попытки продлить его силами местных музыкально образованных дам успехом не увенчались. Для работы с детьми надо иметь талант.         
      
   Когда мы начали жить и работать в РПБ№4, там ещё не было внутренних телефонов. Существовали всего два районных номера на всю больницу. Один в кабинете главного и один в бухгалтерии (в приёмном покое?).  Административный домик с кабинетом главного и бухгалтерией обслуживала одна санитарка, худенькая, добросовестная старушка «Настя». В её обязанности входило созывать врачей на «пятиминутки». Конференции у Главного проходили не по расписанию, а по мере необходимости, по мере его импульсивных побуждений. «Настя» вместо телефона суетливо обегала отделения, визгливо восклицая: «На пятиминутку, на пятиминутку! Главный вызывает! На пятиминутку!» Врачи бросали свои дела и поспешали в рубленый домик. Крылечко вело в достаточно большую «прихожку» с двумя дверьми: слева – в бухгалтерию, прямо – в «предбанник», который был в два раза просторнее кабинета. В «предбаннике» сидела секретарь, тогда Лугавцова Тоня. Поворачиваем направо и оказываемся у окна, а далее направо – дверь в кабинет. Кабинет являл собой узкую, тесную комнатку, в одно окно, да ещё сдавленную при входе телом печки, топившейся из «прихожки». От входной двери вдоль левой стенки тянулся ряд стульев, штук шесть-семь. Он заканчивался креслом, повёрнутым под прямым углом, спинкой к окну. В кресло, обычно, помещался кто-либо значительный, приближённый к Велемиру. Впритык к подлокотнику кресла, правым боком к окну, лицом к стульям тянулся довольно массивный письменный стол со стулом Главного, за спиной которого очень близко проходила правая стенка. Весь кабинет был размером метра четыре с половиной на два с половиной. Если дверь была закрыта, мы оживлённо толпились в «предбаннике», полушёпотом выясняя друг у друга возможные причины созыва. Дверь приоткрывалась, и значительный голос Велемира приглашал: «Доктора, заходите!» Мы солидно, тихо, «на полусогнутых», проходили в кабинетик, делавшийся совершенно ничтожным. Первое время, помню, теснились, долго уступая коллегам, особенно двум тогда среди нас женщинам, «лучшие места». Т.е. напротив «Главного». Каждый стремился угнездиться подальше от высокого внимания начальства. Постепенно у каждого образовывался «свой» стул. Мне-то как раз и довелось восседать прямо под Велемировым взором, точно по центру циклона. Слева от меня всегда оказывалась Людмила Петровна Захаркевич, наш больничный терапевт. Далее, рядом с ней, Валерия Ивановна Карманова, больничный невропатолог. На отдельном стуле не в общем ряду, а спиной к двери, правым боком к печной стенке, полускрытой от Велемирова взора, оказывалась Нина Александровна Колбина. В кресле чуть позже всегда оказывался Дмитрий Шелестов. Остальные, как кильки в банке, утрамбовывались на меньших количествах стульев. Велемир Семёнович с серьёзным лицом, молча, из-за прикрытых выпуклых век взирал на наши рассаживания, держал паузу. Наконец, мы замирали. Он вставал, упирался в стол разведёнными руками и, глядя в столешницу или в окно, замогильным голосом с хрипотцой произносил: «Доктора, семьдесят пять стран мира заказали фильм о нашей больнице!» Пауза. Никто из нас не поверил в сногсшибательную новость, но возразить даже взглядом, не посмел. Велемир медленно перевел взгляд на нас, приподнял занавес век и оловянным взором начал вперяться в каждого по очереди. Видимо он ожидал восторга. А теперь искал от кого исходит крамола.  Колбина из угла подала наигранный голос: «Как, Велемир Семёнович, фильм о нас? Не может быть!» Чугунов переключился на неё: «Может, Нина Александровна! Может!!! Именно о нас, о психотерапевтической атмосфере в вопросах возрождения…» Мы зашевелились, приняли участие в роли приятно удивлённых статистов. Со стульев послышались междометия. Общее внимание вдохновило Велемира, и он понёс! Никогда в жизни не слыхивал я речей спутанней и аффективней Велемировых. Трудно было перевести на обычный язык, что он хотел сказать. Обладая исключительно скудным набором слов, путая падежи, привлекая «ни к селу, ни к городу», напыщенные сравнения и определения, проглатывая концы фраз, он заряжал свою абракадабру чрезвычайными эмоциями. Так что по окончании этой словесной лавины все понимали: дело квази серьёзное, надо «врубаться» и «рассекать»! Так вот, в чём заключалась основная мысль начальства: Мы стали тесно сотрудничать с кафедрой психотерапии ЦИУВ. Мы должны освоить психотерапевтические методики, внедрить их в постоянную работу и всегда быть готовыми их продемонстрировать курсантам кафедры. Возможно, профессор Рожнов Владимир Евгеньевич пригласит телевидение снять сюжет о применении его метода коллективной эмоционально-стрессовой гипнотерапии в стенах нашей больницы. Конечно, он будет сниматься сам, нам же отводится роль верных соратников, толпящихся на заднем плане. Надо будет подготовить группы «обученных» больных, правильно воспринимающих «величественные сеансы», которые бы правильно вели себя в кадре. Нине Александровне Колбиной, как самой проверенной, доверялось главное – подготовить «массовку» для съёмок профессора. Мы же должны выбрать «любимые» методики и подготовить группы пациентов для показа курсантам. Срока не назначалось. Мы догадались, что идея была ещё сырой, что возможно В.Е. Рожнов высказал её Чугунову в телефонном разговоре в порядке предположения, а Велемир «побежал впереди паровоза». Однако расходились мы озадаченные. Самыми большими ёрниками в моём окружении были Киян Борис Викторович и Володя Батаев. Киян однажды по расхождении с пятиминутки молча поманил меня в опустевший кабинетик и молча показал пальцем на стул Главного. Я недоумевал, стул как стул, старенький. Борис Викторович жестом повёл сзади. Я заглянул и изумился, стул был прибит ножками к ящику сантиметров пятнадцать высотой. Низенький Велемир старался выдаваться над столом и над нами! После нескольких «пятиминуток», болтая между собой, мы с Володей и с Кияном, кажется, участвовал и старый фельдшер Фёдор Григорьевич, сам большой ёрник и ворчун, порешили записывать за Велемиром перлы его красноречия и составить из его фраз нечто вроде пьесы или сценария. Все последующие пятиминутки мы напряжённо вслушивались в Велемирову галиматью, торопливо записывая в тетради и на лоскутки. Наверное, он заметил это, но расценил, как усердие в выполнении его ценных указаний. Позже мы свели записи воедино, сочинив, как нам казалось, забойный сценарий будущего фильма о больнице.
   Да, ещё одна особенность этого незаурядного экспрессио. Он не стеснялся пить при нас элеутерококк! Под его правой рукой, в углу стоял банальный графин с водой, но стакан при нём светился хрустальными гранями. Решительно встав за столом для очередного вещания, «Чугун» резким движением доставал из тумбы флакончик с настойкой элеутерококка, артистично отвинчивал пробочку и щедро плескал в стакан с четверть настойки. Затем также артистично забулькивал стакан водой и решительно в три глотка осушал. Мы молча ждали начала пламенной речи.   
    Подлинная речь Велемира Семёновича Чугунова. «Доктора! Семьдесят пять стран мира заказали фильм о нашей больнице! Мы вышли на орбиту!.. Провели красной нитью… и отточили ногу, как надо! На этом ублюдском сельском пятачке мы делаем людей! У нас кислородные каскады и человеческая тишина… Я знаю, некоторые сидят на койках, (выполняют план койко-дней. Прим. автора.) а некоторые занимаются онанизмом (не выполняют план койко-дней)… А у вас, Николай Леонидович, санитарка тянет и делает не в ту сторону!... Мы разведём тысячи цветов! Мы поставим вопросы, вопросы которых на вес золота… Есть вопросы вопросов… Это надо понимать! Есть в злобе рождённые, не поймут никогда… Надо поднимать вопросы парной и релаксации… Каждая дощечка (на скамейках) должна быть покрашена в свой цвет. Есть тысячи вещей, вопросы которых на вес золота… Есть тысячи величественных методик… Методика Шульца, вопросы релаксации, Майер-Гросс, Крафт-Эббинг. (Велемир обожал двойные фамилии! Мы с Батаевым шутили на грани фола, пытаясь в такие моменты подсказывать ему: Римский-Корсаков, Бойль-Мариотт, Гей-Люссак, и проч.). Вот у Николая Леонидовича «вопросы гробов»… Некоторые, я знаю, есть из тех вопросов, чтобы полежать. Мы ухватили спортсменов, это надо понимать! Через две недели приезжает профессор. Вы, Нина Александровна, проводите величественные сеансы. Вы, Владимир Григорьевич, гипноз-отдых. Вы, Виктор Викторович, ищите сомнамбулу! Все ищите сомнамбулу! Николай Леонидович проводит вопросы аутотренинга. Доктора, по местам! А те, кто делает не в ту сторону, тот всё равно не поймёт по-человечески…»  Да, ещё деталь: Велемир на полном серьёзе требовал, чтобы мы занимались с больными дыхательной гимнастикой. При этом он демонстрировал на себе, как правильно дышать вначале правой ноздрёй, потом левой. Объяснял, что воздух при этом поступает вначале в правую половину лёгких, потом в левую! Мы сокрушённо молчали! Потом, в коридоре шептались: Он что, не знает, что воздух поступает в носоглотку и трахею и уже оттуда – в обе половины лёгких? Сделать Чугуну замечание-поправку никто не решался!
    Должен пояснить читателям, какими «вопросами гробов» я занимался. Чугунов, одержимый желанием выпендриться сверхновейшими видами лечения требовал, что бы мы придумывали и немедленно докладывали ему любые начинания в деле воздействия на безыдейных алкоголиков. Я долго ломал голову, как ещё запугать наших бедолаг. В кабинете, где мы проводили наши психотерапевтические сеансы, пустовал один угол. Вот, думаю я,  в этом углу отгородить витрину. Разложить там алкогольную приманку в виде бутылок, пустых консервных банок и проч. А сверху поставить манекен мертвеца. Подвести локальное освещение. И во время суггестии наяву включать последовательно свет на приманках, а затем под жуткие крики о смерти от вина включать вид мертвеца. Поделился фантазией с Володей Батаевым. Мы похохотали, потом решили, что проще  поставить в угол обычный гроб. И в момент наивысшего напряжения суггестии демонстрировать этот гроб, или бы он с грохотом падал из угла на прожженных алкашей! Володя, как-то во время пятиминутки красочно поведал Велемиру о моей задумке. Видимо идея запала ему в душу. Витрину мы сделали, только без гроба. Я даже в неё положил пару разбитых Димкой бокалов из дома. Чтобы алкоголики не сразу видели нашу экспозицию, завесили её плотной чёрной шторой. Сама штора нагнетала жуткое чувство не хуже гроба. В общем, этим изобретением мы не пользовались. Но внимание Велемира уже усыпили и возможные реакции отвели!
   О том, как легко «Главный» вёлся на всякие сомнительные задумки под эгидой психотерапии, свидетельствует его очередное увлечение «наркопсихотерапией по Телешевской». Вскоре после нашего приезда бывшее наркологическое отделение номер пять было преобразовано в «отделение неврозов». Т.е. туда госпитализировались пациенты, мужчины и женщины, с «пограничной» патологией или лица, желавшие отдохнуть от проблем на работе и дома, а так же и высокопоставленные наркологические больные. Это структурное преобразование я, как ни странно, считаю очень правильным. Страна тогда еще не считала судорожно денег, отпускаемых на медицину. Наша больница имела спецсчёт и могла позволить себе такую блажь в виде действительной психиатрической помощи страдальцам хронизированными неврозами, декомпенсированными субдепрессиями, просто уставшими от тягомотины соцреализма. Т.е. мы выступали в роли санатория, но с более глубоким диагностическим и лечебным подходом. Другое дело, что для Велемира важна и нужна была лишь реклама. И он старательно закладывал туда родственников всего партактива района.
   И вот, наряду с йоговскими осаннами, гипнотическими сеансами, минеральной водой из Дорохово, лечебным голоданием и другими модными лечебными новациями, прослышал он где-то о наркопсихотерапии. (Может быть у Рожнова?) Помню, собрал нас в кабинетике и полчаса нёс совершенную ахинею, в которой прозвучала фамилия: «Телешевская». В финале агитки поставил конкретную задачу Володе Батаеву, Валерии Ивановне и, кажется, уже тогда работавшему Володе Хапрову: организовать, развить и поднять на недосягаемую высоту новый вид лечения! Коллеги озадачились. Тем более, что никакой серьёзной литературы, даже заумных журнальных статей по этому делу в больнице не было. И сам Велемир неизвестно откуда об этом узнал и в эту проблему углубляться не собирался. Понемногу выяснилась сермяжная правда. Где-то, но не на кафедре Рожнова, а это означало, что он не одобрит начинание, психотерапевты-любители попытались использовать кратковременное гипнотическое состояние с экстазом (!), возникавшее у хирургических пациентов при погружении в наркоз с использованием внутривенно химических препаратов. Т.е. прежде, чем отключиться в наркозе, больной короткое время был доступен для волевой суггестии. Занималась этим доктор Телешевская М.Э., не то в Ленинграде, не то на Украине. Её монография издана была в Ташкенте! Наверное, это врачебное искусство родилось всё-таки на Украине, потому что имя М.Э. Телешевской упоминалось в тени имени И.З. Вельвовского. Встала первая проблема, где взять лекарство, не то Хлороформ, не то Гексенал, которое отпускалось только по строгим рецептам и только в хирургические отделения. Велемир нажал на аптеку, съездил к Бароянцу. Каким-то образом пузырьки с наркотиком у нас появились. Вторая проблема, как, не умея давать наркоз, не отправить пациента в вечный сон? И, наконец, третья проблема, а кому же это проводить, и кто так нуждается в наркотическом кайфе, да ещё и с «величественной» суггестией? Под Велемировым напором наши доктора как-то преодолели эти три проблемы. Возможно, консультировались у хирургов соседней Костно-туберкулёзной больницы. Начали тихо проводить сеансы. Как полагается, лучшие эффекты отмечались у истероидных дам. Слава о таинственных сеансах «по Телешевской» поползла по больнице. И как ни странно, более всего среди среднего медперсонала! Модное лечение провели с десятку нужных Велемиру пациентов. Всё обходилось благополучно, хотя Валерия Ивановна нервничала. И вот заметили, что пузырьки с ведьминым снадобьем стали убавляться. И снадобье в них начало убавляться! Провели тайное следствие. Выяснилось, что девочки медсёстры, жившие в больничном общежитии, и участвовавшие в проведении знаменитой психотерапии, начали спокойненько проводить её дома себе и подругам! Они ничего не боялись, во время кайфа никаких внушений себе не делали, а элементарно «балдели», и были очень довольны! Не буду описывать разразившийся скандал. Правда, никого не уволили. Но сеансы наркопсихотерапии, к счастью, похоронили насовсем.
   К подобным начинаниям, но менее рискованным, можно отнести и активно и импульсивно пробиваемым Велемиром, «лечебное голодание». Было склонено к этому множество «невротиков», в основном дам, независимо от патологии и диагноза. Пациентам назначалась схема голодания, т.е. полный или почти полный отказ от еды, при обильном питье «минеральной» воды, привозимой баками из источника у санатория Дорохово. Они воодушевлённо отказывались от еды до полутора-двух недель! Считалось, что эффект достигнут, если у пациентки появлялся заметный запах ацетона изо рта. У некоторых не появлялся, потому что они тайком ели. Всё равно, они заметно теряли вес. (И были очень этим довольны). Слабели. Кружились головы. Больные пытались залёживаться, но их поднимали и гоняли на прогулки. Затем начинался недельный «выход» из голодания. Пациентам размеренно назначались во всё увеличивавшихся порциях соки, витамины, биостимуляторы. Потом – каши, бульоны и прочие вкусности. Дамы их охотно поглощали и радостно отмечали ежедневное улучшение своего состояния. А к выписке начинали петь и танцевать! Слава богу, под наши процедуры не попали диабетики или лица с иными эндокринными расстройствами. Лаборатория в больнице была очень слабой, биохимия вообще не проверялась. Словом, голодание «проскочило» без осложнений, без реанимаций. Да, надо отметить, что проводилось оно под неусыпные психотерапевтические байки, внушения и самовнушения обалдевающих голодающих!

   В чём проявился демократизм Чугунова. В том, что он позволял всем желавшим врачам ездить на ежемесячные конференции в ЦМОКПБ. Всем поголовно! Даже не понятно, кто оставался при больных. Хотя бы для приёма вновь поступавших. Всегда отряжал для этого лучший УАЗик. Доктора усаживались «под завязку». Даже лица и не собиравшиеся просиживать штаны на лекциях, а мечтавшие по болтаться по Москве. Хотя в зале пускали по рядам листы регистрации. Туда записывали и отсутствовавших. Сам Главный тоже значительно усаживался впереди, с водителем. Отгораживался стеклом, оберегая нас от сигаретного дыма, и показывая, что мы можем болтать о чём угодно. Помню, пока мы утром сбегались к машине, он, молча, с независимым видом похаживал недалеко. При посадке подходила его супруга Тамара (главная медсестра больницы) и шутливо жалобным тоном просила: «Велемир, привези из Москвы чего-нибудь вкусненького!» Велемир отечески улыбался, ссылался на занятость. Никто никогда не видел, чтобы «Главный» что-нибудь вёз для семьи. В «ЦМОке» он тоже не сидел, изредка прохаживался по кабинетам и убывал в неизвестность. Перед этим, ещё в машине определял место и время встречи. Обычно, у метро «Сокол». Например, мы знали, что машина будет нас ждать в 18.00. или в 18.30. Все нужные дела должны быть сделаны к этому сроку. Высадившись из УАЗика, Киян, Батаев и Кривченко удалялись по своим делам. Людмила Петровна Захаркевич тоже нередко уходила проведать родственников. Да и что ей, терапевту, было слушать на психиатрических посиделках?
   Мне нравилось бывать в ЦМОКПБ. Во-первых, мы видели таких же провинциальных своих коллег из других больниц. Знакомились. Выслушивали новости и поучительные «случаи». Мы видели в президиуме своё областное руководство в почти полном составе под председательством молчаливого, седого и седоусого, розоволикого старикана Мурашкина. И даже устанавливали свои симпатии. Начальство видело нас и вероятно, как-то оценивало. Мы чувствовали себя приобщёнными к неиссякаемому источнику психиатрической мысли. Не без зависти наблюдали, как многие рядовые периферийные доктора по-свойски подходили и заговаривали с президиумными небожителями. Чувствовалось, что их хорошо знают, им доверяют. Как хотелось бы стать такими умными, свободными, уважаемыми специалистами! Обычно конференции начинались в одиннадцать часов. Если удавалось приехать пораньше, мы гурьбой устремлялись в маленький, тесненький туалет первого этажа. Затем, поднимались в небольшой конференц-зал второго этажа, стараясь занять места подальше и поближе к выходу. Чаще же мы запаздывали, потому что поездка по извилистому и загруженному Волоколамскому шоссе была нудной и утомительной. Кстати, запаздывали многие доктора из отдалённых районов. Например, завмед Лотошинской ПБ№12 выезжал в пять утра, долго добирался на перекладных и всегда умывался из-под крана в ЦМОке со своим полотенцем. Когда мы опаздывали, входили на цыпочках в маленький предбанничек первого этажа, тихо-тихо раздевались в совершенно тесном гардеробчике, навешивая свои пальто на чужие. Чутко прислушивались к голосу выступавшего из открытых дверей «чёрной» лестницы конференц-зала. Затем, как нам казалось бесшумно, поднимались по этой скрипучей лестнице прямо в конец зала. Молча, затаив дыхание, стояли столбами за углом, не видимые президиумом. Выбирали глазами свободные места. Приход опоздавших был слышен, поэтому «чёрную» лестницу стали запирать. Подниматься надо было уже по «парадной» мимо кабинетов начальства. Вскоре мы убедились в благожелательности хозяев кабинетов и перестали бояться ходить на виду.
   Обычно конференции начинались чаще с докладов приглашённых научных светил. Конечно, в большинстве своём психиатрических, изредка министерских и облздравовских  клерков. Нам, несмотря на наш наркологический профиль, нравилось слушать о неведомых, но таких увлекательных проблемах. Только пару раз среди «чистых» психиатров наше внимание порадовал профессор Анатолий Александрович Портнов рассуждениями об алкоголизме. Мы тогда были наслышаны (но не читали) о его монографии в авторстве с Д.Д. Федотовым. Я к тому времени был наслышан об И.В. Стрельчуке, как первом в Союзе исследователе алкоголизма. Читал его небольшую, скромную монографию. Но имя его уже редко упоминалось в докладах. Как-то рано он удалился в историю. Из заслуженных и пожилых, вроде Леона Лазаревича Рохлина, которого мы позже прозвали: «отдел воспоминаний», помнился Василий Михайлович Банщиков с подробностями Корсаковского синдрома, или Э.Я. Штернберг во славе лучшего геронтолога страны. Все почтительно шептались о его тяжёлой судьбе. Наде очень нравились выступления Голодец, хотя мне она показалась немного слащавой, особенно в беседах с больными. Беленькая Н.Я., кажется, вещала об эпилепсии, о нарушениях сознания. Но однажды, я слушал «живьем» А.Е. Личко, считавшегося молодым учёным. Изредка выступал ЦМОковский юрист-консультант, Александр Иосифович Рудяков, запинавшийся и заикавшийся старый органик. Однако он говорил о насущных вещах, например, как здоровые родственники лишают больных жилплощади, как обвиняют их в не существовавших преступлениях. Содержание его выступлений было всегда интересно. Нам были интересны все! И, конечно, мы по молодости просто не запоминали многих докладчиков, теперь припомнить их трудно. Организацией конференций занимался Марк Исидорович Рыбальский. Наверное, он приглашал хорошо знакомых ему представителей НИИ психиатии. Вот подзабыл, бывал ли И.И. Лукомский? Во второй половине конференций обычно выступали по всяким рабочим поводам сотрудники Методкабинета (Э.С. Гурьян, С.Я. Бритченко, В.В. Грибков). Мы считали их молодыми умниками, счастливчиками! Доводили до нашего сведения соль инструкций, объясняли отчётность, ошибки и промахи. Словом, всегда по делу и давали нужную информацию. Иногда мы сетовали, что нет Велемира, Ему бы надо было послушать. Особенно, когда наставляли о подготовке годовых отчётов. Заключал, а иногда завязывал дебаты и с середины разговора сам Марк Исидорович. Подняв взор к потолку, он быстрым тенором чётко обозначал и комментировал какой-нибудь проляпсус, раздавал шлепки и комплементы, очерчивал текущие проблемы. Сам он тогда сидел в отдельном домике бывшей часовни, называвшемся «картотекой», а официально считавшейся библиотекой. Сейчас это снова – часовня. Помимо увлечения общей психопатологией, Марк Исидорович положил немало сил на улучшение бумажного учёта психически больных, разработал свою систему «опытных» карточек, усиленно внедрял её в работу периферийных психдиспансеров. В докомпьютерное время это было значительным орг. достижением. Забегая вперёд, доложу, что Рыбальский выпустил две компилятивные книжки по общей психопатологии: «Галлюцинации» и «Бред». Нам очень хотелось их заиметь. Между собой же мы шутили: «Вы видели Галлюцинации Рыбальского? Вам надо обязательно ознакомиться с Бредом Рыбальского!»
   Здесь хотелось бы описать сам Г-образный старый подштукатуренный дом «Управления» с беломраморной доской на фасаде в память о Е.К. Краснушкине. Его служебные комнатки. Старые скрипучие лестницы. Конференц-зальчик второго этажа. Учебную комнату первого. Атмосферу бедноватого уюта. В которой нам довелось провести немало времени своей профессиональной жизни. Но боюсь, это займёт много места на чисто личные лирические ассоциации.
   По окончании официальной части коллеги пулями вылетали из учреждения. Всем было необходимо максимально затовариться столичными продуктами. И отбыть в свои дальние Пенаты. Счастливчики потрясали раздутыми сетками, которые они успели заполнить во время перерыва в магазине напротив, или удрав со второй половины «говорильни». Опытные коллеги оповещали дисциплинированных «заседанцев» о ближайших удобных магазинах и «где, что дают». Встречались мы в назначенное время обычно на «Соколе». Наш УАЗик уже стоял у тротуара, мордой на выезд, в сторону величественного небоскрёба «Гидропроекта», терпеливо ждал запаздывавших. С полными авоськами мы забирались в него, довольно распределялись по сиденьям. Обычно назад компания ехала в уменьшенном составе, кое-кто оставался в Москве. Они всегда заранее предупреждали коллег, что бы не ждали бесплодно. Мы нахваливали конференцию и доклады. Чувствовали: День прошёл удачно! 
   
   Начало 1970 года. Неожиданно 8 января приехала Майка Прошкина! Потараторила, посмотрела, как живём, и ускакала. Она была в командировке со «сверхсекретным заданием». Долго добиралась, что ей не понравилось. Я предложил давать телеграмму заранее, и я бы встретил на служебной автомашине. (Наверное, прихвастнул.) В начале января мы купили телевизор «Ладога» (УНТ-47), чёрно-белый. Очень довольны. Всей семьёй по вечерам глядели. На работе всё нормально. Подводили только ребятишки. Кашляли, то вместе, то поочерёдно. За январь ходили в сад только 9 дней. Приходилось комбинировать, сажать больного с ними. (Были приличные люди). На что начальство смотрело с неодобрением. А то Наташа уже оставалась дома и одна! 22 января собирался съездить в Галич, забрать трудовую книжку. Случилась одна приятная неожиданность. Наша студенческая научная руководительница, доцент Малкина М.Г. прислала из Саратова брошюрку сборника статей института. Там напечатана моя статья об астматоловых психозах, правда, с шестью соавторами! Но моя фамилия тоже стоит в конце перечня. Что очень лестно, имею печатную работу! А по тексту – чистая моя статья, практически без переделок и добавлений. Кстати, Велемир тоже намекал мне на научную работу. Но я сразу понял, что он ищет «рабов». Вдобавок, он находился под идейным прессом В.Е. Рожнова, а тот ничего, кроме своей расплывчатой психотерапии не признавал. Значит, если и клюнуть, то дальше сомнительных «гипнозов» не продвинешься, психиатром не станешь! Лучше бы скорее прописку дали. Мы ещё верили. 
   Весна 1970 года. Погода скверная. Дожди, холода. Насморки да кашли. Наташа заболела воспалением лёгких. Кололи пенициллин со стрептомицином. Она стоически переносила. Выпускали на улицу подышать в редкие просветы солнышка. На работе едва успевали, выдыхались. Дома делали минимально, валились с ног. Словом, думали, что пережили трудности, а просвета ещё не видно. Тут приехали Иосиф Яковлевич с Флорой проведать нас, посмотреть, как мы выбились в люди. Вот их и засадили с детьми. Диму просто оставили дома, хоть и здоров. Во время болезней ребят с ними оставляли «приличных» алкоголиков. «Главный» узнал, была неприятность. Он всё тянет с пропиской. Думали, не хочет компрометировать себя, тем, что принял до отработки срока. В августе 1970 года мы перестаём быть «молодыми специалистами». Ну, уж должен прописать обязательно! Мы даже решили не уезжать летом никуда, пока не получим постоянной прописки. Тяжело, но необходимо. А то могут обмануть! Мама написала, что хочет завести на меня сберкнижку. Это невозможно из-за отсутствия той же самой прописки. Мне предложили «подработать», вести в Рузском медучилище курс невропатологии и психиатрии. Мы взялись вдвоём с врачом Вандиным Александром Робертовичем. Он взялся вести две группы, я одну. Лекции и практические занятия. Лекции каждую субботу до четвёртого июня. «Практические» – через вторник. Решил на доход от училища купить велосипед. Надя работала на полставки терапевтом-консультантом и полставки врач-биохимик.
 
   «Комиссии». Частые гости в больнице, были зазываемы самим Чугуновым. При мне больницу навестила не менее трёх раз Заведующая Мособлздравотделом, Гренавцева Валентина Петровна! Мы волновались, боялись строгой проверки, но собственно проверки не было. Гренавцева с сопровождающими прошла, как императрица со свитой, по отделениям, где был наведён максимальный марафет. Больные разогнаны на трудотерапию, оставались только вышколенные «дежурные». Они отрапортовали на вопросы начальства заученный текст о том, как хорошо здесь лечиться, как врачи и персонал по-отечески нянчатся с ними, воспитывают. Теперь они никогда не выпьют ни капли спиртного и т.д. Велемир, как опытный гид, с вдохновенными рассказами показывал достижения и «величественные методики». Упор на модное. Алкоголики, якобы, с любовью занимаются йоговскими осаннами. Подбирали истероидных, стимулировали ранней выпиской или нетяжёлой трудотерапией. Они охотно демонстрировали «позу лотоса», «позу трупа» и т.д. Скепсис психиатров-управленцев, восторг партработников. Валентина Петровна, конечно, опытная руководительница, повидавшая всякое и отличавшая действительность от дутой рекламы. Но т.к. демонстрируемые «успехи» укладывались в русло актуальной партийной политики «борьбы» за трезвость, то она благосклонно выслушивала Велемировы рулады и покидала больницу с благожелательным лицом. Никто всерьёз нас не проверял. Но частые приезды «Гостей» всё же утомляли, вносили постоянную тревогу, ненужную суету, заставляли участвовать статистами в скверных спектаклях демонстрации того, чего не было – добротного лечения алкозависимых.
   Единственное, что развлекало – визиты сотрудников Рожновской кафедры психотерапии, которые читали нам микролекции или «разбирали» больных.
   Запомнились Дмитрий Владимирович Панков и Марк Евгеньевич Бурно. Они не халтурили, не пускали пыль. Относились к нам, как к хорошим, внимательным ученикам. Разъясняли простые, но не известные нам научные истины. Содержания их микролекций сейчас не помню. Помню, что Панков рассказывал о высшей нервной деятельности, а Бурно уж непосредственно о видах психотерапии и воздействии её на пациентов. Сам, Владимир Евгеньевич, если и начинал, что-либо поучительное (по окончании «величественных сеансов»), то легко сбивался на самовосхваления или нравоучения. Его хрипловато-гнусавое: «Когда я был во Франции…» мы выслушивали с лёгким облегчением. Понимали: наш спектакль закончился, теперь начался спектакль для нас. Мы расслабленно кивали, поджидая окончания и ухода звезды психотерапии в Велемиров домик «для продолжения банкета». Интересно В.Е. Рожнов мог рассказывать лишь об истории психотерапии и в частности гипноза. В это время, наверное, он писал книжку (довольно толстую и интересную, мне подарил её пациент гораздо позже, уже в Клину) и, наверное, основательно перечитал и обработал массу материалов. Кстати, ему много помогала супруга, так же упомянутая в авторах книжки. Она, видимо, доводила текст литературно для лёгкого понимания и усвоения. Возможно, сама компилировала данные обширной исторической литературы. Много позже, когда уже при Сырове у нас консультировали Александр Генрихович Гофман, Николай Георгиевич Шумский, Рыбальский, я невольно сравнивал их разборы и рассказы. Владимир Евгеньевич в содержании и в манере им уступал. Самые доходчивые и продуктивные разборы делал А.Г. Гофман.      
     В первый, на моей памяти, приезд команды М.И.  Рыбальского, которого побаивались не только мы, но и Чугунов, он, видимо, от греха подальше, отправил меня под никчемным предлогом в Рузу. Кажется, то ли проконсультировать кого-то в Рузской поликлинике, то ли проверять деятельность Рузского невропатолога, Ионычева, работавшего на полставки амбулаторным психиатром. Словом, к приезду главнейшего, строжайшего «проверяльщика» меня убрали с глаз долой. Марк Исидорович возглавлял ОМКО, т.е. отвечал за кадры и организацию работы на местах. Для нас он был легендарной личностью. Слепой психиатр, от которого не укрывался ни один дефект рутинной работы врача! Особенно, молодого, неопытного и неграмотного. При этом помощники ему зачитывали наши истории болезни, и он иронично и точно высмеивал их слабость, надуманность или скудность, нелепость и при этом правильно анализировал заболевание пациента, иногда даже беседовал с пациентом при всех и расставлял по местам все патологические феномены! Убийственней суда Рыбальского не было ничего. Обычно, он ещё с дороги звонил в больницы и спрашивал, сколько больных лежит в каждом отделении. Приехав, шёл обходом по отделениям, входя в ординаторскую, командовал: «Положите на столы столько-то историй болезни!» (Сколько больных было объявлено по телефону). «Маша! (при нём всегда правой рукой выступала немолодая, маленькая, полненькая медсестра, Мария Герасимовна) посчитайте! «Маша» в гробовой тишине подсчитывала истории и объявляла, скажем, «Двадцать восемь!» А в отделении лечилось пятьдесят человек. Начиналась нервная некрасивая суета поисков недостающих историй болезни. Ординаторы и заведующий, бледные или красные рылись в тумбочках шкафах, вытаскивали из-под столов, приносили из сестринских и т.д. При этом часто присутствовал Главный врач, молчаливый, но со зверским выражением лица. Весёлый Марк Исидорович усаживался за стол, подсаживал рядом свою Машу, и начиналась экзекуция. Правда Марк не доводил врачих до истерик, но чётко демонстрировал больничному персоналу, как слабо ещё они работают, как плохо они знают и понимают психические расстройства. Слава о невозможности обвести Рыбальского вокруг пальца, прочно стояла в областной атмосфере. Главные врачи знали, что его нельзя купить на шикарную выпивку или разжалобить рассказами о трудностях жизни. Лучше сразу признать грехи и в спокойном разговоре разбирать возможности их устранения. После первоначального «разгона» Марк Исидорович любил побеседовать с расковавшимися, но учтивыми местными докторами, поразить их знанием психопатологии, лечения или особенностей текущей работы и их сельского быта. Нередко, он оставался ночевать (в больших стационарах) и кропотливо проверял недопроверенное. Так вот, в первый приезд Рыбальского (первый для меня) я его не увидел и не испытал его «мистического влияния». Рассказали, что он читал мои истории и немного придирался. Во второй его приезд летом 1970 года я с интересом наблюдал издалека за прохаживавшейся парочкой. Марк Исидорович пользовался помощью поводыря, которым всегда выступал заведующий областным психодиспансером, Гурьян Эдуард Семёнович. Солидные мужчины топтались возле крыльца домика администрации, ожидая транспорта в Москву. Тут меня и надоумила Светлана Станиславовна: «Подойдите, подойдите к Рыбальскому, попроситесь на учёбу!» Какая такая учёба, я еще понимал плохо, но осознавал, чтобы стать настоящим психиатром, надо официально поучиться. Я выждал издалека, когда суетящийся Велемир отойдёт, стал тихо приближаться к солидным мужичкам. Поравнявшись с Рыбальским, робко представился. Он повернулся на голос. Я тихо объяснил, что очень бы хотел попасть на курсы специализации. Ожидал отказа, но Рыбальский ответил разумным тенором: «Хорошо, мы подумаем. Мы потом сообщим».  Я с облегчением отошёл. Тем более, что приближался деловитый Велемир. Я не считал этот эпизод значительным, был доволен уж тем, что не отогнали. Прошло время. Осенью 1970 года на мое имя пришла путёвка на четырёхмесячные курсы первичной специализации по психиатрии. Но путёвка, это ещё полдела. Надо, что бы начальство тебя отправило! А как это происходило, опишу ниже. 

    Мой первый конфуз. Однажды В.Е. Рожнов заявился без группы курсантов, зато в сопровождении болгарского профессора психотерапевта Петро Петкова. Так нам представили. Они обошли всю больницу с величественным показом. Пришли ко мне в первое отделение. Чугунов похвастался, что я провожу гипноз по радиотрансляции в палаты. От Березина оставалась радиопроводка и магнитофон «Днипро» в кабинете. Я сбегал домой поставил катушку с записью гипноза Рожнова. Проверить не успел. Они припёрлись. Расселись в кабинете. Просят включить. Включаю. Из магнитофона несётся непонятный свист. Сломан! (Вероятно, девицы на ночных дежурствах включали музон и что-то сожгли!) Ещё недавно магнитофон работал. Пытаюсь включить ещё раз, ещё раз. Бесполезно! Свистит на всё отделение. Стою в углу, не жив, не мёртв. Потерял дар речи. Ну, думаю всё! Гости посидели, посмотрели на мои безуспешные попытки оживить магнитофон. Встали недовольные и с ворчанием ушли. Сижу один, переживаю позор. Может уволить! Куда с семьёй денусь? Через некоторое время зовут в пятое отделение. Там они в гипнотарии расположились, выпивают «за дружбу». В гипнотарий тоже сделан ввод из соседнего кабинета (процедурная), и стоит такой же «Днипро». Просят меня включить музыку. Срочно бегу домой, хватаю кассету с песнями от Спирина, прибегаю, ставлю на магнитофон, пускаю. Музыка пошла к бражникам. Робко заглядываю, уточнить громко или тихо. Просят погромче. Чуть позже зовут в гипнотарий. За столом четверо: Рожнов, болгарский профессор, Чугунов и хлопотливая МарьМихайловна Бабенко. Усаживают за стол. Уже основательно «поддатые». Робею ещё больше, ведь не пью крепкого, а у них только коньяк. С подчёркнутым вниманием слушаю их трёп, «ем глазами» начальство. Беседа их течёт вяло, уже подустали друг от друга. Ведущий – Рожнов расхваливает свои психотерапевтические успехи. Петков поддакивает и подхваливает. Чугунов старается выглядеть независимым, самодостаточным, но приходится подстраиваться под Рожнова. Когда темы исчерпываются, все обращаются к МарьМихайловне, делают банальные комплименты её широкоформатной дамской красоте. Меня словно чёртик подзуживает, тоже хочется показать болгарину, что мы не лыком шиты, мы грамотные психотерапевты. А у меня в кармане халата лежит брошюрка, полученная ещё от Зотова, методическое письмо по организации психотерапевтического лечения алкоголиков Зеневича и Либиха, ленинградских авторов. Вот, дождавшись паузы, вытягиваю эту брошюрку из кармана и показываю Петро Петкову, поясняя, что мы руководствуемся этими методическими указаниями. Петков с удовольствием просит подарить её, я отвечаю, пожалуйста! Рожнов орлом выхватывает брошюрку, читает название и авторов. Вспыхивает, начинает хулить методичку. Возбуждается, кричит Петкову, что подарит ему в Москве настоящую психотерапевтическую литературу, а это – бездарная чушь! Но хитрый Петков забирает книжечку, улыбаясь, благодарит меня. Рожнову остаётся присесть и поворчать. Дело в том, что Зеневич и Либих были представителями Ленинградской психиатрической и, соответственно, психотерапевтической школы. Я тогда только догадывался, но не прочувствовал до конца степень неприятия друг друга у этих научных орд. Следующий тост за дружбу смягчает обстановку. Чугунов, как ни странно, доволен. Видимо, Рожнов и ему надоел своим бахвальством. А тут поддели профессора совершенно невинно. Я то опять понимаю – второй глупый прокол! Совершенно трезвею и тушуюсь. Посиделки заканчиваются. Гости поднимаются и степенно идут грузиться в уазик. Я остаюсь с тяжелым сердцем у пятого отделения под соснами со своей песенной катушкой. Что же будет после? Томлюсь и страдаю. Наде дома не рассказывал. На другой день и позже Чугунов не напоминает мне о провале. Понимаю: проскочило! Потом, между прочим, выяснилось, что болгарский учёный работает над психотерапевтическим обезболиванием в зубоврачебной практике! Попросту – зубы заговаривает!!! К психотерапии алкоголизма и психических расстройств никакого отношения не имеет.
   Эту историю я переживал более, чем она того стоила. Через короткое время убедился, что, ни Чугунов, ни Рожнов, ей особого значения не придали. И, скорее всего, забыли. Дело шло к лету. Рожнов ещё приезжал в больницу на несколько дней, уже без курсантов, зато с женой и внуком. Мальчишка лет десяти-одиннадцати являл во всём цвете плоды московского и профессорского воспитания: был капризен, суетлив, приставуч. Рожнов с супругой помещались в двухэтажном доме Главного. Солнечным тёплым днём они отправились по проторённой тропе от задов больницы к Озерне. И приезжие, и местные, все гуляли там. Тропа вела от бетонных плит-мостков влево, вдоль красивого умеренно поросшего бережка до самого Покровского, возвышавшегося на противоположном берегу. Через несколько лет там будет выстроена новая школа, в которую поступят мои дети. А пока они ещё дошкольниками гуляли со мной по этой тропе. День и погода очень напоминали Энгельсские. Нам было хорошо, отрадно. Вижу, навстречу надвигаются солидные фигуры столичных отдыхающих. Поравнялись, поздоровались с вежливыми поклонами. Гости мигом оглядели нашу группу, что-то миролюбиво произнесли. Я так же продемонстрировал воспитанность и благожелательность. Почувствовал их расположение. Мы пошагали домой, а они под непрерывное говорение Владимира Евгеньевича углубились в природу.
   В эти дни они прогуливались по посёлку, спрашивали у жителей, нет ли свободного котёнка. Все указали на нас. Наша Клякса окотилась месяц назад. Все поселковые дети играли с её котятами. Среди них, пёстрых, был один совершенно чёрный и вдобавок, котик. Вот к нам прибежали дети и потащили котика показывать профессору. Котёнок им сразу глянулся. Абсолютно чёрный, резвый, здоровенький. Нам передали желание его забрать. Мы не возражали. И чёрный котёнок получил московскую прописку.
   В другой раз мне сподобилось ехать с этим семейством в Москву, кажется, ехала и Колбина Нина Александровна. Профессор расположился впереди, супруга с Ниной тоже, а мы с внуком на последнем сидении, причём он у окошка. Мальчишка явно капризничал, поминутно звал взрослых, чего-то от них требуя. Я начал с ним разговаривать, смешить. Показывал свой ножичек. Он отвлёкся и переключился на меня. Пришлось два часа дороги выслушивать его нескончаемый лепет, отвечать, изображать заинтересованность. Устал от него, до обалдения! 
   Вообще, в те годы я находился в постоянной глубокой астении. Надо было везде успеть, уследить за пациентами и персоналом, написать все ненавистные «истории болезни», которые пачками застревали в столах. Надо было сделать всё для дома, для семьи, для детей. А некоторые бытовые вещи были чисто физически не по силам, или я не знал, как можно это сделать. Не уродился я «рукастым мужичком». Я стал одновременно дёрганным, раздражительным и заторможенным. Помню, принимаю больного в приёмном покое, еле выдавливаю из себя банальные вопросы, медленно коряво записываю, с паузами за каждым словом. И сплю с открытыми глазами. А уж понукать своими ординаторами не мог совсем. Хорошо, умный Володя Батаев и сам справлялся со своей частью, и меня поддерживал. А деловитый и болтливый «Витюша», Виктор Викторович Кривченко, что-то чиркал в историях, и всё время норовил сбежать из отделения «по делу». На самом деле «из тех вопросов, чтобы полежать!». Почти ежедневно от него попахивало «перегарчиком», а то и «свежачком». Витино здоровье и судьба меня не заботили, но было неприятно, что это чутко улавливали наши пациенты. У них-то нюх на «перегарчик» отличный! Ещё, то ли от лени, то ли по наивности, я бегал из отделения в отделение, по больничному садику зимой без пальто, в одном халатике. Казалось близко, да и закаляться же надо! Тем не менее, не закалялся, а был постоянно простуженным, с насморком, осиплым и даже с температуркой. Но дома не жаловался, старался бодриться. Мучался, что не мог быстро соображать. Не мог легко и в точку ответить на чей-нибудь вопрос. При разборах больных знал, что надо ответить, но пока формулировал про себя и мучался боязнью подать голос, ситуация уходила. Порою я «жил одним днём». Переделал всё, что полагается, лёг, наконец, спать с горьким чувством, что не занимаюсь наукой, мало занимаюсь с детьми, что мои сокурсники далеко обогнали меня по всем статьям, и материально, мы едва сводим «концы с концами».  Не брызжет из меня энтузиазм. Лишь бы кое-как прожить завтрашний день!            

   Летом 1970 года оба наших любимых ребёнка заболели дизентерией. Подхватили они её в детском саду. Мы, конечно, кинулись к педиатрам, те выдали нам направления в инфекционное детское отделение Центральной Железнодорожной больницы. В Рузское детское отделение они госпитализировать не имели права, потому что «садик» относился к ведомственной Железнодорожной «костно-туберкулёзной» больнице. Я выпросил у Чугунова машину. В автобусах и электричках детей довезти было бы невозможно. Нам выделили старый голубой «Москвич». Мы покормили детей кашкой, взяли с собой много питья, сменную одежонку, документы и утром поехали. Как назло, выдался настоящий летний антициклонный день. Стоял полный штиль. Автомобильные дым и гарь плотно лежали над «Волоколамкой», не развеиваясь даже на поворотах. «Москвич» ехал строго 50 км. в час. Жара. Даже опущенные стёкла не  давали ветерка и прохлады. Надя с Димой на руках сидела впереди, я с Наташей сзади. Водителю, бывшему пациенту, было строго наказано не превышать скорость более 50 км! Иначе, двигатель мог захлебнуться и встать. Дети наши стойко терпели дорогу, не хандрили, не плакали. Конечно, очень устали, раскисли. Мы сами держались только на тревожном ожидании сложных переговоров с Московским медицинским начальством. Часа через полтора добрались до Центральной Железнодорожной больницы в Покровском – Стрешневе. Прошли препоны, дошли до приёмного покоя. «Нет» – сказали нам – Нельзя! У нас сейчас другая инфекция, карантин!» Посоветовали ехать в Московскую Детскую больницу им. Русакова. Возможно, созвонились, не помню. Стали блуждать по Москве в сторону Сокольников. Водитель нашёл Русаковскую больницу на Русаковской улице. Подъехали ко входу, понесли детей в приёмный покой. Слава богу, нам не отказали и не мучили ожиданиями. Вот оставили мы своих дорогих малышек, выслушали строгие условия посещений и передач. Дети не плакали, были печальны, держались вместе. Наташа как взяла Диму за руку, так и не выпускала. Надя ездила к ним в назначенные сроки, привозила разрешённые угощения, покупала в Москве новые пластиковые игрушки, других не разрешали. Книжки, тоже принимали только новые. Назад ни книжки, ни игрушки не возвращали. Не помню, что разрешали из еды. Со слезами смотрела на них издали, что бы не видели Маму и не плакали. Потом уж персонал нам хвалил наших детей за воспитанность и дисциплину. А Наташу особенно, за неугасимую заботу о брате. Недели через три их выписали. Да вот беда, у Наташи контрольные баканализы были хорошими, и она могла возвращаться в садик, а у Димы сохранялось бактерионосительство и ему полагалось долечивание. Это долечивание он должен был проходить уже один в Рузском стационаре. А размещалось Детское инфекционное отделение в Тучково, посёлке возле белорусской железной дороги! Хотя дело не в расстоянии, а в строжайшей изоляции. И там бедный Димочка пролежал совершенно один недели две с половиной. Надя регулярно ездила и туда, возила всё, что требовалось. И там персонал не разрешал родителям видеться с детьми. Я помню, однажды поехал с Надей. Через щели штакетника увидел издалека нашего карапузика. Дети суетились, кричали, а он, молча недоумённо стоял среди них. Я ещё обратил внимание на хриплый (прокуренный?) грубый голос няньки, которая отдавала команды. Привезли мы его оттуда физически здоровенького, но совершенно онемевшего, запуганного, молчаливого, потрясённого. Кажется, и нас-то он плохо узнавал. Молчал, только взглядом отвечал. Шарахался от знакомой, нашей, семейной кошки, Кляксы.  Долго пришлось его отогревать ласками и играми. Когда он заговорил и стал нам улыбаться, мы сами, наконец, вздохнули и вышли из напряжённого оцепенения.

   Как я попал на первую учёбу. Мне очень хотелось получить «психиатрическое образование». Надоумила, как всегда, Светлана Станиславовна. В один из приездов Марка Исидоровича Рыбальского с «бригадой». Она шепнула: «Подойдите, не бойтесь, попросите, что бы направили на курсы!» Я осмелился, и когда группа солидных «проверяющих», ожидая погрузки, уже топталась возле крылечка административного домика, осторожно бочком приблизился к Рыбальскому. Он был внешне достаточно благодушен. Слава богу, Велемир ходил где-то далеко, может быть, хлопотал о машинах. Хриплым голосом я представился и попросил дать возможность проучиться на цикле усовершенствования. Марк Исидорович уточнил степень моей обученности и ответил: «Хорошо, будем иметь в виду». Он ничего не записал, никому (при мне) не передал, но, оказывается, запомнил этот мимолётный разговор. Обычно с ним рядом всегда находился и иногда даже вёл под руку заведующий областным психиатрическим диспансером, Гурьян Эдуард Семёнович. Может быть, Рыбальский попозже передавал Гурьяну все необходимые «запоминалки»? И тот служил своевременным подсказчиком? По крайней мере «на людях» Марк щеголял своей памятью на главное и детали. Кстати, он не без рисовки постоянно крутил в руках янтарные чётки, прощупывая пальцами определённую «виноградину» и якобы без напряжения вспоминая текущие или отдалённые проблемы. Почему-то думается, что это был один из его красивых финтов, делавших ему потрясающий имидж «слепого психиатра».
   Так вот, время прошло. Сам Велемир куда-то делся. То ли в отпуск уехал, то ли сам где-то учился. (Уже похаживали слухи, что его «забирают» ближе к Москве). За него была оставлена Колбина Нина Александровна. Она немного благоволила мне, хотя постоянно демонстрировала персоналу напускную строгость. Вдруг приходит из ЦМОКПБ известие, звонок или письменное уведомление, что мне выделена путёвка на цикл первичной специализации по психиатрии при ЦМОКПБ. На целых четыре месяца! Мы с Надей сразу решили: надо учиться, надо ехать. А администрация в лице «Нины» усомнилась. Попросту, не хотела «проколоться» перед Велемиром. Я подходил с просьбами отпустить, но встречал каменное сопротивление. Решился и позвонил Рожнову В.Е. (А для этого надо было поехать в Москву, узнать в справочной его домашний телефон! Представьте себе, дали!) Попросил у Рожнова помощи во влиянии на наше больничное руководство. Он помолчал и согласился воздействовать! Через пару дней я получил позволение ехать в ЦМОКПБ, забирать путёвку. Получил путёвку. В больнице был оформлен на учёбу. Зарплата моя съехала на одну ставку на долгих четыре месяца! Но мы были молоды, всматривались в светлое будущее и надеялись терпеливо перенести выступившие трудности. Надя была уверена, что я легко устроюсь «на квартиру» у её московских тётушек: Тёти Сары или Тёти Уди. Учёба четыре месяца, с 07.09.1970 года по 31.12.1070 года называлась: «Очный цикл первичной специализации по психиатрии при ЦМОКПБ».
   Поехал я «устраиваться» к Надиным тётям. Тётя Удя (Юдифь) была простой маленькой, суетливой старушкой из эпохи коммуналок тридцатых годов, привычная к трудному быту, добрая и зацикленная на родственной взаимопомощи. Она сразу согласилась разместить у себя неведомого родственника. Тётя Сара, хотя и вышла из этих же бараков Третьего Михалковского проезда, но была не урождённой Топоровской, вдобавок, имела преуспевающего сына, Лёлика, главного инженера Норильского горно-обогатительного комбината! Т.е. чувствовала себя непростым человеком, слыла гордячкой, снисходительно относилась к старикам «Уде и Володе». Она сразу заявила, что у неё нет места для временного проживания, хотя жила одна в трёхкомнатной квартире в этом же доме, только в другом подъезде. Свой отказ она мотивировала возможными приездами Лёлика, которому необходим отдых и особые условия. Лёлик же появлялся у мамочки от силы на неделю раза два в год, обычно, в московских командировках. Тётя Удя, как ни странно, тоже занимала трёхкомнатную «хрущёбу» на первом этаже, но вместе со стариками проживала дочь Рая, с сыном, кажется, Мишей, работавшая мелкой сошкой в каком-то министерстве. Рая была немолодой одинокой матерью, вероятно, стремившаяся удачно выйти замуж. Она имела признанного стариками «бойфренда». Рая была против моего присутствия, поэтому старики назначили мне жительство в их маленькой комнатушке на раскладушке. Словом, прожил я у тёти Уди всего два дня. Вернувшись вечером второго дня с занятий в ЦМОКПБ, я по наивности посетил туалет, что оказывается, в присутствии бойфренда не позволялось. Утром следующего дня, но не в моём присутствии, Рая устроила смертный разнос своим старикам!  Те со слезами пошли к тёте Саре. Отказать мне, как родственнику Нади, они не могли, но и предоставить мне кров на четыре месяца(!) было невозможно! Словом, когда я в третий вечер вернулся с занятий, мне ласково, извиняющимся тоном сообщили о новом месте жительства, у тёти Сары. Я собрал вещички и, придав лицу максимально благожелательное выражение, отправился в соседний подъезд, в указанную квартиру. Тётя Сара встретила подчёркнуто строго, но позволила жить весь срок. Я старался произвести впечатление вежливого интеллигента, понимающего ситуацию и великое благодеяние, отпускаемое мне в память о Надиной маме. Кажется, вскоре Сара раскусила мою натуру и стала обходительной. Мы вежливо разговаривали на кухне, я рассказывал ей о занятиях, докторах и о Марке Исидоровиче. Вскоре, утром, во время чаепития с изумлением увидел фигуру Рыбальского на другой стороне улицы! Он выходил из такой же пятиэтажки, стоявшей торцом к «Третьему Михалковскому» проезду, отмерянными шагами осторожно доходил до края тротуара, осторожно веерообразно водил правой ногой и нащупывал металлический торчок в тротуаре. Наверное, вбитый репер. У нас часто любят вколачивать эти элементы геодезической съёмки в самых  неожиданных местах, так что прохожие непрерывно спотыкаются и отрывают себе подмётки. В данном случае репер служил опознавательной меткой слепому человеку. Марк Исидорович принимал позу ожидающего. И действительно вскоре к этому месту подкатывал серый служебный «Москвич». Марк на ощупь открывал дверцу и садился. «Москвич» уезжал в ЦМОКПБ.  Два утра я любовался этой картиной, до конца не веря, своим глазам. Показал это явление Саре. Она тоже была поражена. На третье утро я решил подойти поближе и удостовериться полностью. Выйти заранее было легко, Рыбальский всё делал по часам. Осторожно приблизился к седовласой фигуре, убедился, что глаза меня не обманули. Видимо и Марк чувствовал приближение любознательного незнакомца.  Я вежливо поздоровался севшим голосом и объяснил, что живу напротив, и увидел нашего педагога в окно. Марк доброжелательно ответил, предложил поехать с ним. Я понял, что набиваться бестактно, вежливо сослался, что быстро доеду на 27 трамвае, который действительно ходил через Коптевский рынок до улицы 8 марта и далее. Довольные друг другом мы расстались.
   Словом, я старался не отягощать тётю Сару своим присутствием. Обедал в столовках, ужинал и завтракал чаем с батоном. В квартире вёл себя тихо, ничего не требовал. На субботы и воскресения уезжал домой, с купленными за неделю продуктами. Из больших трат позволил себе покупку «общего месячного билета». Он позволял ездить на всех видах транспорта, кроме такси. Приходилось пользоваться и трамваем, и метро, и автобусами и троллейбусами. «Месячный билет» здорово упрощал передвижение в переполненной столице. Эх, мог бы я тогда предположить насколько переполнится москвичами и приезжими «лучший город земли» через сорок лет?! Кстати, несколько лет проезжая на метро, не мог отделаться от представления, что вот сейчас в непрерывной ленте лиц, набегавшей на меня по соседней лестнице эскалатора, вдруг увижу кого-нибудь знакомого, одноклассника или однокурсника! Думалось, неужели в этой толпище не может оказаться моего знакомого или даже родственника? Невольно вглядывался в лица, но, увы, такой возможной встречи не произошло до сих пор. Это, наверное, только в кинематографе случаются такие эпизоды, только как выдумка сценариста. Кроме продуктов, старался покупать ребятишкам игрушки и, главное, книжки. Детским книжкам отдавал предпочтение. Выбирал занимательные и красивые, с правдоподобными рисунками. Мои дети должны вырасти умненькими! Денег, конечно, было в обрез. Тщательно рассчитывал расходы на каждую неделю. Себе позволял только несколько раз сходить в кино. Кстати в кино я отправился в валенках! А дело в том, что зимних ботинок у меня не было. Их просто не продавали. В осенних туфлях, даже с шерстяными носками, ноги при дальних переходах леденели. Вот я подумал: «Зима же всё-таки! Что стесняться, плевать на эту Москву!» И привёз из Покровского старые валенки, свалянные и купленные ещё в Костромской глуши. Стал в них ходить только по вечерам. На учёбе присутствовал в протёртых туфлях.
   Первые два месяца мы занимались только в ЦМОКПБ. Первая половина курсов была посвящена общей психопатологии психических расстройств. Нам приглашали пожилых уже корифеев, вроде Леона Лазаревича Рохлина. А также местные врачи читали микролекции. Например, заместительница Главного психиатра по мед части, Инна Александровна, зав. обл. диспансером, Гурьян Эдуард Семёнович. Больше всего занятия проводил сам Марк Исидорович. Кстати, на его занятия приходили молодые врачи из самой больницы, ординаторы. Наверное, это считалось и их учёбой без отрыва от производства. Я про себя более всего опасался ведения больных. Представлял себе, что нам поручат описывать и лечить настоящих пациентов. А в Центральной Областной нельзя ошибаться! Здесь, на мой взгляд, исправляли ошибки местных стационаров, уточняли диагнозы и правильно пролечивали «неизлечимые» на периферии случаи! Нас действительно распределили по отделениям, но кроме ознакомительных экскурсий туда, особенно не привлекали. Кажется, дали раз описать статусы избранных пациентов и то не полностью. Настоящего «ведения» больных не произошло. Зато «разборы» бывали частенько, в основном с упором на феноменологию, т.е. разные варианты общепатологических проявлений болезней. «Разборы» проводились не в отделениях (тогда ещё не было отстроено большое четырёхэтажное здание вдоль всего южного забора). Отделения прославленной больницы были унаследованы от послереволюционного «Областного Научно-Исследовательского Института Психиатрии» тесными, убогими, переполненными. И сейчас сохранились некоторые одноэтажные каменные корпуса вдоль монастырского забора, например детского отделения. А тогда, внутри больничного периметра, за главным корпусом пролегала целая улица деревянных рубленых домиков. А в бывшей маленькой часовенке посреди двора размещалась библиотека, и там посиживал сам М.И. Рыбальский. Пациентов приводили в конференцзал на втором этаже административного корпуса, где в ближайшей к лестнице рекреации мы и рассаживались. Конечно, разборы Марка Исидоровича Рыбальского воспринимались нами истинными шедеврами клинического искусства. Он мог так  доверительно беседовать с больным, что тот совершенно не догадывался, что говорит со слепым доктором! При этом Марк живо реагировал на реплики, поворачивался, посматривал, мимически обозначал свои реакции, водил взором. Мы затаённо поражались его актёрским искусством и умением расположить пациента, преодолеть негативизм, «выжать» из него достоверные сведения о самочувствии и испытываемых феноменах, пояснения обстоятельств их проявления. А потом,  квалифицированно определить вид и род патологии конкретного человека.  Отвечать стеснялись и побаивались, но Марк заводил разговор и вытягивал нас на откровения. Тогда у нас начал складываться культ психиатра–клинициста, всёвидящего и всёзнающего. Особым шиком считалось сравнивать разные психопатологические картины, в описаниях разных авторов, блеснуть именами апологетов и попасть в кон! Доктором высшей марки считался тот, кто мог по клинической картине заболевания прогнозировать его течение и вероятный исход! С учебниками и специальной литературой в те времена было туго. Поэтому было распространено пользование самодельными машинописными перепечатками модных брошюр и статей. Это хозяйство распространялось, якобы из-под полы, по большому блату. Продавалось доверенными лицами за достаточно значительные деньги. Иногда, доставались экземпляры совершенно обесцвеченные (шестая-седьмая копия). Во многих местах подправленные чернилами. Читать их было затруднительно. Да они особенно и не запоминались. Но обладание такими психиатрическими шедеврами поднимало престиж в глазах коллег и самого себя. Впоследствии я догадался, это было хорошим приработком средних медработников Управления. Больше всего мы гонялись за обладанием такой перепечатки брошюры по общей психопатологии под редакцией Андрея Владимировича Снежневского. Сама брошюра была издана чуть ли не на ротапринте небольшим тиражом в Валдайской психбольнице и стала библиографической редкостью. Это были годы несомненного высочайшего авторитета Андрея Владимировича. Меж молоденьких врачей ходили  легенды о его психиатрической прозорливости, умении «расколоть» самого аутичного и эмоционально тупого пациента и предсказать дальнейшее развитие патологического процесса. Вся советская психиатрия тогда развивалась под знаком Снежневского. Мы поражались богатством выявленных им и его сотрудниками шизофрений, выступавших в различных ипостасях, покрывавших всю известную психическую патологию!  Ну, конечно, предлагались перепечатки статеек, вернее главок из полуподпольных сочинений Зигмунда Фрейда, переводных старых немецких и французских руководств. В сфере общей психопатологии у нас создавался авторитет «старых авторов». Например, в описании личностных расстройств мы опирались на Кречмера и Ганнушкина.
   К несчастью, почти полностью забыл своих однокашников по курсам. В памяти сохранился образ скромного, но видно, знающего врача, зав отделением из Дмитровской ПБ№9 Ермолаева Юрия Михайловича, который выступал редко, и как бы неохотно, но всегда правильно. Из этой больницы учились ещё две молодые дамы, которые над ним подтрунивали, но всегда ждали его подсказок. А вот на кого я совершенно не обратил внимания, так на свою будущую Клинскую коллегу, детского психиатра, Раису Петровну Данилову, жену моего будущего главного врача! Раиса держалась с апломбом, редко появлялась на занятиях, ещё реже выступала, крутилась в кулуарных кругах. Кстати «устраивала» доставки самодельных распечаток. В общем, в отличие от нас она была совершенно уверена в успешном окончании курсов и отбывала эту повинность без творческого напряга. Из других докториц замечаема была Валентина Леопольдовна Воронель, стройная брюнетка, видимо привыкшая к мужскому вниманию, но для нас более известная по умному и обаятельному брату, Владмиру Леопольдовичу Воронель, нарколога-ординатора наркологического отделения ЦМОКПБ, входившему в близкий круг Управленцев. Он изредка заходил на наши занятия, иногда оставался «послушать». Тогда наркология беспечно и безропотно произрастала под крылом психиатрии на правах младшей сестры.
   Надо немного сказать и о самом Управлении Главного психиатра Московской области. Возглавлял его Ростислав Николаевич Мурашкин, старый, крупный, грузный доктор со строгой грустью в лице, всегда неожиданно-розовым, оттеняемым белыми бровями и усами, седыми с бежевым оттенком стружками шевелюры, обладавший тяжёлой походкой и несколько вельможными манерами. Манеры, наверное, унаследованы были из тоталитарных времён. Может быть и правильно. Позже я насмотрелся на «Главных» с демократичными замашками. Они не воспринимались на должном уровне! «Ростик», как звали мы его за глаза, служил психиатрии ещё во время войны. Наверное, во фронтовых госпиталях. Был заслужен, говорил мало, тихим рокочущим басом и очень убедительно. Заслышав в коридорах его тяжелую походку, доктора подтягивались, старались придать себе деловитый вид, или незаметно удалиться. Как полагается начальству, он много курил, любил значительные представительские автомобили, следил за субординацией. Его ЗИС-110 долго ремонтировался в нашей РПБ№4, на нём он разъезжал по области. Прекратил, видимо, когда совершенно не сохранилось запчастей. Дружил не со всеми главными врачами, а лишь с «царями» крупных, значительных учреждений. Кажется, и сам он вышел из ПБ№2 им. Яковенко. На конференциях довольствовался ролью почётного председателя, предоставляя ведение собрания заместителям и лишь по ходу дела или в конце делая скупые, но весомые замечания. В текущей работе, вероятно, всё возлагал на Марка Исидоровича, который по памяти, на ощупь одной кистью, крутил диск телефона и дипломатическим голосом что-то улаживал, договаривался, распекал, вызывал и требовал отчёта.
   С подачи Рыбальского, два последних месяца учёбы (ноябрь и декабрь) нас по высокой договорённости «прикрепили» к посещению лекций в ЦИУ! Существовала кафедра психиатрии Центрального Института Усовершенствования врачей, располагавшаяся в «Первой Московской городской ПБ им. Кащенко» (теперь «Алексеевская»). Нам разъяснили, как туда добираться, настроили хорошо себя вести. Кроме лекций должны были быть и занятия. Но что-то плохо помню, были ли тогда занятия под руководством кафедральных аспирантов? Наверное, уже во второе моё «усовершенствование». А в первую учёбу занятия должны были продолжаться в «ЦМОКе». Но мы так уставали на лекциях, возвращаться на «Восьмое марта» было так долго, да ещё надо было пообедать. Что занятия во второй половине дня практически прекратились. Да и лекции касались уже не общей психопатологии, её пролетели стремительно, а частных психических расстройств. Мы начинали разбираться в душевных болезнях!
  Лекции читались в зале старинного кирпичного корпуса, выстроенного ещё купцами Алексеевыми. Чтобы лучше слышать и видеть, я старался пробраться на первые ряды. К ворчанию «основных» курсантов бесцеремонно усаживался на правом краю первого ряда. Помню, от трамвая в гору тянулась долгая узкая дорога до входа в больницу, мы миновали ворота, где никто не останавливал, наискосок направо пересекали площадь и входили в крытое крыльцо в псевдорусском стиле. 
   Более всего запомнились лекции Виктора Михайловича Морозова. Его невысокая субтильная старческая фигура медленно бродила туда-сюда в просцениуме, приостанавливаясь у стола. Тихий дрожащий голос способствовал мёртвой тишине. Рассказ плавно, но прихотливо растекался «по мотивам» предлагаемой темы, например, «Эндогенных психозов». Именно этим он нас и покорял. Читал не стройно, по учебнику. А как бы разматывая воспоминания, отклоняясь на неслыханные частности. Я всегда плохо записывал лекции, выручали Надины. А здесь весь напрягся и непрерывно писал, стараясь не отстать от изложения. Вначале уставал отчаянно. Но через три-четыре лекции стал полностью укладываться, и записанный материал можно было читать и понимать! В процессе чтения у лектора набегали явные «приливы». Он краснел, покрывался испариной, возникала одышка. Тогда, не прерываясь, он доставал из кармана пиджака сигарету, спички, поджигал, раскуривал. Покуривая, продолжал лекцию, сидя у стола. Затем, (о феномен!) он выдвигал пустой ящик задрипанного стола, спокойно укладывал окурок. Взглянув в зал, отвечал на немой вопрос аудитории: «Мне можно!» И не спеша, продолжал затейливое повествование. Лекции его «молодых коллег», например, Александра Сергеевича Тиганова, Виолетты Николаевны Фавориной, отличались большей эмоциональностью и красотой исполнения. Материал излагался стройнее, академичнее. Но Морозовские лекции были незабываемы. Словно мы присутствовали на редчайшем концерте единственного в своём роде артиста мирового уровня!
   С Тётей Сарой мы, можно сказать, подружились. Под конец моего квартирования довелось увидеть и легендарного в семейных преданиях «Лёлика». Он прилетел из Норильска в очередную командировку и пробыл у мамы дня три. Ко мне отнёсся с интересом. По вечерам, за столом расспрашивал меня (расспрашивал – громко сказано, т.к. Лёлик сам имел на всё твёрдое мнение, на меня, курсанта, посматривал свысока) о психических расстройствах у известных исторических личностей. Особенно мы заострились на психическом состоянии И.В. Сталина. Я доказывал, что он страдал вялотекущим расстройством паранойяльного типа. Лёлик же был уверен, что он был просто психопатом. Скорее всего, долго проживая в Норильске, Лёлик знал гораздо больше «фактического материала» о деяниях и особенностях личности «вождя всех народов» Было от кого узнать. А перед самым моим отъездом у Тёти Сары появилась девушка украинка, возможно, дальняя родственница. Она тоже квартировала. Я так и не понял, что она делала в Москве, для чего приехала. Попытки заговорить с ней заканчивались неудачей. «Молчала, как партизанка». Ко мне вообще отнеслась подозрительно. Сара же ей доверяла полностью.               

   28 и 29 декабря 1970 года благополучно сдал экзамены, получил удостоверение №…. Вечером 29. 12. 70 Часть курсантов настояла на праздничном ужине в деревянном домике на территории ЦМОКа. Я охотно согласился, душа просила красивого завершения такого значительного для меня периода. Превращения бесформенного «лечебника» в доктора-специалиста, «узкого» кстати. Настоящего психиатра! Там, на служебной площади всё время курсов проживали два наших курсанта бесплатно! Откуда-то издалека. «Пристроенные» энергичным Марком Исидоровичем. Я не знал об этом раньше, а то бы можно было попытаться сначала устроиться и не утруждать тётушек. Ну, ладно, наконец, всё завершилось, и мы облегчённо вздохнули. Так мы немного выпили, поздравили друг друга с Новым Годом и окончанием. А на другое утро разъехались по домам.
   С 5 января вышел «новеньким психиатром» на работу. Был, как прежде означен Заведующим диспансерным отделением и на 0,5 ставки ординатором отделения неврозов. Надя осталась заведовать первым отделением, (повторно поступающие наркологические больные). К этому времени больницу покинули ещё два доктора, муж и жена. Так что остались одни заведующие! Наш Чугунов тоже «намылился» на специализацию по организации здравоохранения в Ташкент! (Ну, какому управлению здравоохранением могут научить в Ташкенте? Только, как правильно брать взятки!) В коллективе были уверены, что по возвращению, он обязательно перейдёт в другую больницу, непременно «строить», создавать с нуля! Он уже зарекомендовал себя, где надо, «созидателем». Больничные, втихую, были рады. Жизнь без нашего «мечтателя-дерзателя» казалась одним удовольствием.
   О наших домашних делах. Все наши проблемы и переживания вращались вокруг ребятишек. Пока я учился, в садике прошла эпидемия скарлатины. Надя тотчас их забрала и продержала дома до тех пор, пока эпидемия не угасла. Случилось же по закону подлости, в садике оставался ребёнок переболевший, но с неоконченным карантинным сроком. Заболела Наташа. Дима не посещал, потому что был с ней «в контакте», хотя был здоров. Едва Наташа выздоровела и окончила свой карантин, заболел Дима. Наташа была вынуждена сидеть с ним, т.к. скарлатина передаётся через третье лицо. Ну, вот с начала Нового года наши ребята стали готовиться к возвращению в садик. Сдали все положенные анализы. Договорились мы с руководством о выделении нам по утрам машины! Ребята пошли в садик охотно. Выросли. Болтают и играют сами. Проходили неделю и оба сразу затемпературили. Кашель, насморк, жар. Простудиться не могли. Мы с ними гуляли обычно. В этом садике перманентная вирусная инфекция, все кашляют, чихают!
   Наташа уже стала большой умной девочкой. Когда они оставались дома одни, меняла Димке штаны, играла с ним, чтобы не ревел. Начала читать по складам. Каталась на маленьких лыжках. Очень ей понравился телевизор, особенно эстрадные передачи. Сама танцует и поёт, как заэкранные эстрадные девы. Обидчивая, чувствительная. Плохо засыпала.
   Дима совсем другой. Всё делает, как надо. Ложится спать – через пять минут «храпит». Садится есть, всё метёт в рот, на пузо и под стол! Деловитый. На телевизор почти не смотрит. Любит инструменты, растаскивает отвёртки, плоскогубцы, гвозди, изоленту. Замазкой наделал нашлёпок на стенках, или обрывает обои. Разговаривает хорошо, только без «Р». Недавно полюбил слушать книжки. У него несколько «избранных» В общую кучу не кладёт, таскает с собой, поминутно просит почитать. Любит «тузиться». Иногда валит Наташу. Вообще, если они тянут друг у друга из рук что-либо, он вырывает! Оба обожают купаться. Мы жарко натапливаем ванну, напускаем много тёплой воды. Я взбиваю толстую пену из «Ба-ду-зана». Они забираются, набирают пластиковых игрушек и плюхаются минут по сорок. Сами моют себе головки шампунем. Без единого писка дают мыть Наде.
   После отъезда соседа, Бориса Викторовича Кияна, его комната находится в нашем распоряжении. Но, что бы отошла нам официально, надо подать заявление на местный комитет. Он утвердит, и будут брать плату за излишек жилплощади. Сейчас в этой комнате стоит ёлка. В доме тепло, всегда есть баллонный газ. Работы свалилось много, т.к. врачей «живых лиц» меньше наполовину.
   Погода стояла в январе 1971 года «дурная». Было всего несколько морозных дней. Оттепели с сильным ветром, гололедица. Снегу едва-едва. В поле на буграх – мёрзлая земля. На улице ходить неприятно. Я изредка катался по опушкам на профсоюзных лыжах.
   Получили новогоднюю посылку от Бабушки и Дедушки. Шла она страшно долго и видимо, в тепле. Банки с икрой сами открылись. Нототения чуть припахивала, оставлена полежать на морозе. Игрушки ребятам очень понравились. Димка даже взял обезьянку в садик и на обратном пути потерял! Ревел, как слон! Все мы с нетерпением ждали лета. Хотелось беззаботно отдыхать, жить на солнце. Ожидали «гулять» в новом году 42 рабочих дня. Прицеливались к мебельным гарнитурам. Но их продавали лицам с подмосковной пропиской.
   Забавно, через неделю после начала работы в 1971 году, мне довелось сдавать годовой отчёт за 1970 год. Ничего, сдал с первого захода. Правда, показатели были потешными. Диспансер был крайне неудачно расположен, народ в глубинку не шёл. Как ни старайся, толку не будет. Поэтому я с тревогой думал о будущей деятельности.
   Блеснул подготовкой на курсах один раз. В больнице время от времени устраивали «научные конференции». Один из докторов делал доклад на какую-нибудь клиническую тему. Остальные слушали с умным видом. Так Володе Батаеву Велемир поручил сообщение о сексопатологии, после чего у нас и открылось сексопатологическое отделение. Вот мне поручили сделать доклад о депрессиях. Врачи, видимо, ожидали услышать переложение классической главы из учебника. Я старательно подготовился по лекциям. И неожиданно для себя обнаружил отсутствие в лекциях классического изложения. А в моих записях депрессии все располагались с оттенками: ипохондрическим, тревожным, слезливым, ворчливым, соматизированным, невротизированным. Классической меланхолии описано не было. Так я подготовился и изложил. Коллеги слушали с вниманием. Фёдор Григорьевич спросил под конец: «Так что же, депрессий много видов?» «Да!» с апломбом ответил я. Это в какой-то степени соответствовало нашей больничной действительности. Ведь в нашем отделении неврозов такие дамочки и лечились. Поэтому мой доклад был воспринят «свежей струёй» знания.       

   К весне 1971 года стали очень утомляться. Жизнь сделалась однообразно напряжённой. Работа поглощала всё время и силы. Каждый божий день думал: надо написать родителям. И изо дня в день откладывал до вечера. А с восьми вечера голова переставала «варить», и только тянуло спать. Я работал на ставку зав диспансером, но бывал там мало. Числился на полставки в отделении  неврозов, а на самом деле пропадал там весь день. Тогда ещё Велемир надумал специализироваться на сексопатологических расстройствах, хотя сам в них понимал не более обывателя. Ему хотелось «блистать на орбите». А нам с Володей Батаевым приходилось изображать знающих волшебников и лечить мужичков понаслышке. Кроме нудных невротизированных импотентов случались и «приличные» больные. Так мне пришлось долго, без эффекта лечить молодого человека с заиканием. Как ни странно, он отслужил «срочную» на флоте, на подводной лодке! К психиатрам обратился сам, очень уж хотелось покончить с давним дефектом. Возможно, он не заикался, а запинался. Я тогда плохо понимал эту патологию, но старательно лечил. Моя задача заключалась в достижении успокоения, снятии постоянного тревожного ожидания «проскакивания» речевого дефекта. Старался убедить парня в безобидности страдания. Звали пациента Валера Потапов. Вот мы заметили, что Валерию стало немного лучше. Он реже запинается, повеселел, с нами, докторами стал особенно доверителен, дружелюбен. А потом выяснилось, что у Валеры бурный роман с нашей медсестрой, Зойкой. И не самой лучшей. Замечались за ней выпивки и скандальчики. Валеру выписали. Он женился на этой медсестре и поступил шофёром в нашу больницу. Так мы стали коллегами. Валерий оказался отличным человеком, добрым, порядочным, очень надёжным. А в шоферском коллективе лучшим «водилой». Работает в РПБ№4 до сих пор. Запинание его осталось при нём, но, когда он спокоен, не проявляется.  Кстати Зойка не прекратила выпивок, а Валерий безуспешно боролся, но позже научился не обращать на них внимания!
   «Невротики» люди капризные и требовательные. Бессовестно забирали всё время и силы. Приходящие же амбулаторные пациенты тоже не хотели ждать отведённого времени, а лезли, как появятся. Каждый день кавардак. Да ещё в месяц 7-8 дежурств – круглые сутки в больнице. Наде доставалось не меньше. Она заведовала самым тяжелым отделением №1 («повторно поступившие», т.е. ранее лечившиеся и сорвавшиеся, которых ничем не убедить, не запугать!). Надя числилась на одну ставку, а фактически тащила на полторы. Помогала ей одна врач на полставки. Надя не брала полторы, что бы по времени быть с детьми! Мы были вынуждены забрать их из садика и оставлять одних дома! И правильно, после этого они ни разу не заболели! Искали мы им няньку. Одна бабка из нашего посёлка было согласилась сидеть с 8 часов до 12. В 12 Надя приходила, кормила и укладывала спать. Агитировали её за сорок рублей. Но всё равно под предлогом огорода она отказалась.
   Оставляли их одних дома. Каждое утро они кричали нам: «Газ выключили?», «Кран закрыли?». А Димка для профилактики спрашивал: «Пап, ты не забыл?» Мы их просили ничего не трогать. До 12 часов старались забежать, проведать. Да, гуляли они теперь сами. Погода в целом была плохой, но на солнышке они уже бегали в осенних пальтишках и резиновых сапожках. Катались на трёхколёсном велосипеде по цементным дорожкам. Наташа подружилась с девочками. Целыми днями раскладывали игрушечную посуду на веранде и на заднем крыльце. Там было солнечно и не дуло. Кормили кукол. Димка тоже с ними, всеобщий любимец. На Наташин День Рождения, мы пораньше, в воскресенье устроили детский праздник. Надя привезла из Москвы съестного, подоспела бабушкина посылка. Получилось как никогда хорошо и дружно. Дети стали очень забавными, любознательными человечками. Наташа начала удивлять всех своими глубокими соображениями. Скажет в игре что-нибудь, да так мудро и наблюдательно, что только удивляешься и проникаешь уважением! А Димку просто невозможно описать, его можно только тискать! 
   «Чугун» наш под конец совсем с ума спятил: то приказывал, то отменял. Те, кто с ним в работе поближе, не выдерживали, разбегались. Выяснилось, точно его забирают от нас в другую больницу. Вроде, повышение, а как обернётся… Его в Управлении тоже уже раскусили. Все мы с нетерпением ждали часа его отъезда!   
   Меж врачами пополз скверный слушок, что в этот год отпусков не будет! Из-за холеры! И даже, если и дадут, возможно, купание запретят на Волге и рыбалку. Я даже в письме позвал родителей на лето в Покровское. Рыбачить Папе можно и на лесной речушке, Озерне или на водохранилище. (Там рыбачки из ЦК бывали.) Очень хотелось погулять оторваться от ежедневных хлопот. Дом полностью стал нашим. Хотелось нам купить мебельный гарнитур, прозевали. Запись на очередь прекращена до 1972 года! Правда, не московским не продают, но паспорт с пропиской можно было «устроить». На мой День Рождения Надя подарила мне хороший проигрыватель. А я уговорил её до гарнитура купить обеденный стол. Теперь в комнате где жил Б.В. Киян, у нас концертный и спортивный зал. Как уедет «Чугун», запланировали ремонт. В большом ремонте больничные хозяйственники нам отказали, но договорились по мелочам: подкрасить, сделать полки в кладовке, вставить вторую раму в окошко ванной, повесить больше батарей, поправить крышу над верандой. На участке тоже захотелось посадить кустиков побольше. Да, надо убрать нелепый забор посреди участка, видимо, ранее разграничивавший владения разных жильцов домика. И наоборот, поставить забор, отграничивавший бы участок нашего дома №4 от участка дома №6. (Велемиров!) 
   К нам в гости приехали Блувштейны, Иосиф Яковлевич с Флорой. Немного развязали нас с Надей. Неделю они посидели с детьми. А мы вчетвером: Надя, дети и я, на 7-8-9 марта съездили в Ярославль в гости к Жорику. Это было светлое пятно. Гуляли по Ярославлю, смотрели Волгу. 
   В начале лета 1971 года Велемир Семёнович Чугунов покинул больницу. Перевели его главным врачом Психиатрической Больницы №20 в городе Долгопрудном. С точки зрения советского обывателя в замечательное место, практически в Москву! Долгопрудный располагался  прямо за Окружной автомобильной дорогой (тогда ещё не называвшейся МКАД) у северной окраины Москвы. Это был небольшой промышленный городок, известный тем, что в начале тридцатых годов там строили дирижабли. И.В. Сталин рассчитывал создать значительный флот дирижаблей-бомбовозов для будущих войн. Но после гибели лучшего германского дирижабля «Граф Цеппелин» при завершении полёта в США через Атлантический океан от идеи дирижаблестроения отказалась вся Европа. Да и у нас трагически погиб под Кандалакшей из-за плохой организации полёта большой дирижабль, направлявшийся на поиски пропавшей северной экспедиции Нобиле. От развития этой отрасли оказался и СССР в пользу самолётостроения. А огромные серые Ангары из-под дирижаблей виднелись в полях ещё в семидесятые годы. Не знаю, что потом производили в Долгопрудном. Может быть что-нибудь секретное. Но в этом маленьком привилегированном городишке каким-то образом сформировалась психиатрическая больничка.  (Возможно, пустовали бараки и казармы после дирижаблестроителей?) Во всяком случае, в наши годы, поселение в Долгопрудном считалось невероятным везением. Вот Велемир туда и отбыл. Да, в этой больничке каким-то образом оказались двое наших сокурсников из числа «стариков». Супруги Зелянины, Виктория и Сергей. Обнаружили друг друга мы случайно на ежемесячной конференции в ЦМОКе. Они потом рассказывали о Велемировых революционных преобразованиях, всё приглашали навестить их. Но мы так до сих пор и не выбрались.
   Кстати, Чугунов очень хотел увезти с собой кого-нибудь из уже знакомых врачей. Наверное, так ему было легче освоиться на новом месте. Кажется, с ним уехал Володя Хапров с женой психологом. Но не долго выдержал Велемирову «борьбу» за «орбиту», очень скоро перебрался в Дмитровскую ПБ№9.  Возможно, вариант переезда под его крыло мог быть предложен и мне. Помню, в последние дни пребывания Велемир проходил по центральной аллейке и остановился у нашей калитки. А я в этот момент стоял на приставной лестнице под окошком ванной и чинил развалившуюся раму. Главный подзывал меня, терпеливо стоял, но я так и не слез. Не хотел. Понимал, что его эпоха прошла, что ничего толкового от него не последует. Переезжать ещё раз в неизвестность, быть зависимым от настроений и конъюнктуры больше не мог. 
   Не помню точно, уехала ли перед отбытием Чугунова Нина Александровна Колбина? И она ли временно возглавила коллектив до приезда нового Главного? Вероятно, она дотерпела до нового и ушла на покой сразу после его появления. Помню только период затишья, коллектив работал по инерции, расслабившись.
   Мы разогнулись, вздохнули. Надя в письмах рассказывала Софе, жившей с семьёй под Челябинском, о славном обеспеченном житье. Звала приехать посмотреть. Считала, что Софа и Лёва могут легко устроиться на работу, проживать в более комфортных условиях.
 
   А к нам, через короткий промежуток междуцарствия приехал новый Главный врач. Мы ещё не видели его, а слухи уже поползли. И первое – новый главный оказался Саратовцем! Деревенский персонал считал, что саратовцы все друг друга знают! Но мы, конечно, доктора Сырова не знавали, он закончил много раньше нас и вообще был старше. Помню, приехал он, как-то незаметно, без семьи и, вдобавок, больной гриппом. Его определили в Велемиров дом, выделявшийся в ряду наших стандартных финских домиков своей величиной и этажностью. Дело в том, что после пожара он воссоздавался из двух стандартных домиков, и была надстроена просторная мансарда. Вот пролетел слух: «Приехал, приехал!» Доверенный персонал засуетился. Старшая медсестра, она же парторг, Мария Михайловна Бабенко организовала питание, обслугу. Основным порученцем бегала Валя Саблина, она же сообщала любознательным новости и детали. Мы затверживали имя-отчество: Владимир Анатольевич. Моё любопытство вскоре было удовлетворено. Я дежурил, раздался звонок из Москвы, из Управления. Что-то надо было передать главному. А то ли больничная АТС не работала, то ли он сам не взял номера, скорее, позвонили в кабинет, спаренный с бухгалтерией. Словом, я с волнением пошел в дом. Вежливо постучал, всё открыто, прошёл в пустые апартаменты, увидел на больничной кровати закутавшегося температурящего человека. Представился, вежливо передал о звонке из Управления. Он что-то ответил, оставив вопрос «на потом». Пожаловался на головокружение. Мне оказывать помощь не требовалось. Столик перед ним был уже завален лекарствами. Я тихо откланялся. Дня через три Владимир Анатольевич начал похаживать по больнице, рассматривать помещения и знакомиться. Официальных распоряжений не давал. Персонал тоже к нему приглядывался и находил «хорошим». Выглядел он, несмотря на перенесённый грипп, солидней и степенней Чугунова. Крупный, с большим обаятельным лицом, густыми бровями, басовитым голосом. Речь замедленная, внушительная. Меня он как-то приметил и выделил. Часто спрашивал о прошлой работе, о приездах «комиссий», о В.Е. Рожнове и нашей психотерапевтической направленности. Чувствовалось, что это ему не очень импонирует. Но своего мнения ни о чём не высказывал. Спрашивал и об отношении Управления. Не лучшей особенностью тогдашнего положения нашего ЛПУ была его подчинённость районным властям и районному бюджету. Тогда возникла такая тенденция «разукрупнения». В областном подчинении и на областном бюджете находились только большие многокоечные стационары, вроде ПБ№2 им Яковенко, ПБ№5 в Хотьково. В Рузском районе скопились сразу три психиатрических больнички! Наша, Детская психиатрическая №16 в Никольском-Гагарине и, рядом сидевшая в деревне Бородёнки, ПБ№18. Забегая вперёд, сообщу, что и детская, а ещё раньше, в нашу бытность, и №18, были присоединены к РПБ№4! По-моему, Сырову сразу не понравилось наличие сексопатологического отделения. Он постарался изменить его профиль на более обыденный. Так же он постарался отделаться от опекунства кафедры психотерапии ЦИУВ. Но это я сильно забежал вперёд. А вот Сыровская тенденция заключалась в переманивании в нашу больницу знакомых ему по Саратову врачей! Ведь к его приезду врачебный состав сильно поменялся. Разъехались по разным причинам мои ординаторы. Володя Батаев заключил фиктивный брак с москвичкой, поселился за Университетом. Трудоустроился в самом центре, в диспансере (который вскоре и возглавил) на Кировской, в здании НИИ санитарного просвещения. Вскоре брак перешёл в «нормальный». Борис Викторович Киян тоже подался в Москву, на скорую помощь. К сожалению, вновь запил, увольнялся, переходил куда-то и в итоге умер, погиб от пьянства. Витюша Кривченко проделал сложную эволюцию. После смерти матери получил солидное наследство, купил «Жигули», уволился из больницы, хотя продолжал жить в больничном домике, женился на какой-то местной продавщице. Однако вскоре, разведясь с этой продавщицей, уехал тоже ближе к Москве.  В его дом №5, бывший дом А.А. Березина, въехал молодой доктор, судебный эксперт из Приморья, Евгений Васильевич Черносвитов. Уехал в Дмитровскую ПБ№9 очень талантливый и серьёзный молодой врач Хапров Владимир Андреевич, эффективно занимавшийся неврозами. С женой, психологом. Уехала в Москву к дочери престарелая звезда нашего врачебного коллектива, без которой невозможны были «величественные сеансы», Нина Александровна Колбина. В её освободившийся домик заехала семья врача Вандина Александра Робертовича из Хадыженска. Этого доктора завлёк в своё время ещё Велемир, с три короба расхвалив ему  психотерапевтический профиль больницы и наобещав золотые горы. Жена его, тихая, скромная кавказская женщина долгое время не работала. Росли две девочки-малышки, Марина и Карина. Поэтому, одному «Робертовичу» золотых гор заработать никак не удавалось. Позже сердобольные сотрудницы уговорили супругу «Робертовича» поступить в бухгалтерию, где она прижилась. Ознакомившись с лечебным процессом, Вандин быстро сообразил, что его провели, Чугунова не взлюбил, но также как и мы без прописки оппонировать не мог. Он оказался очень чудаковат. И внешне: огромный, нескладный с акромегалическими кистями и стопами, крупным носатым лицом, где зрячим был только один глаз, другой он всё время прищуривал, придавая лицу не к месту хитрованское выражение. Робертович считал себя психотерапевтом, неосторожно критиковал Вельмировы методы и начинания, что, конечно, было донесено. У него была манера говорить сразу при появлении, словно он продолжал уже начатый разговор! Причём, «не в тему» и намёками. Войдя в кабинет или подойдя к группе докторов, даже не прислушавшись к беседе других, скрипуче произносил: «Ну, как ваше мнение?» «Ну, Да!» «Ну, как вам это нравится!» «Да-а-а!» Трудно было понять, что он хочет выразить. Пользовался однотипными тривиальными фразами. Придавал им особую многозначительность. Так что мы вскоре начали его пародировать. И относиться к нему с иронией. Меня он донимал желанием присоединяться к моим прогулкам на велосипеде. К тому времени мы купили в Рузе на деньги, заработанные лекциями и занятиями в медучилище, харьковский легкодорожный велосипед. Хороший, лёгкий, напомнивший мне Дяди Сашин «Диамант». Вдобавок, имевший, три переключавшиеся «скорости». Как всегда, на ходу переключались только две передачи. Я перевёл «ходунок» на цепи на обычную звёздочку и на повышенную передачу. Большой скорости не жаждал. Зато мог преодолевать подъёмы сравнительно легко. Катался по «бетонке» недалеко от Покровского. Мне нравилось гладко катить в одиночестве, освободившись от дум и забот. Не тут-то было. «Робертович», завидев из своего домика мои приготовления, навязывался со своим драндулетом. Так мы гуськом «поглощали расстояния» под его непрерывную резонёрскую болтовню о работе и Вельмировых кознях. Старался не отвечать или отвечать междометиями в разных тональностях. Недостатки своего заурядного и битого «аппарата тяжелее воздуха» Вандин компенсировал здоровенной физической силой. Он не уставал скрипуче катить до самого Таблова, это почти у Рузы! В отделении неврозов он предпочитал работать с женщинами. Нравился им, хотя заметно уступал Володе Хапрову по доверительности отношений с пациентками и тонкости психологического подхода. После смены главных врачей Робертович быстро разочаровался и в Сырове. А последний, взаимно, и в Вандине. Оба за глаза иронизировали друг над другом. Сыров довольно грубо трунил, называл «Вандини» и «Ромуальдовичем». (Хотя «Ромуальдовичем» Вандина обозначил первым Володя Батаев).
   Зато Сыров быстро подружился со Степаном Саркисовичем Окаянцем, нашим трудинструктором и назначил его завхозом. Окаянц был очень доволен и благодарен. Сказалась восточная склонность к иерархическому подъёму.  Ведь в бытность Чугунова он состоял всего в трудинструкторах и довольно открыто раздувал оппозицию. Даже, перед увольнением Велемира ушёл из больницы на должность завхоза недальнего пионерлагеря. Сыров раскусил оборотистость и склонность к махинациям «куркуля» Саркисовича, а также его желание быть всегда поближе к дому. Проживала-то семья Окаянц в соседнем домике №8 больничного городка. Крылечки Сыровского и Окаянцевского домов смотрели друг на друга. Жена Степана Саркисовича, русская, Вера Павловна заведовала больничной аптекой, то есть тоже была «нужным человеком». Она никого никогда не допускала в помещение аптеки (одна комната приёмного покоя). Злые языки говорили, что она не только достаёт для начальства бесплатно нужные лекарства, но и забирает из районной аптеки совершенно не нужный фармакологический хлам за больничные денежки.  А уж как нужен был сам Степан Саркисович! Не сомневаюсь, он детально характеризовал Сырову особенности и степень полезности всех сотрудников, включая и докторов. Несомненно, вторым наушником служил главный бухгалтер из пролечившихся алкоголиков, который сменил робкого и покладистого Николая Михайловича Серякова, отца и мужа двух наших медсестричек. (Н.М. откровенно спился.)  До Окаянца завхозом работал длинный горделивый поляк (?) Жигульский. Он проживал в Покровском, в угловом домике прямо напротив старинной, разбитой в войну домовой церкви Шереметьевых. (О ней можно рассказать целую главку, но некогда. Она, по существу, образует центр посёлка, выстроена на площади, через которую проложено местное шоссе.) Помню, при Чугунове Жигульский основательно переделывал усадебку и строил клуб, баню, парную, котельную. С приходом Сырова он понял, что дерзаний больше не будет. Ушёл в совхоз.
   
   А в нашем доме летом 1971 года произошли неожиданные позитивные перемены. Семья Челябинских Беккеров быстро отреагировала на Надино приглашение «посмотреть» жизнь в Подмосковье. Беккеры собрались и приехали к нам в июне. Я встречал на Казанском(?) Ярославском(?) вокзале. С пожитками и двумя ребятишками в тонких чёрных спортивных костюмчиках. Беккеры оказались народом любознательным и терпеливым. Провёз их на Рижскую электричку, на автобусе до Покровского. Наш домик им понравился. Взрослых: Софу и Лёву поселили в маленькой комнате, ранее считавшейся кабинетом. Всех детей разложили в большой комнате с окном на дом Колбиной. А сами разместились в бывшей Кияновской комнате с выходом на веранду. Конечно, устроили праздничный обед и мытьё в натопленной ванне. Наши дети были рады ребячьей компании. Все, кроме Лёни, были ещё дошкольниками и играли в общие игры. Через недельку отдыха взрослые стали подыскивать работу. Она действительно существовала. В Покровской школе мест не нашлось, но Софа с Надей сходили в детскую Костно-туберкулёзную больницу. И Софу определили педагогом русского языка и литературы. Особенность работы заключалась в том, что надо было заниматься с лежачими или двигательно ограниченными ребятишками. Почти все были в гипсе. Но дети оказались умненькими, повзрослевшими при своих болячках. Софа с первого сентября могла начать работу. Лёва был рукастым, деловитым и дисциплинированным советским селянином. Он тоже довольно скоро определился в совхоз «Лысково» механизатором. Начальство охотно обещало в будущем жильё, прописку. А пока рекомендовало проявить себя с лучшей стороны. Мы не задумывались о житейских превратностях родной советской внутренней государственной политики. Ну, ладно, сами жили без постоянной прописки на производственной жилплощади. Мы верили в её скорое получение. Мы также были абсолютно уверены, что советское государство всегда стоит на стороне добросовестно трудящихся людей. И всё временные невзгоды преодолеваются. Словом, когда в сельсовете выяснилось, что Лёва по национальности немец, ему мягко объяснили, что в Подмосковье его, скорее всего, не пропишут. Кроме законов, оказывается, действуют ещё разные распоряжения, постановления, указания. Со времён депортаций Великой Отечественной их зональность никто не отменял. И если по восточной части страны немцам было уже высочайше дозволено перемещаться, то столичная область выпадала из «черты немецкой оседлости». Мы то этого не знали! Так что работать – пожалуйста, а прописаться – нет! К счастью, вся эта бодяга проявилась не сразу. А пока Лёве выделили трактор «Беларусь». Он что-то рьяно пахал, перевозил, приезжал на обед, ставя его под окнами кухни. Познакомился с местными работягами, обсуждал условия труда, техническое состояние хозяйства, заработал авторитет и, кажется, даже получил первую зарплату. Дома наши отношения были хорошими, хотя я не всегда откликался на его пролетарские шутки. Зато Лёва подружился с больничным трудинструктором Лёней Тверитиным.  Они охотно играли в пинг-понг в нашем дворе. На пинг-понг заходил и Сыров, игравший, царственно вывалив живот из приспущенных джинсов.
   Тут у нас произошло ещё одно положительное событие. Мы, наконец, сумели приобрести мебельный гарнитур! Немецкий (ГДР), тип – «жилая комната», «Эрих-5», 14 предметов. Не помню, кто нас надоумил съездить за гарнитуром в Москву. Считалось, что там «всегда есть». Нам указали мебельный магазин на окраине, к центру, окружной дорогой, на въезде по Ленинградскому шоссе. Возможно, кто-то из пациентов работал там и знал обстановку, возможно, врачи из военного городка, чаще катавшиеся в Москву, знали этот магазинчик. Вот думаю, не работала ли там продавщицей пациентка отделения неврозов? И через Валерию Ивановну составила нам протекцию? Застеклённый полукруг магазина и сейчас виден среди хаотической торговой застройки. Словом, мы наняли больничный грузовик, приехали, волнуясь, купили за 760 рублей гарнитур, обрадованные добавили к нему ещё и просторный трёхстворчатый платяной шкаф болгарского производства за 250 рублей. Наняли болтавшихся возле магазина алкоголиков погрузить, хотя погрузка, якобы, производилась бесплатно силами магазинных рабочих. При погрузке оторвали маленький кусочек фанеровки снизу шкафа, у самого пола. Неопохмелённый алкаш рано отпустил, и шкаф ёрзнул по металлической штамповке кузова грузовика. Кусочек подобрали. Надя очень расстроилась.  Я успокаивал: приклеем, будет не заметно! Да внизу и не увидит никто! С триумфом привезли домой. Потом дня три свинчивали диван и кресла. Стулья были в сборе. Этот мебельный гарнитур добросовестно служил нам много-много лет! Только немецкие стулья не выдерживали веса русских мужичков. Вынимаемые сиденья опирались на очень узенькие вырезы торцов ножек. Лёгкий перекос и сидения проваливались. Вдобавок, гости пытались придвинуться к столу, обычно, подтягивая стул под приподнятый зад за сидение. В итоге сидение подтягивалось, а стул оставался на месте, а обескураженный гость: Ох! Оказывался в деликатном положении! Мы весело извинялись за грациальность немецкой мебели. Позднее мне пришлось выпилить брусочки и привинтить их так чтобы сиденья не проваливались. Всё равно стулья оказались довольно нежными. В Клину нам их пришлось заменять крепкими Белорусскими. А сервант и секретер долго украшали все наши жилища. Их полированные поверхности с витиеватым древесным рисунком шпона очаровывали нас и гостей. Сейчас они украшают дачный домик. Обеденный стол же служит мне до сих пор, (сорок два года!). Эти строки я печатаю на нём, превращённом в стол для компа.
   Вообще, к осени 1971 года мы обустроили свой домик. Подремонтировали изнутри: побелили, подкрасили, наклеили свежие обои. Широкой доской продлили стенку в прихожей, закрыв непрезентабельный вид вешалки для верхней одежды. Повесили гардины, шторы, поставили торшер. Стало уютно. Появился аппетит к хорошей жизни. Захотелось обложиться хрусталём, фарфором, современными приёмниками… Ведь четыре года прожили по-цыгански. Надя пошла в отпуск. Софа с Лёвой работали, Лёня с первого сентября пошёл во второй класс Покровской школы (старой, рубленой одноэтажной). В воскресные дни все ходили за грибами. Словом, забрезжил конец перманентной «борьбы за существование».
   Конец 1971 года. Долго не могли купить мне зимнее пальто. Даже в Москве был дефицит такого добра. У Нади в отделении лечился молодой проныра из магазина «Мужская одежда» в Орликовом переулке. (За Казанским вокзалом). Вот он наобещал посодействовать, даже сказал, к кому подойти, написал записку.  Я съездил один раз. Висели замечательные пальто с воротником из «морского кота». Но примерял одно, еле сходилось. Надо бы на размер побольше, больше не было. Вся партия была одного размера! Вот особенности социалистического производства. Второй раз я оказался вместе с Сыровым и Факторовичем. Помню, сидели в «Волге». Надя наказала заехать ещё разок в Орликов переулок. Заехали. Зашёл в магазин, вновь представился продавцу. Он прошёл в подсобку, долго ковырялся, вынес пальто. Я примерял такое же утягивающее. На размер больше нет. Купил это за 188 рублей. Вышел в нём к коллегам, уселся в «Волгу», видимо, с постным лицом. Они спрашивают: Купил? Да вот на мне же! – О! А! немного позже удалось купить высокие тёплые австрийские ботинки на молнии за 55 рублей. Выглядел теперь как средний Московский кандидат наук, только науками не занимался. Сыров уехал до Нового Года повышать свою квалификацию, а меня оставил исполнять обязанности главного. Правда, без права распоряжения кредитами. Окунулся в хлопотные административные дела и делишки. Пришлось частенько ездить в Москву, слава богу, не на электричке, на «Волге». Сыров всё сулил мне за труды в 1972 году двойной отпуск. С Нового 1972 года в нашем ЛПУ наметились перестановки. Закрывалось диспансерное отделение. Должность амбулаторного психиатра отдавали Рузской районной поликлинике. Ожидал, что поставят меня заведующим в отделение алкогольных психозов. Надя намеревалась с Нового года отказаться от заведования, уйти на одну ставку, устала от нервотрёпки. Дома жили мы хорошо. Дети были постоянно под наблюдением. Лёва перешёл на другую работу, где твёрдо обещали прописку и квартиру. Наташа и Дима выросли, стали самостоятельными, понимающими. Дима сильный. Возит сани со взрослым человеком. Наташа здорова. Сама причёсывается. Завязываем бантики, чёлку закалываем «невидимками». Гриппом переболевали легко. Готовимся к Новому году. Перемеряли 12 разных масок, учим стишки. Шьём костюмы ребятам. Погода слишком тёплая, снега мало. Иногда шли дождики! Заезжали в гости Блувштейны, перед поездкой Иосифа Яковлевича в Трускавец, на воды. Заезжал он и после, возвращаясь с курорта. Появилась у нас возможность приобрести финский холодильник за 330 рублей.
   Наметилась Областная наркологическая конференция. Сыров начал меня настраивать написать статью, чтобы войти в число участников. Не знал, что писать. Не знал и Сыров. Подумал и изобразил наш бывший психотерапевтический Чугуновский режим в качестве опыта. Накатал страницы три. Сыров проник к В.Е. Рожнову с просьбой отредактировать и дать отзыв. Рожнов, хоть и был обижен разрушением нашего прошлого творческого союза, какой-то ответ сделал.
   Помню, припёрлись к Владимиру Евгеньевичу домой в высотную квартирку у проспекта Мира. Сыров был ещё немного и подшофе. Рожнов усадил нас в малюсеньком кабинетике. Я с интересом рассматривал книжные полки. Обратил внимание на строй малоформатных книжечек перед стеной основных корешков. Это было модно. Меж книг – всякие таинственные бирюльки. Рожнов восседал за роскошным современным полированным письменным столом. Позади него на стене красовался огромный японский самурайский меч. (Сейчас такие присутствуют в любом сувенирном магазине, но тогда мы это диво видели впервые.) Сыров вальяжно вёл беседу о необходимости попадания нашего шедевра в областной сборник. Рожнов вяло соглашался. Затем супруга гения поила нас кофе с манюсенькими бутербродиками. В паузе к ней зашла какая-то старушенция соседка. Раздалась долгая французская речь! Словом, квартира источала тайны психотерапии. Где-то внутри неё жил абсолютно чёрный кот, сын Кляксы, подаренный котёнком нами (!) профессору ещё в Чугуновские времена!  После нашего визита статья попала в Управление с рекомендацией Рожнова в сокровищницу  Рыбальского. Там ещё велели «подработать», что бы можно было напечатать. Сыров добавил какие-то невнятные цифры, выводы, предложения. Наша статья была принята. Основной текст – мой!
   Ещё не без гордости сообщаю, что, только освоившись в РПБ№4, Сыров завёл порядок врачебных научных конференций! Видимо, так полагалось во всех лечебных заведениях, но Чугунову был недосуг, или ему нечего было предъявить докторам из своего научного багажа. Помню, Сыров поручил мне сделать доклад о чём-то. Я старательно подготовился, выучил его, чуть ли не наизусть, написал текст на отдельных листах, но читал от себя. Дело происходило в кабинете Сырова. Доклад всем понравился и открыл эпоху наших «научных конференций». Сыров тут же мне поручил завести журнал и по всем правилам (которых я и не знал) регистрировать конференции в виде протоколов с приложением текстов. Доктора тут же проголосовали за меня, как за ответственного за систематическое проведение этих умственных мероприятий. Было назначено чёткое расписание, чуть ли не два раза в месяц. Следующим докладчиком Сыровым была назначена Юта. Вот подошла дата следующей конференции. Юта, наверное, вспомнила только накануне. Она не готовилась, а открыла какой-то учебник и по главке промямлила нечто всем известное. Доктора были разочарованы. Тем более, что Юта тогда была «под прицелом» всех мужчин коллектива. Хорошо, что Сыров сам при сём не присутствовал. Однако, ему видимо описали Ютино фиаско. Он чуть ли не прилюдно её выбранил. Мой же журнал он сам проверял (дата, номер, тема, присутствующие, обсуждение доклада, тексты) и подписывал. Он – председатель, я – секретарь! Самым трудным оказалось запомнить и передать, кто, что говорил. Приходилось дома вечером сидеть и домысливать за коллег. Тем более что конференции скоро выдохлись. Доктора потеряли к ним интерес, да кажется, и сам Сыров. Но формальное соблюдение порядка «научно-практических конференций РПБ№» продолжалось. Я безо всякого уже желания заполнял страницы журнала до 1975 года.
 
   В наших письмах Наташа стала сама подписывать печатными буквами поздравления Бабушке и Дедушке. Книжки уже читала сама, а не рассказывала по памяти. Димку любила и опекала. Чувство ответственности у неё проявлялось ежесекундно и стопроцентно.            

   Сыров довольно скоро перетащил в РПБ№4 из Саратова немолодую супружескую пару врачей Факторовичей, которых позиционировал, как своих друзей. Главного друга, Бориса Аркадьевича Факторовича я ранее не знал, хотя нашлись у нас и общие знакомые. Зато его супруга неожиданно оказалась более чем знакомой! Майя Владимировна Факторович в наши студенческие годы заведовала психиатрическим приёмным покоем во второй Советской.  Когда я готовил работу об астматоловых делириях, забавно рассказывала об особенностях поведения поступавших подростков, клинике интоксикационных психозов, и вообще о практической психиатрии. Словом, мы с ней были знакомы ещё с моих студенческих лет. Подвигли супругов на приезд в Рузскую глушь не только рассказы о сладкой подмосковной жизни, но и какие-то нескладухи в работе на ниве саратовской психиатрии. Кажется, Борис Аркадьевич надеялся написать диссертацию, но не сложилось.

   Кроме трёх саратовцев, в коллектив влилась пара врачей Варфоломеевых. Они учились в Донецке, затем работали где-то в местах лишения свободы, что им в целом надоело. Прислало их Управление Главного психиатра. А не сам Сыров завлёк. Первым приехал Евгений Сергеевич, невысокий, поджарый, резковатый, но очень «народный» в манерах и речи. Просто Чапаев какой-то. Урождён он был в Шатурском районе Московской области. Там проживала вся его родная семья. Вскоре по приезде Женя Варфоломеев сам попал в терапевтический стационар. Выяснилось, что он много лет страдает язвенной болезнью желудка и вынужден систематически принимать всякие противоязвенные препараты и пить альмагель. Попав в объятия Сырова, он был вынужден разделять с ним «дружеские застолья», тем более, что сначала проживал без семьи. Супруга его, Варфоломеева Дина Мефодиевна приехала с дочерью уже значительно позднее, когда он обжился в нашем первом домике №3. Евгений вскоре получил кличку «Женя маленький» потому что в больнице вскоре появился его друг и тоже Донецкий доктор, «Женя большой», Евгений Степанович Спиридонов. Они считались приятелями, хотя по характеру и человеческим реакциям совершенно не были похожи друг на друга. Спиридоновы были более украинизированы, говорили с «хъ», любили борщи и пампушки. И вообще, были шире, эмоциональнее, общительнее.  Альбина Васильевна вообще пекла неподражаемые пироги. Не помню, куда были «расставлены» новые доктора. Свои способности и призвание они реализовали после неожиданного присоединения к нашей больнице РПБ №18 «Бородёнки»!  Так выразился процесс укрупнения психиатрических стационаров по всей Московской области, надуманный Министерством РСФСР и Областным Управлением психиатрической помощи, вероятно, с целью экономии средств. Кроме Рузского района, я знаю, происходили подобные преобразования и объединения в Пушкинском районе, где возникло «Объединение» под аббревиатурой ОПНБ№5, и в других. Бывший главный врач РПБ№18, Гребенщиков Владимир Андреевич, принципиально не остался в родном учреждении на простой должности. Кажется, уволились ещё доктора. Так что, «Женя большой» и «Женя маленький» были срочно брошены на «затыкание дыр» в Бородёнки. Оба сразу были назначены заведующими двух отделений, которые получили номера шесть и семь. Сыров пообещал им, что будет чётко отвозить их утром на больничной машине туда и в пять вечера забирать домой. Там оба Евгения хорошо прижились, персонал «зауважал» их, пациенты полюбили. Им стало комфортно тем, что ни Сыров, ни Факторович туда практически не показывались. Никто не следил, не давал ценных указаний, не отвлекал импульсивными посиделками. Конечно, регулярность выделения авто для проезда быстро нарушилась. Иногда утром  они до одиннадцати слонялись у избушки администрации. Или вечером возвращались «уже по тёмному». Но Сыровскому нахальству и упрямству они скоро противопоставили собственное упрямство, не стеснялись предъявлять претензии. И дело наладилось. Сыров понял, что без этой парочки ему функционирование филиала не наладить! Думаю, если бы в Бородёнках были бы приличные домики, они, возможно, переехали бы туда жить.             
  Чуть позже Сыров перетащил из Саратова к нам доктора Сабанова, одинокого ворчуна и скептика. Помню, тогда Сыров пытался использовать Сабанова для нападок на неугодных докторов, но не вышло. Как только Сабанов (Плугов в переводе с татарского) оклемался, перепрыгнул в Московскую городскую ПБ №5. Но не в Москву, а в Чеховский район. Московская Городская ПБ располагалась за городом! Т.к. являлась спец. больницей для социально опасных пациентов (с милицейской охраной)!
   Февраль 1972 года. На мой День Рождения Надя подготовила грандиознейшее празднество. Мы решились созвать коллег, угостить и отметить. Наше материальное положение уже позволяло подобные траты. Да и имидж старожилов обязывал. Собрались действительно приятные нам люди. Все радовались и поздравляли. Мне преподнесли настольные часы. (Наверное, чтобы не опаздывал на работу). Огромные оленьи рога, вывезенные доктором Черносвитовым с Дальнего Востока. Они до сих пор, даже будучи завешанные шапками и шарфами, украшают прихожую нашей Клинской квартиры. (Спутал! В квартире живут вторые черносвитовские рога! А первые, как полагается, вывезены на дачу, украшают дачную столовую. Женя обладал множеством рогов!) Креативный подсвечник на стену в виде Жар птицы. Тогда возникла мода на свечи и подсвечники в интерьере, хотя свечей никто никогда не зажигал. И ещё получил деньги на транзисторный приёмник. А они были в дефиците. За ним надо было ехать в Москву, да ещё в определённые магазины. Молодой алкоголик в ремиссии посоветовал магазин на Смоленской площади, в доме напротив МИДа. Позже, там, действительно, я смог приобрести модный ВЭФ. Словом, мы с Надей почувствовали себя не рядовыми серыми воробушками, а уважаемыми людьми!   Получили мы и поздравления, и посылку, из Мурманска. Селёдка как раз очень пригодилась.

   Март-апрель 1972 года. Я побывал в Мурманске у родителей на новой двухкомнатной квартире на улице им. капитана Буркова. (Тянется с севера на юг по краю третьей террасы). Погулял по городу и уж никого знакомых не встретил. Полистал у родителей телефонный справочник, увидел знакомую фамилию, «Гехман». Рискнул, набрал. Это оказался телефон папы Светланы. Светка, естественно, вышла замуж и носила фамилию мужа, Амоскова. Работала она, как и ожидалось, в каком-то большом рыбном Управлении. Отец дал мне её телефон. Мы созвонились. Она позвала зайти к ней прямо на работу, объяснила, как добраться. Я припёрся, и мы поболтали о прошлом и приятелях. (Возможно, этот эпизод сдвинулся в памяти. Возможно, я навещал Светку на работе раньше. Забыл, сколько раз я бывал у родителей в новой квартире на Буркова.) Из Мурманска привёз рыбки и бабушкины подарки детям. 
   Перед этим меня постоянно вызывал Рузский военкомат, агитировали в армию врачом. Удалось отбиться. Помню, сижу в убогом военкоматском предбаннике. Напротив меня сидит молодой, холёный доктор с брезгливым выражением лица. Мы с ним остались вдвоём в роли соперников. Оба не желаем служить в армии. Оба рассчитываем, что «заберут» не меня». А военный чин подначивает: «призовём одного из вас!» У доктора какая-то, сильная, не ведомая мне «рука». Он с превосходством меряет меня презрительными взглядами. Мне, почему-то, лицо его знакомо. После долгого мурыжения и нервотрёпки нас обоих отпускают. Позднее узнаю фамилию доктора Чуркин! Младший брат известного в психиатрических кругах профессора А.А. Чуркина. А лицо его я видел на лекциях в «Кащенко»! Военные агитаторы, вроде бы, отстали надолго. Возможно, для меня как раз сыграло роль отсутствие постоянной прописки. С Константином Александровичем Чуркиным позже я сталкивался во время последней учёбы в Институте им. Сербского. Меня он не узнал. Скорее всего, тот эпизод в Рузском военкомате из его памяти сразу выветрился, как абсолютно ненужный. 
   Перевели меня заведующим психиатрическим отделением №2, которое невзрачным самодельным бараком тянулось сразу у поселкового штакетника. Надя работала на одну ставку и приходила домой в три часа дня. Занималась с детьми. Дети болеть перестали. Только Димка «прудил» по ночам. Я пробовал будить его ночью заранее. Но он умудрялся обмочиться до трёх раз за ночь. Надя с Наташей ездили в Ярославль на день рождения Жорика, юбилей, 40 лет! Наташа была в восторге от поездки. Она очень повзрослела, любознательная, любит вертеться среди взрослых. Неплохо читает. Дети много «чудят», передать невозможно! Иногда скажут обычную фразу, но с такой взрослой интонацией, что мы покатывались! Ребята закончили чтение «Чипполино», оба знают эту книжку наизусть!
   Когда-то я привёз из Мурманска самодельный белый платок из кроличьего пуха. Он не использовался, т.к. пух лез и прилипал к пальто. А теперь Наташа его обновила. Гуляла в платке в морозные дни. Наконец-то пошли солнечные дни. Чувствовалось – весна!
 
   Кроме ежемесячных конференций в ЦМОКПБ устраивались помпезные «Областные Научно-практические конференции» – праздники один раз в год. Устраивались на базе какой-нибудь крупной больницы. Заранее писались научные статьи. Сдавались в оргметодотдел ЦМОКа. М.И. Рыбальский их распределял по темам и договаривался со знакомой профессурой об обработке и составлении резюме. Затем объявлялся клич желающим посетить конференцию. Конечно, руководство и врачебный актив всех психиатрических ЛПУ области были обязаны присутствовать. Кроме них набиралась масса желающих. В основном молодых докторов, страстно мечтавших пройти в науку или хотя бы потолкаться среди научных психиатрических мастодонтов. Желающие сдавали деньги на проживание, т.к. общество собиралось в какой-нибудь санаторной здравнице дня на два, на три. На всех конференциях доклады читались срывающимися голосами молодых авторов, затем избранный профессор подытоживал прослушанное, делал выводы и кого-то подхваливал. Тут уже схлёстывались гоноры разных психиатрических НИИ.  Все начинались вежливо переругиваться, но сходились в одном, критиковали Институт им. Сербского. А его представители снисходительно брюзжали в сторону прочих. Молодые диссертанты, старались обкатать куски своих сочинений в виде статей и посмотреть на общую реакцию научной публики. Большую часть статей лепили срочно, только для того, что бы попасть в сборник и увеличить свой издательский вес. Не помню, бывал ли я на таких конференциях до 1971 года, наверное, нет, только слышал о них и завидовал счастливцам. Вот новому Главному очень захотелось там засветиться.
   В сентябре, а конкретно 15-16 сентября 1971 года такая Областная научно-практическая конференция должна была происходить в закрытом городке всех советских физиков, в Дубне! Уж как руководство ЦМОКПБ и ПБ№14 и, наверное, №9 договорились с физиками и властями, не знаю. Но к 15 сентября мы с Сыровым поехали в Дубну. В то время он мне благоволил. Брал с собой в качестве приживала? Подсказчика «кто есть кто?» Было лестно, хоть и немного страшновато, я уже заметил барские «закидоны» Владимира Анатольевича. Надя снабдила меня оптимально возможной суммой,  приодела.  Взял я портфель, паспорт. Кажется, были оформлены командировки. И покатили на больничной Волге, кажется с водителем Мишей. (Надо сказать парнем вредным, упрямым, занозистым). Приехали в Дубну. Не помню, проверяли ли нас на въезде. Городок-то был закрытым из-за ОИЯИ (Объединённого Института Ядерных Исследований). Проезжая по улицам, я всё глазел по сторонам, хотелось видеть советский научный рай. Ведь давно было известно, что для физиков-ядерщиков страна создавала всегда идеальные условия, что Дубна город будущего. Действительно, городок был чист, уютен, просторен. Хрущёвские пятиэтажки немного поторчали на окраине, а в центре расселись аккуратные оштукатуренные хаусы. Я всё хотел увидеть прославленные домики – коттеджи научных работников. Из которых академики, якобы, ездят к друг другу на велосипедах по парковым дорожкам.  Особо замечательных домиков, вроде теперешних коттеджей новых русских не заметил. Разместили в гостинице «Дубна», по теперешним меркам отель две звезды. Но тогда нам показалось верхом уюта и рационализма. На двоих комната с туалетом и душем! А в смежной комнате проживал американец! И нас попросили не шуметь, не беспокоить научного работника. Мы его за ночёвку и не видели, но очень хотелось хотя бы случайно встретиться, вежливо поздороваться, а потом, между прочим, упоминать в разговорах, вот жили рядом с американцем!
   Сами доклады произносились в зале Дубненского Дворца Культуры. Слушатели могли и не сидеть в зале! Оказывается, радиотрансляция осуществлялась и в буфет! И в этом был высший шик. Многие великие и размером поменьше учёные восседали в буфете за пивом. Для нас, привыкших к дефициту всего и пива в том числе, такое состояние граничило со сновидным! Не понятно, только, как потом должна была происходить дискуссия? Ведомый Сыровым, я не смог послушать докладов, т.к. зуд первооткрывателя повёл его по другим местам. Мы зарегистрировались, отметились и больше, по его мнению, делать здесь было нечего. Мы вышли на улицу, прогулялись вдоль Волги. Увидели разные мелкие свидетельства научного интеллекта и подхода, например, необычайно вежливые таблички-напоминания. Среди интеллигентных физиков не приживались таблички-оклики типа «По газонам не ходить!» Объявление вежливо напоминало владельцам моторных катеров о нецелесообразности заплывания на какой-то остров. Увидели внизу множество аккуратных, чистеньких «Казанок» и «Прогрессов». Берег был идеально чист, без обязательных будок, куч металлического и дровяного хлама, тряпок и бумаг. Да, вот оно наше коммунистическое будущее! Пошли по почти пустым улицам. На фасаде элегантная вывеска: «Кафе нейтрино». Ещё один признак ума и интеллигентности! Мне даже почудилось, будто я уже видел это кафе в фильме «Девять дней одного года». Поравнялись с магазинчиком. Потянуло зайти. Я понимал денег у меня в обрез, покупать ничего не надо. Но магазин манил безусловным наличием чего-нибудь дефицитного. Чего-нибудь такого, что один раз и на всю жизнь! И наши взоры упёрлись в изящные длинные джентльменские зонтики «Три слона». Тогда ещё не существовало суперскладных автоматических зонтов, по крайней мере, в СССР. Мы не долго думали и приобрели по такому иномарочному сокровищу. Вернулись в гостиницу, помахивая тростями-зонтиками. Доктора ахали, просили раскрыть, восхищались просторными куполами. Как прошёл следующий день, не помню. Видимо, так же бездарно. Сыров утром позвонил в больницу и барским голосом приказал подать машину. Миша на «Волге» выехал. К полудню был в Дубне. На банкет мы не оставались. То ли поскупились, то ли Сырову не захотелось. Кажется, тогда он ещё не был шапочно знаком с управленцами. Он опасался разговоров на клинические темы, зато с удовольствием демонстрировал напускной шик. Мне сулил усовершенствование в Ереване, где он сам бывал и познакомился с Ютой. Обещал сделать меня начмедом. Обещал дать в следующем году два отпуска подряд, 78 рабочих дней! Мы уже привыкли к наполеоновским высказываниям начальства, помалкивали, вслух не опровергали. Но получить двойной отпуск было заманчиво. Вот бы укатить в какие-нибудь злачные края! В семье-то мы планировали психиатрическую специализацию для Нади, а в отношении меня – попадание на заочную аспирантуру. Всё это было желаниями и мечтаниями и упиралось в необходимость управиться с детьми. Наконец приехал Миша. Мы погрузились в «Волгу», прихватили с собой ещё пару докторов, возвращавшихся в Дмитров и далее. Поздно вечером вернулись в родное Покровское. Особенно рассказать о конференции было нечего.            

   Лето 1972 года. Июль? Мы впервые в жизни едем на курорт. Всей семьёй.  Когда мы надумали поехать, «как все люди» к морю, а курорты в нашем понимании ассоциировались только с тёплыми южными морями, мы с Надей задумались. Оба мы ничего дельного о Черноморских курортах не знали. В детстве от взрослых я слышал только одно магическое слово: «Сочи». Как-то старшеклассником услышал в разговорах девочек второе подобное определение: «Гагры». Не Светка ли Гехман с апломбом произнесла этот таинственный омоним? Тут же я услышал, что существуют Старые и Новые Гагры. По интонациям девчонок понял, что Старые Гагры относятся к Новым, как Кремль ко всей остальной Москве. Это и запомнилось. И вот прошли долгие годы. Поскольку других названий я не знал, то на Надины раздумья сразу произнёс вслух: «Гагры»! Надя решила, что я прекрасно осведомлён и тут же согласилась. Вдобавок, когда она обменялась соображениями с доверенными докторшами, получила немедленную поддержку! А Людмила Петровна Захаркевич заявила, что прекрасно отдыхала в «Старых Гаграх» у чудесной доброжелательной хозяйки и даст заветный адрес! Надю заверили, что нашу семью охотно примут и недорого возьмут. Вот мы решили, что наш отдых на Море будет длиться 20 дней, а потом мы переедем в Энгельс. Сам психиатрический отпуск был в те времена длительным, кажется, полуторамесячным или более. Позже руководство больниц стало разбивать его пополам, а то просто не оставалось персонала для работы в отпускной период. Вот мы купили билеты на двух взрослых и двух детей до Гагр. Написали в Энгельс и Саратовским о поездке и последующем посещении родственников. Собрали курортную одежду, обувь, причиндалы в виде полотенец, плавок, купальников, шапочек, шлёпанцев и детских вещичек. Взяли максимальное количество денег. Погрузились. И отправились навстречу манящим радостям беспечной жизни.
   Вот только не помню, тогда же, в тот же ли отпуск нас уговорили сдать домик на время нашего отсутствия докторам, договорившимся о временной работе в больнице летом? Возможно, это случилось в следующий летний отпуск. Да это и не важно. Читателю интересней узнать, что существовала такая практика, во всяком случае, в психиатрических больницах, расположенных в сельской местности! Многие врачи-психиатры, особенно городские, так намечали свой летний отдых, совмещая подработку и летнее расслабление. Они брали отпуск в своих больницах и ехали подрабатывать в сельских! Причём заранее планировали брать ставок побольше, а «упираться» поменьше. Администрация сельских больниц понимала этот настрой на халтуру. Но, будучи скованной дефицитом кадров, а также допуская отсутствие какого-либо контроля начальства в отпускной период, легко соглашалась на сложившуюся практику. И вот, нас вежливо спросили, не будем ли мы против того, чтобы в нашем домике временно пожил профессор Недува А.А. с супругой! Позднее мы узнали о его большом вкладе в науку лечения психически больных. В отличие от большинства же учёных психиатров, посвятивших себя диагностике и клинике психических расстройств. Причём устраивал профессора не кто-нибудь, а сам Марк Исидорович! Он позвонил Сырову и сообщил (не без чувства розыгрыша): «Не возражает ли Владимир Анатольевич, что бы в больницу приехали и поработали профессор Недува и жена его (пауза!) Духовная?»  Эту фразу дословно с выражением и понимающей миной повторяли все сотрудницы.  Конечно, мы с Надей легко согласились. Семья профессора, безусловно, интеллигентные люди. Они не сожгут и не разгромят наш домик. Вряд ли им захочется что-нибудь украсть из наших богатств. И то, что выбор пал на нас, даже как-то удовлетворило, мы себя зауважали. А шутка Рыбальского заключалась в том, что фамилия супруги профессора звучала действительно «Духовная»! Он наверняка подколол местных сплетниц.      
    И вот мы едем. И дети, и мы, рады необычайно. Чем ближе Кавказ, тем чаще выглядываем в окна. Где же, где же Оно, Море?! Сильное впечатление произвели «волны» каменных пластов в боковых стенках железнодорожных выработок. И вот поезд нырнул в тоннель и выскочил к городку Туапсе. И сразу же справа раскрылся голубой простор сверху и ярко синий простор снизу! Вот оно, Чёрное Море! Я всё искал глазами жёлтые песчаные пляжи. Но купавшиеся внизу, чуть ли не под колёсами поезда, фигурки возлежали на сером фоне. Ну что ж, пусть будет галька! Бело-зелёная полоса прибоя то отдалялась, то подбегала к самому откосу. Меня удивили частые каменные стенки, уходившие в воду перпендикулярно берегу. Подсказали, это «буны» для предотвращения разрушения отвесного берега волнами прибоя. Там, где берег плоский, набегающие волны постепенно мельчают и теряют свою разрушительную силу. А если берег отвесный, и перед ним глубина, то они с силой пушечного снаряда, раз за разом дробят камень. Таким образом, размывая дорожное полотно и прибрежные постройки! Побежали назад платформы с романтичными названиями, где чередовались русские: «Лазаревское» и грузинские: «Леселидзе».  С короткой остановкой проплыл вокзал Сочи, за ним Адлер. Вагонное население зашумело, засуетилось в сборах. Мы уж в Абхазии. Грузия началась! Тогда мы, как все советские люди, не догадывались о старой неприязни абхазов и грузин. Для нас они все были брюнетами-южанами, весёлыми жуликами и любителями хорошо пожить. И вот поезд вкатился в новый тоннель, из него выкатился на мост над глубоким зелёным ущельем, и опять – в тоннель. И тут уж всё. Подкатился тихо к невысокому красивому домику-дворцу. Вокзал Гагры. Выходим. Не помню. Но, наверное, поезд покатил дальше, к столице Абхазии, Сухуми. Вышло не много народу. Мы посидели даже в зале ожидания. Передохнули перед путешествием в автобусе к нужному нам адресу. Покормили детей. Я опасался, что все говорят по-грузински. Нет, все по-русски! Нам подсказали нужный автобус и нужную остановку. Выходить надо было у Колоннады. Добрались. Узкая дорога шоссе. Слева – колонны полукруглого ампирного портика и море. Справа стенка с крутой каменной лестницей к дворцу кинотеатра со львами при входе. Нужная нам Комсомольская улица оказалась на самом гребне чаши ближних к морю холмов. Это не убавило нашего восхищения. С предвкушением радости поднялись по витиеватым тропам и ступеням с двумя чемоданами и двумя детьми на Комсомольскую. Вид вниз захватывал! Пришли к обозначенному домику. Встретились с хозяйкой. Она с радушием послушала переданные слова похвалы Людмилы Петровны, сказала, что у неё места заняты, но пообещала тут же сговориться с соседкой. Действительно, соседка через домик приняла нас на побывку. Срок и плата её устраивали. Наших детей она не боялась. И вот мы разложили в светлой комнатке вещички, переоделись, осмотрелись, ознакомились с обычным деревенским туалетом, отдохнули от дороги и устройства. На другое утро рано позавтракали и отправились к морю. Какой восторг! С нашей высоты, сквозь уступы крыш и тугую зелень просвечивал сине-зелёный малахит неведомого, манящего тёплого простора. Спуск по тем же закоулкам доставлял неописуемую радость. Перейдя узкую пыльную ленту шоссе, мы оказались под той же колоннадой. А от неё начинался самый известный и модный старый Гагрский парк. И попали в облако дивного, волнующего аромата эвкалиптов и магнолий, и чего-то ещё, терпкого и вкусного. Вдоль пляжного тротуара ряд толстых солидных пальм! Вот уж действительно символ курорта. Скорее на пляж! Надя очень хотела, что бы дети загорали с утра. Во-первых, утром самое полезное солнце! Во-вторых, в обед надо спрятаться в тень и пойти на обед в общепит. В-третьих, дети захотят спать, мы вернёмся домой. А вечером отправимся гулять в парк. Собственно так мы и делали каждый день. Прошлись не спеша, по всей прибрежной аллее. В конце её элегантные дореволюционные зданьица и игрушечный маяк. «Жоэквара». Говорят, был санаторий ещё до революции. В здании фасадом на пляж, задом в парк – поликлиника! В окнах видны сушащиеся купальники. А в глубине – то самое ущелье с речушкой «Экварипши», которое мы переезжали на поезде по старо-каменной эстакаде! Наша Комсомольская тянулась над парком, как галёрка над театральным залом. А на Комсомольской, над парком, над самой его серединкой, возвышался очень знакомый дом-торт, подпираемый снизу лестницами-балюстрадами! Мы сразу узнали его. В этом мини дворце сняты забавные кадры фильма «Весёлые ребята» с восхождением музыкального стада и последовавшим цирковым погромом! Вот это – да! Вот, где мы очутились! Чуть пониже, над парком, с лестницей прямо в парк, настоящее швейцарское шале! Ресторан «Гагрипш». Мы твёрдо решили, хоть раз, но там побывать! Днём, конечно. У Гагрипша похаживает публика солидная, немного напыженная, попивает кофе и кушает шашлыки. Местные с лёгким презрением осматривают приезжих. Останавливают взгляды лишь на «чужих» девушках. А нам-то что! Обнаружили на площади у «Жоэквары» короткий причальный мол и «Морвокзал», представлявший собой просторный пустой деревянный павильон. А ближе к парку ресторан с простеньким названием «Гагры». Не без гордости (как за границей) смотрим на щиты объявлений на трёх языках. Сверху по-русски, понятно, мы же в Союзе. Ниже витиеватые спирали грузинских букв. Ещё ниже опять кириллица, только написано чудно, забавно. «Амагазин», «Агастраном», «Аунивермаг», «Аресторан». Это по-абхазски. На душе легко. Гуляем по центральной аллее парка среди леса эвкалиптов. Аромат, опьяняющий в прямом смысле. Усыпано узкими листьями, веточками эвкалиптов. Свисают причудливо ленты коры и пласты отвалившейся коры под ногами. Хрустит мелкий белый гравий. Покрикивают глупые павлины на суках дерёв (и покакивают на отдыхающих). Лебеди плавают в каменных лужах. Колыхается настоящий бамбук. Ровный шорох лёгкого прибоя. Вот где «кислородные каскады и человеческая тишина»! Господи, вот бы тут пожить! Мы вскоре присоединились к местной экскурсии и узнали столько интересного, что здесь просто не описать.
   Приведу лишь факт: развитие Гагрского курорта было до революции поручено императором члену его семьи, принцу Ольденбургскому. Император очень огорчался, что богатые люди России и его собственная свита легко оставляют золотишко за границей, на Лазурном берегу. Ему хотелось, что бы они делали это внутри России. Принц оказался честным и деятельным. Он осушил прибрежные болота, насадил эвкалиптов, настроил небольших, но удобных павильонов. Выписал из Швейцарии шале Гагрипша и сопутствующих домиков. Прочертил дороги. Словом, создал инфраструктуру. Люди среднего достатка потянулись в Гагру. Кстати, произносить это название надо в единственном числе. В старые времена было имение, обозначенное на плане: Г.А. Гра. Видимо, инициалы какого-то феодала. Эти инициалы превратились в омоним. А уж в советское время его стали произносить во множественном числе. Т.к. условно разделились две территории. «Старая», с парком и блеском. И «Новая» с советскими (военными) санаториями, магазинами и пятиэтажками. Экскурсовод водила нас по парку и подробно рассказывала о каждом кустике.
   На пляже мы сразу застолбили место возле единственной необычной «слоновой» пальмы. Мы там усаживались на топчан под парусиновым грибком, складывали своё имущество. Лежали уже на надувном матрасе, а я на гладкой гальке в виде пуговок. Часов в десять ленивой походкой проходил зоркий молодой служитель и собирал мзду за топчаны. Брал мелочь, отрывал билетик или запоминал так. Проходя через часа полтора, он чётко вычислял вновь прибывших и не плативших. Недалеко от нас бригада из трёх работяг, не спеша, весь день обкладывала плоским кремовым известняком бетонную загородку низенькой балюстрады, отгораживавшей пляж от первой аллеи парка. Когда мы прилегли слишком близко, старшой вяло отодвинул нас рукой и сказал: «Тут не надо, тут мы работАем!» Детям это понравилось. Мы начали подтрунивать: «Мы тут работАем!» В обед мы расслаблено брели в ресторан у Жоэквары. Иногда не хотелось ждать у раздевалки, я напяливал «треники» прямо на мокрые плавки. Пока брёл, плавки и тренировки просыхали, но на заднем месте образовывалось белёсое пятно соли. В таком виде ходили многие, в ресторан пускали. В ресторан образовывалась большая очередь. Стоять в ожидании приходилось в помещении, а питали нас уже на улице, под навесом. Готовили обычно, по-столовски, но и цена была божеская.  На вечер и утро мы покупали в магазинчике в этом же здании белый хлеб, местный сыр, кефир, фрукты, немного копчёной колбаски.  Словом, питались не изысканно, но добротно. Надя несколько раз ездила на рынок в другой конец Гагр. Покупала помидоры, абрикосы, виноград и пр. Кажется, говорила, что продавали дороговато. Детям дали опробовать местную сладость – чурчхеллу. Сладкое тесто из мучки в виноградном сиропе, засушенное на палочке. Особенного впечатления не оставило.
   Хозяйке мы понравились своею покладистостью. Дети не капризничали. Днём она уходила, а муж всё время торчал дома. Хотя хозяйка нахваливала его: «Он работает сразу на нескольких работах!» Электрик по профессии. Вечером он спускался в кинотеатр, где числился по штату, включал рубильник и уходил. После киносеансов рубильник выключал. Так же он работал ещё в нескольких местах. Я понял, что на юге советские правила и трудовые отношения не действуют. Это особая страна, со своими понятиями. Кстати, один раз мы сходили в этот шикарный кинотеатр. «Генрих восьмой и его шесть жён». Зал был полупустым (или полу полным). Фильм оказался не развлекательным.
   Конечно, мы все немного обгорели, Дима дня два немного температурил, но всё обошлось. Отлежался дома.  К концу срока монотонная жизнь стала даже слегка надоедать.
   Мы всё хотели привезти с курорта хорошего настоящего вина. Гиды и местные заверяли, что лучше «Апсны абукет» на свете ничего не бывает. Но ни в каких магазинах этого десертного вина не было. Вот мы обнаружили его в каком-то захудалом кафе, скорее – рюмочной. Однако бутылки не продавали, полагалось только пить его на месте! Мы купили три бутылки, нам тут же их откупорили! Мы аккуратно заткнули пластиковые пробки и унесли домой. Дома я максимально надёжно заткнул драгоценный напиток и обвязал медной проволокой пробки и горлышки, что бы не вскрылись. Наивные! Думали: довезём, опробуем там. Довезли нормально, но дома никакого особого вкуса и заодно алкоголя не обнаружили. Возможно, я смещаю этот эпизод. Мы были в Гагре второй раз через несколько лет. И я так старательно запаковывал вино, потому что мы улетали самолётом из Адлера. А в первый раз мы так и не добыли «Апсны абукета». 
 
   1972 год. Сразу после отпуска влезли в Сыровскую немилость. Долго пришлось доказывать, что мы не верблюды и работаем добросовестно. Все равно, обстановка складывалась так, что хотелось бросить всё, уехать. Из моего отделения №2 было уже пять побегов. Не удивительно. Психиатрическое отделение на пятьдесят умственно нездоровых мужчин было совершенно не огорожено! При выводе больных на прогулку, как ни смотри, любой желающий мог сигануть, и ни одна санитарка его бы не догнала. Да и без прогулки выбить дверь и пробежать сто метров до автобусной остановки не стоило ничего. Расписание автобусов больные знали и бежали именно к подходившему автобусу. Персонал тяготился такими условиями, бунтовал, а я сделать ничего не мог. Сыров строить забор вокруг отделения не собирался. Да и вокруг больницы забора не существовало. В сентябре 1971 года по заказу Сырова я написал доклад на Областную наркологическую конференцию. Сейчас, в декабре 1972, этот доклад перекраивал в статью для сборника. А недавно, в октябре 1972 года, с этим же докладом прокатились в город Рыбинск на «20-летие Рыбинской психиатрии»! Наш Главный получил от Рыбинского Главного официальное приглашение! Со стороны наши отношения с Сыровыми выглядели очень дружественно. Хотя он уже проявил себя откровенным эксплуататором и «не помнящим добра».
   Рассказ о посещении Рыбинска. В общем Сырову загорелось посетить мероприятие, покрасоваться, выпить бесплатно и, как принято сейчас говорить, потусоваться. Он объявил, что берёт меня с собой и доверяет мне зачитать наш замечательный научный доклад. Про себя я скептически оценил Юбилей в 20 лет. Он свидетельствовал о зелёной юности психиатрической больницы, как учреждения. О том, что вряд ли в ней работали «звёзды». Но, видимо, коллектив очень уважал себя и своё начальство. Наверное, и областное Ярославское начальство уважало его, раз позволило проводить столь скороспелое мероприятие. Да и, конечно, наводило на тайные сомнения знакомство главных врачей, Рыбинского и нашего. Я почему-то представлял себе Рыбинск архаичным, пыльным городком, вроде Энгельса. Может быть, потому, что в нём снимались сцены фильма «12 стульев»? Вот мы собрались, взяли текст статьи, выбросив надуманные цифры. Уселись в больничный УАЗик и понеслись в Рыбинск. Встречали нас, как самых дорогих гостей. Весь коллектив небольшой психиатрической больнички, вроде нашей, был воодушевлён и взбудоражен Юбилеем. Они на полном серьёзе считали двадцать лет существования солидной цифрой. Заказали красивые стеклянные значки и все их нацепили. Сняли под торжества большущий Дом Культуры Шинного завода. (Видимо это предприятие постоянно патронировало, или как правильнее, по-советски: шествовало над Рыбинской психиатрией.)  Я понял из выступлений приглашённых производственников и партийцев, что Рыбинск существует благодаря двум предприятиям союзного значения: Моторостроительному заводу и Шинному заводу. В общем, все были в восторге. Наш доклад произвёл блестящее впечатление. Хозяева выступили тоже с пятью-шестью научными докладами, напоминавшими годовой отчёт. Поскорее перешли к официальному застолью. Сыров тоже был в ударе, свысока изображал московского барина. Банкет проходил в том же Доме Культуры и, как полагается, затянулся. Не помню, где мы переночевали. Утром по команде Сырова выехали. Жаль, не осмотрели городок. 

   А тут ещё один «бзык» вскружил мне голову. Помнил, как наш ПапА восхищённо рассказывал о ком-то из его военных, что тот взял и сдал кандидатский минимум. У меня, конечно, никакой кандидатской диссертации не предвиделось. И никакого намёка на научное руководство не светило. Но вдруг мне подумалось, что можно сдать минимум, как бы впрок, вперёд, авось и наукой займусь?! А на это подтолкнуло сообщение-распоряжение Марка Исидоровича на одной из ежемесячных учёб о том, что  при ЦМОКе организуются курсы подготовки для сдачи подобных экзаменов. Курсы по субботам, платные. Группа платит педагогу 30 рублей. Независимо от количества занимающихся. Т.к. записалось около 20 человек, то каждому выпадало внести за одно занятие рубль пятьдесят. А если в день два занятия, (английский и философия) то три рубля. Мы посчитали это незначительной платой. Проезд дороже. Главная же хитрость заключалась в том, что экзамены принимали эти же преподаватели! Я записался и стал ездить по субботам в ЦМОК. Вставал в пять утра и, легко позавтракав, мчался на автобус из Рузы до Ново-Иерусалимской, который шёл с заездом в Покровское-Шереметьево, и останавливался напротив ворот нашей больницы. В «Новом Иерусалиме» пересаживался в электричку и дремал до платформы «Гражданская». Затем мчался пешком прямо на улицу «8 Марта», в административный корпус. Там уже собиралась небольшая группка энтузиастов, мечтавших о научной работе. Большинству она была лишь только обещана какими-то кафедрами или индивидуальными наставниками. Шептались, что у молчаливого тощего Старшенбаума диссертация практически готова. Все, кроме меня, состояли в неких учёных сговорах и верили в светлое диссертационное будущее. В учебной комнате первого этажа, мы старательно выслушивали и записывали микролекции старой философини. Тетрадка с записью упрощённой истории философии сохранилась до сих пор. Учиться было тревожно и приятно. Почувствовал, что не отстаю от других. Отвечал на старухины отфильтрованные вопросики. Бабка сразу сказала, что для нас главное не полное, всеобъемлющее знание философии, а чёткое представление о цели предмета. Необходимо всегда помнить так называемый, «Основной вопрос философии: «Что первично, что вторично? Материя или сознание?» и вытекающее отсюда: «Познаваем ли мир?» Отвечать в любых случаях надо: «Материя первична, а сознание вторично! И мир познаваем!» Больше можно ничего не запоминать. Также убористо надо представлять себе историю философской мысли. Не вдаваясь в излишние подробности, говорить, что все до Маркса были идеалистами или материалистами-недотёпами. А уж после того… Диалектический и Исторический Материализм открыли и развили… Сама же она рассказывала вовсе не так примитивно. Слушать её было увлекательно и интересно. Затем, в зале второго этажа мы встречались с молоденькой фифочкой англичанкой. Она делала нам комплименты, одновременно, ужасаясь нашему произношению, нашему слабому словарному запасу. Я нараспев читал английские тексты, судорожно припоминая знакомые в прошлом слова. Группа сдружилась. Ездили, довольно, издалека, например, из Талдомской ПБ№14. Тоже приходилось вставать во тьме. Англичаночка оказалась кокетливой женщиной и в этот же день растрачивала полученную от нас тридцатку. Кроме занятий, воспользовавшись посещением столицы, мы все старались затариться продуктами. Вот тут наши девушки и узревали англичанку, бегавшую по дамским магазинам. Вскоре после начала занятий англичанка велела нам приготовить тексты, которые будут использоваться на экзаменах. Они должны быть медицинскими по содержанию.  Мы сговорились поехать ни куда-нибудь, а в «Ленинку». Взять там иностранные журналы с психиатрическими текстами и снять ксерокопии. Я тогда понятия не имел о ксероксе. Так же оказалось что для посещения «Ленинки» необходима справка с работы о том, кем ты являешься и что тебе можно доверять. Дали мне такую справку, съездил в библиотеку, взял в читальном зале какой-то психиатрический журнал и нашёл статью о медленных и быстрых «волнах сна». Выстоял очередь к печатному агрегату величиной с небольшую русскую печь. Отпечатал несколько страниц в нескольких экземплярах. (Далеко проживавшие попросили сделать для них). Словом, отъездил так всю зиму и начало весны 1973 года. А точнее, с декабря 1972 года по апрель 1973 года.  Дома читал и с трудом переводил со словарём текст. Затем последовала сумбурная сдача и выдача удостоверений. Мы добросовестно готовились. Если с «философиней» всё уложилось гладко, то «англичаночка» сама сотворила всё задом наперёд. Пока мы на метро добирались на экзамен до какой-то дальней больницы или кафедры, комиссия разошлась. Но нам выдали документы! Позже разразился небольшой скандал. М.И. Рыбальский обзвонил наши больницы и потребовал повторно сдать английский! Никто, конечно, этого не сделал. Мои удостоверения о сдаче кандидатского минимума имеют официально вечную силу и лежат до сих пор, как порох в пороховнице. Только вот наукой я так и не занялся. И никаких диссертаций не защитил.

   А в сентябре 1972 года мы получили перевод и купили мне хорошее модное осеннее пальто в талию с разрезом до поясницы. Сидело превосходно. На работу носил тройку из химчистки лучше новой. И новую кроличью шапку, присланную из Мурманска. Да и тёплые ботинки появились. С ноября 1972 года у нас гостили Блувштейны с Игорьком. Дети были очень рады. Было с кем возиться. Надя целый месяц не готовила обедов.
    
   Сентябрь 1972 года. Отношения с Владимиром Анатольевичем Сыровым испортились. Какая кошка пробежала, не знаю. Потом много позже я сообразил о двух вещах. Во-первых, у Сырова в характере была такая черта. То он приближал к себе кого-то, обласкивал, превозносил и заставлял делать вместо себя самого гадости другим. То резко менял отношение, превращая бывшего закадычного друга в первого врага! Об этом мне вскользь рассказывали его бывшие друзья-приятели. И вторая догадка, оговоры нашего медперсонала. Двум нашим девушкам «Володя» оказывал горячее внимание и пользовался их взаимностью. Это при Юте-то. На сегодняшний день прошло много-много лет. Сам Владимир Анатольевич давно почил. Девушки мои (медсёстры моего отделения) превратились в бабушек. Поэтому можно было бы и написать конкретно. Кстати, каждая заимела от душки Сырова по ребёночку. Одну он успел пристроить в метод отдел  Управления Главного психиатра. Там она посидела несколько месяцев и куда-то пристроилась сама. А жизнь второй, нашей больничной красавицы была основательно испорчена. Но об этом потом. Просто Юта как-то сказала мне: «Не надо было высказываться при ком-то!» А высказался я на тему, что Сыров всё (гадости) делает чужими руками. Наде он отказал в специализации под предлогом отсутствия врачей. Долго тянул, прямо не говорил. Я съездил в Управление и выяснил, что он заявки давно снял. Потом и он, и Управленцы стали заверять, что пошлют Надю с 1 января 1973 года. Мы уже не верили. Решили, если обманет, Надя пойдёт участковым терапевтом. По крайней мере, получит специализацию по терапии. Откладывать учёбу на другой год было нельзя. Наташа должна была пойти в первый класс. Я догуливал отпуск, сидел в сентябре дома. Погода холодная сухая. Грибы кончились. В больнице сняли пять врачебных ставок в связи с повышением окладов! Сняли и пятьдесят алкогольных коек. Видимо, борьба с алкоголизмом надоела и высшим властным структурам.
   Не помню, как вновь наладились отношения с Сыровыми. Ну, во-первых, дети дружили. Против детской привязанности не попрёшь! Наташа играла с маленькой Майей. Та заворожено слушала Наташины кукольные истории. Они серьёзно раскладывали утварь, кормили, укладывали спать и прогуливали куклят.  Дима с Володей вообще оказались ровесниками. «Водик» бойкий, изобретательный, заводной. Дима спокойный, рассудительный, знавший более. Дети ходили друг к другу, совершенно не вникая в отношения родителей.
   Постепенно сложился новый врачебный коллектив, который хорошо к нам относился. Спиридоновы, Варфоломеевы, Ивановы. Сам завмед, Борис Аркадьевич благоволил нам. От Сырова же ускользали вновь обласканные им друзья-товарищи. Так Виктор Александрович Иванов, наш всеобщий «Витюша» напросился работать в Дороховском наркологическом отделении при стекольном заводе. Хотя там руководила крутая заведующая, жена директора, Заворыкина. Витюша легко вошёл в доверие, быстро построил руками алкоголиков из заводских материалов домик со всеми удобствами. И главное, выскользнул из-под плотной опёки Сырова, желавшего видеть его своим собутыльником и порученцем. Ещё ранее Сыров старался привадить Женю Варфоломеева. Ещё до приезда Юты всё зазывал его к себе домой для попоек. Женька рассказывал в доверительном кругу. Пить ему было невозможно из-за обострившейся язвенной болезни. Женька выходил во двор под предлогом «подышать», забегал за угол, совал два пальца в рот и вырывал заглоченное.  Большую роль в моей реабилитации сыграл доктор Сабанов. Сыров официально поручил ему проверить работу моего отделения и «разобраться» со мной. Сабанов проверил ведение историй, поговорил с персоналом и дал обо мне положительный отзыв. Сыров стал ровен. Правда, сам Сабанов скоро почувствовал полное отсутствие столичного шика в нашей больничке. При первой же возможности улизнул. 
   Варфоломеевы и Спиридоновы знали друг друга по Донецкому мединституту. Хотя Евгений Сергеевич Варфоломеев был вовсе не южанином, родился в Шатурском районе Московской области. Там долгое время проживала его Мама. Изредка ездил навещать. Брат его тоже оттуда, но сумел определиться в Химках, получил квартиру. Стал, так сказать, большим москвичом, чем Женя. 
 Первым появился в РПБ№4 Евгений Варфоломеев. Освоился, вызвал Дину с дочерью Леной. Заняли они домик №3 напротив нас. Помню, как появилась Дина в коллективе. Была очень не дурна явной украинской миловидностью. Сыров тут же начал раскидывать сети. Да, номер не прошёл. Дина знала себе цену.
   Потом, с подачи Варфоломеева, Сыров пригласил на работу и Спиридонова Евгения Степановича. В коллективе их называли: «Женя Большой» и «Женя Маленький». Вначале они работали ординаторами в Дороховском наркологическом отделении. Машина возила их туда по утрам и привозила вечером. Мне бы надоело такое «мотовство» туда-сюда. Они же переносили легко. Видимо, их устраивало отсутствие постоянное контролирующего присутствия начальства. После присоединения к нашей больнице бывшей восемнадцатой, оба «Жени» с удовольствием стали мотаться в «Бородёнки». Там они полностью принадлежали самим себе. Коллективу они оба понравились своей простотой, доступностью. Помню ещё, до разгона отделения неврозов Евгений Степанович (Женя большой) начинал ординатором «в неврозах». Ему там сразу понравилось, и он всем понравился. Женщины доверчиво делились с ним своими переживаниями. Он выслушивал, успокаивал, находил подход, внушал выздоровление, и оно приходило. И среди больных, и среди коллег, «Степаныч» пользовался уверенным авторитетом. С Надей и со мной Степаныч сошёлся скорее, чем Сергеевич. Мы чувствовали его уважение к нашему «профессионализму». Спрашивал о работе, мягко шутил. Заходил в дом. Возможно, способствовало тесное соседство. Наши домики  «два» и «четыре» стояли спинами в десяти метрах друг от друга. В дряхлом заборчике выявилась калитка, которой мы раньше и не пользовались. А Евгений начал через неё ходить в гости. Альбина, несмотря на грандиозность, охотно болтала с Надей. Помню, они даже организовали в летний вечер совместный ужин на воздухе у нашей веранды. А когда Альбина разродилась в Рузе сыном Андрюхой, меня вдруг назначили «крёстным отцом». К своему стыду я не знал и до сих пор не знаю функции этого «друга семьи». Возможно, я как-то должен был опекать новорожденного, стать вхожим в семью. Но я, в общем, стушевался. 

   Надо отметить одну организационную особенность эпохи семидесятых. Тогда считалось необходимым регулярно проверять работу подчинённых лечучреждений. Проверки планировались на год вперёд. Такие проверки назывались «плановыми». Они неприятностей не доставляли, ибо проверяемые к ним готовились заранее. Существовали и внеплановые проверки. Если, где-то происходило ЧП или просто неприятность, ставшая известной в центре. Тогда проверяемые действительно нервничали, оправдывались, выслушивали нелицеприятные мнения. Получали выговоры и другие оргвыводы. Вдобавок, их постоянно «склоняли» на всех конференциях в качестве дурного примера. Ещё существовали «перекрёстные» проверки. Это, когда персоналу одной больницы поручалось проверить работу другой больницы. Примерно, такой же, по масштабу. А затем больницу «проверяльщицу» проверяла другая, но не та, что была проверяемой первой. Конечно, приезжавшие «проверяльщики» знали по собственному горькому опыту, где могли быть слабые места проверяемых. Иногда, они получали строгие наставления ОМКО (лично от Рыбальского), в чём необходимо ущипнуть проверяемый коллектив. Или даже конкретную персону. Но, если подобных указаний не поступало, созванивались с руководством проверяемых о дате приезда, заявлялись, ходили в сопровождении взволнованных хозяев по учреждению, с улыбкой задавали банальные вопросы, смотрели документацию, успокаивали хозяев, готовых пригласить комиссию пообедать. Обычно, проверяющие, тет-а-тет, предлагали проверяемым самим составить справку-заключение о состоянии дел в любимом учреждении. Текст справки согласовывался. И она от имени «проверяльщиков» отсылалась в ОМКО. На этой мажорной ноте дело оканчивалось и забывалось. Мне приходилось участвовать в проверочных комиссиях в качестве рядового члена. Было просто интересно посмотреть, как поживают коллеги в иных местах. Помню, посылали зачем-то в Истру, хотя там не было ни психиатрической больницы, ни диспансера. Работала в штате поликлиники психоневролог Макарова Мария Михайловна, обслуживавшая амбулаторных психически больных. Она понравилась нам активной любознательностью, не скрывала слабой психиатрической подготовки. (Кстати, всегда присутствовала на конференциях в ЦМОКе, слушала и задавала вопросы.) Каких-либо ошибок и провалов в её работе мы не обнаружили. Зато подружились. Помню, посылали от РПБ№4 комиссию, но без меня, со Светланой Станиславовной Белковской в Одинцово (?) Немчиновку (?) проверить работу старушки-пенсионерки Немовой. Ею были недовольны в Управлении. Старушка не испугалась. Сказала, что охотно бы ушла с работы, но заменить её просто некем. Она знала всех психически больных, как родных. Её должность по поликлинике никто не собирался перехватывать, т.к. деньги были небольшие, а хлопот выше головы. В общем, Управленцы махнули рукой. И доктор Немова работала лет до восьмидесяти «с гаком». Кстати, в Рузе сложилась аналогичная ситуация. Там в поликлинике обслуживал психически больных невролог Ионычев на полставки. Им тоже были недовольны, тоже снять не могли. Возможно, из-за его подчинения общесоматической сети. Меня посылали проверять его, но не наказывать, а помогать и подсказывать.
 
    «Клинические случаи». Когда я начал радостно заведовать вторым психиатрическим отделением, туда поместили психически больных мужчин, в основном – хроников. Но было немного и «первичных». Откуда они взялись? Как-то и не задумывался. Основное количество душ было вывезено из Бородёнок. Потом поступали и из районов. Причём, как формировалось поступление, какие районы и почему были закреплены за нами, я тоже не задумывался. Считал это прерогативой администрации, т.е. Сырова. Отделение было совершенно технически не готово, для содержания подобного контингента. Я этого ещё не понимал. И считал, что всё зависит от степени добросовестности персонала. Как мог, занимался с медсёстрами, настраивая их на повышенное внимание и быстроту реакций. Сёстрам и санитаркам надо было следить и за порядком внутри нашей грандиозной хибары, и за пациентами, прогуливавшимися во дворике. А пациенты регулярно убегали.
Ловить и возвращать их считалось обязанностью персонала, допустившего побег. И конечно, меня лично. Помню, был у нас эпилептик Саша. По характеру соответствующий заболеванию. Обидчивый, дистимичный, дисфоричный. Мы буквально облизывали его. Сёстры упрашивали его «принять таблеточку». Кстати, припадки у него, в стационаре очень урежались. Но выходки не прекращались. Глаз с него не спускали. И всё же ему удавалось улизнуть и путешествовать по дорогам «куда глаза глядят». Однажды медсестра бежала за ним аж за Покровское. 
   Другой старый хроник-шизофреник, по бывшей профессии музыкант–духовик, трубач, проживал в Истринском районе, в деревне за Ново-Иерусалимским храмом. И представьте себе, один раз к вечеру сбежал. Он видимо, готовился к этому, имел деньги на автобус. Вначале он ушёл из отделения в сторону реки. Когда мне доложили, я в тревоге помчался к Озерне, с километр-два побегал по берегу, выкликивая его по имени.  Вернулся совершенно разбитым. И тут кто-то из больничных сообщил, что он выждал автобус на остановке у больницы, сел и уехал. Был уже вечер. Мы переживали. Больной мог повести себя неадекватно и просто попасть под транспорт. Просто заблудиться. Мог напугать любого обывателя. Помню, я с медбратом и санитаром из алкоголиков сели в УАЗик и помчались в Истринский район. Уже в ночь приехали к пациенту домой. Маленький домик-развалюха. Мать не удивилась и как-то уклончиво начала говорить, что сына не видала. Мать-то была такой же больной, только посохраннее социально. Мы с тяжелым сердцем собрались уезжать. Вдруг санитар подходит ко мне и шепчет: «Он там, во дворе, сидит под яблоней!» Мы выскочили и радостно окружили беглеца. Чуть ли не обнимали его, не целовали! Пациент не сопротивлялся, что-то мычал. Охотно пошёл в УАЗик, уселся между нами. И к ночи мы счастливые вернулись в РПБ№4.
   Сырова эти случаи не трогали. Он знал о наших бдениях, глубокой невротизации всего персонала отделения. И, видимо, был очень доволен. Он выжидал, что бы, какой-нибудь подобный случай закончился бы печально. Тогда можно было бы законно стереть меня в порошок. В это время у меня под началом работал Борис Аркадьевич ординатором! И Евгений Черносвитов. И, если Борис Аркадьевич держал себя тактично, спокойно, без апломба, то Женя был штучка ещё та! С Борисом Аркадьевичем мы обсуждали больных, он давал советы, как лечить. Подсказывал симптомы патологии, которые я не разглядел. Словом, был настоящим наставником. И аккуратно вёл меддокументацию. Женька давил из себя дикого умницу. Изъяснялся выспренно, менторски. Постоянно релаксировал в отделенческих креслах. При этом меня критиковал. И главное, писал истории таким почерком, что сам не мог прочесть написанного! И, конечно, очень обидчиво относился к простейшим требованиям трудовой дисциплины.
   Самой большой неприятностью стал случай с содержанием и лечением «диссидента» Мусиенко. Одним прекрасным днём к нам в отделение привезли переводом из ЦМОКПБ, (уж, не с согласия ли Сырова), махрового хроника-шизофреника с параноидом политического содержания. Привезли высокого, сутулого, тощего мужика с бородой Карла Маркса, власами первосвященника и выраженным негативизмом. Нам доверительно сообщили, что этот тип «находится в первых строках списка БиБиСи, как главный диссидент и оппозиционер советской власти». Т.е. мы должны были с ним вести себя идеально! После ласковых бесед выяснилось, что Мусиенко считает себя «белым», а мы все «красные». Поэтому он не хочет принимать от нас никаких услуг и помощи. Он считает, всё происходящее в стране неправильным, но переделывать это, как-то бороться с неправильностями не собирается. Просто он пассивно сопротивляется обществу «красных». Например, категорически не садился на стул с красной обивкой! Не брал в руки ничего красного. Сам он не мылся, а когда его мыли санитары, сопротивлялся как капризный ребёнок. Самой большой трудностью стало его кормление! Сам не ел. Попытки кормить с ложечки вызывали плевки, отворачивания, делания мощного «Фу-у-у!» в жидкую пищу с обливанием персонала насквозь. Но не кормить мы его не могли. Мы отвечали за его бесценную диссидентскую натуру. Борис Аркадьевич предложил кормить принудительно через зонд. Была приготовлена спец. болтушка из яиц, молока, масла, сахара и чего-то ещё питательного. Однако просто вставить зонд в пищевод мы не могли, Мусиенко сразу бы его перекусил. Попытались вставлять зонд через нос. Оказалось искривление носовой перегородки. Все наши попытки потерпели фиаско. Интересно реагировал сам больной. Он сопротивлялся нам, но не сильно, не брутально. Словно, мы все играли в какую-то условную игру, кто кого перехитрит, кто кого обставит! Измождённый «диссидент» лежал, поваленный нами на кушетке, прислушиваясь к нашим разговорам. Худое щелястое лицо не выражало ужаса от наших действий, проявлялся даже интерес: Что ещё предпримут эти «красные». Наконец, кто-то из персонала, наиболее тревожный и ответственный, наверное, Тамара Ивановна Цонда, стал просто ложечкой вливать в приоткрытый рот диссидента нашу питательную смесь. Вначале он фыркал ею в воздух, затем стал под наши ласковые уговоры глотать! Эх! Радость-то, какая! Конечно, он периодически фыркал, выплёвывал, бурчал во рту нашим бесценным блюдом. Конечно, к концу кормления все присутствовавшие были вымазаны сладкой жижей до белья. Но ясно было видно, что значительная часть пищи была проглочена. Т.е. наш замечательный оппозиционер не должен был умереть с голоду! И вот, три раза в день мы бесхитростно заваливали нашего «политического» на кушетку, подсаживалась медсестра или санитарка из доверенных оппозиционеру, (одна!) ну может быть, кто-нибудь помогал, держал миску. И под периодическое фыркание, плевки, он понемногу поглощал сладкий гоголь-моголь.  Уважая протестующую личность «политического», мы не стригли и не брили его! Зато мыли тщательно. На руках носили в баню, там силой усаживали в ванну, полную тёплой воды, намыливали, особенно промывали гриву и бороду. Словом, обращались как с маленьким капризным ребёнком. Несмотря на мытьё, капельки сладкого гоголя-моголя застывали, засыхали в бороде и смывались далеко не все. Эх, мы простофили! Не придавали этому никакого значения. Кстати, самому Мусиенке нравилось быть вымытым и накормленным. Особо активного лечения мы не проводили. Во-первых, по клинике перед нами был «старый», запущенный, случай хронического параноида, ближе к парафрении. Вряд ли даже самое активное лечение нейролептиками изменило бы клиническую картину. Во-вторых, таблетированные препараты он бы ни стал принимать, ни под каким видом. Делать ему ежедневные инъекции, хотя бы галоперидола, означало бы только укреплять его в бреде политического преследования, а его опекунов из ВВС, в происках карательной психиатрии. Если бы у нас в то время были препараты пролонги, можно было бы попробовать воздействовать на патологический негативизм, как элемент кататонии. Но таких лекарств не было. И не было желания наживать себе неприятностей. Кстати, Сыров, который всегда хвастал, своим психиатрическим опытом, ни разу не поинтересовался пациентом, не осмотрел его, не пытался помочь нам в столь непосильном деле. Словом, мы продержали Мусиенко у себя несколько месяцев и вдруг получили реплику из ЦМОКПБ о возможности перевести его назад. Видимо, там тоже сменилась, улучшилась тёмная ситуация с вечной борьбой за справедливость и права человека. Мы все очень обрадовались! Был намечен день эвакуации «диссидента», заказана самая комфортабельная машина, приготовлена подробная выписка, собраны его вещички и назначены самые опытные сопровождающие. Перед отъездом больного тщательно вымыли в бане. Только вот не подстригли, хотя бы слегка, роскошные власищи. И конечно, перед отъездом накормили питательной смесью. Отвезли. В тот же день получили разгромную телефонограмму из Москвы. Как Вы смели направить в центральную больницу ЗАВШИВЛЕННОГО пациента! Буря, гроза!!! Сыров рвал и метал! Моя старшая медсестра, добросовестнейшая Тамара Ивановна Цонда (Халилова), бледная стояла в ординаторской: «Николай Леонидович, нет, и не было, никаких вшей! Я сама проверяла, постоянно просматривала! Мы не стригли его, не хотели обижать человека! Откуда они взяли, где они обнаружили вшей?!» Через несколько дней из ЦМОКа приехала проверочная комиссия. Обследовать моё отделение. Обследовали, ничего предосудительного, кроме вопиющей бедности не нашли. Тем не менее, мне торжественно был объявлен выговор! Я ходил подавленный, через силу старался вести обычную работу. Постоянно думал, как возникло такое нелепое обвинение? Много позже догадался. Никаких вшей работники приёмного покоя ЦМОКа не видели. Зато видели беленькие комочки засохших капель питательной смеси на волосах бороды и гривы. Их то и приняли за гниды. Посмотреть глубже и тщательнее никто не собирался. Подняли крик, уверенные в своей правоте. «А этих, провинциалов надо наказывать! Бездельники тупые и пьяницы беспросветные!» Персонал отделения тяжело переживал. Меня успокаивали и всячески поддерживали. Другие доктора об этом инциденте никогда мне не напоминали. Через несколько месяцев, к какому-то празднику, Сыров раздавая всем благодарности, с пафосом объявил, что снимает выговор с меня. Коллектив зааплодировал.
   Однако не все пациенты обрекали нас на напряжённые бесплодные бдения. Находились и достаточно милые и доверчивые люди. Так, охотно пребывал у нас молодой человек, Александр, расценивавшийся как вялотекущий шизофреник. Весь его «бред», а вернее, сверхценные умозаключения упирались в большое желание стать священником, вернее даже – послушником в каком-нибудь монастыре. Какой либо продуктивной патологии не обнаруживалось. Мы отмечали элементы эмоционально-волевого дефекта, самому Саше они нисколько не мешали. В психиатрические больницы он попадал по накатанному пути бездельника, тунеядца и чудака. Он отпустил длинные власы, ходил всегда в пиджаке, посещал храмы, где везде напрашивался в помощники. Ездил сам в разные Лавры, уговаривал принять его, и даже был принят на короткое время. Но затем ему было отказано в приюте. Саша знал молитвы,  евангелия, но видимо, поверхностно. Как послушник он ценности не представлял. В отделении он держался скромно, помогал персоналу, любил беседы с врачами, но не лез с проповедями или оригинальными идеями. Т.е. был достаточно зауряден. Помню, послали летом всех сохранных больных и персонал на прополку каких-то совхозных грядок. Саша работал рядом со мной. Вижу, от жары он весь обливается потом. Саша, сними-то пиджак, жарко ведь! Нет, Николай Леонидович, нельзя, я ведь верующий! Не полагается верующему оказываться пред Всевышним без верхней одежды! Так тихо отбыл «лечебные сроки» и поехал осенью, обуреваемый идеей «пристроиться в Лавру», не то в Киев, не то в Печоры.               
    В психиатрических отделениях всегда найдутся пациенты внешним видом и поведением демонстрирующие окружающим особенности настоящих «сумасшедших». Их бывает немного, но именно они подчёркивают нетривиальный характер нашей работы. Таким в мужском варианте моего второго отделения был Витя Кривошеев. Молодой, но личностно совершенно разрушенный дефектный гебефреник. Длиннющий, худющий, он, повесив голову, сутулясь, быстро, большими нелепо вычурными шагами прохаживался, по кругу в прогулочном дворике. Проскакивая мимо окна ординаторской, он дурашливо прокрикивал: «Николай Леонидович! Вы тут? Что Вы делаете?» И ржал по лошадиному, или хохотал нечеловеческим гоготом. Взглядывал в окно длинным тощим лицом, выпучивая глаза, строил шутовскую гримасу. И продолжал свой монотонный бег по кругу. При этом был совершенно безобидным существом. Если и кобенился, персонал прикрикивал на него: «Витя, нельзя!». Витя вновь уходил в себя, пассивно подчиняясь распорядку. В ординаторской, на мои вопросы, обычно задавал свой, совершенно нелепый. Ответа не ждал. Такие пациенты находились в психиатрической больнице только из-за того, что не могли жить дома, или доставляли родным много хлопот и опасений.
   Когда моё отделение сменило профиль на женский, нашлась подобная «Вите» нестарая «красавица» с психопатоподобным поведением на фоне личностного дефекта. Забыл уж, как и звали. Она, как и Витя, мерила танцующими шагами тропу прогулочного дворика и проходя мимо оконца ординаторской, громко выпевала: «У меня трусы горохом! До чего же хороши! Все ребята пристают: Покажи да покажи!»
   А из трудных пациентов, ещё в эпоху мужского контингента, находился в первой (надзорной) палате больной, числившийся по катамнезу эндогенным. Но был он всегда дисфоричным, или злобным или слащавым. Порой сознание пропадало, и он галлюцинировал, был опасен. Сейчас бы я без сомнения расценил его грубым органиком эпилептоидного типа, с возможными атипичными припадками. Но, будучи молодым психиатром, доверял прошлой диагностике и лечению, соглашался с его «шизофренией». Кстати, и Борис Аркадьевич не сомневался в этом диагнозе. Мы всё подыскивали ему адекватное лечение. А периоды нарушенного сознания с дезориентировкой (персонал докладывал: имярек опять хулиганил) расценивали, как истероидные приступы с установочным поведением. Т.е. мы не верили больному! Тем более что в анамнезе у него были судимости и отсидки. (Во время которых, он, скорее всего, получал тяжелые черепно-мозговые травмы). А больной всё более «загружался» и соматически слабел. Видимо, Факторович рассказал о нашем бессилии Сырову. Он вдруг вызвал и привёз из какого-то московского управления консультанта. Им оказался Николай Николаевич Иванец, который потом заметно продвинулся по наркологической служебной лестнице. Консультант почитал нашу историю, посмотрел страдальца, промычал, что-то умное, рекомендовал усилить нейролептическое лечение. К нашему счастью больной выжил. А чуть позже Сыров распорядился перевести его в Бородёнки.
   И ещё моя ошибка, вернее недооценка клинического состояния, стоила жизни молодому человеку, находившемуся в тяжёлой, бесконечной депрессии. Он тоже лежал в первой палате у окна. Самое приятное место в нашей трущобе. Страдал депрессиями давно, приступообразно. В прошлом были и суицидные высказывания. Мы назначили ему все имеющиеся у нас антидепрессанты. А у нас были лишь амитриптилин и мелипрамин.  Лечили, лечили. Он оставался всё вялым и скучным. Без бреда. Без житейских планов. Родители жили не то в Истринском, не то в Одинцовском районе. Вот нам показалось, что наш пациент слегка приободрился. В ординаторской хорошо разговаривал, говорил, что стало легче. Стал проситься домой, но мы опасались отпускать. То ли он так правильно водил нас за нос? Словом, каждый день подчёркивал, что настроение улучшается, тоски нет. Охотно помогал персоналу. Разговаривал с сёстрами, хотя лицо оставалось грустным. В общем, я решил, что ему просто тоскливо сидеть в сумасшедшем доме, смотреть на дефектных, опущенных пациентов. Объявил о скорой выписке. Кажется, он написал или позвонил домой. В выходные дни приехали родственники и забрали его домой. Так как никакого бреда и депрессии мы уже у него не находили, оценили ремиссию, как «А», т.е. лучшую. И тем неожиданнее и ошеломительнее пришло известие через неделю-две. Больной дома совершил суицид. Погиб. Говорят, приезжала его гневная мать, разговаривала с главным, предъявляла претензии к лечению, обещала написать разгромную жалобу в Управление. Со мной почему-то не встречалась. Этот печальный случай сильно и надолго испортил мне настроение. Неужели пациент так ловко скрывал от нас свое состояние, добивался выписки, а сам уже решил уйти из жизни? Хотя Борис Аркадьевич утверждал, что больной выписался в хорошей ремиссии. Он считал, что депрессия могла резко возвратиться на фоне смены ситуации, возможного конфликта, обрыва поддерживающего лечения антидепрессантами. Персонал отделения тоже переживал. Был обескуражен. Все считали, что приятный молодой человек, умница, воспитанный, был обласкан, лечился правильно. Был выписан в прекрасном состоянии.
    
   Надина учёба на курсах усовершенствования в Москве. Жизнь в общежитии на проспекте Калинина. Надя очень была рада. Психиатрия пришлась ей по душе! Восхищена лекциями и особенно разборами больных и заданиями ассистента Ю.А. Шапкина. Клинику душевных расстройств стала знать и понимать лучше меня! Приезжала по субботам домой, привозила продукты.  Вся отдавалась детям. С этих курсов Надя полюбила психиатрию и нашла себя в ней! Не помню только, живы ли были к тому времени её тёти? Навещала ли она их? Лекции и занятия проводились в ПБ им Кащенко. Некоторые занятия в городском психдиспансере на Грузинской.  Не помню, как я управлялся два месяца с детьми. Водил их в садик, или они сидели дома? Как их кормил? Помню, старательно варил им молочную лапшу. Конечно, приезжая на субботу-воскресенье, Надя наготавливала обеды на пять дней вперёд.

   Когда мне было поручено возглавить психиатрическое отделение №2, почувствовал гордость и ответственность. Это же не неврозы, не алкоголики. Это настоящие психически больные во всей своей пестроте. Даже не знаю, по какому принципу наполнялось отделение. У меня были пациенты из разных районов, из довольно дальнего далека. Были и первичные, но большинство хроников. Вначале отделение было спрофилировано на пятьдесят мужских коек. Как больница была не приспособлена к их содержанию! Кормить надо было внутри отделения, в маломощной столовой, а «лежачих» в палатах. Ординаторской как таковой не существовало. Была создана выгородка коридора, сообщавшаяся с процедурной. Так что в процедурку больные ходили через врача и опрашиваемого. Сестринские посты размещались в коридорах. Один около ординаторского купе, второй на другом конце, возле столовой. Все палаты были проходными. Так, чтобы можно было гоняться за возбуждённым больным по кругу, по всем палатам. Отделение было по существу бараком, самодельно созданным из щитовых барачных заготовок с пристройкой тамбуров, периферических приделов. Создавалось оно без всякого архитектурного плана в эпоху Чугуновского расцвета. Зато у меня постоянно менялись ординаторы. Короткое время работал умница Володя Хапров. Но его тянуло на неврозы, там он самореализовывался. Пациенты любили его. Затем, появился «орешек», «вещь в себе», Евгений Васильевич Черносвитов. Женя увлекался абстрагированными понятиями парапсихологии, йогой, карате, релаксацией и философией. Демонстративно расслаблялся в кресле посреди отделенческой суеты. На всех производил впечатление чудака и мудреца. В клиническом плане был не очень силён, но старался этого не выдавать. Кстати, обладал отвратительным не читаемым почерком. Этим манкировал, а я получал за него замечания. Приехал он с юной, застенчивой, симпатичной женой с Дальнего Востока (Хабаровский край?), где работал судмедэкспертом. Привёз массу интересных и необычных сувениров, орудий, изъятых у преступников. Были у него и самодельные финки, кастеты, заточки, биты, самопалы. Кроме этого, рога, шкуры, маски и прочая этнографическая дребедень. Поселились Черносвитовы в «Березинском домике» №5. Жена его не работала. Якобы, Женя ей запретил. Предполагаю. У неё не было никакой «приличной» специальности. Она слишком рано выскочила замуж. Хотя в деревне всегда не хватало грамотных. Она бы могла устроиться на любую офисную должность, например, секретаршей. Евгений преобразовал банальный домик в вычурный апартамент. Посреди веранды укрепил ошкуренный столб. Стал по вечерам под громкую музыку на весь посёлок отрабатывать удары карате руками и ногами по столбу. Стук разносился ужасающий. Жене  это нравилось. Он надеялся, нравилось и Юте. Все свои криминальные сувениры и таёжные штучки музейно развесил по стенам гостиной. Зазывал нас посмотреть и подивиться. Себя подносил спецом по таинствам. Хвастался, что даже однажды был в Японии. При уточнении выяснилось, что находился на борту судна, стоявшего в Японском порту. Конечно, ему, как эксперту пришлось много попутешествовать с группой криминалистов, выезжавших на места преступлений. Хвастунишкой оказался мощным. Ярок и влюбчив не менее, чем самолюбив. Юта его покорила. Внешне Юта соответствовала известной картинке с Финского плавленого сыра «Валио». Белокурая (осветлённая), голубоглазая, плотненькая эстонская молодка с характерным произношением. Мы, конечно, все это сразу заметили. Каюсь, я принимал участие в поддразнивании Жени. В его присутствии мы Ютой начинали что-нибудь деловито обсуждать на смеси русско-эстонского, коверкая слова обоих языков, при этом обменивались «тёплыми взглядами», всячески демонстрируя приятельский характер болтовни. Женя заходился от ревности. Юта обучила меня произносить с акцентом: «Тере, тере вана кере!» (Привет, старый скелет!) А так же: «Тервис!» при выпивке, соответствовавшему немецкому «Прозит!» или нашему: «Вздрогнем!» «Палум» пожалуйста. И, последнее, что я смог усвоить: «Пане тору!» – «Положи трубку!» (телефонную). Увы, этим мои познания эстонского языка и ограничились. Хотя, пытался запомнить фразы из любовного лексикона. Конечно, Женькино увлечение было замечено и Сыровым. Не знаю, выговорил ли он за это Юте? Но с Женей он обошёлся суровей. Прознав про Женькину «выставку» криминальных вещиц, которые могли бы быть использованы, как оружие, он «капнул» в милицию. К Черносвитовым домой заявился участковый с сопровождением. Мильтоны изъяли всё холодное и огнестрельное. Но Евгения не наказали, никакого «дела» не заводили. Видимо, оформили, как добровольно выданное. Работой в психиатрическом отделении Евгений тяготился. Его влекло к таинственному и сверхъестественному. Вскользь хвастал своим дворянским, даже более – боярским происхождением из среды «Чёрной Свиты». Году в 1973-74 он покинул нашу больницу. Оказывается, перешёл в Клинскую ПБ №13! Жил у матери в Завидово, что не слишком удобно. Потом ушел из больницы в медсанчасть УВД каким-то странным специалистом. Кто-то вроде психотерапевта или даже психолога. Сотрудничал с какой-то кафедрой философии, защитил кандидатскую диссертацию по вычурным проблемам «Сознания-самосознания». Мне позже подарил автореферат. Я старательно читал «рассуждизмы» Жени, но так и не понял, как можно этим увлечься и применить это в жизни? Позже, мы встречались уже в Клину, где Черносвитовы имели однокомнатную квартирку недалеко от нас. Его последующие труды и продвижения по работе надо уже описывать в шестой части воспоминаний, т.к. они приходятся на постсемидесятые годы.          
   Хотя Сыров постарался тихо «разойтись» с кафедрой психотерапии В.Е. Рожнова, и прекратились приезды их научных сотрудников, он всё-таки не прекратил посещения РПБ№4 специалистами – консультантами. Только консультантов теперь приглашали по иному принципу. Вероятней всего, консультантов ему рекомендовало Управление Главного психиатра. Но сам он любил подчёркивать своё личное, якобы, знакомство с московской профессурой. Так нас стал часто навещать, читать микролекции и консультировать больных Александр Генрихович Гофман. Он был мягок, тактичен, не экзаменовал высокомерно докторов. Много рассказывал нами незнаемого. Потому, что сами мы никаких научных статей и монографий, конечно, не читали. Образовывались исключительно со слуха. Гофман заведовал кафедрой наркологии в НИИ МЗ РСФСР, располагавшейся в городской ПБ №4 им Ганнушкина. Возможно, не кафедрой, а отделением наркологии. Мы тогда смутно разбирались в усложнённой структуре «научного» здравоохранения. Вторым консультантом привлекался профессор Шумский Николай Георгиевич. Он был более отгорожен и остроязычен с нами. Тоже «разбирал» больных и рассказывал случаи из практики. Кстати о службе на флоте. Послушать и его было очень интересно. Обычно их приезды приходились на субботы. За профессорами высылались больничные машины, которые потом отвозили их домой. Мне доводилось выезжать раненько с утра в качестве сопровождающего, кажется за Шумским. Кстати, в машине он был более демократичен. Я уже упоминал выше, так привозили и Николая Николаевича Иванца ещё до его научно-административного взлёта. Читателю, наверное, интересно, как больница рассчитывалась с консультантами. Наверное, в бухгалтерии заводились какие-нибудь ведомости. Но непосредственно консультанту перед прощанием давался конверт с тридцатью рублями! Вот как высоко ценился рубль в семидесятые годы! Предполагаю, что может быть, больница официально и не имела статьи на подобные расходы. Очень возможно, что потом эти деньги брались со спец.счёта или ещё, как-нибудь. Главное, что наших профессоров мы не обижали, кормили, а может быть поили, привозили-отвозили. Марк Исидорович Рыбальский и ОМКОвские специалисты при Сырове уже нас не посещали.
               
   Летом 1973 года, в отпуск, мы решили поехать уже на специальный детский курорт. На песчаные пляжи, мелководье. Выбрали Евпаторию. Знали о ней мало, но не сомневались, что устроимся легко в частном секторе. Я тогда вывел для себя правило не «клевать» на первое попавшееся предложение, и тем более не пользоваться подсказанными адресами. Просто, выйдя из поезда, надо проехать к самому морю! И там обязательно найдётся нужный уголок! Так мы и сделали. Не спеша, вышли на Евпаторийской платформе, отказались от всех крикливых тёток, сели в трамвай и приехали на самую ближайшую улицу, тянувшуюся вдоль побережья по задам детских санаториев. Тут я усадил Надю с детьми и чемоданами в тень на скамеечку. Сам быстренько зашагал по улице Маяковского,  спрашивая всех прохожих о возможности остановиться дней на двадцать. Прошёл с полкилометра, оказался на тихом перекрёстке поэта-революционера с Павликом Морозовым, один угол которого образовывала Булочная. Зашёл в магазинчик, спросил продавщицу. Она оценила мою молодость и воспитанность, выяснила количество детей, возраст, возможную плату, и тут же предложила комнату в собственном доме. Комната оказалась в одноэтажном каменном домике, напротив, по диагонали. Я мигом вернулся к Наде и детям, подхватил чемоданы, и мы разлеглись в уютных апартаментах. Туалет и умывальник во дворе нас не смущали. Напоминали родимый Энгельс. До линии прибоя было метров сто пятьдесят. Но пляж напрямую был уже отдан какому-то санаторию. Нам надо было немного пройти по улице влево. Спуститься на те же метры на настоящий «дикий пляж» и валяйся хоть целый день! Когда надоедало купаться, или погода нам казалась не курортной, ездили в центр Евпатории. Гуляли. В кафе парка впервые в жизни попробовали цыпленка-табака. Восторгу детей не было предела. Нахально захаживали на территорию санаториев, бродили по их ухоженным пляжам, рассматривая павильоны, скульптуры и «мелкую пластику», свойственную всем советским местам отдыха. Особенно мне понравились евпаторийские трамваи, узкоколейные, немецкие аккуратные лощённые вагончики. Двигались они медленно и ровно. Специально. Т.к. находились в царстве безалаберных ребятишек. Из Евпатории мы разок сплавали на экскурсию в Севастополь. Причём, Надю и Наташу укачало и после экскурсии они решили возвратиться на электричке. А мы с Димой стойко доплыли назад на обычном «озёрном «Москвиче». Дети загорели, почти не болели. Наелись фруктов и шелковицы прямо с деревьев. Хотя, Надя сетовала на дороговизну. Да, совершили мы там тимуровский поступок. Однажды, перебредая перекрёсток, нашли старый потёртый кошелёк, с незначительной суммой и несколькими затёртыми рецептами. На рецептах чётко стоял адрес и фамилия владелицы. И, кажется, в кошелёк даже были впихнуты проволочные очки. Когда вернулись домой, дети с Надей улеглись на фиесту. А я отправился по адресу. Всего в одном квартале от нашего угла, на другом углу стоял искомый домик. На фамилию отозвалась огорчённая бабушка. Вручил ей кошелёк под благодарности всей дворовой компании. Гордо отказался от вознаграждения и довольный собой возвратился к семье.
           Возвращались, помню, из этого курорта с суточной «отсидкой» на симферопольском вокзале. Из-за наплыва «отдохнувших», не было билетов. Была теплынь, расслабленная толкучка, романтическая тьма, рассекаемая фонарями. Детям было забавно. Там на вокзале меня неожиданно опознал Венкин приятель со второго жилучастка! Тоже по имени Коля. Он с женой и ребёнком тоже «сидел» в очереди. Они, не стесняясь, подошли к Наде и уточнили брат ли я Вены из Саратова. Вот пролетарская непосредственность! Я то его узнал только после долгого вглядывания. И стали обращаться с нами, как со старыми приятелями. Так мы вместе и доехали до Саратова. Они к себе на «второй жилучасток», а мы в Энгельс, к Бабуле. Побыли ещё у родителей, походили на Волгу и возвратились в своё Покровское.
    
   Сентябрь 1973 года. Наташа пошла в школу. На наше счастье, как раз к этому сентябрю в селе отстроили и пустили новую двухэтажную типовую каменную школу с широкими полосами окон, нормальными классами, просторными коридорами и главное, «со всеми удобствами» внутри здания. Она гордо забелела на ближайшей окраине Покровского лицом в поле и к лучшим местам отдыха в лесу. Т.е. она смотрела прямо на наш больничный посёлок. Новая школа по-городскому контрастировала с длинным одноэтажным деревянным строением старой школы, пропахшей, как все знакомые нам по Николо-Берёзовцу сельские учебные заведения встроенными выгребными уборными. Конечно, педагогический коллектив оставался прежним, и стиль обучения оставался прежним, но всё же ожидание близкого светлого будущего охватило и детей и родителей. Мне старая школа помнилась по обучению в ней Лёни Беккера. Беккеров, приехавших из Уральской глубинки, её не комфортность не смущала. Вот не помню, была ли школа в военном городке? Скорее всего, нет. «Городковские» дети ездили в Покровскую, а старшеклассники, наверное, в Рузу.
   Вот наступило первое сентября 1973 года. Напряжённая, серьёзная Натуля позавтракала, аккуратно облачилась в приготовленную форму, взяла портфельчик и в большой группке радостно верещавших школьников отправилась с Надей от больничных ворот на автобусе в Покровское. Кстати, и Наташина учительница, тоже ехала на этом автобусе из Лысково. «Туда» я не провожал, проводил утренние больничные работы. А «Обратно» т.е. встретить Нату после занятий и привести домой, мы с Надей наметили вместе. Вот часа через три мы, захватив фотоаппарат, быстрым шагом примчались к новой школе. Как раз первачков вывели в вестибюль. Я занял позицию у входа, что бы запечатлеть момент выхода. Радостные воробышки выпархивали из тёмного дверного проёма. Вот показалась наша доченька в белом фартучке, белых колготочках с прекрасным настроением. Ещё из дверей, выпрыгивая к нам, выпалила: «Легкотура, и совсем не страшно!» Такой выбегающей и запечатлел её аппарат. Восторгу нашему не было предела. Потом, конечно, мы остановились на фоне школы, и сфотографировали Наташу с девочками и мальчиками из нашего больничного городка.  «Щёлкнул» я несколько снимков. Жаль, не высокого качества. В историю попала и Наташина подруга Ира Лугавцова и Алёшка Васин. Мы были очень рады, что наша девочка не испугалась школы, а сразу втянулась в учёбу, полюбила её и сама, легко, без принуждения стала продуктивно заниматься, проявила глубокую, врождённую дисциплинированность. Быструю сообразительность. Одноклассники и учителя полюбили Наташу. Были покорены её общеобразовательным кругозором. Её исполнительностью и интересом к приобретению знаний. Словом с первого дня наша дочурка вступила в амплуа отличницы и не рассталась с ним до сих пор!
   Дима был с нами, он уже не ходил в детский сад. При наших уходах на работу а Наташи в школу оставался дома один. Играл и читал. Не хныкал, терпеливо дожидаясь возвращения родителей в обед. Мы за него не беспокоились. А после обеда уже и Наташа была дома. Нас больше волновали их простуды, кашли и насморки. Но, вот один эпизод с Димой заставил нас обращаться за помощью «няни», которой согласилась послужить немолодая медсестра. Однажды после ухода Наташи в школу, а нас на работу, он забрался на подоконник и стал добывать что-то с верхней полки рядом стоявшего книжного шкафа. То ли он двинул стекло полки, и оно выпало, то ли поскользнулся ножками с подоконника, главное, свалился вниз. Свалилось и стекло и ещё что-то. Стекло чиркнуло по груди сверху, у ключицы.  От боли и страха Димак завопил так, что стало слышно на улице прохожим! К Наде в отделение прибежали сотрудницы: «Там ваш Дима в доме плачет!» Надя кинулась домой, отперла дверь, схватила орущего ребёнка в окровавленной рубашонке. Не помню сейчас, накладывали ли шовчик? Возможно, Надю с Димулей свозили в Детскую больницу в Покровском. Там были хирурги и все причендалы. В общем, всё обошлось. Мы были рады, что наш мальчик остался жив здоров. Стали просить оставаться «сидеть» с ним до обеда одну медсестру, дежурившую по ночам. Эта немолодая несчастная тихая женщина проживала в однокомнатной квартире «двухэтажного дома». Она была благодарна Наде за участие в её судьбе и моральной помощи. Она почему-то была безвольна в бытовых отношениях, жила одиноко и соблазнилась на уговоры одного алкоголика «заключить брак». Алкоголик после выписки из стационара поселился в её квартире. Вскоре запил, стал буянить, драться, выгонял ночью из дому. Бедняга ночевала в подъезде на лестнице! Но никому не жаловалась, «боялась – убьёт»! Вся больничная общественность корила старуху, но выгнать негодяя не могла. Прописала она его, что ли? Наконец, с Надиной помощью его выгнали. Эта женщина очень бедствовала. Мы отдали ей стиральную машину и холодильник, когда купили новые. Сама она почему-то не могла заработать на простейший уют. Вот она охотно «сидела» у нас дома до обеда. Тем более, что ничего особенного делать с ребёнком не приходилось.         

   В том году, когда Натуля стала школьницей, к нашему двору прибился молодой совершенно чёрный пёсик. Мне помнится, я увидел его в Покровском у здания новой школы. Этот крупненький щенок таскал и тряс небольшую рыбину вроде селёдки. Я понял, что он голодный, раз так вцепился в солёную добычу. Потом мы ушли, отвлеклись своими делами. Через несколько дней пёсик обнаружился в нашем посёлке, в компании детей. Может быть, они его подкармливали? В общем, пёсик оказался ничей, добрый и весёлый. Он носился по проходу между домами, гавкал, подходил ко всем. В больничном дворе тоже появлялся, но оттуда гоняли. Мне он понравился, появилась мысль о домашней собаке. Но как его содержать? Приковать цепью к будке? Превратить в заключённого? Запустить в дом? Но тогда надо воспитывать, учить. И он же будет проситься на улицу. Значит с ним надо гулять. Вряд ли деревенский щенок-дворняга превратится в городского воспитанного питомца. И конечно, Надя, как все женщины, будет против грязных лап в доме! Словом, начал я его привечать на улице, гладить, выносить кусочки. За чистый чёрный цвет я мысленно назвал его «Чарли», потом так и стал к нему обращаться. Поселковые дети подхватили: Чарлик, Чарлик! Чарли заметно подрос за осень, к зиме превратился в стройного длиннолапого космача с умным выражением лица. Мохнатый чёрный хвост загнулся крючком и постоянно был в весёлом движении. По экстерьеру он напоминал лайку, но конечно, подпорченную «дворянской кровью». Все дети и взрослые соседи уже условно считали пса нашим, Доброхотовским. Вот и осень кончилась, выпал снег. Чарли весело жил на дворах, изредка подбегая к нашей двери и ожидая подарка. Начались морозы. Не знаю, где он ночевал. Видимо, не в доме и не в укрытии. Утром приходил заметно замёрзший. Днём кое-как отогревался. И вот мы заметили, что Чарли заболел. Он сделался грустным, вялым, умоляюще смотрел всем в глаза. Заметно дрожал. Вот в один из вечеров мы обнаружили его стоящим на крыльце у входной двери, трясущимся и тихо подвывавшим. Надя открыла входную дверь и впустила больного в тамбур между дверьми. Он тихо встал, привалившись к стенке. Принесли ему туда еды. Пёс всю ночь простоял в тамбуре, не ложился. Я обнаружил у него на лапах выпадающие когти, на одном ухе верхушечка явно отмерла. Словом, пёсик был обморожен, температурил. Понятно, что на улице он не смог бы существовать. Через день-два я обнаружил, что его замечательный хвост словно, был перебит посередине, кровоточил, кончик не махал. Конечно, в следующие дни он был полностью впущен в дом. Мы постелили ему подстилку, но он сам нашёл себе место. Он зашёл в тёплую большую комнату, где мы спали на диване, и влез под журнальный столик. А столик стоял у окна, под подоконником пролегали трубы самодельной батареи отопления. (Мужики называли их «регистры»). Видимо, в этом закуте было очень тепло. Чарли стоял под столиком всю ночь. Кстати, когда я рассказал о болезни пёсика персоналу из местных, все безапелляционно диагностировали у него «чумку». По диагнозу Чарли должен был умереть. Но не умер! Раны на лапах, ухе, хвосте зажили. Хотя омертвевшая часть уха и полхвоста отвалились. Чарли начал радостно бегать по домику. Нас всех признал членами своей семьи. Днем мы его выпускали на улицу. А на ночь впускали. Он понял, что все самые вкусные вещи распределяет Надя. Преданно смотрел ей в глаза и ходил за ней. Отсутствие воспитания сказалось на удававшихся попытках таскать с кухонного стола кусочки колбасы и всяких обрезок. Наш гнев заставлял его усиленно просить прощения. Собачья совесть его болела недолго. Он давно понял, что здесь все его любят, и наказывать никогда не будут! О том, что пёс выздоровел, свидетельствовали его безотказные дальние прогулки-сопровождения меня, лыжника.  Дело в том, что я не мог кататься на лыжах в компании. Если меня зазывали, например, спортивный Лёня Тверитин, оказывался явно слабее, отставал, падал с горок. Один же я катался не торопясь, прогулочным шагом уходил на три, пять километров и без проблем возвращался. В таких дальних походах Чарли трусил за мной неотрывно, успевал забегать вперёд, делать круги, обнюхивать сугробы, деревья. Если отдалялся, стоило негромко позвать, и он с радостным лаем скакал ко мне по снежным кочкам в диком щенячьем удовольствии. Так мы с ним переходили за Покровским Озерну. Вставали на тропу Барской Аллеи. И, не спеша, по чьей-то лыжне доходили до Бородёнок! Однажды прошлёпали и через Бородёнки и приблизились к строениям ПБ№16, Никольское-Гагарино! Помню, мне было неловко из-за Чарлика, т.к. он искренне облаивал всех прохожих, показывая мне, как он меня любит и никогда не даст в обиду. Приходилось прикрикивать на него, подзывать, придерживать руками. А из-за порушенных строений ПБ№16 вышли не кто-нибудь, а прогуливавшиеся: Главный врач с супругой. Мы тогда не были знакомы. А это был будущий Главный психиатр Московской области, Владимир Иванович Поддубный. Слава богу, Чарли не стал к ним приставать. Я сразу повернул назад. Кстати, путь по Барской Аллее вёл напрямки, и был гораздо короче автобусного проезда по рокаде. В далёкие времена два барина: Граф Шереметьев и Князь Гагарин насадили эту аллею, чтобы гулять в гости друг к другу. Всего километра четыре. В одном месте она проходила через старый сосняк. От мороза верхние кудрявые сучья сосен лопались, падали. Просторный снег был застелен курчавыми «икебанами». Я набрал самых большущих и красивых. Как мог, затолкал их за пояс и осторожно принёс домой. Дома оттаявшие кривульки, опушённые «взрывами» игл, смотрелись просто художественно. Юта увидела меня возвращавшимся в кусте торчавших из штанов ветвей. Тут же прибежала и попросила веточек. Вот зима прошла. Наш Чарли переместился на улицу. Радостно обжил все больничные закоулки. Я часто, сидя в маленькой ординаторской второго отделения, видел в окно Его чёрную ладную фигуру в больничном дворе и даже в нашем прогулочном дворике. Мы не зазывали его на работу. Но, наверное, он сам по запаху определял наши тропы и места нашего пребывания. Все дети посёлка играли с ним и тискали его. Даже пациентки не боялись его. (Тогда отделения уже сменило мужской профиль на женский.)  Чарли с удовольствием забегал на просторную террасу в прогулочном дворике, обнюхивая все доски и кустики. В посёлке были и другие собаки. Как он с ними ладил, не знаю. Скорее всего, они сидели на цепи. А он единственный весело пролетал мимо их гавкавших персон. Правда, нам однажды пришлось расплачиваться за его неугомонность. В отделение заявилась крикливая старуха Волкова из самого дальнего домика. Нагнетая собственное возмущение, она заявила: Ваша собака задушила нашу курицу! Это безобразие! Нам пришлось интеллигентно извиняться, побежали за деньгами и оплатили погибшую птичку, хотя можно было и оспорить этот инцидент. Ведь Чарли охотился на дичь не во дворе, откуда птичка легкомысленно сбежала, а на свободе совхозного поля. Кстати, «поселковые» смеялись по этому поводу. Иронизировали, что Волковы с удовольствием сварили и съели погибшую, ещё и деньги получили. Ну, правда, больше подобных историй с нашим охотником не случалось. И вот, однажды, тёплым летним днём, ко мне в отделение прибежали поселковые дети с криками: «Чарлику плохо! Чарлик заболел! Он там, у вашего дома!» Я бросился к дому. На дорожке, у дверей, шатаясь на расставленных лапах, стоял Чарли. Сразу увидел: пасть и язык – совершенно белые, бескровные. А поджарое тело туго раздулось, превратилось в чёрную, мохнатую трубу! Дети испуганно отошли за мою спину. «Чарли! Чарли! Что с тобой!»  Кто-то из детей сказал: «Он отраву ел! Там от крыс набросали. У отделения». Чарли смотрел на меня белыми глазами. В горе гладил я его замечательную голову, понимал, сделать уже ничего не могу. Чарли свалился на бок, вытянулся и умер. Горе наше, наших детей и всех поселковых детей не описать. Я отнёс тяжелое тело в лесок за нашей кухней, выкопал могилу и похоронил друга. В ближайший выходной побрёл через поле к реке, нашёл плоский треугольный камень, с отдыхом притащил его к дому, отмыл. По чистой гладкой стороне написал чёрной масляной краской имя. Уложил камень на могилу. Все наши годы жизни в больнице он лежал, обозначая последний приют пса. Только уходил в землю, а земля заравнивалась.    
   
   Может быть не совсем к месту, вспоминается, как мы коллективно «прожигали жизнь». Действительно проживание в посёлке при психиатрической больнице было в целом монотонным, малоинтересным. «Выходы в свет» ограничивались поездками в Москву на конференции, где развлечения не было, а перед возвращением надо было ещё резво обежать продуктовые магазины и максимально затовариться. При Чугунове, как помню, вообще каких либо совместных застолий не существовало. Велемир сходился с людьми только по делу. Свой быт никому не демонстрировал.  Приехавший Сыров, изображая широкого барина, почувствовал полную «неспаянность» врачебного коллектива, составившегося почти полностью «из новеньких». Наверное, по всем правилам надо было «устанавливать дружбу». А новенькие, по неведомо когда возникшей традиции, должны были «прописываться» среди «дедов». На моей памяти это роскошное застолье первыми устроили Ивановы: Виктор и Людмила. Они хоть и явились сыровскими зазванцами, но не из Саратова. Виктор Александрович, молодой, простой и очень общительный доктор, часто упоминал свою работу в казахстанских степях. Да и будучи студентом, он охотно работал и руководил студенческими стройотрядами где-то в Казахстане. И вот, в одно из воскресений Ивановы выступили инициаторами сбора докторских семей «на бешбармак»! Собирались мы в домике №3, который уже, кажется, занимали Варфоломеевы. А семья «Витюши» проживала, кажется, в Дорохово при заводском наркологическом отделении. Не помню точно, но, наверное, остальные доктора тоже скинулись на застолье, т.к. набралось человек 12-15. Меня «бешбармак» очень заинтересовал. Уже по радостной, суетливой подготовке я чувствовал, что мероприятие всем нравится и нисколько не заботит участников возможными расходами! Сыров, конечно, давал всем ценные указания. Да и все остальные проявили себя большими знатоками намеченного угощения. Витюша неизвестно где раздобыл настоящей баранины. Была сварена огромная кастрюля или казан этого коронного среднеазиатского блюда. Стол заставлен бутылками и салатами. Мы напились и наелись как на «Маланьиной свадьбе»! Помню, радостно расшумелись, делились воспоминаниями о прошлой работе и жизни. Были рады такому замечательному знакомству. Все предчувствовали скорый приход невыразимо прекрасной новой столичной жизни. Женщины демонстрировали голоса, молодость  и обаяние. Сыров закосел и безудержно хвастал перспективами роста учреждения, заработков, карьеры. Витюша наполнял модный стеклянный, оплетенный стальной сеткой, сифон, газировал воду баллончиками и «пшикал» пирующим в стаканы. Мода на сифоны тогда только взлетала. Мы тоже мечтали иметь дома такую западную штучку. Вдруг на кухне раздался звонкий, оглушительный хлопок. Все выскочили из-за стола, кинулись в кухню. Бледный мокрый протрезвевший Витюша стоял столбом с белым шаром в руках. Через несколько секунд он пришёл в себя. Красивый белый шар оказался лопнувшим вдребезги стеклянным сифоном! Благодаря оплётке ни один мелкий осколочек не вылетел за её пределы! Только вода окатила стены кухни, Витину грудь и морду. Мы все возрадовались такому удачному исходу. Витю вытерли, усадили за стол, выпили за его здоровье и он, конечно, тоже. Оказалось, что он для крепости газировки заряжал по три баллончика враз. В общем, этот инцидент не испортил компании настроения, только Людмила сетовала, что такого модного сифона уже не достать.
   Через некоторое время уже Варфоломеев со Спиридоновым принесли в наш посёлок благую весть. В сельповском ларьке на территории больничного посёлка появился кубинский ром! Я видел на полках длинные тёмные бутылки, завёрнутые в сплошные золотые этикетки, но душою никак не среагировал. Мы с Надей пили только слабое виноградное вино и только по редким семейным поводам. А тут коллеги восторженно засуетились. Даже был поставлен в известность Сыров. (К тому времени мы поняли, что он очень не против выпить, особенно за чужой счёт). Наверное, первую бутылку такого редкого экзотичного напитка доктора распробовали где-то втроём без огласки. Продукт дико понравился! И тут уж было решено устроить всеобщую дегустацию коронного напитка Острова Свободы. Мужчины посовещались и пришли к выводу, что самое подходящее место – пустующий больничный клуб в Бородёнках. Сыров скомандовал оставить временно работу! Женщин решили не звать, но они сами напросились. Не все, кажется, Альбина и Людмила были точно, возможно присутствовали и Юта с Диной. Предполагаю, они отправились на злачный брудершафт для сдерживания активности своих мужей. Надя не присутствовала, она не понимала радости подобного мероприятия. Был ли я? Не вспомню. По-моему, мероприятие происходило в два приёма. Вот на первом я не был, а во втором участие принял. Ром осторожно лизал. Он мне не понравился. Потом мы недели две довольно вспоминали этот «запой». Он не мог быть долгим или тяжёлым. Количество завезённых в сельпо бутылок было очень ограниченным. Их быстро раскупили, несмотря на бешенную цену. И более они уже не появлялись.
   Помню, ещё раз такое же алкогольное застолье произошло через несколько месяцев при обнаружении нашими Женями в Покровском магазине партии красного вина «Изабелла». Вино оказалось натуральным десертным. Т.к. в сельских магазинах мог продаваться только дешёвый, синтетический портвейн, присутствие Изабеллы было расценено, как редкая удача. Спиридонов с Варфоломеевым отправились в Покровское и приобрели пол ящика. Так же, как и в истории с ромом, было решено (с позволения начальства) наплевать на работу. Конечно, острые и новенькие пациенты обрабатывались кем-то. Доктора собрались в злачном месте с обильной закуской. (Не у Сырова ли на втором этаже?) Вино действительно оказалось хорошим, с упоительным ароматом свойственным только винограду сорта «Изабелла», терпким и приятным. Пилось оно легко, без каких либо неприличных эффектов. Как мне казалось, пьяных не было, все были веселы и обаятельны. Жёны не пилили мужей. По прошествии дней все только с удовольствием вспоминали: «Ну, как же мы «наизабеллились»! Да уж, наизабеллились!»  Помню, что в покровский магазинчик у калитки барского парка несколько раз посылали машину с водителем Мишей. Выбрали всю партию «Изабеллы». Больше уж не поступало. 
   К этим случаям можно добавить редкие, но воодушевлённые сборы врачебных семей вскладчину и без повода. Т.е. повод царственно объявлял Сыров. Например, на «хаш», на шашлыки. Хаша мы с Надей не ели никогда. Блюдо это среднеазиатское. Попросту – горячий холодец из коровьих ног. Ноги с мясом долго вываривались, что-то добавлялось в этот сытный жирный суп, обильно насыщенный восточными травами. Кушать его набиралась широкая компания, запивая холодным сухим вином. Жирная еда противоборствовала опьянению. Было забавно и интересно.
   Шашлыки тоже устраивались по сговору под Сыровским надзором и благославлением. Где наши доктора раздобывали мясо? Эпоха застоя уже скатывалась ко всеобщему «лечебному голоданию». Но мясо добывалось. Доктора наперебой брались его правильно замариновать. Помню, Марк Курляндский, молодой, жизнерадостный проныра, голыми руками месил куски баранины в большом тазу, подливая из бутылки кислющего сухого вина, кажется, «Рислинг» брют, виноградного уксуса. Баранину оставляли на ночь. А на следующее утро по посёлку разносился умопомрачительный аромат пропекающегося шашлыка. Конечно, на процедуре жарки Сыров присутствовал и изводил всех ценными указаниями. Запомнилось: «Огонь – враг шашлыка!» Остальной антураж званного обеда легко набирался проторенными тропами. Кстати, тогда мы часто употребляли грузинские вина: «Гурджаани», «Вазисубани», «Саперави». Тогда ли я впервые попробовал любимого сталинского «Цинандали»? Оно было абсолютно без градусов, простенького вкуса. Просто светлый виноградный сок! 
   Ещё сразу после приезда в нашу больницу Сыров начал поговаривать в производственных паузах, что не дурно бы посетить какой-нибудь модный придорожный ресторан. Тогда только начинали появляться рестораны с национальными кухнями на выездах из Москвы, сразу за окружной дорогой. Так на каком-то шоссе построили ресторан «Русская изба». И вот Сырову засвербило посетить его и оторваться от души. А так как одному ему такое мероприятие было бы скучно, он начал поиск желающих покутить с ним в кампании. В каждую свободную минуту из него сыпалось: «Русская изба», «Русская изба»… Выяснилось, что это очень далеко, не то на Горьковском, не то на Киевском шоссе. Никто на его призывы не отзывался. После одной из поездок в Управление наш предводитель произнёс новое название: «Иверия»! Оказалось, только что открылся подобный ресторан в грузинском стиле, с грузинской кухней и грузинскими правилами обхождения. Это заведение располагалось не так далеко, по Минскому шоссе, на выезде из столицы. Тут уж Анатольевич всех заразил своим нетерпением. Собралась приличная компания докторов, и  мы с Надей примкнули. Вот вечером, перед выходными набились мы, приодетые в УАЗик, человек с десяток. Кто парами: Сыровы, Ивановы, мы, Захаркевичи, кто в единственом виде: Валерия Ивановна, Валентина Зворыкина. Всех не упомнишь. Промчались через Дорохово по Минке. Подкатили к строению в стиле тбилисского дома с саклей. Радостные завалились в предвкушении пира. Ещё в дороге Сыров хвалился, что там надо сидеть вокруг низеньких столиков на полу, т.е. на коврах и подушках. Все, особенно женщины, обдумывали эту ситуацию всю дорогу. К общему облегчению в ресторане оказались и обычные столы-стулья. Хотя и низенькие тоже были, целый отсек. Зато оказалось, что для посетителей существовал определённый дресс-код. Без пиджаков не впускали. А Захаркевич-муж пытался проникнуть в чистой рубашке. После стычки со швейцаром в вестибюле, он натянул свитерок, тогда впустили. В полутёмном зале с грузинским антуражем на стенах, витал умопомрачительный аромат трав, специй, маринадов, шашлыка и вина! Тихо играла грузинская музыка. Мы зауважали нашего Главного. Тем более, что он захватил власть тамады, повергал нас своим знанием и пониманием грузинского «пищеварения». Я не буду расписывать сам процесс нашего бражничества. Отмечу только, что мы с Надей впервые попробовали маринованного чесноку, капусты по гурийски, чего-то ещё, напились первоклассных грузинских вин. А в отсеке с низенькими столиками пировали настоящие кавказцы. Им при выключенном свете под музыку вынесли большой, очищенный ананас, внутри которого горела свеча! Это так красиво они поздравляли своего с днём рождения! Словом, мы были в восторге. Слава богу, не было танцев в грузинском стиле. Часов в одиннадцать нас вежливо выперли. Дамы наши чувствовали: чего-то чуть-чуть не хватает. Тут швейцар пояснил, что ресторан закрывается, но бар рядом будет работать всю ночь! Э-э-эх! Мы ринулись в бар. Вот замечательно! Мы из грузинского застолья попали в западно-европейское! Настоящий заграничный бар с высокими блестящими круглыми табуретами у высокой стойки, заставленной бутылями. Блики локального света во тьме, высокие столики. Дамы ударили по коктейлям. Э-э-х! Хорошо! Мы с Надей не напивались, но с удовольствием разделяли возглашаемые тосты. Сыров был на седьмом небе и с энтузиазмом руководил нашим грехопадением. Наконец, усталые, но довольные мы загрузились в УАЗик, покатили в обратный путь. Все наши интеллигентные дамы начали хвастаться сувенирами, прихваченными из ресторана и бара! Кто утащил именные льняные салфетки, кто тарелочки, а Валентина Зворыкина торжественно извлекла бокал! Пусть обычный, стеклянный, зато с гордой надписью «Иверия». Все были уверены, что никакого ущерба заведению мы не нанесли. Они так славно нас обсчитали, что покража наша оказалась полностью покрыта! Мы с Надей прихватили только именные бумажные салфетки «Иверия» в изобилии торчавшие на столиках. Дома выставили их на видном месте в память о замечательном путешествии.               

   Летом 1974 года мы решили вновь ради детей поехать на детский курорт. Такой, чтобы была тёплая вода, мель и сыпучий песок. Решили: Анапа! Хотя нас предупреждали, что там толкучка орущих, писающихся детей и взрослым отдохнуть невозможно. Отправились в Анапу в расчёте проживания в частном секторе, но не далеко от моря. Поселились в маленьком домике на улице Гоголя. Пляж оказался таким, как нам хотелось. Очень много ровного песка. Далёкая мелкота. Детям хорошо плескаться. Но взрослому необходимо пробрести метров сто, чтобы полностью погрузиться для плавания. Ничего. Вот с обедами возникла проблема. Обедали мы в «ресторане» «Золотой пляж». Открытая колоннада под зноем, тени мало. Народищу прорва! Надо было заранее, до открытия в 12 часов, занять очередь и помариноваться на солнышке среди нервных мамаш. Обычно я занимал очередь и стоял с полчаса. Подходили Надя и дети, и им ещё приходилось немного постоять. На жаре много и со вкусом не поешь. Нас волновали ребятишки, сыты ли они у нас? После обеда они раскисали. Мы брели домой, на Гоголя, недалеко. Заваливались в прохладе по постелям. Зато завтракали и ужинали дома. Кефир, сыр с маслом, булки, чай, фрукты. Надя, как всегда пропагандировала раннее вставание под утреннее солнце. После обеда мы уж на пляж не заявлялись. Помню, во дворе у хозяйки был колодец с открытым круглым бетонным зевом. Она боялась, что дети упадут в него, и непрерывно тревожно запрещала всем даже приближаться к нему. При этом сетовала, что отдыхающие до нас пустили в колодец живых рыб, принесённых с моря. Она боялась, что дети начнут рассматривать плававших там рыб и свалятся вниз. Я с недоверием воспринял эту мысль. Морские рыбки не должны были выжить в пресной воде. Но попросил ребят не подходить к колодцу совсем. Наши дети не нуждались в повторении просьб! Хотя дети и перегревались, особенно Дима, в целом отдых прошёл хорошо. Только мы пришли к выводу: не ездить туда, где столько малышни и мамаш.
 
   Летом 1975 года мы снова навестили Гагры. Но ребята наши стали уже взрослыми. Поселились мы снова над парком, пониже улицы Комсомольской. На улочке проходившей за спиной «Гагрипша». Практически у кинотеатра. Снова восторгались терпким южным ароматом. Шиком и доморощенной роскошью антуража. Ленивыми прогулками томных отдыхающих в развевавшихся разрезных туалетах. Тогда пошла мода на деревянные сандалии, пантолеты (?). Толпа не шуршала, а прищёлкивала по плитам, как на кастаньетах. На пляже располагались возле родной слоновой пальмы. Каменная балюстрада в грузинском стиле, которую работАли в наш первый приезд, дотянулась до самого морвокзала, красиво отграничив пляж от прогулочных аллей. В парке на летней открытой музплощадке с раковиной обосновалась небольшая поп-группа из Чехословакии. Их афиши заполонили все стенки. Исполняли иностранную попсу. Днём изредка они появлялись на пляже, девы сидели кучкой, охраняя единственного певчика, который изображал капризного султана. Один раз, помню, он разбежался и поплыл вдаль, вызвав заметное беспокойство дев. Мы на их концерты не ходили. Смотрели по вечерам проход пограничников по пляжу. Вообще, бродили мы смело, как у себя дома. Я даже попытался заглянуть в бильярдную, но во время остановился. Мы прокатились на морском трамвайчике до мыса Пицунда. Экскурсионно посмотрели на реликтовую рощу (огороженную непроходимым забором) и полуразрушенный монастырь, где в старинном храме с непревзойдённой акустикой скрипачка Лиана Исакадзе со своим камерным коллективом давала концерты. (При нас не было.) Любовались знаменитыми Пицундскими санаторными корпусами, первые этажи которых порушила волна цунами во время шторма. Так что их переделали под сквозные фойе. А зону прибоя засыпали безобразными бетонными надолбами. Ездили в центр Новых Гагр. Обычные южные магазинчики и череда закрытых санаториев. А вот улетали мы домой на самолёте. Из Адлера. Причём, зарегистрировались на рейс только на следующие сутки. Нам предложили переночевать во временной служебной гостинице за аэровокзалом, в палатках. Практически бесплатно. Вот здорово! Нам очень понравилось. В просторных армейских палатках банальные «полутороспальные» кровати, тумбочки, столики, стулья. Там обычно отдыхали экипажи самолётов между рейсами. Водопровод и ватерклозет на улице. Спалось легко под уютный гул самолётов. Утром свежо, приятно! Зелёные откосы холмов засажены сплошь шеренгами чайных кустов. Автоматические брандспойты, медленно проворачиваясь, обдавали кусты длинной струёй. Вот забава! Покушали, не спеша, прошли в аэровокзал и без досмотров и приставаний улетели в Москву.   

   Цикл усовершенствования по психиатрии для врачей-психиатров города Москвы и Московской области с 23.10.1975 по 24.12.1975 года.
   Как быстро летело время. Вот уже напомнило мне руководство, что вновь пора учиться. Минуло пять лет со времени моей первичной специализации. В ЦМОКе выделили путёвку. Она полностью совпадала с местом и содержанием первой Надиной учёбы. Должна была состояться на кафедре Псхиатрии Центрального Института Усовершенствования врачей. Мы обрадовались. Мы считали учёбы не наказанием, а открывавшейся дверью в светлое профессиональное будущее. Эта кафедра оставила в Надиных голове и сердце неизгладимые на всю жизнь впечатления. Она постоянно припоминала преподавателей, учебные ситуации. Была в восторге от занятий, разборов и остроумных бесед Юрия Алексеевича Шапкина. Настойчиво рекомендовала пробиваться только в его группу. Слава о его манере преподавания летела впереди него, многие курсанты просились под его крыло. Два месяца надлежало пожить в Москве на правах легкомысленного студента. Мы поняли, что к Надиным тётушкам соваться больше не следует. Надо просить общежитие. И его легко дали. Причём, в самом центре, на Калининском проспекте, в самом первом от Москвы-реки «сталинском» здании. Более того, окно моей комнаты на четвёртом этаже выходило на классический вид гостиницы «Украина». Слева уходил мост. Справа маячил небоскрёб-книга СЭВ, правда, с тыла. А прямо под окном, как офицерская фуражка, красовался покатый диск актового зала СЭВа. Конечно, такой расклад вдохновил меня на занятие ближней к окну койки. Эх, как я купился! Никогда не мог бы подумать и сейчас с трудом осознаю, какое разгильдяйство комендантских работников и жилищной обслуги было возможно в столице нашей родины! Батареи топились слабо. Окна зимой не закрывались, отовсюду жестоко дуло. В туалете, по крайней мере в мужском, стёкла были выбиты совсем. Так что задерживаться там более одной минуты было не возможно. Не знаю, как обстояли дела во время Надиной учёбы, вроде бы на её этаже, и в её комнате курсантки изнемогали от жары. Но, во-первых, курсантов разделяли по полу этажами. Этаж мужской, этаж женский. И, возможно, на женских этажах создавали комфорт. (Дамы, ведь и пожаловаться могут!) А на «мужских» всё спускалось на самотёк. Во-вторых, наши учёбы разделяли три года. К сожалению, за это время и в образцовом коммунистическом городе «беспорядки стали нарушаться». Я это заметил по нараставшей скудности продуктовых магазинов. Не только я, но и мои «однокомнатники» жестоко замерзали по ночам. Не спасли два солдатских одеяла и надеваемый на ночь спортивный костюм. А всего нас было пять человек. Я и ещё один «прибалт» из Каунаса – с психиатрических курсов. Один – уролог, сконструировавший аппарат для измерения параметров струи, выпускаемой мочи! Он с гордостью демонстрировал нам папку своей кандидатской с цветным фото: Он с аппаратом возле унитаза. Двое, кажется, терапевтов. Первым не выдержал «прибалт». (По национальности он был полукровкой.) Буквально дня через три-четыре он отправился в деканат и получил ордер в другое общежитие квартирного типа, у метро «Речной Вокзал». Потом на лекциях расхваливал мне полный комфорт и удобство нового общежития, звал перейти туда. Мне показалось, что место находится у «чёрта на куличках», было жалко покидать центр, прогулки по Арбату и проспекту, и вообще… Словом, мёрз до победного конца, перед Победным Концом у меня развились два фурункула на левом предплечье. Стало очень больно водить рукой, если задевал рукав, пронзала молния, так что я старался не шевелить левой. Дотерпел до возвращения в Покровское. Там быстро прошло. Но я отвлёкся. Да, ещё мелкий бытовой момент. Туфли на мне были осенними, зимних ботинок не имел. Вдобавок, они страшно промокали. А в Москве все тротуары и все переходы обильно посыпались солью. Лужи жидкого рассола стояли, несмотря ни на какие морозы. Пришлось напрячься, походить по обувным магазинам. Конечно, никакой зимней обуви не было. Увидел модные, жёлтые, осенние, на толстенной резиновой «платформе». Подумал тут уж сырость не достанет! И купил. Они оказались тяжеленными. Проносил их несколько лет. Зато курсанты оценили креативность.
   Главное, состояло в учёбе. Мы вновь прослушали незабываемые лекции немного одряхлевшего Виктора Михайловича Морозова. Он вновь прогуливался по просцениуму, чаще присаживался у задрипанного стола в центре, покуривал, покрывался испариной. Снова артистические лекции Александра Сергеевича Тиганова (рассчитанные на уже знающих людей), Виолетты Николаевны Фавориной, Н.Я. Беленькой (считавшейся богиней эпилепсии), В.В. Бориневича по организации психиатрической помощи. О, Шизофрения! О, королева шизофрений, «Шубообразная»! Мы прочувствовали и сроднились с течением и темпами психических расстройств. Как мы жили до этого? Плутали в клинических потёмках! Без иронии, мы признали полную незыблемость правильности гениальной догадки Андрея Владимировича Снежневского. Любовно глядя на Тиганова, вспоминал бытовавшую в психиатрической среде эпиграммку: «Видели Тиганова трезвого, не пьяного. Тиганова не пьяного, значит не Тиганова!» А лекции Фавориной по эмоциональным расстройствам читались так проникновенно эмоционально. Лекторша своим крупным носом напоминала мне Фаину Раневскую. Она ложилась грудью на трибуну и с доверительной улыбкой повествовала об особенностях депрессий и маний. Несмотря на возраст, она была положительно мила. Мы млели. Это было счастливое время отсутствия наших современных регламентирующих документов. Компетенция психиатра была высока, он единолично распоряжался медицинской судьбой пациента, но и отвечал за неверные действия по полной программе! Психиатр был обязан ДУМАТЬ! Не поспешно, как сейчас, претворять в жизнь «стандарты лечения» и выписывать не долеченного больного в соответствии с назначенными «сверху» сроками. А терпеливо подбирать полноценные курсы терапии, ждать результата, выписывать только при полной уверенности в улучшении душевного состояния пациента. Лекции читались в ПБ№1 им Кащенко. Там меня однажды навестила Мама! Она была проездом, (из Мурманска в Саратов?) нашла больницу, аудиторию, дождалась перерыва, вызвала меня из зала. Обрадовано осмотрела. Расспросила об учёбе, проживании, о детях, Наде, о покровской жизни. Потом, мы вместе уехали «в город» на трамвае. Помню, как осторожно спускались по длиннющему ледяному склону от ворот больницы. Помню, привёз её на Новый Арбат. Конечно, пошли в гастроном, стояли в колбасных очередях. Ещё Маму по её просьбе пустили в служебный туалет. Возможно, он был запланирован архитекторами для всех посетителей. Дверь выходила в торговый зал. Да магазинные работники решили не афишировать туалет «для всяких». Никакой надписи на нём нет до сих пор.
   Занятия. Попал я в группу Юрия Алексеевича Шапкина. Приготовился по рассказам Нади к его опросам, заданиям по написанию психических статусов, разбираемых больных. Но в мою бытность Шапкин стал уже не тот. Был он задумчивым и загруженным какими-то заботами. В беседах демонстрировал ум и необъятную информированность, но не блистал. Чувствовалось, что ему приходится напрягаться, вымучивать клинический рассказ. Явно исчезла в нём известная всем спонтанность, заразительная страсть анализа наблюдаемой психопатологии. То ли какие-то проблемы на кафедре подавили его интеллектуальную энергию, то ли аутохтонно перевернулся творческий аффект, то ли просто устал. Невозможно же постоянно поддерживать артистическую экспрессию перед всё новыми, но одинаково невежественными школярами. Я старался записывать, отвечать, вечером в общежитии усердно расписывал заданные статусы. Но, конечно, в то время ещё не удавалось увидеть в целом психопатологию конкретного пациента. Схватывал мелкие детали, торопился их засвидетельствовать. А сразу в целом образа не определял. Если сравнивать с процессом рисования, то профессиональный художник всегда идёт от общего к частному. Начинает с общего контура, соразмерности больших элементов, а уж заканчивает прорисовкой складочек и ресничек. Дилетант, даже не бесталанный, сразу вырисовывает глаз, или нос, порою, очень похоже. Но когда нарисует второй глаз, тоже, похоже, оказывается, что они между собой не совпадают. И вся физиономия перекошена. Так и у психиатров, общий клинический портрет, позволяющий с первых минут предположить патологию, оформляется в сознании врача только после многих лет ежедневной практической работы. Учебники пишут о деталях, дают им различные оценки, квалифицируют. Но психиатрический статус это не набор разнообразных деталей! Это – портрет! Заметили мы, что Юрий Алексеевич и среди кафедральных держался особняком, всё как-то старался уйти, на конференциях одиноко сиживал в отдалении. Разборы других докторов различались подходами, но все были превосходны. Например, Голодец разговаривала с больным, на мой взгляд, чрезмерно слащаво, льстиво.  Курсанткам-дамам это нравилось. Считали, что она располагает к себе, проникает в душу страдальца. Другие доктора разговаривали вежливо, но нарочито небрежно, показывая пациенту и курсантам, что всё-то им давно понятно. Я понял, не надо показывать больному, что ты всё про него знаешь. Даже если ты перед этим прочёл весь роман его истории болезни. Больной не любит чувствовать себя обнажённым перед публикой.         
   Помню, однажды вечером после занятий брёл в общежитие вдоль Ново-Арбатских шикарных витрин и встретил… прогуливавшегося «Женю Большого», Спиридонова! Обрадовались. «Ты что тут?» – «Да, я с Сыровым.» – «А где же он?» – «Да с Катькой в машине. Мы по делам!» Тогда я не придал значения этому обстоятельству. Наша Катя Ермолаева состояла профсоюзной деятельницей, и её захватили по делу в Москву. Много позже выяснился бурный роман нашей красавицы, Кати с потёртым охмурителем, Сыровым. Роман закончился рождением дочери и бегством Катерины из коллектива.         
   Да, за время учёбы я ещё разок встретился со своими деревенскими коллегами из РПБ№4 на конференции в «ЦМОКе». Обнимали меня, приветствовали, потом подвезли на УАЗике по Новому Арбату до общежития – последний дом проспекта перед Москвой-рекой. Машина возвращалась домой по «Минке». Высадили на ступенях балюстрады высокого крыльца. Махали, кричали с завистью, что я – «настоящий москвич». Я махал и уходил с грустью в ледяную пещеру общежития. Окончание уже «маячило на горизонте». От комнаты общежития осталось только одно романтическое воспоминание. Моё окно выходило прямо на тыл здания СЭВ в виде раскрытой книги. Мимо здания пролегал Калининский проспект, вылетавший на Ново-Арбатский мост, и за мостом переходивший в другой, Кутузовский проспект, а там мнилось Минское шоссе, а там мнился Рузский район с посёлочком «Тучково», а от него недалеко и наша деревня! В глубине, на той стороне Москвы-реки сияла огнями готическая пирамида гостиницы «Украина». А совсем близко от окна лежала круглая офицерская фуражка конференц-зала СЭВ. При желании я мог бросить камешек на её крышу. Вечером, когда все мы возвращались с занятий, вся эта гигантская праздничная открытка сверкала и сияла. Машинки неслись цепочками по Ново-Арбатскому мосту туда-сюда, размётывая лёгкий снежок. Гул столицы долетал через двойные рамы. Я чувствовал свою причастность к парадному шику столицы. Радовался в целом, несмотря на полуголодное питание и адскую боль в левом предплечье от фурункулов. Наконец, наступил последний день курсов. Вообще-то полагался экзамен. Но к чести кафедры, она видимо, никогда не опускалась до такого маразматического мероприятия.  В последствие, на двух подобных курсах в Харькове и в Питере, мне приходилось сдавать эти экзамены. Они не трудны. Но обычные доктора-курсанты, особенно дамы, собранные из захолустных больничек страны, их страшно боятся, до истерик, до обмороков. Горько было видеть, как уважаемые, немолодые «врачихи», много лет проработавшие в стационарах, совершенно теряли контроль над собой. Подкупали кафедральных санитарок выносить им единственно вызубренный билет. Рыдали, метались! Вот, что делает экзамен с пожилыми склеротиками!  Так вот, здесь никакого экзамена. В аудитории собираются Курсанты и Преподаватели и просто беседуют о прошедшей учёбе. Подчёркивают положительные и слабые моменты. Конечно, благодарят всех преподавателей поимённо. Я сидел впереди, потому что к тому времени уже стал плохо слышать правым ухом. И на лекциях, и на занятиях, поэтому тоже старался сесть поближе. Словом, меня вычислили и попросили сказать «что-нибудь тёплое». Я старался не повторять других. Немного что-то сказал о занятиях, посетовал, что мы не вели больных. (Вот балда! Слава богу, что не вели!) Зато удачно сказал: «Главное не в том, сколько и каких мы приобрели знаний, а в том, что научились видеть и обдумывать клиническую картину и выстраивать обоснования диагнозов и прогнозов, научились думать!» Педагогам эта мысль понравилась. Ну, вот. На другой день распрощался с общежитием. Купил на последние деньги продуктов и отбыл в Покровское.

   Не помню, когда нам дали постоянную прописку. Это прошло легко, обыденно. Может быть, мы выработали какой-то определённый срок временного проживания? Думаю, мы никуда, в официальные органы не ездили, никаких официальных заявлений не писали. Всё произошло автоматически. Позвали в администрацию, объявили, кажется устами комендантши Матеюнас, что мы прописаны по больнице постоянно. Никаких торжеств не случилось. Некоторые сотрудницы в разговоре мягко поздравляли. Наверное, это произошло в конце 1974 или в начале 1975 года (?) В паспорта тиснули штампы. Вот и всё. А как сразу изменилась наша судьба. Мы могли теперь свободно мигрировать в пределах Московской области!

   В состав РПБ№4 ввели обезглавленную ПБ№18 «Бородёнки».  Там постоянно работали два наших доктора: Евгений Степанович Спиридонов и Евгений Сергеевич Варфоломеев. «Женя большой» и «Женя маленький». Их назначили заведующими пятым и шестым отделениями.  И оставались двое от старого состава. Один из них, «Ионыч», Киров Алексей Ионович. Давно работавший в «Бородёнках» степенный, прихрамывающий доктор с тросточкой. Наверное, в своё молодое время он был деятелен. Создавал, как мог, комфорт в отделении для больных и персонала. Его личный небольшой кабинет в дальнем конце отделенческого барака отражал чистоту и скромность советского заведующего. Был украшен бюстом Ильича и какими-то вымпелами. Мы, конечно, подтрунивали над старинушкой, хотя к нам, молодым, «Ионыч» относился тепло и уважительно. Особенно нас забавляла его гордость по поводу участия в становлении социалистических порядков.  «Он Ленина видел!» – иронизировали мы, когда речь касалась чудачеств (на наш взгляд) старого психиатра.  Он любил выступать с рассказами о том, как в годы Гражданской войны работал корреспондентом. И однажды записал со слуха выступление Ленина с балкона Моссовета! И его единственная запись стала историческим документом! Доктора не знали: верить или нет. Факторович доказывал, что это ложные воспоминания. В то же время «Ионыч» очень подробно и достоверно передавал ситуацию. Во всяком случае, его ворчания и поучения имели смысл, и находили отклик в наших головах.
   С другим доктором, проживавшем в Бородёнках, который ездил на мотоцикле, (вот фамилию забыл напрочь, хотя простая, типа «Белов») Сыров конфликтовал. Доктор демонстративно не участвовал в «общественных нагрузках», например, уборке совхозной картошки. А также, придерживался своего «деревенского» понимания трудовой дисциплины, часто отлучаясь домой в рабочее время, и во время дежурств спал дома. Раньше, во времена главного врача, Владимира Андреевича Гребенщикова, это грехом не считалось, т.к. строения больницы и дома персонала тесно соприкасались. Сыров продемонстрировал административную волю и выжил непокорного совсем, из принципа. 
   Был ещё горький пьяница, доктор Тарабин, живший в финском домике на выезде из больничного посёлка. Однажды зимой он едва добрался до своей калитки и не смог открыть её, свалился пьяным у забора и замёрз! А дома была мать, переживавшая, что сына долго нет! Видимо она и обнаружила труп, выглядывая из дверей на дорогу. Хоронили на кладбище у посёлка Брикет. Это старое кладбище на холме было разрезано рокадной бетонкой пополам, так что из автобуса видны могилки, неприятно нависавшие прямо над головами пассажиров. Тарабина несли на руках километра три мимо Никольского-Гагарина. Помню, мне досталась очередь тащить гроб. Я был худ и слаб физически, вдобавок, замёрз. Палка носилок вырывалась из рук, ноги заплетались. Едва справлялся, ещё немного и свалился бы. Сыров заметил и скомандовал кому-то сменить меня.
   Дежурства в Бородёнках доставались в основном Спиридонову и Варфоломееву, меньше Иванову. Изредка отправляли и меня. Я ночевал при приёмном покое в маленьком чуланчике в одно окно. В начале было страшновато, успокаивала метровая толщина стен старинной постройки. В Бородёнках не требовалось ночных обходов. Считалось, что сёстры сами прибегут за дежурным, если, что. Никто прибегать и не думал. Персонал был обучен справляться самим. И работавшие днём доктора не оставляли на ночь пациентов без назначений, были добросовестны. Мне даже довелось короткое время поработать там, наверное, на время чьего-то отпуска. Помню, Женя Спиридонов был мне опекуном и поводырём на новом месте. Показывал, где и как обедать («снимать пробу»), мыться в душе при кочегарке, делать обходы, принимать больных в отдельно стоящем приёмном покое (бывшем домике барского кузнеца, построенном в стиле швейцарского шале). Бородёнковский персонал был более покладист и самостоятелен, чем Покровский. Сказывались долгие годы работы с психически-больными хрониками. Меня забавляло устройство ординаторской: большая двухоконная комната разграничена низкой перегородкой на уровне столов, а сверху свисающая занавесочка. Когда занавеску раздвигают комната как бы единая. Когда задвигают, два кабинетика. Так придумали прежние доктора, якобы, для безопасности. «Степаныч» рассказывал с усмешкой, как «Сергеич» после обеда заваливался поспать в своей половине, при этом начинал громко храпеть, в то время, как он принимал больных. Больные с изумлением косились на занавесочку, из-за которой раздавался музыкальный Варфоломеевский храп! Евгений Степанович Спиридонов работал продуктивно, интересовался ходом и особенностями заболеваний пациентов. Расспрашивал меня о клинике, хотя я тоже «плавал». Женя считал меня умным и знающим. Обнаружив мои лекционные записи, он тщательно их перечитал, кое-что открыл для себя. Как я понял, в их Донецком институте, как и во всей украинской психиатрии, господствовала «психологизация» клиники и патогенеза психических расстройств. Особенно полюбилась тамошним врачам «истерия», диагноз которой ставился легко и часто. Под истерией понимались все бурные эмоциональные реакции, любого знака, главное, с брутальностью и паникой. Этот диагноз был популярен ещё потому, что не требовал лечения! Считалось, истерика надо предоставить самому себе, не проявлять заботы и внимания! Не лечить! И тогда всё пройдёт само собой. Оба «Жени» и Дина вначале исповедовали эту концепцию, затем, понемногу, приглядываясь к другим врачам, отошли от неё. Евгений Сергеевич в работе дерзал меньше, вершил её по шаблону. Зато истории писал быстро, подробно, полно. У него было мало задолженностей. В то время как мы не вылезали из писарчукской тягомотины. На пятиминутках Борис Аркадьевич монотонно-пунктуально объявлял о задолженности каждого врача по эпикризам. После чего Владимир Анатольевич угрожающе скрипучим голосом метал молнии в наши подавленные ряды. Я постоянно брал пачки историй домой, надеясь вечерами разделаться с непосильными долгами. Но дома вечером нападала усталость. С трудом наскрябывал один-два эпикриза под справедливые Надины упрёки.
 
   В 1975 году Сыров, наконец, покинул нашу больницу, прихватив с собою «в район» Витюшу Иванова. Его, после смерти бессменного Бароянца, неизвестно за какие заслуги поставили главным врачом Рузской районной больницы. (Кстати, этот случай и подобный случай уже в Клинском районе, навсегда убедили меня, что старый психиатр никогда не должен переходить на работу в соматическую медицину!) Зато он оговорил вместо себя оставить Юту! Таким образом, продолжая «держать руку на пульсе». Юта тяготилась администрированием, но старалась изображать хозяйку положения. Из больницы ушла врач Светлана Станиславовна Белковская. Переехала в Клин, где устроилась в сельскую КПБ№13, проживала у родственников, хотя получила комнатку в рубленом доме при больнице.
   Вместо «Витюши» в Дороховское наркологическое отделение приехала немолодая дама, Лусабер Рачьевна Григориан. А перед её приездом меня срочно командировали, уже приказом Юты, «заткнуть дырку». Отделение оставалось совсем без врача. Находилось оно на окраине, на взгорке, прямо над железнодорожными путями. Шум от проходивших поездов доносился снизу, как из оркестровой ямы. Располагалось в просторной щитовой казарме, оставшейся не то от солдат, не то от железнодорожных рабочих. Так что, прогулявшись из дверей метров на пятьдесят, можно было меланхолически наблюдать непрерывный бег вагонных крыш у себя под ногами.   Примерно, в одиннадцать часов меня отвозили на машине в Дорохово, где-то в пять вечера забирали. Что мог я сделать за это время? Только формально принять вновь поступивших больных. Посмотреть оставленных персоналом соматически заболевших. Горы историй выписанных лежали нетронутыми. Писать дневники остальным было не в силах. Положительным моментом являлось только «снятие пробы» в заводской столовой. Совесть моя не болела, т.к. начальство уговорило, что будет временно и легко. Основная моя деятельность оставалась во втором психиатрическом. И вот, влипаю в неожиданную неприятность! Сижу в ординаторской Дороховского отделения, вбегает медсестра: «Николай Леонидович, там начальство приехало!» Выскакиваю на крыльцо. К дверям подкатывает ЗИС-110 Мурашкина!!! Из него появляется мощная фигура, с розовой главой в обрамлении седых стружек. Фигура Главного психиатра Московской области! Следом, как бы нехотя, не менее мощная фигура лысеющего Сырова! Принимаю стойку «смирно». Веду солидных мужей в ординаторскую. По дороге докладываю о работе отделения. Зачем они заявились? Непонятно. Ясно только, что не  специально, а то бы было заранее объявлено. Заехали по дороге? Мурашкин озирается, оценивая казарму и обстановку, видимо, ему надоела моя болтовня. Возможно, разговор с Сыровым ему чем-то испортил настроение. Рассаживаемся в ординаторской. Продолжаю монолог в Чугуновском духе. И опытный «Ростик» говорит: «Хорошо, доктор, всё понятно. А теперь давайте посмотрим истории болезни!» Я внутренне похолодел. Он наугад раскрыл первую, молча пролистнул пару листов. Увидел прогал в дневниках. Пролистнул ещё несколько. Недовольно смотрит. Мне нечего сказать. Не скажу же, что я сунут временно заткнуть «кадровую дырку». Не помню уж как, но выговорил мне строго седой партайгеноссе. Сыров пытался вывернуть ситуацию, сославшись на наши, якобы, особые взгляды на проблемы алкоголизма: «Почему же, Николай Леонидович, Вы не говорите о нашем особом мнении по обслуживанию этого контингента больных? Что мы пришли к выводу о ненужности тщательного наблюдения?» Я молчу, никакого особого мнения у нас никогда не было. Посидели в молчании. Ростик со вздохом встаёт. Строго мне выговаривает: «Доктор, немедленно наведите порядок в документации!» И пошли. Зачем приезжали? Зачем надо было портить мне настроение?
   Помаялся в Дорохово ещё недельку, вот мне доверительно сообщают: Едет постоянная докторша, армянка! Григориан! Валя Саблина, всезнайка служебных тайн, сообщает мне, что у неё трудно запоминаемое имя. Диктует по буквам: «Лусибар Рачьевна». Ну, отчество запомнить легко. В оперетте поётся: «Жил скрипач, Палий Рач, и нет его!» Выучиваю слово «Лусибар». Вскоре в барак солидно поднимается необъятно полная кареглазая брюнетка с важным, но благожелательным выражением лица. Приветствую радостным голосом: «Здравствуйте, Лусибар Рачьевна!» Лицо моментально скисает, делается холодным. Меня зовут Лусабер! После моих приличествующих извинений объясняет: «Лусабер» по-армянски «Несущая свет»!  Это имя связано с легендой! Это древнее имя! Выслушиваю легенду о девушке, светившую своему милому по вечерам на берегу реки. И вот однажды огонька не было, задул ветер. И юноша утонул!  Лусабер спокойно обстоятельно освоилась в отделении. Послушала меня об особенностях работы. Уверенно взялась за вожжи. Меня вскоре отозвали на старое место. Поселилась она в посёлке, не на казённой квартире. Наши с ней отношения сложились положительно. Она даже по матерински подсказывала мне как надо представительней держаться. Помню, мы с ней ездили на очередную областную научно-практическую конференцию, проводимую силами МОПБ№9 в Дмитрове. Размещались в каком-то профилактории, в Икше, над Каналом. В паузе ходили с кучей любознательных участников к Каналу «Москва-Волга» посмотреть особую дачу, выстроенную из пустых бутылок! Дача оказалась трёхэтажным замком, только углы постройки были сложены из камня, а стены – сплошь зелёные бутылочные донышки. Хозяин, лётчик в отставке, довольный вниманием туристов, детально повествовал, как он собирал бутылки по всем посёлкам, потом ему стали приносить сами, корзинами. Как выкладывал узоры бутылками разного цвета. Как сделал шпиль, укрепил на конце бутылку из-под шампанского, а в неё вставил флюгер. Заверял, что внутри очень тепло, т.к. бутылки уложены в цемент горлышками друг к другу, а донышки наружу. Стенка толстая. Эта экскурсия завершила нашу антиалкогольную борьбу.            
   В отпуске на лето пока не было отказано. И мы подумывали съездить с детьми к морю, куда-нибудь в сторону Гагры. В детских курортах мы уже разочаровались. Когда нам с Надей надо было съездить на конференцию в ЦМОк, и, конечно, набрать продуктов, дети оставались одни дома. Всё-таки с ними должен был быть кто-то взрослый. Один раз мы сговорили комендантшу нашего больничного городка по фамилии Матеюнас. Эта сельская русская женщина вышла замуж за литовца и получила его фамилию в мужском звучании. Она была проста, селянка, относилась к нам с уважением. Помню, мы вознаградили её за услугу батоном варёной колбасы! Тогда это было существенно.
 
   В этот 1975 год наш Дима пошёл в первый класс. Пошли они вместе с Володей Сыровым. Сразу уселись за одну парту. Стали вместе уезжать в школу на автобусе с Наташей и со всеми школьниками. А домой возвращались пешком вдоль дороги или через поле. При этом болтали, шлёпали по грязи. Приходили довольно умазанные в глине. Дети дружили, в отличие от чванливых родителей. Дима хорошо справлялся с заданиями. Володя тоже был смекалист. Только писал в тетрадях небрежней. Ребята даже немного соревновались в учёбе. Нам кажется, Дима был умнее, послушнее, дисциплинированнее и сообразительнее и очень спокойным. «Водик» был импульсивней, эмоциональней и достаточно заносчив.   
   Семья Сыровых продолжала проживать в большом доме №6 в посёлке РПБ№4. С квартирами в Рузе было туго. Сырова, видимо, каждое утро на работу отвозила служебная машина. Поскольку соматической медицины он не знал, сразу решил создать себе когорту близких докторов, подсказчиков и проводников его управленческих идей. Знаю, приблизил к себе молодого, амбициозного хирурга, который теперь постоянно присутствовал рядом и вне работы. Также опирался на «Витюшу» Иванова, устроенного уж не знаем кем. Заместителем по медчасти? Юта Хеновна посиживала в кабинете, по отделениям не ходила и никаких сборищ и пятиминуток не проводила. Старалась быть со всеми ровно прохладной. Всю организацию лечебной работы, считалось, вёл Борис Аркадьевич Факторович. Он тоже не спешил посещать отделения, больше практиковался в проверке и визировании историй выписанных и требовании своевременной сдачи эпикризов. Он подыскал себе кабинетик подальше от глаз начальства. Занял одну комнатку в приёмном покое. В ней помещались лишь один письменный стол и два стула, для посетителя и хозяина. А больше ему и не было надо. Просиживал там весь рабочий день над двумя аккуратными кипочками историй. Одну просматривал, визировал и складывал во вторую. Отмечая в листочке проделанную работу. Закончив, запирал дверь и удалялся домой. Словом, и у нас наступило время застоя.



   1975 год, сентябрь. У нас неделю гостит тётя Валя Прошкина. Съездила в Москву пару раз, не воодушевилась. Везде очереди и дефицит. Вот уже собралась на следующей неделе  обратно. А тут больничный актив объявил о поездке в Эстонию! Читателю надо пояснить, что Юта Хеновна давно поговаривала о возможности коллективного посещения её Родины. По её словам, это легко было организовать. Она бы охотно взялась. Наверное, ещё во времена царствования Сырова. Но тогда идея не нашла отклика у Владимира Анатольевича. Теперь же Юта стала хозяйкой учреждения, и никто не мешал претворить идею в жизнь. Наверное, Юта хорошо представляла себе потрясающее впечатление советской «заграницы» на российских сельских простаков. И авторитета себе она бы, конечно, прибавила значительно, и как нетривиальная личность, и как добродетельная организаторша. Такая вот матушка-императрица. Кажется, во время своего отпуска она договорилась с администрацией общежития какого-то Таллиннского ПТУ о ночёвке самодеятельных туристов в количестве человек тридцати. А, вернувшись в Покровское, заказала за больничные средства обычный львовский автобус в Рузском автопредприятии. Поездка была намечена с пятницы по понедельник. Собственно ночёвка в Таллинне с субботы на воскресение. Остальные ночи во время пути в автобусе. Больничный народ заволновался. Всем захотелось поехать. Потом, взвесив степень удобств, многие почтенные пожилые отказались. На их место набилась молодёжь. От нашей семьи выдвинули только меня. Начался Наташин учебный год, третий класс. Надя осталась с детьми. Кстати, из врачей, наверное, был я один. Мужчин, вообще, считанные штуки. Я помню только Валеру Потапова, тогда не пьющего. Всего, по местам определялось человек двадцать восемь. Вот за день выяснился ещё один отказ, освободилось место. И тут наша тётя Валя объявила о своём желании поехать с нами. Она решила, что перенесёт двое суток в автобусе.  А такой возможности посетить Прибалтику больше ей никогда не представится. (Я то немного побаивался, автотранспорт укачивал, но я никогда никому не признавался). Коллектив и активисты не возражали против «чужой». Свои уже сформировались. Не помню, собирали ли мы какие-нибудь средства с туристов? Возможно, собирали только водителю на прокорм и в порядке личного вознаграждения. Может быть, профсоюз выделил крохи. Конечно, все приоделись, набрали с собой еды, максимум денег. Сестрицы, как позже выяснилось, основательно «затарились» спиртным. Было ещё не холодно. Я надел, сшитый за лето лечившимся в Дороховском отделении портным, модный серый костюм.
   Мама в своё время подарила отрез средней руки трико. В магазинах подобрать костюм было трудно. А тут в Дороховском отделении выявился оторвавшийся от запоев молодой разбитной парень-портной, сам предложил мне свои портновские услуги. Предполагаю, ему не хотелось регулярно трудиться на чёрной работёнке Дороховского стекольного завода. Больше устраивала жизнь свободного художника. Тем более что имел знакомых в Дороховском индпошиве, мог пользоваться машинкой, нитками, всякими внутренними пиджачными и брючными элементами и проч. А мне очень захотелось заиметь «современный» костюмчик, приталенный, удлиненный с огромными лацканами, косыми карманами и проч. Что бы всё не «как у нас», а как на эстрадных певцах! В таком и на конференции в ЦМОКе показаться не зазорно, и в гости пройти. Костюм был изготовлен и произвёл на всех креативное впечатление: приталенный долгополый однобортный пиджак с широкими лацканами и скошенными карманами. Брюки, зауженные в коленках, слегка расклешённые. Ткань лишь подкачала, довольно невзрачная. 
   Вот надел я наглаженный костюмчик, что-то вниз для утепления, и даже, кажется, без плаща. (Может быть плащ-болонью захватил?) При рассадке поздним утром пятницы все дамы и девицы ринулись первыми и заняли лучшие места. Тёте Вале досталось место в серединке, рядом с Варварой Павловной.  Они тотчас познакомились и разговорились. А мне осталось заднее место на моторе, ровно по оси прохода. Сестрицы мои задвинулись тоже назад, но по бокам, спрятались за спинки обычных кресел. Оттуда во время движения они могли «незаметно» доставать и распределять по своим водку и закуску. Путешественники быстро освоились, загалдели. Посыпались шуточки, а вскоре и лирические песни. По мере продвижения автобуса и закусона содержание песен заострялось, а шиканье «взрослых» ослабевало. Автобус гудел и рычал подо мною. Наверное, я тоже лизнул напитков и прикусил угощений. Незаметно наступил вечер, всех сморило. А мне стало благодушно, и сна ни в одном глазу. Наконец, сморило и меня.
   Полу проснулся ночью, тишина, автобус стоит. В окнах серо. Взглянул: ампирные дома, фонари, серая гладь реки. Мы стоим на набережной Невы у Адмиралтейства. Народ зашевелился, стали потягиваться и разглядывать в окна. Ленинград. Водитель открыл дверь, потянуло свежим холодком. Смотрите, смотрите! Мосты разведены! Мы так и решили, разведённые мосты мешают нам проехать. На самом деле водитель устал, вздремнул в кабинке за рулём часа два-три. Мы лениво поискали местечка для туалета. Кое-кто нашёл. «Взрослые» не выходили, продолжали спать друг на друге. Сидения то были самые обычные, городские. Серость просветлела. Автобус зарычал и гладко покатил на запад. До Нарвы продолжали спать. Затем зашевелились, стали завтракать остатками весёлого ужина. Спиртного уж не пили. Во все глаза смотрели в окна на неведомую «заграницу» и находили небольшие отличия. Сделали последнюю зелёную остановку. Выйдя, я поразился гладкости дороги. Вроде та же бетонка. А глаже, чище, и повороты с наклонными виражами! Столбики с надписями на латинице. Осторожно! Издали, быстро вырастая, тихо шелестя, выгнав нас на обочину, пронеслась «чайка». Да, это не у нас, тут зевать нельзя! Девочки то у нас пошли в кустики направо, а редкие мальчики – через дорогу, налево. Ну, вот, проветрившись и причипурившись, мы въехали в Vana Tallinn. Сразу решили отыскать нужное нам общежитие. Адрес и проезд был подробно расписан Ютой на бумажке. Всё же пару раз мы останавливались, уточнить маршрут у прохожих. Как самого вежливого и понятливого  посылали на панель меня! Я, конечно, спрашивал по-русски, приятно улыбаясь, с лёгкими полупоклонами, стараясь внятно выговаривать с Ютиным акцентом слово Lillaqulla (Лиллякюлля – «деревня цветов», юго-западный район Таллинна). Весь запас эстонских выражений у меня исчерпывался: «Тере-тере вана кере!» – «Привет старый скелет!», «Палум» – «Пожалуйста», «Тервис!» – «Выпьем!» и «Пане тору!» – «Положи трубку!». Прохожие, как и положено степенным прибалтам, оценивающе осматривали меня. Костюмчик вроде западного покроя, манеры удовлетворительные, но речь русская, которую они с сожалением не понимали. Делали недоумевающие лица. После паузы, с достоинством констатировали, что я из «восточной Европы» (так скептически определяли нас меж собой), отвечали на ломаном русском, помахивая руками в неопределённость. Я продолжал заискивающе улыбаться, мягко благодарить. Уточнял направление, т.к. с детства был наслышан от Тёти Лиды, что вильнюссцы нарочно посылают русских в обратную сторону. Словом, неспешно добрались до общежития. Встретили нас хорошо, приветливо, без барских закидонов. Показали комнаты, туалеты, договорились о явке вечером. Мы быстренько привели себя в порядок. Не стали задерживаться и по подсказанному маршруту поехали в центр, к турбюро. Автобус, по договорённости ещё в Рузе, оставался в нашем распоряжении. Вдобавок, мы приплатили водителю и пообещали ещё. Остановились в центре у какого-то кафе. Желающие перекусить по западному решили отметиться. Я тоже. Всё нам нравилось. Хотя еда была совершенно советской: сосиски с макаронами и жидкий кофе. Тётя Валя нашла их дорогими, отказалась. Я же чувствовал себя как на заграничном курорте. В турбюро объяснялись наши активисты легко. Служащие не кобенились, русский язык понимали, отнеслись заботливо. Нам хотелось увидеть всё-всё, максимально! Нам выделили немолодую тётечку, русскую, наверное, учительницу. Она даже обрадовалась нам! Ей было приятно болтать с нашими говорливыми и простодушными сестричками. Очень импонировало наличие своего автобуса. Мы оплатили сразу всё экскурсионное время субботы и воскресения, чем порадовали сотрудников турбюро, привыкших к прижимистым иностранцам. К сожалению, забыл имя нашей замечательной дамы-гида. Она оставила очень хорошее впечатление. Подробно, спокойно рассказывала, с юморком характеризовала образ жизни таллиннцев, хвалила их хозяйственность. В первую очередь повела в Старый город, совершенно очаровавший нас средневековым декором. Взобрались на какую-то смотровую площадку в Вышгороде. Я сфотографировал группу на фоне остроконечных готических крыш и башенок. Конечно, нам продемонстрировали «Старого Томаса», «Толстую Маргариту», высокий цилиндр башни «Длинный Герман» с флагом ЭССР, туманные дали порта с кранами и гордую белую доминошку таллиннского небоскрёба, гостиницу «Виру». Мы поняли, в этом здании и сосредоточена вся западность и несоветскость Таллиннского мировоззрения. Потом, через «Вирусские ворота» вновь повели в горку, на Ратушную площадь. На самом деле не ворота, а проход между двух небольших круглых башенок. В старину башенок было шесть. Четыре безжалостно снесли ещё до советской власти, они мешали транспорту. Ратуша показалась не такой уж грандиозной, но суровость её и старинность не вызывали сомнения. А напротив этого древнего «Горсовета» скромно притулилась в ряду узких двухэтажных домиков старейшая в Европе ратушная аптека с вывеской «Apotek». Аптека работала без перерывов с 1422 года, но к нашему приходу была закрыта, поэтому нам не удалось осмотреть и опробовать древние мази и настойки. Всё радовало! Мы все, независимо от степени готовности, знаний, сообразительности, были зачарованы ненашенской культурой и историей ненашенского народа! Хотя провели нас и мимо значительного здания Горкома КПСС, гордящегося нестандартной облицовкой шамотным кирпичом. Я всё думал и зачем потратили столько ценного кирпича не по назначению? С Ратушной площади повели по крутым, узким каменным кишкам улиц Kullassepa и Niguliste в сторону улицы Пикк (Пикк – нога, пролегают собственно две улицы пикк: «длинная нога» и «короткая нога»). Нас водили по «длинной ноге» узкой, извилистой, совершенно средневековой. Глухие стены домов из грубого известняка во всех местах поражены чёрной плесенью, подчёркивающей древнюю кладку. Общий цвет старого города грязно серый с чёрным показался таким значительным, суровым. Подумалось, неужели плесень и внутри? Как же там живётся? Словно угадав наши мысли, экскурсовод пояснила, что хотя в центре жить и престижно, люди из-за вечной сырости и дискомфорта стремятся переехать в стандартные квартиры окраинных пятиэтажек. Потом, года через четыре я узнал таллиннскую улочку Пикк и улочку Вене, Домский Собор в фильме «Мёртвый сезон»! Домский собор, свобода осмотра (никто не делал замечаний и не грозил вывести), и рассказ о грешнице, захороненной под каменным порогом, который может неожиданно провалиться, если наступит такая же грешница, подействовали на наших девочек. И они стали перепрыгивать через порог! Вообще-то почти каждая плита пола в соборе была могильной! Такая вот мода на похороны была в средневековье. Эх, хорошо самодеятельному туристу со своим автобусом! Пока светло выехали в Пириту. Остановились у памятника «Русалке». Были потрясены историей российского военно-морского разгильдяйства и реакцией «буржуазно-помещичьего» общества, пытавшегося замять трагедию. Для читателя поясню. В конце девятнадцатого века, в эпоху первых броненосных военных кораблей, был построен в России броненосец «Русалка». Он постарел и нуждался в ремонте. Командование Балтфлота (царского) приказало переплыть из Ревеля (Таллинна) в Гельсингфорс (Хельсинки). Там был удобный док. Расстояние всего-то 90 километров, прямо поперёк Финского залива. Броненосец корабль тяжёлый. Надо было проявить элементарную озабоченность. Его погнали через залив без трюмных крышек, с распахнутыми люками, разбитыми иллюминаторами, со сломанными машинами, при полной безалаберности начальства. На середине пути начался шторм и дождь. Броненосец нахлебался воды и утонул 7 сентября 1893 года! Погибла команда. Кажется, его даже не пытались спасти, а затем и поднять. Россия была потрясена. Правительство помалкивало. Народ и богатые люди собрали деньги и создали монументальный памятник. Над урезом воды холм с пирамидообразным пьедесталом в виде вздыбившейся волны. Наверху статуя ангела с православным крестом, указывающим на место гибели моряков. Фигуру изваял эстонец Амандус Адамсон. В ограде стволы чугунных пушек. Чугунные доски с надписями на двух языках и фамилиями погибших. Теперь все туристы, и мы тоже, фотографируются у памятника. По торжественным дням возлагают цветы. От «Русалки» по Нарвскому шоссе промчались мимо «западных» причалов и пирсов для яхт. Место, где проводятся регаты и прочие малоизвестные нам морские увеселения. Экскурсовод хотела нам показать (и добилась восхищения) настоящее эстонское кладбище(!) Точнее это место называлось «Атеистическое кладбище». В этом и вся соль. В красивой холмистой местности (недалеко парк Кадриорг) причудливо вились чистые дорожки, спирально обнимая небольшие курганчики. Вдоль дорожек привольно располагались ухоженные клумбы – могилки. Никаких оград, торчащих крестов и скорбных монументов с раскрашенными фотографиями, только плоские камни вровень с землёй с выбитыми надписями, да горящие свечи в траве. Песчаная поверхность могилок аккуратно расчерчена специальными граблями полосками, волнами. Хоронят здесь только известных неверующих людей, конечно, в большинстве советских деятелей. (Они и считаются у эстонцев неверующими). Причём располагают могилы художественно специальные пленэрные дизайнеры.  Да умерших группируют по профессиям или призваниям. Так есть холм поэтов, писателей, художников, врачей и т.д. Не знаю, существовал ли холм партработников? Гид не вдавалась. Действительно впечатление совершенно иное, не кладбищенское. Прекрасный пейзаж, чистота и такт обращения с человеческой памятью, отсутствие каких либо намёков на скорбь, трагизм, истероидные стигматы, создают радостное, чуть элегическое настроение! Словно вы гуляете в парке и предаётесь негрустным размышлениям. Какой контраст с нашими захламлёнными, заросшими, стиснутыми кладбищами-загонами, перечёркнутыми разномастными ржавыми оградами с покосившимися однообразно безвкусными надгробиями, кучей искусственных цветов. А рядом с этим уголком раздумий жизнь била ключом в виде гоночной мототрассы! И трасса не мешала кладбищу, и оно не мешало трассе! Наши парни восхитились виражами, выполненными по специальным расчётам, идеальным покрытием, прихотливым планом пути. По пути возвращения наша экскурсоводша показала вдали на посёлок Пирита. Разъяснила, что в начале шестидесятых республиканское руководство позволило там гражданам индивидуальное строительство жилья. Эстонцы по своему характеру не терпят коммунального жилья. И, несмотря на скромные средства, народ валом повалил, очередь возникла из желающих заиметь свой дом. Сейчас то мы уже насмотрелись на коттеджи новых русских. А в 1975 году помню, в обществе котировались стандартные квартирки со всеми удобствами. Эстонцы же называли квартиры «клетками». Им надо было обязательно выходить из своего жилья на свой дворик.  Не помню, где и как мы обедали. Зато потом нас повезли в музей музыкальных инструментов. Он располагался в какой-то старинной башне. (Подсмотрел название «Ассауве») Помню, большинство залов были круглыми и водили нас по кругу. Самым первым музыкальным инструментом оказалась деревянная клюка, продетая в дырку простой лавки. Под пение крестьянок «музыкант» ритмично поскрипывал клюкой по нижней доске, так что в доске образовалась глубокая ямка. Очень подробно и интересно рассказывали нам о любви эстонцев к пению и особенностях фонетики эстонского языка с множеством сдвоенных гласных и согласных, словно предназначенных к выпеванию. Разложена была масса народных инструментов: дудок, свирелей, трещёток, тарелок, бубенцов, барабанчиков. Было выложено много каннеле или кантеле, а по-нашему гуслей. А потом пошла механика! Вот что значит близость «тлетворного запада» и именно немецкого начала. Целая коллекция всевозможных музыкальных шкатулок, прообразов патефонов со сменяемыми металлическими дисками усеянными дырками или шпеньками. И всё это заводилось и играло, причём не одним звоночком или стрункой, а целыми камерными оркестриками! Шкафы открывались и нам демонстрировали сложнейшие механизмы, дувшие во флейты, органчики, цапающие струны, брякающие медными тарелками, позванивавшие мелодичными колокольцами и проч. Многозвучные шарманки на этом фоне казались простейшими ящичками. Разносортные гармошки. Наконец пошли современные, и духовые, и струнные. Золотые саксофоны. Вершина – рояль «Эстония», но его звучание только в записи. Кстати, звучание всех инструментов могли демонстрировать в записи, но тогда бы мы не ушли до вечера. А в программе следующим был музей современного искусства. Ринулись туда. Все ожидали анфилады добротных картин маслом. Так мы себе представляем художественные музеи. Здесь же, в центре города, небольшие залы были наполнены литыми стеклянными фигурами, словно оплывшие толстые свечи, поставленными в разные композиции вроде икебан. С потолка до пола свисали полотнища раскрашенных вручную тканей. Мне даже показалось, что они как-то сложно вытканы, а это – разводы краски. Много керамики, то изысканных, то нарочито огрублённых форм. Немного фаянсовых расписных блюд. А картин висело две-три штуки, более на морскую тематику. У эстонцев культ моря. Впрочем, хорошо, что музей оказался малообъемным. Мы уже устали до чёртиков и мечтали поспать в нормальных постелях. Экскурсовод отвезла нас в Лиллякюла, проводила в общежитие и договорилась, где встречаемся на другой день. Усталые, но довольные мы по дороге заскочили в магазины, преодолев показное непонимание нашего языка, купили простых продуктов. Вечером развернулась широкая трапеза. Коллектив распределился на «мальчиков» и «девочек». А девочки разделились на «пожилых» и «молоденьких». Мальчики и пожилые скоро угомонились. А вот у молоденьких смех и визги нарастали. Дело в том, что в общежитии ночевали молодые парни из учащихся, оставленных помогать в ремонте. Конечно, наши сестрички привлекли их к подготовке трапезы, а затем и к самой трапезе. Видимо, они пригубили. Пение и хохот девиц привели горячих эстонских парней в неописуемый восторг. Эстонские девушки ведь в большинстве сдержаны и холодны. Я блаженно задремал под неутихающее веселье сестричек. Проснулся от шорохов и движений уже вставших «пожилых». Девиц пришлось пробуждать и поторапливать.
   Утром бодрая наша «проводница» повезла в «Эстонский этнографический музей Рокк-аль-маре». Недалеко, нам показалось, на запад, в пригород, на мыс, выдававшийся в Балтийское море. Приехали и отправились пешком по гладким тротуарам в ухоженной лесистой местности, на которой были разбросаны усадебки – хуторки. Каждая усадебка соответствовала определённому типу крестьянских хуторов разных районов Эстонии. И так же разным временам её существования. В подробном непрерывном рассказе экскурсовод подчёркивала разнообразие укладов, костюмов, материалов и планировок домиков, устройство дворов и хозяйственных построек. Так в одних районах ограды и штакетники были деревянными.  В других, сложены из плоских камней, которые в изобилии наполняли маленькие поля. Мы хорошо прочувствовали, каким титаническим трудом надо поддерживать в пригодности небольшие и скудноватые, по сравнению с подмосковными, эстонские поля. Каждый год крестьяне после вспашки или до неё вручную выбирали из земли камни и вывозили их на край поля. Так что постепенно накапливались валы, гряды камней. Ведь, вся Эстония лежит на постледниковой морене. А осушение многочисленных болот, озерец, луж, словом, терпеливого крестьянского труда требовалось в несколько раз больше нашего. И подход к делу требовался разумный. Вначале показали нам хибару-полуземлянку из необработанных брёвен в качестве жилья древнейших угро-финнов. Возможно, современников Киевской Руси. Затем нормально рубленый домик раннего средневековья под соломенной крышей. Крыша смотрелась плотно, не хуже черепичной. Гид пояснила: эстонские соломенные крыши не раздуваются ветром и не промокают, служат десятки лет. Расчёсанные пучки соломы перед укладкой на жерди вымачивают в известковом растворе, ровно обрубают. Окошки постепенно увеличивались в размерах, блистали пузатенькими непрокатанными стёклами. Домики наполнены разнообразной керамикой, медной лужёной посудой, основательными бочонками, тазами, маслобойками, сыродельными приспособлениями. Спальни отгорожены и удобны как современные.  Затем пошли приятные домики Петровской эпохи и более поздние, на каменных фундаментах и подклетях.  Внутри совершенно не крестьянские избы, а вполне городские квартирки. И тоже обставленные и наполненные утварью изобильно. Уже и фаянсовая посуда и стеклянные разноразмерные штофы, бутыли, кружки. Мне даже увиделось кое-что из энгельсского Бабулиного «богатства»: чайники, самовары, утюги, ходики. С гордостью нам рассказывали, что все вещи настоящие, старинные, собраны в деревнях разных районов. Убранство домов полностью соответствует традициям разных эстонских национальных окраин. В каждом доме, или перед ним, сидела старушка в чепце, деревянных башмаках, лаптях, или вышитых тапочках, в национальном наряде, соответствовавшем месту, эпохе и социальному статусу. Старушки не обращая на нас внимания, вязали, шили на руках, что-то мастерили из щепочек и тряпочек. Такой «оживляж» видели мы впервые и были совершенно покорены.  Да и обстановка внутри, мебелировка комнат, заметно отличались. Чем-то напоминали картинки «малых голландцев». Вот уж появились зеркала, часики, вот уж – музыкальные шкатулки! И везде чистота, домотканые половики, нарядные покрывала, полотенца, накрахмаленные вышивки. Очень заметно проникновение в быт немецких вещиц и приспособлений. Всё это нам понравилось необыкновенно! Большинство наших женщин были из сельской местности. Невольно сравнивали эстонский крестьянский быт со своими современными домами. И зачастую российский быт проигрывал. Выяснилось, что эстонцы всегда любили и до сих пор обожают народные праздники и этнографические фестивали. Скорее всего, этим они противопоставляли себя общесоциалистической культуре советского образа жизни. Что они не социалистические было видно за версту! Возвышались и ветряные мельницы. На наше счастье был закрыт Постоялый двор с Корчмой, а то бы мы не выехали. К слову, к наименованию своей лучшей продукции эстонцы добавляют слово «Вана» «Старый». Так у них лучший коктейль «Вана Таллинн». А лучшая водка «Виру-Вялге». Но экскурсоводша повлекла нас на «Певческое поле», сделав заезд к монастырю «Святой Бригитты». От огромной средневековой готической базилики остались только три стены. Но они впечатляли! Мне показалось, что эти стены часто используются в съёмках сказочных кинофильмов. Так они были знакомы. Затем автобус вернулся к Таллинну, обогнул его и выкатил на Нарвское шоссе. «Певческое поле» расположено в глубокой ложбине берега залива, обращенной на север, на Финляндию. О певческих прибалтийских праздниках мы были наслышаны. Не только у Эстонцев, но и у Латышей были выстроены на природе специальные амфитеатры с крытыми сценами на сотни и тысячи исполнителей. Каждая республика гордилась своими певческими фестивалями и считала «своих» более музыкально одарёнными. Мы приехали, конечно, не на фестиваль, а на пустое поле. Но и будучи пустым, оно впечатляло! Представьте себе стадион, с приподнятым амфитеатром трибун, глядящих на море. На противоположном, морском конце гигантская раковина обнимает сцену величиной с футбольное поле! Сцена приподнята широкими уступами. Вот здесь и выстраивались тысячи самодеятельных певцов. А когда они заводили слушателей и те начинали подпевать, звук долетал далеко в море. Был слышен на проплывавших судах! Сейчас же было ветрено и достаточно прохладно. Мы попытались спеть, но свежий ветерок захлопывал наши бесхитростные вопли. Рядом с «раковиной» вознеслась четырёхгранная башня-маяк для огня, торжественно возжигаемого в Певческие праздники. Словом, мы глубоко «прониклись» и даже загрустили о «своём», сероватом и бесхитростном. Однако тут подоспело достойное развлечение. Уже направляясь к выходу, мы увидели пару молодожёнов, в сопровождении нескольких «дружков», забредших для фото-сессии. Тут наш гид подсказала исполнить настоящий эстонский обычай! Окружить молодожёнов кольцом, взяться за руки и не выпускать пока не будет уплачен «выкуп»! Что наши девицы резво и проделали. Молодожёны и «дружки» пытались вырваться, уверяли по эстонски, что не понимают юмора. Гид велела не сдаваться, не выпускать. Молодожёны же не знали, что попали в лапы психиатров! Один из «дружков» сбегал к машинам и вынес пару бутылок водки. Девушки завизжали, заорали, разомкнули кольцо и начали на все лады поздравлять молодых. Довольные мы уехали в город. Где были дальше, не помню. Скорее всего, переполненные впечатлениями катались по улицам старого центра, выходя к историческим зданиям.
   Наша проводница понимала, что простые советские люди не прочь посетить «западные» магазины. Она посоветовала нам не ходить бесплодно по центральным дорогим бутикам. Отвезла в какой-то окраинный, но обильный универмажец, где действительно вся группа отоварилась на всю наличность. (Помню, его название было связано с упоминанием петуха. Даже, кажется, петух присутствовал на вывеске.) Я начал высматривать подарки детям и Наде. Увидел и купил Наташе твёрдый блестящий ранец. Не как в России. А для Нади мой взгляд сразу притянул кримпленовый костюмчик в вертикальную полоску, общебордового (терракотового?) тона. Я понимал, что такие вещи не покупают без примерки, но костюмчик был прост по покрою, выглядел свежо, и строго, и экстравагантно, «богато». Наверное, я советовался с тётей Валей. Надины размеры ещё помнил. Набрал чего-то ещё. Жаль, не помню.
   Долетели домой за ночь. В Ленинград не заезжали. К обеду понедельника въехали в родную больницу. Несмотря на усталость и напряжение, были очень довольны и признательны Юте Хеновне за хлопоты. Дома начались рассказы, рассматривание покупок. Наде костюмчик вначале не глянулся. Находила его великоватым, бесформенным. Сердито укоряла за трату денег. Тётя Валя пыталась разубедить. На Наде ощупала боковые швы и приталила. По-моему, костюм сидел. Но Надя была недовольна. Позже, стала надевать его, да так привыкла. И окружающие привыкли к нему. Без костюма и не смотрелась. Носила его очень долго. Тётя Валя, довольная путешествием, так продуктивно завершившим её «каникулы», уехала в Саратов. Потянулись рабочие будни.

   Не помню точно, в этом 1975 году или позже зимой приключилась большая «блокада». В скважину оторвался электромотор-насос. Не стало воды, выключили отопление. Долго не могли его вытащить, починить. Кажется, стало необходимо бурить новую скважину. Мы замерзали в домиках. Больные замерзали в отделениях. Электрообогреватели грозили сжечь всю проводку и трансформатор. Алкоголиков и невротиков выписали по домам. А с моими психически больными женщинами не знали, что делать. Они лежали в одежде, укрытые всеми возможными одеялами и покрывалами. Грозили массовые простудные заболевания. Сыров дал команду перевести моих в Бородёнки. Из свободных помещений имелся только приёмный покой. Построенный до революции двухэтажный «домик кузнеца» в виде фахверкового двухэтажного немецкого терема. Сами Бородёнки, видимо, «до того»  принадлежали тому же князю Гагарину, грандиозный обшарпанный дворец которого возвышался на холме в двух километрах, в сельце Никольском. В этом дворце располагалась детская психиатрическая больница №16. В советское время из хором и подсобных помещений графа Шереметьева и князя Гагарина были слеплены рядышком три (!) психиатрические больницы. За сутки перевезли всех хроников. (Кого могли, выписали домой).  Человек тридцать-сорок. Расположили тесновато, но сносно. Пациентки, как почувствовали тепло, воспрянули духом, и болезни все улетучились. Сестричек и меня стали возить на уазике по утрам в Бородёнки. Проводил пятиминутки, обходы. Писал дневники, эпикризы. Ходил в гости в отделения к Спиридонову с Варфоломеевым. Чаще встречались на кухне за «снятием пробы». Больным и персоналу так понравилось на новом месте, что после ремонта и пуска отопления, неохотно возвратились в Покровское-Шереметьево.
 
   Январь 1976 года. Меня сговорили послужить Дедом-Морозом на детском празднике в больничном клубе. Одели в костюм, принесённый из военного городка. Шубу, шапку.  Нарумянили щёки и нос. Приклеили самодельную бороду, лезшую в рот. Особого текста не было. И я, разводя руками, пристукивая ручкой от лопаты, обмотанной серебристым «дождём», в своих домашних валенках, басом нёс знакомую всем ахинею, приветствовал детишек и требовал от ёлочки немедленно зажигаться. Среди довольных детишек топтались и мои: Дима с Наташей. Я опасался, что они узнают меня и проявят скепсис. Они, видимо, узнали, но держались напряжённо тихо. Переживали мой артистический дебют. Может, это было не на семьдесят шестой год? А по раньше? Может быть, Дима ещё не учился? Помню только удивлённо молчаливые взгляды моих: Наш ли это Папа? и если наш, зачем он откалывает этакие фортеля? Вот тоже не помню, кто исполнял роль Снегурочки? Да и была ли она вообще?      
    11.05.1976 года. Мама сообщила нам в письме, что Бабуля перенесла аппендэктомию и уже выписана домой. Перед этим развился перитонит. Бабуля перенесла всё стоически. Выжила. Сказалось природное здоровье. Жизнь, между тем, стала голоднее. Даже в Москве ввели ограничения продажи продуктов. Москвичи с ненавистью взирали на Подмосковных, вычерпывавших магазины «образцового коммунистического города». Стали обыденными передачи продуктов через вагонных проводников. Мы предложили передать для Бабули кур. Я рекомендовал через Лялю обратиться к Коле Захарову для консультации по ведению послеоперационного периода. Коля бы не отказал. Но, в общем-то, этого не потребовалось. Мы выслали по Маминой просьбе Бабуле сосудистый препарат «Депо-падутин». 
   Кроме болезни, Бабулю, Маму и всех родных огорчали слухи о скорой застройке улицы Петровской каменными домами. Т.е. скором и неотвратимом сносе наших милых частных родовых гнёздышек! Может быть, большинство жителей и радовались, и рассчитывали  на получение современных городских квартир «со всеми удобствами». Только Бабулю это не радовало. Вся вторая половина её трудной жизни проведена в этом деревянном доме №83, просторном дворе, тенистом саду. Здесь умер муж, погиб сын, Васенька. Здесь жили Валя с молодым мужем, Иваном, заканчивала школу моя Мама. Каждое лето сюда слетались Бабулины дети, внуки и правнуки. Здесь испокон находилось большое семейное пристанище. К счастью от разговоров до конкретных дел на Руси проходят долгие сроки! Бабуля успела дожить в своем доме до конца. А сейчас, на его месте покоится торец длиннющей пятиэтажки. Сохранились лишь никому не ведомые признаки нашего двора в виде кустов сирени, некленов и шиповника, росших под окнами и возле уборной.
   Не помню точно, тогда ли мои родители вошли в жил кооператив в Энгельсе для постройки городской квартиры? Примерно, тогда. Может чуть раньше. Они тоже почувствовали, что постарели и больше не могут учительствовать в заполярном Мурманске. Только место им досталось довольно далеко от нашей любимой Петровской. На улице Полтавской, почти у химкомбината. Да, Полтавская одним концом упирается в знаменитую «Лётку», лётную часть Дальней Авиации.               
   А жизнь продолжалась! Мы с Надей всё чаще задумывались о необходимости переезда в какой ни будь подмосковный городок. Дети росли, учились хорошо, но с деревенскими знаниями, скорее всего, ни в какой ВУЗ поступить бы не смогли.            
   Мы ведь не только задумывались. Я уже искал возможности. Даже поделился своими мыслями с областным наркологом, Сергеем Сергеевичем Алексеевым. Он оказался нашим «земляком»! Т.е. когда-то, в молодости он работал в РПБ№4 ординатором и хорошо себя зарекомендовал. Его помнил персонал. Фёдор Григорьевич рассказывал о его простом обращении: «всё в волейбол с больными играл». Заканчивал карьеру Сергей Сергеевич научным секретарём по наркологии МЗ СССР! Он прекрасно представлял себе нашу глухомань и предлагал мне несколько вариантов перехода. Обычно всё упиралось в отсутствии удовлетворительного жилья. Помню, он сватал меня в Домодедово заведующим в наркологическое отделение при Домодедовском заводе железобетонных конструкций. Отделения ещё не существовало. Нужно было его создавать на пустом месте. Это значит обивать пороги заводской администрации, доказывая сверхрентабельность такого подразделения, а также обаять и привести на свою сторону партийные и советские силы. Должность нарколога была свободна при Домодедовском психиатрическом диспансере. Мы встретились с Сергеем Сергеевичем в назначенное время на платформе в Домодедове и отправились к заведующей диспансером. Дама много говорила о перспективах, но жилплощади не имела и не обещала. А я был уже тёртым калачом. Да и сам Сергей Сергеевич с глазу на глаз посоветовал мне ни за что не соглашаться на переход. Что дело – швах, он понял сразу. Ещё, я ездил в Орехово-Зуево, но переговоры не удались, и к счастью. Ещё, ездил в Протвино, которое мне разрекламировали, как научный чудо-городок с прекрасным снабжением и сверхудобной жизнью. Не получилось. Я сам не глянулся. Добирался туда полдня, устал, проголодался. И слава богу, что не подошёл. Протвино сидело на Оке, на границе Московской области и периодически даже переходило в Калужскую область! Один раз меня соблазнял Володя Батаев перейти в Москву, в НИИ Санитарного просвещения, который располагался на Кировской в том же здании, где и его диспансер. Но жилплощадь в Москве не светила. Один раз я обращался в Московскую городскую больницу №7 (?) на Каширке, но там тоже жилплощадь не светила.
   И вот летом 1976 года Светлана Станиславовна Белковская принесла весть о возможности устроиться наркологом в городе Клину. Как это происходило, я опишу в шестой части воспоминаний. На этой странице скажу лишь, будучи в отпуске, я с полного одобрения Нади прогулялся в Клин, побеседовал с Главным врачом Клинской ЦРБ Анатолием Васильевичем Леоненко, получил твёрдые гарантии предоставления трёхкомнатной квартиры и оформился наркологом в психиатрический диспансер. Тогда он подчинялся не главному врачу КПБ№13, а именно Главному врачу ЦРБ. Я понимал, что буду жить в ожидании квартиры без семьи, и что должен работать изо всех сил, создать о себе прекрасное впечатление и у клинских жителей, и у медиков, и у партработников, и у своего непосредственного начальства!