Vita vulgaris. Жизнь обыкновенная. Часть V

1. УРА, МЫ СВОБОДНЫ!

На следующий же день после отъезда свекрови у нас случилась пьянка. Шурик привёл своих друзей музыкантов. Жалко, правда, что Лены Шуваевой с ними не было.

Ребята пришли после халтурки, а, значит, уже в подпитии. (Как и все, они лабали на свадьбах и неплохо зарабатывали). Я собрала на стол всё, что осталось от проводов Тамары Николаевны, и мы «банкет» продолжили. Алёша только пригубил из бокала, наполненного портвейном «три семёрки», принесённым ребятами, и ушёл спать, мы же веселились до тех пор, пока не опустошили всю тару, включая бутылку с домашним вином, которым Дементия Феодосьевича угостил сосед по даче, и которую ТН решила в Сумы не брать.

Ребята ушли за полночь. Пьяный Шурик разлил портвейн, оставшийся от Лёши, по нашим бокалам и предложил мне выпить на брудершафт — как будто мы с ним до сих пор были на вы. Пьяная я согласилась — как будто не знала, что мы всегда были на ты. Шурик поднял бокал и пролил вино мне на платье. Я поставила свой бокал на стол и сказала:

- Ну вот!

Шурик сгрёб меня в охапку и поцеловал со всей страстью, на которую был способен под высоким градусом всего, что употребил за вечер. Я ответила ему с не меньшим пылом. Не помню, как долго мы целовались, только в какой-то момент «сторож», уснувший на самом дне моего затуманенного сознания, вдруг поднял голову и произнёс: «Алкогольное опьянение усугубляет вину».

Я с трудом отстранила Шурика, упёршись обеими руками ему в грудь, и сказала:

- Ну ладно, хватит. Пойдём спать.
 
Шурик опустил голову, помотал ею из стороны в сторону и ответил:
 
- Да. Пойдём.

И мы разошлись по своим спальням.

Утром я проснулась со страшной головной болью. Доползла до ванной и наклонилась над раковиной в надежде избавиться от явно лишнего содержимого желудка, но у меня ничего не получилось. Я открыла кран с холодной водой, чтобы сделать хоть несколько глотков, но к своему ужасу поняла, что не могу заставить себя не только выпить воды, но и проглотить свою собственную слюну. Ох, как же плохо мне было! Я стояла, согнувшись над раковиной, и уговаривала себя: «Ну, проглоти — тебе сразу же станет легче!». Когда я, наконец, заставила себя слюну проглотить — процесс пошёл...

Вернувшись к жизни, я вышла из ванной и подошла к настежь распахнутому окну в гостиной, чтобы подышать свежим воздухом. Во дворе напротив окна я увидела Шурика, который смотрел на меня и широко улыбался. «Всё-таки он красавчик», мелькнуло у меня в голове, и я, улыбнувшись, помахала ему рукой. Шурик молча помахал мне в ответ.

Так мы отметили отъезд его матери, а моей свекрови.

Больше мы с Шуриком никогда не целовались, но лёгкая вибрация между нами была замечена Алёшей, и он ревновал. Ревновал он как-то косвенно, так, что я не сразу и догадалась. Он стал придираться ко мне по любому поводу. Однажды, когда он буквально наорал на меня за то, что за мной увязалась какая-то дворняга, я поняла, что ему плохо. Мне стало так стыдно за то, что причиняю боль любимому мужчине, что я вмиг остыла. Обозвала себя поганкой и совратительницей малолетних и поклялась впредь относиться к Шурику чисто по-дружески.

Через пять дней после отъезда свекрови в дверь позвонили. Я пошла открывать. На пороге стояла Людка Клочкова.

- Милка, привет! - широко улыбаясь, сказала Людка и прошла в гостиную. - Я решила дать вам несколько дней от Тамары отдохнуть, а теперь буду жить у вас.

Не могу сказать, что я удивилась. Когда мы с Алёшей жили ещё на Джамбула, Клочкова от кого-то (наверное, от Таньки) узнала, что мои предки уехали в отпуск, и пришла на следующий же день.

- Я у вас поживу, пока твои на море. Не возражаешь? - сказала она. - Мне жить негде.

Я не смогла отказать, и она прожила у нас почти целый месяц.

Экстраполируя предыдущий опыт, я и на этот раз была уверена, что Людка вот-вот заявится. Даже Алёше как-то сказала:

- Придёт Клочкова и попросится на постой. Мне, честно говоря, этого так не хочется.

- Мне тоже, - ответил Лёша. - Но что поделаешь!

Так вот, хоть я и не удивилась, но фразу: «Не возражаете?», всё-таки, ждала. Не дождалась. Вечером «обрадовала» мужа:

- А у нас Клочкова жить будет.

Он только тяжело вздохнул и ничего не сказал.

Так Клочкова поселилась у нас. Спала в гостиной на оставленном свекровью диване. Приносила вполне приличное магазинное мясо по рубь шестьдесят пять, сметану, за которой надо было охотиться, однажды обрадовала индийским чаем «со слонами» и палкой сервелата. Брала с меня по чеку, при этом говорила:

- Милка, если я с тебя лишний рупь возьму – это по инерции, - и при этом лучезарно улыбалась.

Как-то принесла сатиновый лоскут «Лёше на трусы». Я попыталась отказаться, мотивируя тем, что шить не умею, но она заявила:

- Да брось ты! За всё про всё три пятьдесят, а трусов из этого десяток выйдет.

Я отдала ей три пятьдесят, подумав, что это действительно выгодно, и, может быть, я маму попрошу Лёше трусы сшить.

В общем, Людка, как говорится, вписалась, хотя её беспардонность и напористость меня иногда раздражала.

Шурик дома почти не появлялся. Он дописывал дипломную работу, а руководителем его был заведующий лабораторией ИЯФа (Института ядерной физики). Институт находился за городом. Шурик ездил туда каждый день. Он должен был давно уже защититься, но из-за неуспева защиту ему отложили на последний день — понедельник 27 июня. Двадцать четвёртого вечером он принёс рукопись и попросил меня её напечатать. Я сутки не вставала из-за своего закипающего «Рейнметалла». На следующий день, а это было воскресенье, Клочкова побежала к переплётчику домой, откуда принесла готовую дипломную работу в твёрдых коленкоровых, ещё непросохших корочках. В понедельник Шурик защитился на «хорошо». Домой он пришёл поздно вечером пьяный, и Людка сразу же уложила его спать.
 
- Ещё и оценкой недоволен, - сказала Клочкова. - Пусть спасибо скажет, что последнюю главу ему руководитель написал! Он бы точно не успел.

- Откуда ты знаешь? - спросила я.

- Он сам мне говорил.

- Да-а-а, затянуть до последнего – это у них семейное.

- Это у них от матери. Дементия Феодосьевича постоянно раздражало, что она никогда ничего вовремя сделать не может.

Я вспомнила пресловутый «борщик». Вот чёртовы гены!

Распределили Шурика в ИЯФ. На работу выйти он решил после того, как отгуляет свои законные последние каникулы. Но он не просто гулял, а интенсивно зарабатывал деньги на халтурках. У него была цель – купить мотоцикл взамен «ЧеЗета», который у него угнали прошлым летом.

- А много ещё копить, - спросила я.

- Совсем немного. В июле надеюсь купить, - с гордостью ответил Шурик.

Как-то я его спросила, что они играют на свадьбах.

- Всё подряд, - ответил Шурик.

- «Ах, эта свадьба», конечно?

- Само собой. Танцевальное, опять же. «Амурские волны» популярностью пользуются. Ближе к концу русские народные, типа «Ой, мороз» или «Хазбулат удалой».

- А Битлов заказывают?

- Редко, - вздохнул Шурик.

- Обширный у вас репертуар. На посошок «Прощание славянки», наверное, играете?

- «Прощание славянки»? А это что?

- Ты не знаешь «Прощание славянки»?! - удивилась я. - Не может быть. Скорее всего, ты слышал, просто названия не знаешь.

- Напой.

- Я?! Ты что, думаешь, я Ленка Шуваева? Да у меня никакого голоса, а слуха только на то хватает, чтобы слышать, как сама фальшивлю.

Но упрямый Шурик стоял на своём.

- Я предупреждала, - сказала я и напела популярный марш.

У меня даже неплохо получилось.

- Ну что? Слышал?

- Нет. Никогда. А мне нравится!

- Какое малограмотное поколение растёт! - пошутила я.

Шурик хмыкнул.

- Давай ещё раз вместе напоём. Я хочу его ребятам предложить.

- Ну давай.

Мы, поправляя друг друга, раз за разом повторяли мелодию до тех пор, пока у нас не получилось вполне прилично. Пришедшая с работы Людка застала нас за спевкой.

- Вы что тут, на брудершафт поёте? - спросила она со своей обычной лучезарной улыбкой.

- Не на брудершафт, - ответил Шурик и посмотрел на меня лукавым взглядом исподлобья, - а в унисон.

Марш «Прощание славянки» был включён в свадебный репертуар и, по словам Шурика, пользовался огромным успехом.

- Обычно мы его, действительно, под занавес играем. Старики даже слезу пускают.

- А деньги дают?

- Охотно. Так что спасибо тебе.

- На здоровье.

В июле Шурик мотоцикл купил. На этот раз «Яву». Он вкатил его в гостиную, поставил в центре и сел на диван – полюбоваться. Эту картину полного счастья я застала, вернувшись из ТПП.

- Шу-у-у-рик! Поздравляю! А чё ты его не в гараж поставил?

- Да я ключ от гаража потерял, а во дворе боюсь оставлять.

- Замок в гараже менять будешь?

- Нет. Мы же гараж с Ириной Вадимовной делим. Я ей звонил, хотел ключ попросить, чтобы дубликат сделать, но её дома нет. На даче, наверное. Хочешь завтра прокатиться?

- Если по городу, то можно, - ответила я.

Но прокатиться завтра мне не удалось – меня прихватил радикулит. Я пошла принять душ и вдруг почувствовала такую боль в пояснице, что взвыла. Дома были Шурик с Людкой. Они меня из ванны и вынимали. Уложили в постель, и Людка вызвала скорую. Врач скорой мне чего-то вколол, на время стало легче. Когда врач с медсестрой уходили, я через открытую дверь спальни слышала, как одна из них сказала:

- Людям жить негде, а у них мотоциклы в зале стоят!

Мне стало как-то неловко, хотя, конечно же, Шурик свою «Яву» в дом затащил не для того, чтобы перед людьми своим приобретением похвастаться.

Пока я болела, Шурик выкатил мотоцикл в гараж и из дома пешком выходил только тогда, когда предстояло лабать на свадьбе. Под газом он на мотоцикл не садился. Провалялась я пять дней. С боку на бок меня ворочал тот, кто в это время был дома. Даже в туалет мне провожатый требовался. На шестой день встала сама, вышла в коридор и натолкнулась на Клочкову, которая, что-то злое бубня себе под нос, в одиночку(!) тащила диван из гостиной в комнату, где спал Шурик.

- Люда, ты чего?

- Надоело в проходной комнате спать! - ответила Люда и потащила диван дальше.

«Значит, менять место жительства она в ближайшее время не собирается», - смекнула я, как солдат Думбадзе из анекдота про солдатскую смекалку. Анекдот так и называется: «Солдатская смекалка». А звучит так: «Сейчас убьют, - смекнул Думбадзе».

Алёша на переезд Клочковой отреагировал так:

- Выходит, она у нас надолго.

Тоже смекнул.

Пришёл Шурик.

- О, ты встала?

- Встала.

- Кататься будем?

- Боюсь я. Вдруг опять согнусь. Знаешь, Шурик, может, мы к Наташке съездим, и ты её покатаешь?

- К какой Наташке? Которая к тебе позавчера приходила?

- Ну да.

- Кто такая? Почему не знаю? - спросила Клочкова.

- Моя подружка, - ответила я. - На кафедре у Ванюшина работает. Хорошая девушка.

- И симпатичная, - сказал Шурик.

- У этого все девушки симпатичные, - махнула рукой Клочкова. - Ты что, его сватаешь?

- Да не сватаю я! Наташка ведь моя ровесница. Даже на год старше. Просто её развлечь надо, а то она совсем закисла.

- Всегда готов! - согласился Шурик.

- Ой, ой, ой — какой герой! - съехидничала Людка. - Думает, если у него мотоцикл, так теперь все девушки направо и налево будут падать и штабелями укладываться.

- А что? Мужчина за рулём – это мужчина в квадрате, - парировал Шурик с самодовольной улыбкой. - Так что, едем?

- Давай завтра или послезавтра, когда я окончательно оклемаюсь.

К Наташе мы съездили. Посидели, чай попили, поворгузили, а вот кататься она наотрез отказалась, сославшись на то, что на мотоциклах ездить боится. Не вдохновил её «мужчина в квадрате», а вот Шурику моя подруга явно понравилась. Когда мы вернулись домой, он сказал:

- Послушай, какая она миниатюрная! Ты выглядишь лет на двадцать, а она даже моложе тебя!

- Запомни, Серёжа: маленькая собачка до старости щенок, - сказала Клочкова.

Через несколько дней, когда мы с Людкой были дома одни, она выскочила из ванной с полотенцем в виде чалмы на голове и закричала:

- Милка, я придумала!

От неожиданности я вздрогнула.

- Ты меня напугала. Что ты придумала?

- Вот сейчас мылась и вспомнила: у меня один знакомый есть, так вот, он давно меня просит с кем-нибудь его познакомить. Давай его с твоей Наташкой сведём? Он как раз миниатюрных любит.

Зная Наташину разборчивость, я засомневалась:

- Ну не зна-а-аю. Что он хоть из себя представляет?

- Нормальный мужик. Лет тридцати, тридцати двух. С высшим. Не пьёт, не курит.

- А выглядит как?

- Да обыкновенно выглядит: невысокий. Наташке подойдёт. Что ещё? Ещё он курчавый шатен, глаза карие. В общем, далеко не урод.

- Где работает?

- Ой, я точно не знаю — в каком-то НИИ.

Характеристика мне показалась вполне приемлемой.

- А что же ты сама на него глаз не положила, раз он такой хороший?

- Я не в его вкусе.

Это характеризовало его с лучшей стороны. Дело в том, что Наташа была девушкой с тонким вкусом и рядом с собой не потерпела бы мужчину, который мог увлечься такой женщиной, как Клочкова.

На лицо Людка была симпатичная но немного мордастая (позже я узнала, что по национальности она мордовка, хотя не думаю, что «квадратный» овал её лица может служить идентификатором мордовской национальности). У неё была розовато-белая кожа, голубые глаза с монголоидными верхними веками, но не узкие, а скорее круглые; небольшой ротик с пухлыми губками, которые она либо складывала в лукавую или капризную «розочку», либо раскрывала в широкой улыбке. Она красилась в яркую блондинку и постоянно следила за тем, чтобы тёмные корни волос не просвечивали через её крупно завитые кудряшки. На фотографиях Клочкова выглядела вообще красавицей. Недаром в спальне на трюмо она выставила фотографию, где она при парикмахерской укладке, в белом платье с люрексом и со своей очаровательной улыбкой сидит за столом, между закупоренной бутылкой шампанского и большим букетом шикарных белых роз.

Сидя Людмила сфотографировалась тоже недаром: при росте ниже среднего, она была избыточно широка в кости, причём ширина плеч, объём талии и бёдер у неё были совершенно одинаковыми, шея короткой, ноги и руки тоже короткими, пальцы рук обрубленными. Одеваться она совсем не умела. Все платья, хоть и были из модных и дефицитных тканей, имели один фасон: вышедшее из моды мини в виде мешка с тремя дырками: две поменьше для рук и одна побольше для головы. Фасон этот не скрывал, а, напротив, подчёркивал безупречную квадратность её фигуры.

Если бы Людка была во вкусе претендента на Наташино сердце, подруга моя его и на порог бы не пустила. Это я могла влюбиться в толстого парнишу в брюках из байки и двухкопеечными монетами на манжетах рубашки вместо пуговиц. Правда, и у меня был предел толерантности: когда я увидела Шурика в рубахе «с огурцами», которую я ещё до замужества сшила для Алёши, то попыталась объяснить ему, что такие давно не носят, да ещё с пластмассовыми запонками розового цвета, имитирующими янтарь с застывшими в нём пауками. Эта «кичня кичёвая» (как говорит моя нынешняя подруга Соня) Шурику нравилась, и убедить его хотя бы запонки поменять у меня не получилось.

Впрочем, я отвлеклась.

- Может и правда попробовать? - почти согласилась я.

- И думать не надо! Я сейчас ему позвоню!

- Погоди, - остановила я клочковский неуёмный энтузиазм. - Я сначала Наташе позвоню. Её ещё уговорить надо.

На том и порешили. Я, употребив всё своё красноречие, уговорила Наташу, которая согласилась на встречу при одном условии:

- Я пойду, если только ты будешь рядом.

- Хорошо, буду.

Людка позвонила Виталию (так звали претендента) и встреча была назначена.

Виталий оказался действительно курчавым невысоким поджарым мужчиной с вполне приемлемой наружностью. Ситуация знакомства мало на кого действует расслабляюще, поэтому они с Наташей вели себя скованно. Пришлось мне какое-то время тарахтеть без умолку, а когда я решила, что они освоились, поторопилась сообщить, что вообще-то я не совсем здорова, наверное, у меня бронхит начинается и что, пожалуй, поеду я домой и поставлю на грудь горчичник. Я пожала Виталию руку на прощанье и пошла к остановке автобуса. На остановке ко мне присоединилась Наташа.

- Ты что, сбежала? Он тебе не понравился?

Наташа нервно хихикнула и сказала:

- Что б я ещё раз на такую авантюру согласилась!

- Ладно, поехали к нам, - предложила я.

- Поехали.

Дома нас (вернее, меня одну) ждала Клочкова.

Она Наташино поведение не одобрила.

- Надо использовать каждый шанс знакомства до конца — уйти всегда успеешь! А замуж надо идти столько раз, сколько зовут.

- Ну не могу я так! Ситуация какая-то искусственная, - стала оправдываться Наташа.

- Иску-у-усственная! Ситуацию надо брать в свои руки, иначе в девках останешься.

- Ладно тебе, Людка. Не нападай, - сказала я. - Не все же такие, как ты. И, если на то пошло, ты тоже не замужем.

- За меня не беспокойся, - ответила Людка.

Тут зазвонил телефон, и Клочкова соскочила со стула.

- Это меня.

Пока Клочкова разговаривала по телефону, Наташа мне прошептала:

- Твоей Клочковой палец в рот не клади!

- Она такая же моя, как и твоя. Но ты права: она уж точно своего не упустит.

Когда Наташа ушла, Людка обратилась ко мне:

- Знаешь, кто звонил?

- Виталий?

- Да. А знаешь, что он сказал?

- Что?

- Сказал: «Хотел бы я Миле горчичник на грудь поставить!». Ты ему понравилась.

- Конечно, - вздохнула я. - Мне пришлось там соловьём заливаться, потому что они оба как кол проглотили.

- Правильно! Если бы Наташка не была как рыба замороженная, всё бы получилось. Ведь на тебя же Виталик клюнул. Всё от женщины зависит.

- Ну не знаю, как бы я себя вела на Наташином месте.

- А я знаю, - сказала Клочкова. - Даже если бы Виталик тебе на фиг не нужен был, ты бы всё равно его своей общительностью охмурила. А твоей подружке никакое катание на мотоцикле не поможет.

- Все люди разные, - сказала я, и подумала, что, пожалуй, Клочкова права, по крайней мере, в отношении меня.


2. ЭХ, ЛЁША, ЛЁША!

В один прекрасный день (если бы я знала, что он для меня окажется совсем не прекрасным!) Алёша сообщил мне, что он и его второй руководитель Эрик Закиров едут в Минск на семинар.

- Надолго? - спросила я.

- На неделю. Семинар устраивают в доме отдыха под Минском. Представляешь, проживание, питание и даже экскурсии оплачены!

- Здорово! Заодно и отдохнёшь.

Лёша улетел, а я всю неделю по нему скучала. В день прилёта решила встретить его в аэропорту. Накрутила бигуди, надела новый, только что сшитый мамой сарафан, новые туфельки на очень высоком каблуке и даже накрасилась.

- Милка, ты супер! - оценила Клочкова мой внешний вид. - Лёшка упадёт. Давай я с тобой поеду?

- Ну давай.

Реакция Лёши была восторженной: «Ни х… себе!», воскликнул он, но для меня неожиданной, потому что никогда ранее я не слышала, чтобы мой муж матерился. Меня это неприятно кольнуло. Хорошо ещё, что он это слово до конца не произнёс.

Мы сели в автобус и я, сама не знаю почему, задала мужу вопрос:

- Целовался там?

Видно для Лёши вопрос оказался настолько неожиданным, что он не успел сориентироваться и ответил честно:

- Целовался.

Я отпрянула от него и уставилась в окно. Мне стало горько. «Я о нём день и ночь думала, дождаться не могла, нарядилась как на бал, чтобы ему понравиться, а он!!! Значит, не нужна я ему совсем! Ни на грамм». Вот кто мне скажет, почему я в этот момент не вспомнила, как с Шуриком целовалась? Впрочем, я уверена в том, что если бы даже и вспомнила, всё равно бы себя оправдала мимолётностью и несерьёзностью своего увлечения. Другое дело - Алёша! Он такой замкнутый, основательный, правильный, ни разу мною не замеченный даже в невинном флирте! Помню, Эдик мне как-то сказал:

- Смотри, Мила, не обижай Алёшу. Он у тебя чист как ребёнок.

Значит, если муж мой позволил себе целоваться — это серьёзно. Значит, он по-настоящему влюбился. Всю дорогу домой я молча себя накручивала. Лёша тоже молчал и боялся ко мне прикоснуться.

Дома в спальне я начала задавать вопросы, на которые неопытный в таких делах муж отвечал честно. («Ну, вот кто его просил?!»).

Картина, полученная в результате дознания, выглядела примерно так:

В доме отдыха каждый вечер были танцы. На танцах Алёша познакомился с девушкой, которая ему очень понравилась. Она сказала ему, что работает и учится заочно, потому что у неё нет родителей, которые могли бы ей помочь. («В этом месте я должна была признать её неоспоримое превосходство над собой, ведь у меня и оба родителя живы, и мне не пришлось заботиться о хлебе насущном»). Кроме того, она худая и высокая, а ему высокие нравятся. («Что же он раньше мне об этом не сказал? Я бы подросла»). Когда они целовались, он так её хотел, что у него чуть яйца не лопнули («Какой ужас!»), но она ему отказала. («Правильно — в первый день только б… дают»). Потом они вместе ездили в город, где Алёша фотографировал её на цветные слайды.

Дальше я узнала, что Эрик предлагал ему свой одноместный номер («Нормальная мужская солидарность»), но Лёша отказался («Тут самое время было повесить ему медаль «За мужество и стойкость в экстремальной ситуации». Непременно I степени»). Так всю неделю они вместе и провели. Но больше затащить её в постель он не пытался («Вот блин! Как бы всё-таки медаль пригодилась!»), правда обещал ей слайды напечатать и прислать.

Это я сейчас ёрничаю, а тогда, слушая, как он со мной делится сокровенным, как будто перед ним не жена, а подружка, я ощутила такую невыносимую боль, что разревелась навзрыд. (За что боролась — на то и напоролась. Для таких, как я тоже нужно медаль учредить: «За успехи в дознании» с приложением к ней Почётной грамоты «За дурость»).

Алёша не на шутку испугался, пытался меня успокоить, говорил, что любит, и что всегда думал, что мы будем жить долго и счастливо и умрём в один день. Но я продолжала рыдать, и умереть мне хотелось немедленно. Я не обвиняла в случившемся ни его, ни эту злополучную высокую девушку, ведь муж – это не частная собственность, за кражу или порчу которой следует наказывать по всей строгости. Я как будто стояла на краю могилы, куда опускали семь лет безоблачного счастья, когда я была уверена, что Лёша особенный, не такой как все, и что он «чист как ребёнок».

И ещё: раз уж он нормальный, а не идеальный мужчина, мне было бы легче, если бы он по-настоящему изменил мне с какой-нибудь секс-бомбой (ну что поделаешь, проиграл борьбу здоровому инстинкту), а не «еле-еле сдержал себя» с такой «правильной девушкой трудной судьбы».

Как ни печально и горько расставаться с иллюзиями, а надо. Я, наконец, успокоилась, перестала рыдать и сказала:

- В следующий раз ни в чём не сознавайся, даже если я тебя резать буду.

Утром я встала в подавленном настроении, и Клочкова попыталась успокоить меня женской народной поговоркой: «Все мужики сволочи», но я только вздохнула:

- Да нет. Не сволочнее женщин. Просто, идеализировать их не надо.

- Хороший ты человек, Милка, только вода у тебя в жопе не держится, - сказала Клочкова.

К чему она это сказала? Своими горестями что ли хотела поделиться? На самом деле, я та ещё балаболка (как и большинство женщин), но сокровенные тайны своих подруг храню, и выпытывать секреты, тем более для того, чтобы потом поделиться ими со всем светом, привычки не имею. В тот день мне было не до Людкиных проблем в личной жизни, поэтому я пропустила мимо ушей её замечание про воду и жопу, и сказала:

- Ладно, пойду я лучше прогуляюсь.

Окончательно я отошла только после того, как обязательный Алёша напечатал слайды и отослал их «своей» девушке. У него не хватило ума (вернее сердца) делать это не у меня на глазах.

Шурик ничего не говорил, но я поняла, что Людка ввела его в курс дела, потому что он несколько дней разговаривал с братом неохотно и грубо, и смягчился только тогда, когда увидел, что у нас с Алёшей всё наладилось.

После этой встряски я начала подумывать о том, чтобы опять пойти на постоянную работу. Не для того, чтобы больше зарабатывать (зарабатывала я как раз неплохо), а для того, чтобы не сидеть дома. Последним толчком к этому решению был звонок Дементия Феодосьевича, который хотел поговорить с сыном, но Лёши дома не оказалось. ДФ начал расспрашивать меня о нашей жизни, и я ему сказала, что уволилась с работы и теперь зарабатываю переводами. Свёкор мой в своей менторской манере и очень недовольным тоном произнёс:
- Как это так? Молодой человек и не работает! Этого быть не должно.

Он так и сказал: «молодой человек», а не молодая женщина. Я попыталась ему объяснить, что я работаю не меньше других, но ему моё объяснение показалось неубедительным. Думаю, в его понимании надомная работа — это что-то стыдное, не укладывающееся в стройную систему социалистического труда, типа «родимое пятно капитализма». Я поняла, что спорить с ним бесполезно, и замолчала. Однако в конце своего назидания он сказал то, с чем невозможно было не согласиться:

- Кроме того, у вас не будет трудового стажа, необходимого для получения достойной пенсии.

Короче, чтобы быть не хуже девушек, которые трудятся на производстве и одновременно повышают свой образовательный уровень, чтобы не закисать, сидя дома, и чтобы в старости получить достойную пенсию, я окончательно решила возобновить настоящую трудовую деятельность. Я пошла в патентный отдел университета и спросила у Татьяны Владимировны, нет ли у них вакансии. Татьяна мне обрадовалась. Сказала, что может взять меня хоть сегодня, только, к сожалению, пока на полставки.

- Скоро Виктория на пенсию уйдёт, и я тебя на полную переведу.

Так я начала работать в патентном отделе на полставки, что меня вполне устраивало. Татьяна разрешила мне приходить на работу хоть с утра, хоть после обеда, и у меня ещё оставалось время для подработки переводами.


3. "МАЛЕНЬКАЯ ЮРКАЯ НЕДОТЫКОМКА"

Став «достойным членом общества», я окончательно успокоилась. Настроение у меня повысилось. «Как здорово жить!», думала я. «А как здорово жить отдельно!». «Как хорошо, что моя семейная драма разыгрывалась не на глазах родителей! Особенно матери». Её сочувствие в такой интимной сфере, хоть и, наверняка, ненавязчивое, для меня было бы невыносимо. Почему? Не знаю. А ещё я думала о сестре, которой вообще приходилось жить со свекровью.

Бедная Жанка! Она часто жаловалась мне на то, как тяжело ей живётся в семье мужа. Любивший «всё красивое» Илья Борисович относился к невестке нормально, а «эта Руфина», по словам Жанки, портила ей кровь каждый божий день. Да и Сашкин характер для Жанны не был подарком. Родители сестру жалели и старалась помочь ей, чем могли. Подкидывали деньжат на отпуск; когда сами ездили в Пярну, на теплоходе по Волге или Днепру, брали с собой Илюшку, одолжили им деньги на шикарный столовый гарнитур, который Сашка хотел непременно купить. В нашей семье, включая меня, считалось, что я счастливая, а Жанке повезло не очень.

Но настал праздник и на улице моей сестры. В кооперативном доме Фридманов кто-то решил продать однокомнатную квартиру. Мои родители ухватились за эту возможность и предложили Жанне с Сашей оплатить первый взнос — пять тысяч рублей. Илья Борисович подсуетился (ведь в кооперативе большинством голосов решается, кому квартиру продать), и квартира досталась «молодым».

На радостях и, думаю, чтобы как-то уравновесить «одариваемость» дочерей, мама предложила нам с Алёшей деньги на покупку машины. Алёша принял предложение с энтузиазмом, а я спросила:

- А где мы будем её ставить?

- В гараже. Там же, где и Шурик свой мотоцикл ставит.

- Не влезет туда машина. Я видела, там же куча каких-то кладовок понастроена.

- Этими кладовками никто давно не пользуется, - сказал Шурик. - Ключ есть только у меня и Ирины Вадимовны. Батя говорил, что он её туда пустил и разрешил подвал выкопать. Правда, я ни разу не видел, чтобы она в него лазила.

- Всё равно надо сначала с ней поговорить.

- Да, пусть Лёша к ней сходит. Я её знаю — она тётка нормальная. Против не будет, - сказала Клочкова.

Алёша сходил к Ирине Вадимовне и получил добро на гараж. После этого он позвонил тёще:

- Екатерина Петровна, мы долг сможем вернуть года через три, не раньше.

- Ничего. Жанночка с Сашей за квартиру тоже обещали постепенно рассчитываться.

Пока Лёша искал подходящую машину, а подходящей машиной по деньгам был только «Запорожец», мы с ним решили, не теряя времени, пойти на курсы водителей. На права сдали со второго раза. Алёша самостоятельно, а я за взятку. Наш инструктор сразу сказал, что ни одна женщина без подмазки не сдаст. Потом добавил:

- А также большинство мужиков.

Так и вышло. Зато с подмазкой я проехала метров триста по прямой и остановилась у обочины. Вот и весь экзамен.

По объявлению Алёша нашёл «Запор» сильно б/у за четыре тысячи шестьсот рублей. Это почти на тысячу дороже, чем стоил бы новый.

Мама сняла деньги со сберкнижки, и Алёша привёз домой четыре пачки десяток в банковской упаковке и шестьсот рублей россыпью. Для меня это были такие большие деньги, что поначалу меня охватило чувство жадности: мне стало жалко их отдавать. Потом я усмехнулась: солить их что ли? Но даже солёными их не съешь.

На следующий день во двор торжественно въехал наш блестящий как новенький (а он, действительно, был заново покрашен), ярко-красный «Запорожец». Шурик с Алёшей обсосали его со всех сторон. Особую гордость у Лёши вызывал новый (сорокапятисильный!) движок. Они по очереди прокатились по двору, а потом решили испытать коня в бою.

- Стемнеет — по Красногвардейскому тракту прокатимся. Поедешь? - спросил меня Алёша.

- Поеду, - с готовностью ответила я.

- А ты поедешь? - спросил Шурик Людку.

- Нет уж, - сказала Людка, - езжайте без меня. Я лучше спать лягу.

Стемнело. Мы выехали (Алёша за рулём) со двора и осторожно покатили под горку, то есть на север. Выехали на Красногвардейский (ранее Капальский) тракт, и тут Алёша нажал на газ. Разогнался он до восьмидесяти километров в час. Потом за руль сел Шурик.

- Ну что, с ветерком? - спросил он.

- Выжми из неё всё, что можно, - сказал Алёша.

И Шурик выжал. Стрелка на спидометре замерла на 90 км/час. Мне стало страшно от тряски и мелькающих за окном деревьев. Вдруг машина дёрнулась, а потом начала резко терять скорость. Мы остановились, и Шурик сказал:

- По-моему, трос газа лопнул.

- Похоже, - ответил Алёша.

Так оно и было. Кто не знает: у «Запорожца» двигатель находится сзади, поэтому к нему от педали газа идёт трос через весь корпус. Приехали, короче. Мужчины попробовали неисправность починить, но у них не получилось — нужен был новый трос, а мы как на Луне: чёрт-те где за городом, вокруг тёмная южная ночь и на дороге ни одной машины.

Попробовали машину толкать. Быстро выдохлись.

- Так мы будем толкать до ишачьей пасхи, - тяжело дыша, сказал Шурик.

- Придётся, наверное, до утра ждать. А там кто-нибудь на буксир возьмёт.

Посидели, покурили, подумали.

- Может быть, как-нибудь всё-таки трос зацепим и поедем на постоянном газу? - предложил Алёша.

- Давай попробуем.

После часа возни зацепили и поехали почти пешком, но до дома, всё-таки, дотащились к пяти утра.

Это была первая, но далеко не последняя, поломка нашего железного коня, но Алёша полюбил его всей душой и дал ему имя: «Маленькая юркая недотыкомка». (Из «Мелкого беса" Фёдора Сологуба).

Забегая вперёд, скажу, что «недотыкомка» послужила нам верой и правдой восемнадцать лет. Мы даже на ней поднимались на плотину Медео, куда «Жигулям» было слабО вскарабкаться. Если прибавить ещё семь лет, которые она честно отработала у предыдущего хозяина, получится четверть века — стаж работы, после которого наш шесть раз битый и насквозь проржавевший «Запор» имел полное право уйти на заслуженный отдых.

Естественно, что с первого дня, вернее, со дня установки нового троса газа, Алёша стал извозчиком для всех родственников и безлошадных (а таких было большинство) друзей, но он не роптал, потому что мужчина за рулём — это мужчина в квадрате. А мужчина в квадрате — это, кроме всего прочего, сильный, великодушный, уверенный в себе мужчина, который никому в помощи не откажет.

В начале августа в Алма-Ате начались перебои с бензином. Как-то поздно ночью Алёша с Шуриком поехали на загородную заправку, где по слухам ещё можно было без огромной очереди залить полный бак и заполнить канистры. Я не спала до двух часов. Их всё не было. Дальше ждать я не стала и легла. Хорошо, что уснула, а то бы всю ночь беспокоилась, не попали ли они в аварию. Проснулась в половине седьмого утра от сильного запаха бензина и гари. Это рядом со мной потихоньку, чтобы не разбудить, примостился муж. Я спросонья спросила:

- Где вы пропадали? Утро уже.

- Лучше не спрашивай! Мы заблудились.

- Как это?

- В тумане.

- В тумане?!

- Мила, давай спать. У меня сил нет. Потом расскажу. Завтра.

Оказалось, что, выехав из гаража, они заметили, что на улице туман, но не такой плотный, чтобы отказаться от охоты за бензином. Однако по мере продвижения на север, то есть в низину, туман всё усиливался и, наконец, превратился в плотный смог. В результате они съехали с тракта не там, где было нужно, и заблудились(!). Плутая по улочкам и переулкам со скоростью пешехода, они увидели какого-то мужика. Обрадовались и остановились, чтобы узнать у него, где они находятся. Одинокий пешеход обрадовался не меньше них:

- Ребята! Братаны! Помогите. Мне, на х..., в ночную смену на подстанцию надо, а я дорогу потерял! Уже в третий раз через этот х...в мост прохожу, - сказал он, чуть не плача.

- Мужик, мы сами заблудились! Садись, вместе дорогу искать будем. Ты же местный?

- Местный, ё..., местный. Если вы мою подстанцию найдёте, я оттуда вам дорогу покажу.

С пассажиром они ещё дважды проехали через мост и только на третий раз выехали на нужную дорогу и подстанцию нашли. Мужик подробно объяснил им дорогу от подстанции до бензоколонки, сказав, что тут всего минут десять-пятнадцать езды.

Еле-еле, (за сорок минут) они добрались до дороги, ведущей к бензоколонке. Алёша выехал на неё и остановился: смог сгустился до такой степени, что свет от фар как будто упирался в молочную стену, отстоящую на шаг от машины.

- Всё, я больше не могу! - сказал он. - Придётся здесь ночевать.

Но у Шурика созрела идея:

- Давай я выйду из машины и буду тебя направлять.

- Ну давай попробуем.

Шурик встал перед машиной и, нащупывая ногой бордюр, пошёл задом, а Лёша «поехал» за ним. Несколько раз Шурик натыкался на легковые машины и грузовики, стоявшие на обочине, в которых спали побеждённые туманом водители. Через час они поменялись местами и уже Лёша исполнял роль ведущего. На месте они оказались через два часа, причём так неожиданно, что Шурик чуть не сбил бензоколонку с вожделенным 76-м бензином.

Таких «лондонских» туманов, как в этом августе, в Алма-Ате не было ни до, ни после этого года.

Эту историю я рассказала Толику Богутскому по кличке Батон — приятелю Шурика, который уже в те, советские, времена занимался запрещённым частным бизнесом. Он костоправил и чинил легковые автомобили. Руки у него были золотые, поэтому недостатком клиентов он не страдал. Батоном, полагаю, его прозвали за внешний вид: толстый, белокожий, с круглым добродушным лицом, он действительно был похож на свежую сдобную булку.

Толик над приключениями братьев посмеялся, а потом сказал:

- Правильно, если утром возвращаешься, перед тем, как в дом войти, нужно руки мазутом измазать и жене сказать, что машина сломалась.

- Да ну тебя, Толик! - засмеялась я. - Я им верю. Вряд ли они наврали — уж очень подробностей много. Да и за хвост я их не поймала.

- Ты, Милка, правильная жена. А моя Ирка меня всю жизнь ни за что материт, так, что даже у меня уши вянут.

Кстати, Толик, хоть и был самого, что ни есть, пролетарского происхождения, никогда не матерился (по крайней мере, при мне) и вообще он тянулся к людям образованным и не раз говорил, что зря его родители в детстве мало за неуспеваемость били. Он даже среднюю школу не закончил, а вполне мог бы хорошим технарём стать. Жалко всё-таки, что не у всех одинаковые стартовые возможности. Если уж на то пошло, то Шурик был не меньшим шалопаем, однако ему повезло родиться в семье, где высшее образование ребёнку фактически обеспечено.


4. ЭХ, ШУРИК, ШУРИК!

Как-то поздно вечером, когда Лёша и Клочкова уже легли спать, а я, по своей совиной привычке, сидела на кухне с книжкой, с халтурки вернулся Шурик в сильном подпитии. Он сел рядом.

- Чай пить будешь? - спросила я.

- Не, не хочу, - сказал Шурик и с глубоким вздохом опустил голову на руки, скрещенные на столе.

- Здорово ты сегодня поддал.

Шурик молча кивнул головой, не поднимая её с рук.

- Тогда иди спать, - предложила я. - И закрой деверь с той стороны (это у нас была такая шутка по поводу нашего родства).

Шурик поднял голову, невесело усмехнулся и неожиданно сказал:

- Вернуть бы всё назад.

- Ты чего? - удивилась я.

- Начать бы всё с начала, - мрачно продолжил он.

- Да что с тобой?

Шурик молчал.

- Тебя кто-то на себе женить хочет?

Молчание. «Угадала, значит».

- Забеременела?

- Нет! - испугался Шурик.

- Тогда, если не любишь, не женись.

- Почму? (слово «почему» он произносил, как и Лёша, «почму»).

- Потому что из этого ничего хорошего не выйдет.

- Почму? - повторил Шурик.

- Потому что если она своего добьётся, то первым делом родит ребёнка, чтобы тебя удержать.

- Никаких детей.

- Ага, так она тебя и спросила!

- Я сказал — никаких детей!

- Ну-ну, - сказала я. - Ложись спать, завтра подумаешь.

Шурик неровной походкой поплёлся в спальню. «Запутался Шурик, - подумала я. - И что это за дура его в ЗАГС на аркане тянет?».

На следующий день он опять вернулся домой поздно ночью и навеселе. Неправильно я выразилась: даже с большой натяжкой нельзя было сказать, что Шурик был навеселе. Весёлого было мало: он чуть не плакал и всё твердил:

- Вернуть бы всё назад. Лет так на семь.

Когда он и на третий день пришёл в том же состоянии, я встревожилась не на шутку.

- Слушай, Людка, надо что-то с Шуриком делать.

- А что случилось?

Я поделилась с ней своими догадками насчёт бабы, которая, во что бы то ни стало, решила Шурика захомутать.

- Он её не любит, а она его чем-то шантажирует. Вцепилась в него как акула в добычу. Как эти идиотки не понимают, что насильно мил не будешь! Главное, мне кажется, что он в другую влюбился, а эта его не отпускает. Боюсь, не спился бы «от расстройства чуйств-с».

- Ой, да не бери в голову! Не ребёнок же он. Сам разберётся.

- В том то и дело, что не взрослый. Жалко мне его — ходит весь чернее ночи.

- Не всё же бабам страдать, - сказала Людка, явно намекая на мои недавние переживания.

Не знаю, что там произошло между Шуриком и его «акулой», только на следующий день он пришёл трезвым. «Значит, обошлось», решила я и успокоилась.

Но спокойная жизнь продлилась недолго. Буквально через неделю, когда в доме я была одна, в дверь позвонили.

Я открыла. Передо мной стояли две незнакомые одетые по-рабочему женщины средних лет с тяжёлыми матерчатыми сумками в руках.

- Здравствуйте, - сказали женщины.

- Здравствуйте, - ответила я на приветствие, но намерения впустить их в дом не проявила.

- Здесь живёт сноха Люся? - спросила одна из них.

- Нет здесь никакой снохи Люси, - ответила я. - Может быть, вы квартирой ошиблись? Насколько я знаю, в соседнем подъезде на втором этаже живёт Люся. Квартира (я мысленно посчитала) или пятнадцатая или шестнадцатая.

Женщины нерешительно помялись, и одна из них сказала:

- Да нет. Нам, вроде, сказали: дом учёных, квартира 7.

- Ну не знаю, - сказала я.

Женщины попрощались и ушли, а я занялась переводом и о них забыла.

Вечером вернулась с работы Клочкова. Меня удивило то, что на её лице отсутствовала обычная улыбка до ушей.

- Привет, - сказала я.

- Привет, - как-то с неохотой ответила Клочкова и, не останавливаясь, прошла в спальню.

Я продолжила печатать, но через минуту услышала:

- Милка, иди-ка сюда.

- Что случилось, - спросила я, входя в тёмную комнату, где не сразу различила Людку, лежащую на диване.

- Ты почему моих маляров выгнала? - спросила Клочкова ледяным тоном.

- Каких маляров? - недоуменно поинтересовалась я.

- Днём к тебе приходили две женщины? Я их попросила спальню побелить.

Боже!!! До меня дошло. Не то, что это были маляры (на коих женщины, кстати, и были похожи), а то, что «сноха Люся», о которой они говорили, это Людка Клочкова! И именно Людка Клочкова оказалась той самой «акулой» и «идиоткой», которая Шурика-таки в ЗАГС затащила. Говорят, что перед смертью у человека перед глазами вся жизнь проходит. У меня за какую-то секунду перед глазами промелькнули доказательства их связи, которые я раньше в упор не видела: я вспомнила, как они на моей свадьбе целовались, как Людка в его спальню перебралась, как, наконец, она не поддержала мой разговор о шантажистке.

А её живейшее участие в устройстве Наташиной судьбы?! Ведь, это она Шурика к ней приревновала! Да она его и ко мне ревновала: когда мы с ним засиживались за полночь, а это бывало частенько, она обязательно заходила на кухню (вроде бы воды попить или под иным предлогом) и пыталась разогнать нас примерно такими репликами: «И о чём это можно болтать чуть ли не до утра», «Вы вообще-то спать собираетесь? Два часа уже!», или даже совсем прозрачно: «Милка, тебя муж не ревнует?». Ничего этого я не замечала, потому что даже на мгновение не могла себе представить их рядом. Это уже вопрос веры (в моём случае «не веры»): типа «Этого не может быть, потому что не может быть никогда».

Кое-как придя в себя, я задала риторический вопрос:

- Так, значит, вы с Шуриком поженились?

- Н-н-нда! Уже давно, - коротко, но с вызовом ответила Людка.

- А почему нам с Лёшей не сказали?

- Так получилось.

- Что значит: «Так получилось»? Мы же не в коммунальной квартире живём.

- Ну-у-у, так было надо.

- Кому?

- Серёжке. Шурику, по-вашему, - почему-то уточнила она.

Дальше разговаривать с ней я не могла, уж слишком сильным для меня оказалось потрясение. Я ушла в свою спальню переваривать полученную информацию.

Я злилась на Шурика: какого чёрта он делился со мной своими горестями?! «Вернуть бы всё назад! Начать бы всё сначала! Никаких детей!». Может быть, он думал, что я с Людкой не поделюсь? (Но, ведь, у меня «вода в жопе не держится»). А может быть, наоборот, использовал меня в качестве передатчика своих мыслей и чувств? Господи, как мерзко, как неловко! А Людка? Какую силу воли надо иметь, чтобы себя не выдать, когда я ей про его нелюбовь и другую женщину говорила! А слушать, как я «эту акулу» чехвощу? И ведь ни один мускул на лице не дрогнул!

Вот баба! Не баба, а танк! Для достижения своей цели ни перед чем не остановится. Теперь понятно, почему ТН меня просила «Клочкову на порог не пускать». Она всё знала. Если бы она меня тогда предупредила, возможно, что я могла бы Шурика от этого глупого шага отговорить. Он ко мне прислушивался. Неужели он был в неё влюблён?!

Пришёл Шурик. Я из спальни не вышла — не знала, что ему сказать. Через две закрытые двери слышала, как они с Клочковой на повышенных тонах разговаривают. Потом вернулся домой Алёша. Не знаю, повергла ли его эта информация в шок, но лицо у него стало «маложизнерадостным». Единственное, что он сказал, было:

- С Клочковой жить не хочу.

- А ты думаешь, я хочу?

Часов в одиннадцать я вышла на кухню. Туда же пришёл и Шурик.

- Зачем же, Сергей, ты так поступил? - официальным тоном спросила я.

- Ты меня уже Сергеем называешь?

- Хорошо, Шурик. Почему, Шурик, свою женитьбу от нас скрыл?

И вот что рассказал Шурик:

С Клочковой он стал жить семь лет назад. «Силы небесные! Ему же тогда всего четырнадцать лет было, а ей за двадцаит!». Когда ему было пятнадцать, она от него забеременела и сделала аборт. Он её не любит, но считает нечестным бросить.

- Как же ты собираешься всю жизнь с нелюбимой женщиной жить?

- Почему всю жизнь? Мы договорились, что распишемся, а если не поживётся — через год разведёмся.

- Это она тебе такой вариант предложила?

- Да.

- Поэтому ты решил всё в тайне держать? Если что — через год развелись, и знать никто не знал, так?

- Так. Особенно родители.

«Дурак ты, Шурик! Неужели ты думаешь, Клочкова как пришла ни с чем, так ни с чем и уйдёт?!». (Это я про себя подумала, но говорить не стала).

- И что? Не успел жениться, а уже в другую влюбился.

- Откуда ты знаешь?!

- От верблюда! - грубо ответила я. - По тебе видно. Кто она? Не Ленка ли Шуваева?

- Слушай, от тебя ничего не скроешь!

- Ещё как скроешь! Если бы Людка своих малярш не подослала, я бы так ничего и не узнала. Ты же понимаешь, что она это специально сделала? Не собиралась она твою тайну хранить. «И разводиться не собирается» (опять про себя).

- Я её за это отругал.

«Как по-взрослому звучит! Ни дать ни взять — глава семьи».

- А что ты ей по поводу Ленки сказал?

- Мы разобрались. Она не в претензии.

- Ох, Шурик, натворил ты дел. Не знаю, как мы дальше жить будем.

- А что?

Я только рукой махнула. Бесполезно ему что-либо объяснять, пока сам не поймёт, во что вляпался.

Позже от Нади Алимбаевой я узнала, что Людка грозила Сергею, что если он на ней не женится, она бросится под его мотоцикл. Под украденный «ЧеЗет», получается, потому что «Ява» была куплена уже в браке.

Рассказывая это, Надя меня предостерегла:

- С Клочковой, Мила, будь осторожна. Она для достижения своей цели может на такое пойти, на что у тебя даже фантазии не хватит.

А через двадцать пять лет выяснилась вообще невероятная подробность их бракосочетания. Оказывается, Шурик даже в ЗАГС не ходил, он просто отдал ей свой паспорт и сказал:

- Тебе надо, ты и иди.

Может быть, он надеялся, что у Людки ничего не получится, но, имея связи во всех сферах социальной жизни, она очень просто решила проблему жизни личной: уговорила знакомую работницу Дворца бракосочетаний поставить им штампы в паспорта и внести их в регистрационную книгу в отсутствии одного из брачующихся. Когда мне Шурик это рассказал, я вспомнила фотографию Клочковой на фоне роз и бутылки шампанского и поняла, что на ней была изображена невеста — надо же было оставить память об этом счастливом событии в жизни каждой женщины.


5. И ПОНЕСЛОСЬ...

На следующий день, когда Людка ушла на работу, я позвонила маме и сказала, что Шурик втихаря женился на Клочковой.

- Женился?! На этом обрубке?! - воскликнула мама.

Спонтанная реакция мамы не стала для меня неожиданностью. Хотя мама и не знала, каким хитрым способом Людка добилась своей цели, она, как всякая мать, не могла рассматривать этот союз иначе, чем мезальянс: разница в возрасте, образовании, социальном положении, наконец. Кроме того, мама, обладая несомненным эстетическим чутьём и хорошим вкусом, очень точно, хоть и грубо, определила внешность Клочковой. Людка, действительно, напоминала колоду, на которой в деревнях рубят дрова, и рядом с красавчиком Шуриком смотрелась карикатурно.

- Что будет, когда Дементий Феодосьевич узнает!

- Он решит, что твоя дочь не такой уж плохой вариант, - сказала я.

- Верно, - хмыкнула мама, - Всё познаётся в сравнении.

После раскрытия тайны жизнь наша не только не вошла в прежнюю колею, а, напротив, довольно быстро стала походить на жизнь соседей по коммуналке. Однажды утром я с трудом открыла дверь из спальни и обнаружила на полу под ней свою цигейковую шубу. Эта шуба висела в стенном шкафу в спальне Шурика потому, что в шкафу нашей спальни были полки, и шубу повесить было некуда. Я поняла это так: Клочкова метит свою территорию.

Этим она не ограничилась. На кухне при мне демонстративно бросала сгоревшие спички на пол. А разделочный стол вытирала только наполовину, сметая грязь со «своей» половины на «мою». Думаю, что так она мне мстила за всё, что пережила, пока я ей рассказывала про бабу-шантажистку. Как бы то ни было, я не была готова к таким силовым акциям и тем же ответить не могла в силу своего интеллигентского воспитания. Я просто всё реже выходила из спальни, когда она была дома, и всё чаще уходила из дома, где чувствовала себя загнанным в угол беспомощным зверьком.

К моей радости из Владивостока приехала семья Киршей. Они устали жить в общежитии без всякой перспективы получить квартиру, да и материально им было трудно. Эдик пытался найти работу в Алма-Ате. Подал документы на конкурс в несколько вузов. Алина занималась детьми и подрабатывала мытьём полов в железнодорожном институте, который был в двух шагах от их дома. Эдик помогал матери на халтурках. Я часто их навещала, потому что там и поймут и пожалеют, и вообще — свои люди.

Как-то, возвращаясь от них, я встретила ГП. Она стала расспрашивать меня о нашей жизни с Клочковой. Я не удивилась её осведомлённости и, тяжело вздохнув, сказала:

- С такой снохой легче умереть, чем жить.

- Как снохой? - удивилась ГП.

Оказывается, она знала, что Клочкова поселилась у нас, но не знала, что она уже законная жена Сергея.

Так я выдала тайну подруге Коренов. И тайна, естественно перестала быть таковой. Вскоре после этого Шурик получил письмо от отца, содержание которого, вероятно, было для моего деверя малоприятным. А ещё через какое-то время отец позвонил Лёше и сказал, что через десять дней прилетит в Алма-Ату в командировку.

В это время Людка решила всё-таки ремонт в своей комнате осуществить и вытащила (опять сама, без помощи Шурика) всю мебель (кроме супружеского ложа) и иной домашний скарб в гостиную, где свалила это всё в кучу в самом центре. Алёша Людку предупредил, что приезжает отец, и взял с неё слово, что к этому времени она ремонт закончит. Время шло, но малярши не появлялись. За три дня до приезда ДФ Алёша попросил Клочкову мебель убрать. Она обещала, но не убрала. За два дня свалка всё ещё была на своём месте. Я как всегда сидела в спальне, когда Лёша вернулся домой из университета.

- Сам поужинаешь? - спросила я.

- Поужинаю, - ответил Лёша и вышел из спальни.

Минут через пять я услышала громкие голоса. Мне показалось, что кто-то ругается во дворе под нашим открытым окном. Но, когда я прислушалась, поняла, что крики раздаются из гостиной. Я выскочила из спальни, обогнула сваленную мебель и увидела Лёшу и Клочкову в ночной мини-рубашке, из-под которой виднелись кружевные трусики (она не стеснялась так при Алёше расхаживать по вечерам). Людка крича: «Помогите! Убивают!» и тянула на себя ручку двери, ведущей в коридор, а Лёша изо всех сил давил на дверь, чтобы она не могла её открыть. Я остолбенела. А Людка продолжала вопить:

- Я в аспирантуру пойду, я в профком пожалуюсь... Они узнают, что ты жену брата избиваешь! Тебя выпрут оттуда как миленького!

Тут я вышла из ступора и тоже завопила что было мочи:

- Шу-у-у-рик!!! Да где ты! Иди сюда! Уйми Людмилу!

Из своей спальни выскочил Шурик и попытался оторвать Людкины руки от дверной ручки. У него ничего не вышло. Тогда он сгрёб жену в охапку так, чтобы прижать её руки к туловищу. Она брыкалась, но ручку всё-таки отпустила. Шурик поволок её в свою спальню, а я схватила Лёшу за трясущуюся руку и потащила его в нашу. Лёша сел на диван. Его трясло мелкой дрожью, а лицо было бледным как у покойника.

- Ты, что, её бил?! - спросила я.

- Клянусь, пальцем не тронул! Я пошёл ей сказать, чтобы она сегодня зал освободила, а она заявила: «Тебе надо, ты и освобождай!». Я тогда ей сказал: «Пойдём к Шурику – разберёмся», и вот так взял её за руку, а она закричала, что её бьют, и побежала к двери, чтобы в опорный пункт спуститься.

Опорный пункт милиции располагался в подвале нашего дома, вход в него был через наш подъезд, так что Клочковой ничего не стоило оказаться там в ночной рубашке, если бы Алёша дверь не удержал. Ну и тварь! И как же быстро сообразила, что выгоднее «за защитой» бежать не к мужу, а в милицию.

Не успел Алёша рассказать свою историю «нападения» на жену брата, как за дверью послышался голос Клочковой. Она кому-то позвонила и, рыдая, закричала в трубку:

- Оля, меня Серёжин брат избил!

Алёша дёрнулся и попытался вскочить, но я всем своим весом налегла на него и повалила назад на диван. За дверью послышались звуки борьбы и визг Клочковой:

- Отдай трубку! Отдай!

В коридор я выглянула только после того, как топот прекратился, и хлопнула дверь их спальни. Трубка телефона болталась на шнуре. Я подняла её и услышала женский голос:

- Люда, аллё, аллё, Люда!

Я положила трубку на рычаг. Мне уже было всё равно — пусть эта Оля думает, что Алёша Людку убил.

Утром, когда Людка ушла на работу, Алёша и Шурик стащили все вещи обратно в спальню. Вечером я поехала к родителям и рассказала всё маме, которая, выслушав меня, сказала:

- То-то я смотрю, ты вся чёрная ходишь. Господи, не одно, так другое...

Я поплакала, немножко успокоилась и вернулась на Горького.

Дементий Феодосьевич прилетел на следующий день часов в двенадцать. При нём был небольшой чемодан и дорожная сумка, из которой он вынул и положил на кухонный стол сыр, два круга полукопчёной колбасы и какие-то консервы.

- Это для вас, дети, - сказал он. - Я в Москве купил.

Я сказала «спасибо», положила продукты в холодильник и вышла из кухни, оставив отца с сыновьями. Не знаю, о чём они говорили — я Лёшу не спрашивала. После всего, что произошло, мне, хотелось только одного — чтобы меня никто не трогал. Я ушла погулять по городу и пробродила до позднего вечера, а когда вернулась домой, обнаружила отсутствие свёкра.

- А где батя? - спросила я Лёшу.

- Он ушёл жить в гостиницу.

Честно говоря, я даже обрадовалась, потому что к свёкру большой любви не испытывала и делиться с ним своими проблемами не хотела.

За все пять дней, в течение которых ДФ жил в гостинице, я с ним не виделась. Пришла только в аэровокзал проститься.

После его отъезда мне позвонила мама и сказала, что ДФ был у них. Я, честно говоря, очень удивилась.

- Я ему рассказала, что эта халда творит, и просила его поговорить с Сергеем, чтобы он свою женушку урезонил. Сказала, что если так будет продолжаться, я заберу детей обратно.

- И что?

- Он обещал поговорить. Ему самому эта женитьба, мягко говоря, не нравится. Вернее сказать — он в бешенстве. Во всём винит Тамару. Говорит, что это она Клочкову привечала. Ей нравилось, что та и продукты таскала, и квартиру убирала, и даже бельё стирала.

- Да эта Клочкова кому хочешь без мыла влезет!

- Кстати, как она себя ведёт?

- Не знаю, я её ещё не видела.

Через пару дней позвонил Эдик и сказал:

- Мила, давай побелим потолок у вас в зале, а то я обратил внимание, что он грязный.

- Если хочешь, давай побелим, - согласилась я. - Только надо краску купить.

- Об этом не беспокойся. С последней халтурки нам хозяйка все остатки эмульсии отдала. На потолок хватит.

Эдик притащил эмульсию и, надев на голову косынку, от чего стал ужасно похож на тётю Лизу, быстро и профессионально побелил потолок на первый раз.

- Через час побелю на второй раз, - сказал Эдик.

Пока эмульсия высыхала, мы устроились на кухне попить чайку. Я вытащила из холодильника сыр и колбасу, которые привёз ДФ, нарезала огурцы и помидоры, и мы устроили перекур с чаепитием.

Вернулась домой Клочкова. Она заглянула на кухню и приветливо поздоровалась с Эдиком, не обращая никакого внимания на меня. Потом бросила беглый взгляд на стол, зашла в кухню, схватила с тарелки полумесяц краковской колбасы и, махая им перед моим носом, заявила:

- Попрошу моими продуктами не распоряжаться!

Я отпрянула от колбасы, а Эдик поперхнулся. Клочкова кинула колбасу в холодильник и величаво вышла из кухни.

- Вот сука! - тихо сказала я.

Клочкова не торопясь развернулась и, в «неподдельном» удивлении подняв брови, произнесла:

- Как ты выражаешься!? А ещё интеллигенция! - и с гордо поднятой головой работника сферы обслуживания, не позволяющего себе опускаться до площадной ругани, удалилась.

- Это её колбаса? – прокашлявшись, шёпотом спросил Эдик.

- Эту колбасу привёз из Москвы Алёшин отец, - ответила я. - Я сама её в холодильник положила.

- Да-а-а-а! - сказал Эдик. – Может, мы свернём перерыв, а то я боюсь, что она в тебя сыром запустит.

Я, как и Эдик, вовсе не была уверена в своей безопасности, но капитулировать с поля боя посчитала совсем унизительным.

- Сиди уж. Там Шурик спит. В случае драки он её оттащит, - сказала я и добавила:

- Если сможет, конечно.

Эдик нервно рассмеялся, и мы решили стоять до последнего.

Минут через пять в дверях опять появилась Клочкова. Она переоделась в бархатный халат до пола красивого тёмно-вишнёвого цвета. С радушной улыбкой, как ни в чём не бывало, она задала Эдику пару вопросов «за жисть». Эдик отвечал на них как школьник, то есть старательно и с некоторым напряжением. Клочкова вынула из хозяйственной сумки два дефицитных ванильных сырка, развернула их, уложила на тарелочку, полила вареньем, поставила тарелку на поднос, положила на него чайную ложечку, потом согрела чайник, налила чай в большой бокал, насыпала в него три ложки сахара, размешала другой чайной ложечкой и, поставив поднос на пальцы левой руки, так, как это делают официанты в старых иностранных фильмах, развернулась на сто восемьдесят градусов и плавно вышла из кухни, при этом полы её нарядного халата соблазнительно разошлись, обнажая короткие, но белые, упругие и гладкие ноги.

Картина эта произвела на Эдика неизгладимое впечатление.

Он многозначительно посмотрел на меня и сказал:

- Вот так, Мила! А тебе слабо так мужа ублажать?

- Слабо, - призналась я. - У меня ни халата, ни сырков. Да и Лёша не ждёт от меня ужина в постель.

Эдик побелил потолок на второй раз и ушёл слегка ошарашенный и в глубокой задумчивости. По-моему, в душе он Шурику позавидовал. Насчёт сырков в постель, конечно. Не знаю, какие бы чувства испытал Эдик, если бы узнал, что Людмила не только кормила Шурика в постели перед сном, но и мыла ему ноги в тазике, который вечерами таскала в спальню. Когда я это увидела, Людку даже пожалела: неужели до такой степени унижения можно дойти в борьбе за своё счастье?! А Шурик тоже хорош! Римский, блин, патриций!

К сожалению, Эдик вскоре после «сырков», так его поразивших, уехал назад во Владик. В Алма-Ате ему удалось устроиться только почасовиком в университет, где платили гроши, плюс они всей семьёй убирали кабинеты в железнодорожном институте, но эти суммарные доходы не превышали того, что они имели во Владивостоке. Кроме того, я думаю, Эдику, вкусившему и любившему свободу, надоело жить с мамой. Короче, он свалил, оставив жену с детьми в Алма-Ате дожидаться квартиры, которую тёте Лизе обещали «на расширение». В конце сентября пришло известие, что Эдик прошёл по конкурсу в наше (казахское) военное училище, но он уже не захотел возвращаться.

Какое-то время Людка меня не задирала, правда, я всеми силами старалась ей на глаза не попадаться. Но оказалось, что она просто выбрала другую тактику.

Однажды я в поисках шариковой ручки заглянула в средний ящик батиного письменного стола и обнаружила пропажу. В этом ящике хранились мои фотографии, сделанные покойным фотохудожником Григорьевым. Пропали не все фотографии, а только те, на которых я была обнажённой. Кстати, там лежали и Жанкины «голые» снимки, которые делал Саша на Иссык-Куле. На них Жанка плавает в прозрачной воде — настоящая русалка с обалденно красивой фигурой. Эти фотографии тоже пропали.

Это Людка — больше некому! В гневе я забыла, что Клочкову боюсь, и без стука ворвалась в её спальню. Людка стояла напротив трюмо и рассматривала себя в зеркало. По иронии судьбы она была совершенно голой. Я инстинктивно сделала шаг назад и на вылете изо рта поймала и засунула назад в глотку слово «извини». Если бы я извинилась, никакого разговора не получилось бы. Правда, разговора не получилось и без моего извинения.

- Людмила, ты зачем мои фотографии взяла?

Клочкова широко открыла свои невинные голубые глаза и спросила:

- Какие фотографии?

- Ты знаешь, какие! У меня из стола пропали фотографии, кто кроме тебя мог там рыться!

- Мало ли кто к тебе в гости ходит. У меня вот тоже юбка пропала, может, это ты взяла?

От её наглости я аж задохнулась. Будь я последней воровкой-рецидивисткой, на её задергайку не польстилась бы. А чего я ожидала? Что она скажет: «Прости, Мила, меня чёрт попутал»? Не она ли мне рассказывала о маленьких хитростях торговли типа отсасывания шприцем французских духов с последующим их разведением советской «Белой сиренью», или натягивания ткани на деревянный метр во время измерения, что позволяло сэкономить от десяти сантиметров до полуметра мануфактуры в зависимости от количества покупаемого товара.

Не чуралась Людка и более экзотических манипуляций: у неё были знакомые шулеры, которые через неё (в качестве «незнакомого» продавца в «подвернувшемся по дороге» магазине) втюхивали колоды краплёных карт своим наивным клиентам. Я в своё время постеснялась её спросить про муки совести, а на мой вопрос: «Не страшно ли?», она ответила: «Не обманешь — не продашь! Так что, Милка, ты лучше ко мне в магазин не ходи».

Так я ни с чем и ушла, а Клочкова на следующий день пригласила слесаря, и он вставил замок в дверь её спальни, чтобы я впредь её юбок не воровала. «Получи, фашист, гранату», короче.

Мне, конечно, было очень жалко снимков, но не только это. Я была уверена в том, что она их выкрала не из большой любви к художественному фото. Она вполне могла послать их Коренам как доказательство развращённости их старшей невестки. Я позвонила Наде Алимбаевой в надежде узнать, не говорила ли ей Клочкова про фотографии.

- Нет, про фотографии Людка мне ничего не говорила. А вот сразу же после отъезда Дементия она показывала мне письмо, которое им в Сумы написала. Хотела, чтобы я орфографию исправила. Я прям обалдела.

- От чего?

- Представляешь, всё письмо — сплошные гадости про тебя. Я её отговорила его посылать.

- И ты думаешь, она его не послала?

- Не знаю. Вроде, я её убедила.

- Зачем ей было нужно это письмо писать? - удивилась я, - Ведь Дементий Феодосьевич моей маме рассказывал, что Людка к нему в гостиницу каждый день ходила и про меня всякие гадости говорила.

- Значит, не всё успела рассказать. Например, что у тебя один зуб гнилой.

- Ой, Надька, прекрати! Лучше ты мне ничего не рассказывай — я не выдержу!

- Ладно, не буду, - сказала Надя. - А фотографии она запросто может им послать. Но ты же говоришь, что там лица твоего не видно?

- Ну и что!

- А ты всё отрицай. Не я это, и точка.

- Думаешь, они выяснять станут? Да мне плевать! Но ведь они могут моим родителям написать!

- Это серьёзно, - согласилась Надя.

Пришлось мне рассказать о своих подозрениях Шурику. Он выслушал меня молча, не поднимая глаз, и только в конце хмуро сказал:

- Я с ней поговорю.

Не думаю, что Людка ему во всём призналась, но, видно, ему удалось убедить её необдуманных шагов не предпринимать, потому что фотографии так нигде и не всплыли.

Этот инцидент был последней каплей. Я сказала Алёше, что больше так жить не могу.

- А что же делать?

- Размениваться.

- Может, подождём. Вряд ли Шурик с ней долго проживёт.

- «Пока травка подрастёт, лошадка с голоду помрёт», - процитировала я «Гамлета».

- Это мы с ней долго не проживём: или сдохнем здесь, или она нас отсюда выживет.

Алёша подумал и согласился. На следующий день я сказала Шурику, что мы хотим квартиру разменять. По его виду я поняла, что эта идея ему не по нутру. Он передал мои слова Людмиле. Она вышла из спальни в гостиную, села на стол напротив меня и, помахивая ногой, спросила:

- Это чего вы задумали?

- Мы задумали с вами разъехаться.

- Почему?

- Ты ещё спрашиваешь?! Мы с тобой, Люда, не уживёмся.

Людмила вытянула руку и помахала указательным пальцем из стороны в сторону у меня перед носом.

- А я говорю — уживёмся! - заявила она.

Я отстранилась от её мелькающего перед глазами пальца и сказала:

- Да не уживёмся мы!

- А я говорю — уживёмся, - повторила она с вызовом.

Внутри у меня как будто паровозный котёл взорвался.

- Всё, хватит! - сказала я таким тоном, что даже Клочкова оторопела. - Хватит меня своим «уживёмся» пугать! Ищите варианты.

После этих слов я, не дожидаясь ответной реакции, покинула стол переговоров.

Когда я сказала маме, что мы решили квартиру разменивать, она предложила свой вариант:

- А давайте мы Сергею с Людмилой отдадим свою квартиру, а сами переедем к вам.

- Нет, мама, я не хочу. Ты не обижайся, но мы с Алёшей хотим жить отдельно.

Мама больше не настаивала, только сказала, что разменять квартиру будет трудно.

- Вряд ли вам удастся найти две двухкомнатные.

- Не знаю. Пусть Людка ищет. У неё весь город – знакомые.

После моего ультиматума Людка притихла. Я с ней не разговаривала, только спросила Шурика, занялась ли она поисками вариантов. Он ответил, что занялась.

И действительно через какое-то время к нам пришла семейная пара, которую встречала Людмила. Она показывала им квартиру, а я, как всегда, сидела у себя. Людка без стука открыла дверь нашей с Лёшей комнаты и, не обращая на меня никакого внимания, сказала:

- А здесь у нас вторая спальня. Проходите.

Муж с женой поздоровались со мной и, нерешительно потоптавшись, всё-таки в комнату вошли, остановившись у самого порога. Женщина окинула комнату взглядом и сказала:

- Да-а-а, хорошая у вас квартира. Вряд ли вы согласитесь её на наши малогабаритки разменять.

- А где у вас квартиры? - спросила я.

- Однокомнатная на Чапаева, а двухкомнатная в «Орбите».

- Мы посмотрим, - сказала я. – Правда, мы хотели бы две двухкомнатные.

- Да это понятно! За такие хоромы!

Супруги ушли, а Людка зашла в нашу комнату и положила передо мной на стол клочок бумаги.

- Это адрес квартиры на Чапаева. Для вас.

- А почему нам однокомнатную, а вам двухкомнатную? - спросила я.

- Потому что Танька решила прописаться у нас. Так что нас будет трое, а вас двое.

- Но Татьяна жить в Алма-Ате не собирается!

- Ну и что! Главное прописка.

«Вот Танька! Неужели она на стороне этой стервы! Хотя, всё может быть, ведь, Людка её подружка, а не моя».

- Вот что, - сказала я, - давай оба адреса.

Вечером мы с Лёшей съездили на Чапаева. Я, конечно, ничего хорошего не ожидала. Квартира-то типовая. Но то, что открылось нашему взору, было настолько убого, грязно, запущено, завалено всяким хламом, что я в ней и минуты не выдержала. Кроме того, телефона в квартире не было, да и район от центра далеко. Вторая квартира в панельном доме имела два преимущества. Первое – местоположение: южная окраина города в микрорайоне «Орбита», где воздух был заметно чище благодаря близости к горам, откуда дул горный бриз. Второе – большая лоджия. В остальном мне квартира не понравилась: это был «трамвай» с микроскопическим коридорчиком и очень маленькой кухонькой. Телефона там тоже не было.

Алёша сказал Шурику, что нас этот обмен не устраивает. Было ещё два предложения. В одном из них фигурировала даже трёхкомнатная квартира, но в Бурундае (это уже совсем в далёком посёлке под Алма-Атой), а вторая опять была однокомнатной и опять малогабаритной. Третий вариант был ещё хуже первых двух.

Оказалось, что найти приличный вариант обмена, действительно, было трудно, но ради светлого будущего я готова была потерпеть ещё немного, тем более что Людка свои мелкие пакости прекратила. Но однажды я сильно отравилась: меня полоскало и несло три дня к ряду. Это, конечно, могло быть и несчастным случаем, но я почему-то в несчастные случаи перестала верить. Оправившись, я поехала к родителям, где мама, увидев «спавшую с лица» дочь сказала:

- Пока вы живы, вам надо разъезжаться. Предложи Сергею нашу квартиру. Чем она хуже тех, которые Клочкова для себя находила?

Как мне не хотелось съезжаться с родителями! Но я с мамой согласилась. Из альтернативы: «свобода или жизнь» я выбрала жизнь.

- Ладно, я с Шуриком поговорю, - обещала я маме.

Шурик передал наш разговор Людке, на что она заявила:

- Я в эту тюрьму не поеду.

Это она из принципа, потому что квартира моих родителей имела преимущества по сравнению с теми двухкомнатными, которые Людка предназначала для себя. Кирпичный дом, светлая, тёплая, с телефоном, перепланирована так, что комнаты стали раздельными, да и район кинотеатра «Целинный», это практически центр города.

- А чего ты хочешь?

- Я перееду только в ту двухкомнатку, которая в «Орбите», - ответила Клочкова. - На другое я не согласна.

Ограничив таким образом люфт до минимума, а точнее, до нуля, Людка полагала, что разъехаться нам не удастся, а когда подойдёт срок окончания Алёшиной аспирантуры, и мы свалим в Петропавловск, она нас, как пить дать, из квартиры выпишет. Но у меня возникла мысль всё-таки попытаться её запрос удовлетворить.

Я позвонила супругам, которые осматривали нашу квартиру первыми, и предложила им поменять их орбитовский «трамвай» на квартиру моих родителей. Подъехать на Джамбула супруги сразу же согласились. Я дала им адрес, предупредила маму, что к ним придут обменщики, и стала ждать. Через три часа позвонила мама и радостным голосом сообщила, что «молодые люди на обмен согласились».

- Представляешь, они в коридор вошли, и женщина только в комнату заглянула, и сразу же сказала: «Мы согласны».

Конечно же, Людка такого поворота событий не ожидала. Жалко – я не видела её реакции на эту новость, потому что узнала она о полном удовлетворении своих требований через Шурика. Часа два или три она переживала провал своей операции, а потом послала челночного переговорщика Шурика, который сообщил следующее:

- Людка просит ещё три недели. Может быть, она найдет что-нибудь получше.

«Надо же, - подумала я, - не угрожает, не требует, а просит!». На долю секунды мне даже жалко её стало — угодила в ловушку, которую сама же и соорудила.

- Ты себе не представляешь, Шурик, как я от неё устала! Две недели и ни днём больше. А если она ничего не найдёт, обещай, что мы разъедемся, - сказала я, зная, что Шурик данное слово сдержит.

- Обещаю, - сказал Шурик, но при этом был очень «маложизнерадостен».

Волну жалости к Шурику я загасила встречной волной нежной жалости к себе и особенно к Лёше. Он планировал завершить диссертацию к весне, когда у него заканчивалась аспирантура, но в этой обстановке гражданской войны работа застопорилась. Мало того, из-за сбоя в ЭВМ он потерял изрядный кусок написанной им программы, а дубликата на бумажном носителе у него не было. Из-за всего этого он ходил чернее тучи, и я дала себе слово до Нового года расстаться со снохой Люсей навсегда.

За отведённый срок Людка ничего подходящего не нашла, и я сообщила маме, что процесс тройного обмена можно запускать.

Не могу сказать, чтобы я сильно радовалась перспективе объединения с родителями, но от одной мысли, что совсем скоро мы с Лёшей избавимся от Клочковой, я испытывала чуть ли не эйфорию. Расслабляться до конца, однако, было рано. Сбор необходимых справок и разрешений на обмен требовал времени, за которое Клочкова в мстительном раже могла, выражаясь военным языком, осуществить эскалацию своих диверсионных вылазок в духе битья посуды или кражи фотографий. Я ждала чего-нибудь типа непробиваемого засора унитаза или взрыва газового баллона на кухне, поэтому постоянно находилась в состоянии боевой готовности.

Через три или четыре дня после моего разговора с Шуриком позвонила мама и сказала, что на их адрес пришла повестка, в которой было написано, что я должна явиться в такое-то отделение милиции к такому-то следователю такого-то числа в такое-то время. В повестке не было подчёркнуто, в качестве кого я должна была явиться: свидетеля, подозреваемого или потерпевшего. Два дня до назначенной даты я провела в недоумении и тревожном ожидании. О краже фотографий я не заявляла, значит, потерпевшей не была, сама вроде бы законов не нарушала, да и не помню, чтобы на моих глазах кого-нибудь ограбили или убили.

В милиции следователь пригласил меня в кабинет, где я первым делом спросила, по какому поводу меня вызвали. Следователь сказал:

- Сейчас всё узнаете, - и покинул кабинет довольно надолго.

Полагаю, он меня «выдерживал». Сначала я волновалась, а потом заинтересовалась тем, что происходило за соседним столом. Там другой следователь допрашивал одетого в серую полотняную куртку белобрысого некрасивого подростка, который показался мне каким-то заторможенным. Из разговора я поняла, что подросток жил в детском доме и что он пытался покончить жизнь самоубийством. Следователь явно на пацана давил, добиваясь от него того, чтобы тот признался, будто сделал это по дурости, а не потому, что его кто-то до этого довёл. Несчастный туповатый подросток пытался сказать, что над ним издевались и сверстники и воспитатели, но следователь так умело выворачивал его невнятные косноязычные ответы, что получалось, будто пацан решил расстаться с жизнью, которая для него оказалась просто непереносимо счастливой. Типа: идиот, чего с него возьмёшь!

Парня было жалко, и меня так и подмывало в процесс допроса встрять, но я подумала, что этим только следователя раздражу, и решила не вмешиваться. Наконец вернулся мой следователь. Он опять не ответил на мой вопрос, по какому поводу меня вызвали, а начал сам задавать вопросы, которые ввели меня в полное недоумение.

- Вы знаете гражданку Марию Ивановну Изотову?

- Нет.

- Хорошо подумайте, может быть, вспомните.

- И думать не надо. Никакой Изотовой я не знаю.

Следователь назвал ещё две-три фамилии, но я никого из них не знала. Тогда он предъявил мне записную книжку-алфавитку, открытую на букве «Л». Там было написано «Людмила» и номер телефона квартиры моих родителей.

- Вообще-то «Людмилой» меня никто не называет, - задумчиво произнесла я.

- А как вас называют?

- Для всех я Мила.

- Но это ваш номер телефона?

- Был мой, когда я с родителями жила, - ответила я, - а теперь я живу в другом месте.

- А как ваш номер попал к Изотовой?

- Понятия не имею!

- Ну что ж, вы свободны, - вздохнув, сказал следователь. - Распишитесь в протоколе. Но прежде, чем подписать пропуск, неожиданно спросил:

- Коврами, хрусталём торговали?

- Я патентовед, а не продавец! - возмутилась я, и тут же меня осенило: - Это же Клочкова!

- Какая Клочкова?

- Людмила Клочкова! Она у нас в прошлом году жила целый месяц. Ей в это время часто звонили. Она, кстати, в торговле работает.

- Вы знаете, где она живёт? - спросил обрадованный следователь.

- Знаю, она опять живёт с нами, - вздохнула я и назвала ему наш адрес.

Следователь выписал повестку Людке и попросил меня вручить её ей лично в руки.

- А может быть лучше по почте? - спросила я.

- Ну вам же нетрудно, если вы вместе живёте.

- Ладно, давайте.

У меня ни на секунду не возникло сомнения в том, что это была Людка. Не сомневалась я и в том, что она ни в чём не признается — не родился ещё тот следователь, который Клочкову сможет расколоть! Однако злорадное чувство я испытала: пусть она помучается и хоть немного потревожится, ведь у неё для этого есть основания.

Повестка была на понедельник. Я вручила её Людке молча, а она спросила:

- Что это?

- Повестка к следователю, - ответила я.

Клочкова больше ничего не спросила, но все выходные заметно нервничала: всё ходила туда-сюда и напевала себе под нос, чего раньше никогда не делала. Всё-таки даже она не железная.

Как я и предполагала, Людка следователю в знакомстве с владелицей записной книжки не призналась. Об этом она сама мне сказала с большой долей ехидства:

- Между прочим, никакой Марии Изотовой я в упор не знаю!

- Кто бы сомневался, - ответила я тоже не без ехидства.

На этом мы и разошлись по своим спальням.


6. ПРОЩАЛЬНАЯ ПОДЛЯНА КЛОЧКОВОЙ

До расставания со снохой Люсей оставалось всего два дня, а унитаз всё ещё исправно работал и газовый баллон не взорвался, однако, устроить прощальную подляну Клочковой всё-таки удалось. В почтовом ящике я обнаружила официальное письмо из домоуправления, в котором Корену А.Д. предписывалось в трёхдневный срок освободить гараж, принадлежащий гр. Дардуковой И.В.

- Дардукова — это Ирина Вадимовна? - спросила я Лёшу.

- Да, - ответил растерянный Алёша.

- Но, ведь, ты говорил, что гараж ни на кого не оформлен, а теперь выясняется, что он ей принадлежит?!

- Не был оформлен, я точно знаю! Ничего не понимаю: когда я к ней за разрешением ходил, такая доброжелательная была. А теперь выгоняет!

- Это происки Клочковой. Я уверена.

Алёша решительным шагом направился к спальне брата и постучал в дверь. Людка открыла дверь и встала на пороге, уперев левую руку в бок.

- Чего тебе? - спросила она с вызовом.

- Твоих рук дело? - сказал Алёша и подал ей письмо.

Людка хмыкнула, подняла на него свои невинные глаза и заявила:

- А я тут причём?!

- Ладно, Лёша, от неё ничего не добьёшься. Давай к Ирине Вадимовне сходим. Разберёмся.

Я ушла в спальню переодеться, а когда вернулась в гостиную, увидела, как Людка закрывает за собой входную дверь.

- К Дардуковой помчалась, - сказал Алёша.

У двери Ирины Вадимовны Лёша остановился и прошептал:

- Слышишь?

За дверью слышались голоса, один из которых принадлежал Клочковой.

- Что делать? - спросил Алёша.

- Что делать? - раздражённо ответила я. - Звонить в дверь!

Алёша позвонил. Голоса не смолкли, но стали значительно тише. Потом наступила тишина, но дверь нам Ирина Вадимовна открывать не торопилась.

- Это она Клочкову через чёрный вход выпускает, - предположил Алёша.

Когда, наконец, Дардукова дверь открыла, Клочковой рядом с ней не было, а сама Ирина Вадимовна, представшая перед нами в шёлковом халате-кимоно, зачем-то соврала:

- Извините, задремала.

Она пригласила нас в гостиную с большим красивым ковром на полу и огромной хрустальной люстрой, спускающейся с высокого потолка на массивной бронзовой цепи. Хозяйка предложила нам сесть в мягкие кресла, а сама разместилась на широком диване.

- Я вас слушаю, - заявила Дардукова тоном официального лица, осуществляющего приём граждан.

- Ирина Вадимовна, - начала я, - мы получили предписание освободить гараж, который принадлежит вам.

- Верно, - кивнула головой Ирина Вадимовна.

- Но ведь этот гараж до сих пор вам не принадлежал. Алёша просил вашего согласия на его использование только потому, что вы им пользовались вместе с Коренами. Если бы вы отказали, мы бы ещё сто раз подумали, стоит ли нам машину покупать.

Ирину Вадимовну мое напоминание о её согласии ничуть не смутило, и она, смерив меня взглядом «достойной женщины», спокойно ответила:

- Раньше в этом гараже стояла наша машина. Она разбилась в горах, и я позволила Дементию Феодосьевичу пользоваться нашим гаражом. А теперь мой сын собирается машину покупать, и я гараж официально оформила на себя.

- Но Сергей же в Москве живёт! - удивился Алёша.

- Это не имеет значения.

- Очень даже имеет, - возмутилась я. - Как ваш сын собирается, живя в Москве, машину в Алма-Ате в гараж ставить?

- Не разговаривайте со мной в таком тоне! Я заслуженный человек, завуч школы, депутат местного совета. Ваш отец, Алексей, тоже заслуженный человек, инвалид войны. А вы кто такие? Если бы машину купил Дементий Феодосьевич, тогда другое дело. А вам гараж ещё заслужить надо.

Я почувствовала, что сейчас взорвусь и наговорю ей такого, о чём потом пожалею. Набрав полные лёгкие воздуха, я выдержала паузу и на выдохе сказала:

- Ирина Вадимовна, мы же не виноваты в том, что не достигли возраста, когда заслуженными становятся. Ваш сын, насколько мне известно, тоже ещё не пожилой человек, так почему же он гараж заслужил, а мы нет?

Ирина Вадимовна, похоже, поняла, что история с сыном «не катит», поэтому решила заострить внимание на другом.

- Вы на мой возраст намекаете?! - возмутилась она.

«Ни на что я не намекаю! Только мне непонятно, почему депутат без машины имеет право на гараж, а простой гражданин с машиной не имеет. Слуги народа, блин!».

***
Кто что охраняет, тот то и имеет. (Михаил Жванецкий)
***

Обернувшись ко мне, Алёша понял, что сейчас случится непоправимое, он крепко сжал мою руку и сказал:

- Ирина Вадимовна, вы бы хоть о своём решении меня заранее предупредили!

- Так получилось, - вздохнула Дардукова и встала с дивана, давая нам понять, что аудиенция окончена.

Где-то я уже это слышала. Ну конечно! Это любимая фраза Клочковой, нейтрализующая любой упрёк в её адрес: так, мол, получилось, ничего не поделаешь.

Мы вернулись домой. Алёша был удручён, а я кипела праведным гневом. Меня возмущала не столько потеря гаража, сколько непорядочность «заслуженного человека и депутата местного совета».

- И ведь когда я к ней за согласием ходил, она сказала, что машину покупать не собирается, а теперь... Да в этот гараж свободно две машины можно поставить! - сокрушённо сказал Алёша.

- Не будет она никакой машины покупать! Это всё Людка, сволочь! Вот ведь гадина! - не могла успокоиться я. - Что делать-то собираешься?

- Съезжу к Батону, может быть, в частном секторе у кого-нибудь сарайка для "недотыкомки" найдётся. Или место во дворе хотя бы.

- Ещё чего! Это несправедливо! Надо бороться.

- Как?!

- Не знаю! Шурик мне говорил, что Дардукову в гараж батя пустил, а она всё наизнанку вывернула. Напиши отцу. Спроси, как дело было.

Алёша написал и получил ответ, в котором отец подробно описал историю гаража. Когда дом заселили, машины были только у двух академиков. Остальные боксы использовались жителями дома в качестве сараев. Корены делили один из боксов с соседями сверху — Чумбаловыми. Когда в дом по обмену въехали Дурдаковы, ДФ и Чумбалов пустили их в свой гараж. Со временем у гаража начала протекать крыша. ДФ обратился к совместным пользователям с предложением крышу отремонтировать за свой счёт, но Чумбаловы отказались, сославшись на то, что они кладовкой практически не пользуются, а Ирина Вадимовна предложила ему сделку: ДФ чинит крышу, а она выкапывает погреб, которым они совместно будут пользоваться.

Так и сделали. ДФ оплатил ремонт крыши, а Ирина Вадимовна пригнала несколько старшеклассников из своей школы, которые и вырыли погреб. Никакой машины, которая разбилась в горах, у неё не было. В письме ДФ просил найти с Ириной Вадимовной общий язык и обещал написать ей примирительное письмо. Ещё он советовал машину из гаража не выводить.

Мы и не выводили, и не только потому, что это ДФ советовал, а потому, что Ирина Вадимовна сменила замки и таким образом арестовала нашу несчастную "недотыкомку". Она, может быть, думала, что мы попросим её гараж открыть, чтобы вывести свой «Запорожец», но после письма отца даже Алёша её наглостью возмутился, и поиски места для "недотыкомки" прекратил.

Тем временем все обменные документы были готовы, и молодожёны, наконец, переехали в «Орбиту». Новый год мы встречали с моими родителями.

Девятнадцатого января 1978 года мне исполнилось тридцать лет. Удивительно, но я совсем не помню, как эту круглую дату отмечала. Скорее всего, и не отмечала вовсе — от Клочковой отходила. В конце января я вдруг вспомнила, что уже пора бы месячным прийти, а когда сверилась с календарём, поняла, что у меня задержка уже больше двух недель. В беременность я сначала не поверила, решила, что это от нервов, но когда прошло ещё две недели и ничего не изменилось, я пошла к врачу. Симпатичная гинекологиня поставила диагноз: «нормальная четырёх-пятинедельная беременность».

Алёша новость воспринял в своём обычном стиле, то есть без внешнего проявления эмоций, а когда я сказала маме, она погладила меня по голове. Под её рукой я напряглась и как-то вся сжалась, потому что мне пришлось сдержать желание от её руки отшатнуться — ну не привыкла я к её ласкам! Не помню, чтобы она в детстве брала меня на руки, обнимала, гладила по головке или хотя бы говорила ласковые слова.


7. ТАСЛИМА

Через полтора месяца в консультации мне сказали, что поскольку я старородящая, имеет смысл перестраховаться, и во избежание выкидыша лечь на сохранение в районную больницу, в которой я уже имела удовольствие лежать семь лет назад. Моя новая приятельница — соседка по дому и бывшая Лёшина одноклассница Наташа Тишецкая — устроила меня по блату в НИИ акушерства и гинекологии, где палата на шесть человек была попросторнее, чем в обычной больнице, а постельное и нательное бельё не таким драным.

Устроившись на своей койке у двери, я огляделась и мысленно построила будущих мамочек в одну шеренгу, только не по росту, а по величине живота. Самый большой, я бы сказала даже огромный, живот оказался у невысокой приятной женщины, лежавшей у окна. Её звали Таслима. Самый маленький, практически незаметный, был у меня. Соседки, узнав, что я единственная среди них первородящая, разделились на две группы: традиционную и прогрессивную.

Первая советовала мне больше лежать, таблетками себя не травить и завязать на левом запястье красную нитку, а вторая, напротив, больше двигаться и строго выполнять назначения лечащего врача. Удивительно, но группу продвинутых возглавила не юристка Асель, а Таслима, с трудом говорившая по-русски, что в Казахстане может означать только одно — она из глубокой провинции и университетов не кончала. Правда к вечеру, когда мне во всех подробностях были поведаны истории жизни моих товарок по сохранению счастья, я поняла, почему Таслима свято верит не в сглаз и народные приметы, а всецело доверила себя и своего будущего ребёнка официальной медицине. Её история оказалась самой драматичной.

Два законных мужа бросили её из-за отсутствия детей, хотя рожала она уже восемь раз. Первая девочка прожила всего две недели, а все последующие малыши (каждый из которых давался ей непросто, потому что весил более четырёх килограммов) рождались мёртвыми. Резус-фактор. В провинциальных роддомах разводили руками и больше беременеть не советовали. Таслима молилась Аллаху, снимала порчу, пила отвары и настои, которые ей советовали народные целители — всё без толку. Год назад она встретилась с аварцем Гиреем, которого называла на русский манер Гришей, да и разговаривала с ним по-русски, потому что он не знал ни казахского, ни татарского, а она про аварцев только от него впервые в жизни услышала.

Забеременев от сожителя (устар. не полит-корр., след. читать «от гражданского мужа») Гриши, Таслима добилась направления в Институт акушерства и гинекологии, где ей клятвенно обещали, что из него она выйдет с живым и здоровым ребёнком. Бедной женщине ничего не оставалось делать, как молиться на современную медицину, горстями глотать таблетки и безропотно переносить уколы четыре раза в день в течение всей беременности, которая, судя по её животу, вот-вот должна была благополучно разрешиться.

К моменту моей выписки Таслима всё ещё не разрешилась, хотя по её животу можно было предположить, что носить ей осталось считанные дни. Прощаясь со мной, она сказала:

- Мила, когда я рожу, тебе Гриша позвонит. Ты приданое купишь? Я не хочу заранее...
 
- Конечно, Таслима. Не волнуйся, всё будет хорошо, - ответила я.

Прошло пять дней. Гриша не звонил. Я собрала передачу и поехала в больницу. В окошке, над которым висела бумажка с надписью «Справочная. Приём передач», я поинтересовалась, родила ли Таслима Курбанова из шестой палаты.

- Родила, - обрадовала меня пожилая женщина в застиранном больничном тёмно-сером байковом халате, накинутом поверх не очень чистого белого.

- Правда?! Кого?

- Мёртвого мальчика.

- Как мёртвого?!

- Не кричите, женщина, - раздражённо сказала баба в окошке. - Такое бывает. Обращайтесь к врачу.
 
Я ей ничего не ответила и с трясущимися руками отошла от окошка. «Девятый мёртвый ребёнок! Разве такое можно пережить?». Уже за территорией роддома я обнаружила, что передача всё ещё у меня в руках. «Надо отдать, - подумала я, - А что в записке написать?» Минут пять я пыталась найти утешительные слова, но всё, что приходило на ум, казалось фальшивым и бессмысленным. Передачу я отдала без записки и попросила женщину сказать, что это от какого-то мужчины. «Пусть думает, что от Гриши».

Таслима мне так и не позвонила. Да и зачем?

Где-то через год я прочла в «Науке и жизни» заметку о том, что в США женщина с отрицательным резус-фактором, как и Таслима, не могла родить живого ребёнка. Когда она забеременела в четвёртый раз, её ребёнку сделали внутриутробное переливание крови. Надрезали плодный пузырь, вытащили наружу ножку плода и полностью заменили кровь. Ребёнок родился живым и здоровым. Впервые этот метод был предложен в 1963 году, а сегодня в Интернете я прочла, что 12 сентября 2012 года в Томске впервые успешно осуществили внутриутробное переливание крови ещё не родившемуся младенцу. Эх, Таслима! Эх, наука! Эх, жизнь!


8. БОРЬБА ЗА СПРАВЕДЛИВОСТЬ

В апреле Алёша получил второе письмо от отца, в которое было вложено два листка с незнакомым почерком. Собственно письмо ДФ состояло из одной строчки: «Сынок, я написал Ирине Вадимовне, вот что она мне ответила». Две вложенные в конверт страницы, написанные Ириной Вадимовной, содержали столько чванливых заявлений о своих заслугах, неискренних расшаркиваний перед заслугами ДФ и столько грязи в мой адрес и адрес моих родителей, что после прочтения этого пасквиля меня от негодования затрясло. Эта тварь общалась со мной всего один раз, а моих родителей вообще в глаза не видела! Вот когда я почувствовала, что такое оскорбление чести и достоинства. Если бы в наше время в ходу были дуэли, я бы её вызвала, несмотря на то, что мы обе женщины. Но, увы! Дуэль – дворянская привилегия, и нынче это понятие устарело как, впрочем, и честь и достоинство.

- Знаешь, Алёша, я костьми лягу, но гараж этой с-с-сучке не уступлю! Пусть не думает, что если она депутат, то имеет право людей унижать!

- А что мы можем сделать?

- Давай в райисполком напишем, чтобы гараж на две семьи оформили. Ведь вы же с Ириной этим гаражом совместно пользовались более двадцати пяти лет. Тем более что у неё машины нет, а у нас есть.

- Да там и две машины войдёт, - сказал Алёша.

- Вот давай так и напишем.

Мы написали в исполком заявление, в котором просили ошибочно оформленный на Дардукову гараж переоформить на две семьи. Мы специально написали «ошибочно» вместо «незаконно», чтобы не «травить зверя», но это не помогло. Через две недели пришёл ответ, что гараж на законных основаниях оформлен на гражданку Дардукову И.В., и для пересмотра решения оснований нет.

- Вот гады! – возмутилась я, - «На законных основаниях», «нет оснований»! Совести у них нет!

- Что же делать? В газету жаловаться?

- Вот именно – в газету! Я в «Известия» напишу, и мы с тобой в их корпункт сходим.

В корпункте «Известий» нас принял пожилой дядечка, выглядевший уставшим и равнодушным, но после моей пламенной речи, посвящённой недостойному поведению депутата местного совета, он взбодрился и сказал:

- Это безобразие! Мы этим делом займёмся. Факты проверим. Позвоните мне дня через три.

Мы вышли из корпункта в приподнятом настроении.

- Вот видишь! А ты говорил, что ничего сделать нельзя, - радостно заявила я, довольная Лёшиной идеей обратиться к прессе.

Через три дня я позвонила в корпункт, и по моему лицу Алёша догадался, что пресса нам не поможет.

- Что он сказал? - спросил Лёша с тревогой в голосе.

- А-а-а, - махнула я рукой, - бормотал что-то невнятное. Сказал, мол, ему сообщили, что всё было по закону и газета этим вопросом заниматься не будет.

- Похоже, я знаю, почему нас «послали».

- Почему?

- Я вспомнил: Серёга ведь спецкором «Известий» в Венгрии работает.

- Какой Серёга? Сын Дардуковой? Тогда всё ясно — шулерский расклад, - удручённо констатировала я положение дел. - Но всё равно, не может быть такого закона, чтобы кому-то государство давало гараж без машины, - не унималась я. - Это как выделить кому-то квартиру на несуществующих внуков.

- Логично, конечно, - согласился Алёша, - но надо закон изучить.

Основательный подход Алёши к проблеме мне понравился. Мы купили Гражданский кодекс КазССР, и я занялась правовым ликбезом. Оказалось, что никаких законных оснований у Ирины Вадимовны на оформление гаража не было. Я написала жалобу в прокуратуру, откуда пришёл обнадёживающий ответ. Прокурор подтвердил незаконность оформления гаража на лицо, не обладающее транспортным средством, и обещал провести проверку изложенных в жалобе фактов, но радость наша опять оказалась преждевременной. Через неделю мы получили бумагу, в которой говорилось, что факт незаконного оформления гаража на гр. Дардукову И.В. в ходе проверки подтверждения не нашёл. От бессилия я расплакалась.

- Ну, дочка, ну не расстраивайся ты так, - попытался меня успокоить мой добрый папа, хотя было видно, что сам он растерян и расстроен не меньше моего.

- Ага — слуга народа! Значит ей всё можно?! Это твой самый справедливый строй в мире?

Папа мой — коммунист с довоенным стажем — ничего не ответил.

Пока мы думали, что делать дальше, Ирина Вадимовна решила перейти в наступление. Из домоуправления пришло письмо, в котором моего отца вызывали на административную комиссию по поводу «незаконной постановки личного транстпортного средства в гараж, принадлежащий гражданке Дардуковой И.В».

На комиссию пошли папа и Алёша, но Алёшу туда не пустили. Не знаю, как там отца прорабатывал, потому что когда он вернулся домой с опущенным лицом и сказал, что ему велели машину вывести в трёхдневный срок, я подробностей выяснять не стала. Я даже не спросила, обещал ли он это сделать.

- Ничего мы выводить не будем, - заявила я, - тем более что машина не твоя, а Лёшина. Вообще непонятно, почему они тебя вызвали, а его туда не пустили. Фигня полная! Может быть, решили, что с тобой как с коммунистом легче справиться?

- Да что ты, дочка, говоришь!

- А, - махнула я рукой.

Пока мы решали, что же ещё можно предпринять, Ирина Вадимовна сделала следующий шаг. В начале мая, когда я вернулась из женской консультации, мама мне рассказала, как она отвадила милиционера, который пришёл с требованием вывести машину из гаража.

- Такой молоденький пришёл, симпатичный. Я первым делом попросила его представиться и сама сказала, как меня зовут. Потом говорю: «Не могли бы вы предъявить мне документ, на основании которого требуете вывести машину моего зятя?». Он так засмущался и сказал, что документа у него нет. Тогда я попросила у него милицейское удостоверение и сказала, что запишу его данные и обращусь к его начальству с просьбой без документа подчинённых к нам не направлять. Мальчишка этот покраснел как рак и быстренько-быстренько ретировался.

- Наверное, Дардукова не официально действовала, а по знакомству. Может быть, этот милиционер её бывший ученик, - предположила я. – А что бы ты делала, если бы у него документ оказался?

- Не знаю. Под лупой бы документ изучила, придралась бы к чему-нибудь, но, всё равно, к гаражу я его бы не подпустила, - гордо ответила мама.

После майских праздников к нам наведалась девушка, представившаяся судебным исполнителем. Она вручила мне предписание, в котором А.Д. Корену предписывалось освободить незаконно занятый гараж И.В. Дардуковой. «Быстро Дардукова обучается. Уже с документами присылает» – подумала я. Однако «а ля гер - ком а ля гер» - я тоже кое-чему научилась. Девушке я сказала, что А.Д. Корена сейчас дома нет, а без него никаких действий я предпринимать не буду.

- А пока он не пришёл, позвольте мне с вашим так называемым предписанием подробно ознакомится.

Сказала я это только для того, чтобы изобразить из себя юридически грамотного человека, которого голыми руками не возьмешь. А слова «так называемым» вырвались сами собой – скорее всего от полного и безоговорочного презрения к так называемому депутату. Я совсем не ожидала, что попала в точку. Девушка вдруг попросила вернуть ей предписание, на что я ответила решительным «нет!». Тогда она как-то суетливо поправила свою причёску, совсем не требовавшую вмешательства, одёрнула короткую юбочку и, сказав, что зайдёт в следующий раз, когда гражданин Корен будет дома, удалилась.

Её поспешное отступление натолкнуло меня на мысль, что, может быть, бумажка эта действительно не настоящая. Я взяла «Гражданский кодекс» и стала выискивать в нём слова «судебный исполнитель» и «предписание».

Из этой весьма полезной книжки я узнала, что судебный исполнитель – это должностное лицо, осуществляющее принудительное исполнение решений, определений и постановлений суда. А суда-то никакого не было! Значит и предписание липовое! Ну Дардукова – совсем уже зарвалась! Депутат хренов!

Решив закрепить успех отбитой атаки, я стала одеваться.

- Ты куда, дочка? – спросил отец.

- В суд. Я им покажу, как липу стряпать!

Зазвонил телефон. Папа снял трубку.

- Это тебя. Жанночка.

- Скажи ей, пусть приезжает. Я боюсь не успеть. Уже полшестого. Скоро вернусь, - крикнула я и вылетела из дома.

В суде я нашла комнату судебных исполнителей и поинтересовалась, кто здесь главный. Вид у меня, похоже, был петушистый, потому что несколько женщин неуверенно переглянулись между собой, и с надеждой посмотрели на толстую тётку лет пятидесяти с ярко накрашенными губами и толстыми бровями цвета блестящего воронова крыла. «Настоящая бандерша из «Бременских музыкантов»» - подумала я. Тётка уверенным, закалённым в боях басом спросила:

- Чего вы хотите?

- Я хотела бы, чтобы впредь служители закона закон не нарушали! – выпалила я и припечатала предписание к столу, за которым сидела «бандерша».

Тётка смерила взглядом мой округлившийся живот и неожиданно смягчившимся голосом сказала:

- Да не волнуйтесь вы так. Присядьте. Сейчас разберёмся.

С этими словами она взяла со стола предписание, пробежалась по нему быстрым взглядом, хмыкнула про себя и, сказав: « Подождите», вышла из комнаты.

Вернулась она минут через десять. Предписания в руках у неё не было.

- Идите домой – это было недоразумение. Больше вас не побеспокоят, - промолвила она примирительно.

- До свидания, - сказала я, поняв, что подробностей «недоразумения» она раскрывать не собирается.

- Всего вам доброго.

Дома я застала Жанку, которая, не дожидаясь, пока я переобуюсь в тапочки и зайду в комнату, спросила:

- Ну что там?

Сестра моя нашу борьбу с несправедливостью принимала близко к сердцу. Я рассказала ей подробности последней атаки Дардуковой.

- Но ведь она на этом не остановится, - печально заключила я рассказ о своей промежуточной победе. – Прям не знаю, что дальше делать. Куда не кинь – везде у неё свои люди.

- Да, - подтвердила Жанна со вздохом, - я вчера с Брискиным советовалась. Он юрист. Так он мне сказал, что против депутата бочку катить бесполезно. Даже в суде, - и, всхлипнув, добавила: - Вот б…ская жизнь!

Несмотря на полную безысходность ситуации, мне стало смешно: потому что раньше от своей сестры я никогда матерных слов не слыхала и ещё от того, что, пожалуй, другими словами такую жизнь и не опишешь.

- Да ладно, Жанна, не плачь. Может, что-нибудь придумаем, - сказала я без особого энтузиазма в голосе.

- Брискин ещё сказал, что можно попробовать к председателю её совета сходить. Если он человек порядочный – должен выслушать.

- Сходим, - встрепенулась я. - Всей семьёй сходим! Пусть он нам в глаза скажет, что Ирина права!

На следующей неделе мы записались на приём к председателю Фрунзенского райисполкома товарищу Рощину Сергею Михайловичу.

Когда, отсидев очередь, мы все ввалились в его небольшой кабинет и, поздоровавшись, столпились у его стола, он, как мне показалось, такой представительной делегации слегка испугался.

- Мне даже рассадить вас негде, - сказал он извиняющимся тоном, остановив взгляд на моём животе.

- Ничего, - сказал Алёша, - вот два стула для женщин есть, а мы с Андреем Васильевичем постоим.

- Вы… по какому вопросу?

Мама сразу же взяла инициативу в свои руки.

- Давайте сначала познакомимся, - сказала она. - Меня зовут Екатерина Петровна Неверова. Я кандидат физико-математических наук, заведую лабораторией ядерной физики в КазГУ. Партийная. Мой муж – Неверов Андрей Васильевич. Преподаёт общественные дисциплины в техникуме железнодорожного транспорта. Участник войны, коммунист с довоенным стажем. Мой зять – Корен Алексей Дементьевич. Аспирант физфака КазГУ. Дочь Корен Людмила Андреевна. Заместитель начальника патентно-лицензионного отдела университета.

Молодец мама! Она решила действовать в парадигме незабвенной Дардуковой, которая постоянно бравировала своими заслугами, включая преклонный возраст, а мама показала, что нас тоже не на помойке нашли. Пока она «производила впечатление», я внимательно изучала внешность и реакцию председателя райисполкома на мамину презентацию нашей семьи.

Председатель был относительно молод – лет тридцати пяти, ну, может быть, семи, не больше. Коренастый, с открытым лицом и густой шевелюрой тёмно-каштановых волос он производил приятное впечатление. Его реакция на мамино выступление мне тоже понравилась: слушал он внимательно, без улыбки и при словах «коммунист», «участник войны», «кандидат наук», «заместитель начальника» и даже «аспирант» одобрительно кивал.

Представив делегацию, мама перешла к сути дела:

- Мы пришли по поводу гаража, который депутат Дардукова Ирина Вадимовна незаконно оформила на себя.

- Ну почему же незаконно, - не спросил, а скорее возразил председатель.

- Я в заявлении писал, что гаражом наши семьи много лет пользовались совместно. И сейчас мы просим оформить его на двух хозяев, - вставил своё слово Алёша, а мама подхватила:

- А потом, может быть, вы не знаете, что у Дардуковой машины нет.

- Я в курсе, - ответил председатель.

- Так почему же вы?!...

Председатель не дал маме договорить – он понял, что гаражи всё-таки предназначены для обеспечения сохранности машин, а не заслуг.

- Давайте так, - сказал он и замолчал на несколько секунд, листая настольный перекидной календарь. - В среду ровно в девять утра подходите к гаражу. Я подъеду, и мы на месте разберёмся.

В среду ровно в девять мы стояли у дверей гаража и ждали, когда появится Дардукова и приедет обнадёживший нас Сергей Михайлович Рощин.

В пять минут десятого во двор въехала чёрная «Волга», из которой вышел Рощин, а вслед за ним Дардукова.

«Плохой знак! - подумала я. - Значит они заодно». Мы с Ириной Вадимовной холодно кивнули друг другу, а мама подошла к ней, протянула руку и сказала:

- Давайте познакомимся. Екатерина Васильевна. Тёща Алексея.

Дардуковой ничего не оставалось делать, как пожать маме руку и представиться. Председатель высоко поднял одну бровь и взглянул на Ирину Вадимовну с недоумением, и, я бы сказала, с некоторым осуждением, типа: «Так вы даже знакомы не были?!». Вслед за мамой и папа отрекомендовался Дардуковой.

- Так, ладно! Ирина Вадимовна, ключи у вас? – прервал наступившую после подчёркнуто вежливого церемониала знакомства паузу председатель, - Открывайте гараж.

Ирина Вадимовна сняла свой замок и со скрежетом распахнула тяжёлые ворота гаража. Никто из мужчин не бросился хозяйке на помощь – все заворожено уставились на «арестанта». Наша "маленькая юркая недотыкомка" явила собой печальное зрелище: за полгода заключения она вся покрылась толстым слоем ссыпавшейся с потолка грязно-серой извёстки; кое-где на её крыше и капоте валялись внушительные куски штукатурки. Покрытые пылью и паутиной колёса были спущены, отчего казалось, что машина вросла в землю и пустила корни.

- Да-а-а-а…, - сказал Рощин, не глядя на Ирину Вадимовну.

Впрочем, на неё никто не смотрел. Алёша подошёл к своей любимице и попытался ладонью стереть извёстку. На капоте по диагонали образовался грязно-серо-красный восклицательный знак, точкой которому служил кусок штукатурки. Алёша сбросил на землю «точку» и вышел из гаража. Он начал объяснять Рощину, каким образом здесь можно будет установить две машины, если, конечно, Ирина Вадимовна купит не «Волгу», а «Жигули». Рощин в технические подробности сожительства Жигулей с Запорожцем вникать не стал, а, прервав Алёшу, негромко сказал:

- Две машины сюда не войдут, - потом обернулся к Дардуковой, которая стояла за его спиной, и уже громче добавил: - Будем оформлять гараж на двух хозяев.

Победа! Хлюзда правду не взяла – как ни старалась, как ни изворачивалась! Как хорошо, что ещё есть совестливые, порядочные люди в органах власти. Да здравствует! Аллилуя! Ура! Банзай! Хинди руси бхай бхай!

Через неделю мы получили письмо, в котором сообщалось, что гараж, «незаконно оформленный на гр. Дардукову И.В.», передаётся нам и ей в совместное пользование.

А ещё через неделю Алёша, закончивший аспирантуру, но не успевший написать диссертацию, сказал мне, что он окончательно решил из своего проектного института уходить.

Его уже давно приглашали в академический Институт математики, и он обещал туда перейти после того, как сдаст проект, которым руководил. Мне не хотелось, чтобы он работу менял по вполне корыстным соображениям: здесь у него складывалась вполне успешная карьера и зарплата была гораздо выше, чем ему могли предложить в академии. Но были мотивы и более возвышенные: во-первых, у него сложились хорошие и даже дружеские отношения с подчинёнными и, во-вторых, мне очень нравилось, что он занимается таким нужным для страны делом, как автоматизация нашего отстающего производства. В последний мотив вы можете не поверить, но это так: мне было «за державу было обидно». 

Итак, несмотря на мой зудёж, Алёша, сдав проект, уволился. Потом он мне сказал, что его группе за «успешное внедрение» отвалили большую премию, но ему ни копейки не дали, объяснив это тем, что он уже в институте не числится. Я расстроилась ещё больше. Лучше бы он мне этого не говорил. Всё-таки нет в мире справедливости.


9. СТАСИК, САШКА, ШУЛЬЦ

Девятого июля позвонил Шурик и сообщил, что у него родился сын.

- Ну, приезжай, отпразднуем, - сказала я.

- Приеду, - согласился Шурик, - заодно и ваш законный гараж обмоем.

- Ты уже про гараж знаешь? – удивилась я. - Откуда?!

- Ходят слухи… - усмехнулся Шурик. - Я за вас рад.

А-а-а-а, догадалась я: похоже, всё это время сноха Люся была на связи с ИВ и, вполне вероятно, что планы боевых действий они разрабатывали совместно. В любом случае Клочкова со своей последней подлянкой потерпела неудачу.

О том, что Людка забеременела, Шурик не говорил никому. Впрочем, он сам узнал об этом только тогда, когда аборт делать было уже поздно. (Ну не Кассандра ли я!). Мне же эту новость ещё в феврале по телефону сообщила вездесущая ГП.

- Представляешь, - взволнованно цокотала она, - Людка написала Коренам, что в июле у них появится долгожданный первый внук, и что она будет рада получить от них в подарок детскую коляску «Мотылёк».

- Я о такой даже не слыхала.

- Говорят (я тоже сама её никогда не видела), что эта коляска сейчас самый писк моды! Это-то ладно! Знаешь, что ещё Клочкова запросила? – ГП сделала длинную театральную паузу. – Она потребовала, чтобы Дементий как инвалид войны выхлопотал «Жигули» для Сергея. Даже цвет заказала – голубой. Дементий рвёт и мечет! Тамара в трансе! – радостно завершила ГП.

Про свою беременность я ГП тогда не сказала – ещё сама не была уверена, что всё благополучно закончится. Думаю, о том, что у Коренов осенью появится ещё один внук (или внучка), отцу сообщил Алёша, когда насчёт гаражной войны переписывался. Моя переписка со свекрами ограничивалась поздравительными открытками к Новому году, Восьмому марта и военным праздникам.

Первого внука зарегистрировали Станиславом Сергеевичем, но Дементий Феодосьевич выразил в письме недовольство таким именем – возможно, сказалась впечатлённая в генах исторически обусловленная нелюбовь украинцев к полякам. В угоду предкам Стасика переименовали в Александра. Незадолго до моих родов Шурик принёс фотографию четырёхмесячного сына. Маленький Сашка, которому отец по кореновской традиции присвоил домашнее имя Шульц (почему – не знаю), оказался настолько похож на Клочкову, что на меня даже волна неприязни накатила. Мне стало жутко стыдно, и когда Шурик спросил:

- Как тебе кажется, на кого он похож? - я, скрывая волнение, ответила:

- Сейчас трудно сказать. Что-то у него от тебя, что-то от Людмилы, – ответила я и задала молодому папаше стандартный вопрос:

– Спать-то по ночам даёт?

– Не-а, – ответил Шурик со смешком. – Ревёт басом как иерихонская труба.  Я вообще теперь на лоджию перебрался, иначе не высыпаюсь.

Когда Шурик ушёл, я подумала, что совсем скоро и моя жизнь станет другой. Насколько другой, я и предположить не могла…


10. АНТОШКА

Третьего ноября часов в 11 вечера у меня начались схватки. Они были слабыми, и я решила позвонить Жанне – вдруг это ещё не начало родов, а так, легкое недомогание. Где-то в глубине души мне очень хотелось, чтобы это было именно недомогание, которое к утру пройдёт. Но, выслушав меня, Жанна авторитетно заявила:

- То самое.

- Так что? Мне в роддом ехать, или подождать пока? – спросила я с надеждой, что может быть, всё ещё обойдётся.

- Езжай, всё-таки под присмотром будешь. Скорую не вызывайте, лучше на своей машине, а то отвезут куда попало.

- Да какая разница?

- Разницы, конечно, никакой, но всё-таки лучше поближе к дому.

- Ладно, во Второй роддом поедем.

Маму в известность я поставила только после того, как Алёша подогнал нашу "маленькую юркую недотыкомку" к подъезду. Мне почему-то не хотелось, чтобы вокруг меня началась суета, не хотелось выслушивать советы и напутствия, охи и ахи. Вообще в тот момент я полностью сосредоточилась на своих ощущениях, и места для чужих эмоций во мне не оставалось.

В приёмном покое роддома горел тусклый свет. Уже немолодая медсестра, которая меня регистрировала, тоже была какой-то тусклой: она монотонно задавала мне вопросы, неспешно записывала ответы, ни разу не подняв головы, и было понятно, что для неё роды, аборты, а также всяческие иные неполадки женского организма – дело обычное и давно наскучившее. Закончив писать, она, наконец, подняла голову и крикнула:

- Маша, на обработку!

Обработка – это когда Маша ставит тебе клизму, бреет нужные места и, вручая тебе кусок хозяйственного мыла и вафельное полотенце, предлагает принять душ в моечном отделении приёмного покоя с серым цементным полом и кушеткой, застеленной желтоватой простынёю со множеством штампов «Роддом №2». Добро пожаловать, будущая мамаша!

- Вот. Одевайтесь! – Маша протянула мне рубаху с уже знакомыми штампами и затем спросила: - Сами в предродовую дойдёте, или на каталке поедем?

Я ответила, что дойду. Ехать на каталке мне совсем не хотелось, ведь не тяжелобольная же я, в конце концов!

В предродовую палату я попала уже около часа ночи. В палате свет не горел, но дверь в коридор была открыта. Медсестра родильного отделения указала мне на пустую кровать с железными спинками, и сказав: «Устраивайтесь, мамаша», удалилась.

Я легла на кровать и укрылась хлопчатобумажным покрывалом. Укрылась – это громко сказано. Покрывало было, как бы это точнее выразиться, нецелым. Нет, на нём не было дыр, просто это была половина покрывала, поэтому, укрывая грудь и огромный живот, я оголяла ноги, а, укрывая ноги, оголяла грудь и живот. Сначала я подумала, что это только мне рваное покрывало досталось, и уже хотела просить замены, но когда мои глаза привыкли к темноте, обнаружила, что у всех только половинки. Стало ясно, что во втором роддоме торжествует полное равенство и социальная справедливость.

Схватки были ещё вялыми и нечастыми, поэтому у меня была возможность оглядеться. Палата (большая квадратная комната с высоким потолком и тремя большими окнами) была сплошь заставлена железными кроватями. Я насчитала пятнадцать. Почти все кровати были заняты. В основном женщины вели себя тихо, иногда постанывали, вставали, ходили, чтобы отвлечься от боли, и только одна во время очередной схватки громко кричала: «Ой, моя поясница! О-о-о-й моя поясница!».

Поначалу я даже подрёмывала между криками этой женщины, но потом и у меня боль стала приходить всё чаще и усилилась так, что было уже не до сна. К кричащей женщине пару раз заглядывала акушерка, но со словами: «Ещё не раскрылась, потерпите, мамаша», покидала палату. Несчастная женщина выла уже почти без перерыва. Слышать это было невыносимо, и чтобы хоть как-то заглушить её крики, я засунула голову под подушку.

Вдруг крики прекратились. Я подняла голову и обомлела: женщина стояла на коленях у своей кровати, а её голова торчала между металлическими прутьями спинки! Она умудрилась раздвинуть их руками и просунуть туда голову. Прутья, видно, спружинили назад, и вынуть голову у неё уже не было сил. На крики перепуганных рожениц прибежали все, кто дежурил этой ночью. Женщину с трудом освободили из капкана и увели. В палате стало тихо.

Забрезжил рассвет. Каждую новую схватку я ожидала с ужасом, потому что боль всё нарастала. Казалось, что меня жгут каленым железом. Я скинула с себя половину покрывала, но легче не стало, тогда я подняла рубаху до подбородка, оголив не только живот, но и грудь. Потом попыталась походить, потом посидеть, опять легла.

Часов в восемь подошла акушерка, уже другая, присела на край кровати и засунула руку мне между ног. Её глаза над марлевой повязкой, закрывающей практически всё лицо, были большими и добрыми. Я ухватилась за её взгляд, как за соломинку, а она, видно, угадав в моих глазах немой вопрос: «Когда же это кончится?», ласково потрепала меня по руке и сказала:

- Потерпи ещё немного, деточка.

В девять утра был обход. Молодой и красивый врач подходил к каждой кровати, а акушерка ему докладывала. У моей кровати было сказано, что роженице тридцать лет, роды первые. Врач изрек:

- Старородящая, кандидат на кесарево, - и, завершив обход, удалился.

Но кесарево мне делать почему-то не стали, и я продолжала крутиться ужом почти до самого обеда. Потом вдруг схватки у меня стали затухать, чему я обрадовалась – хоть на какое-то время отпустило! Акушерка же, обнаружив меня, спокойно лежащей на постели, встревожилась и вколола мне сразу два укола, после которых мои мучения возобновились с удвоенной силой.

В час дня принесли передачу с запиской от мамы, в которой она писала о каких-то вкусных блинчиках. Блинчиков в передаче я не обнаружила – видно они, действительно, оказались очень вкусными. Да, бог с ними, с блинчиками, есть всё равно не хотелось. Вот почему от Алёши записки нет? Неужели он не пришёл! Стало горько и обидно. Однако долго лелеять свою обиду мне не пришлось – схватки стали настолько невыносимо болезненными, а перерывы между ними настолько короткими, что если бы мне в тот момент предложили их прекратить взамен на то, что мой долгожданный ребёнок рассосётся в утробе и никогда на свет не появится, я бы согласилась. До этого я стонала тихонечко, но тут уже не выдержала и застонала громко. Акушерка, сказав: «Ну-ну, деточка, уже скоро», повела меня на смотровое кресло. Не успела я на него взгромоздиться, как из меня фонтаном хлынули воды прямо в лицо доброй женщины. Она отпрянула и закричала:

- Зелёные воды!

Я поняла, что это очень серьёзно, потому что выкрики: «Зелёные воды!» прозвучали ещё два раза, как будто пароль, передаваемый по цепочке, и вокруг меня забегал весь свободный медперсонал. Меня перетащили на стол, вкололи что-то в вену, потом в бедро, и я начала рожать. Не знаю, как другим женщинам, а мне показалось, что непосредственно роды – процесс совсем не болезненный, даже приятный. Родила я в половине третьего за три потуги без единого разрыва. Мне показали нечто синюшно-фиолетовое – мой бедный ребёночек чуть не задохнулся в утробе из-за того, что схватки затухали, а я, дурочка, этой передышке радовалась!

Это был мальчик, чему я совсем не удивилась, а только произнесла:

- Антошка.

Мне показалось, что Антошка как две капли воды похож на меня, из-за чего я немного расстроилась – я так хотела, чтобы сын был в папу!

Малыша моего обмыли, привязали к ручке бирку – кусочек зелёной клеёнки с моей фамилией и другими пока ещё скудными биографическими данными нового человека, плотно запеленали и положили на узкий высокий стол за моей головой. Я вывернула шею, чтобы посмотреть на него, и подумала: не упал бы он с этого высокого стола. Это было моё первое материнское беспокойство – совсем необоснованное, но такое понятное. Антошка уже не был фиолетовым, личико его приобрело нормальный белый цвет, и он тихонечко блеял, смешно складывая маленькие губки в трубочку.

Говорят, что для женщины родить, это всё равно, что разгрузить вагон с углём. Не знаю – я усталости совершенно не чувствовала, про боль забыла сразу и на сыночка за свои мучения совсем не обижалась. Акушерка накрыла меня простынёю со знакомыми штампами «Роддом №2», и перешла к соседнему столу, на котором начала рожать молодая кустодиевская женщина с шикарной гривой светло-рыжих волос и кожей цвета зефира бело-розового. Я видела, как она родила девочку, тоже рыжеволосую, и, в отличие от Антошки, розовенькую. Правда, когда девочка появилась на свет, акушерка воскликнула: «Двойное обвитие!» и очень быстрым и ловким движением освободила шею девочки от толстой пуповины, после чего малютка сразу же закричала.

Детей наших куда-то отнесли, а нас примерно через час отвезли в послеродовую палату, где уже лежало шесть счастливых мамаш. Мы перезнакомились, выяснили, кто кого родил. Оказалось, что из восьми новорожденных было всего два мальчика. Все женщины, кроме меня были молодыми – от 18 до 22 лет, и рожали, как и я, впервые. Никто из нас не знал, когда нам принесут наших драгоценных малюток на кормление, а спросить было не у кого. Только после ужина зашла дежурная медсестра, которая сказала, что принесут завтра, а сейчас, мол, отдыхайте, мамаши.

На следующий день малышей принесли всем, кроме меня и кустодиевской красавицы Вали, которая лежала справа от меня. Мы с ней с завистью смотрели, как другие кормят своих чад, а сами сцеживали молоко в стаканы. Сцеживать у меня получалось плохо, а грудь от молока распирало, отчего она начала болеть. В палату вошла старшая медсестра – женщина огромного роста и очень дородной комплекции. Она встала в центре палаты, заняв практически всё свободное пространство, упёрлась сжатыми кулаками в то место, где у женщин бывает талия, и начала проводить инструктаж.

Смысл её лекции сводился к тому, что мы должны непрерывно разрабатывать грудь, сцеживая молоко и днём и ночью, так как новорожденные поначалу не могут высосать всё молоко, которое в груди образуется, а это грозит застоем, потерей молока  и мастопатией. Я ей пожаловалась, что у меня плохо получается. Медсестра со словами: «Чего тут сложного!», зависла надо мной всей своей массой, протянула свою мужскую по размеру руку к моей груди и надавила на сосок так ловко, что молоко брызнуло фонтаном. После этого она изрекла:

- Работайте, мамаши, - и удалилась из палаты с тяжелой грацией слонихи.

Я принялась работать с утроенной силой, но у меня вместо фонтана получалась тонкая вялая струйка.

На обходе мы с соседкой одновременно задали вопрос: «Почему нам детей не приносят?».

Вале врач объяснила, что из-за обвития, а мне сказала:

- Тяжелые роды.

- Почему тяжелые? С ним что-то не так!?

-  Не волнуйтесь, мамаша, просто мы немного его понаблюдаем, и завтра-послезавтра принесём.

Назавтра соседка получила свою рыжую копию, а мне Антошку принесли только на третий день – День 7 Ноября, красный день календаря.

Отмечать сей великий праздник персонал начал, видно, с самого утра, так как обычно деток приносили не более чем на пятнадцать минут, а в этот день их забрали у нас только через час. Я приложила Антошку к груди и сразу же забыла о том, что первое кормление должно продолжаться не более пяти минут. Моё золотко жадно присосалось к груди и минут сорок не отпускало сосок, а я всё время смотрела на его личико так же жадно, как он сосал, и поняла, нет, скорее, почувствовала, что ничего дороже сына на этом свете у меня нет.

На второе кормление малышей принесла уже няня, которая в каждой руке держала по два кокона и слегка покачивалась. Когда пришло время третьего кормления, а детей нам не принесли, я выглянула в коридор и увидела нянечку, которая лежала на дерматиновом диване, закинув ногу на его высокую спинку и негромко похрапывая. Больше в коридоре никого не было. Я пошла в конец коридора к детской палате, из которой навстречу мне вышла молодая сестричка, явно под градусом, и, изо всех сил стараясь быть строгой, что у неё, впрочем, плохо получалось, изрекла:

- Мамаша, спокойно. Сейчас мы ваших деток перепеленаем и принесём.

Оценив ситуацию, я решила предложить ей свою помощь, но сестричка отказалась:

- Вернитесь в палату, мамаша. Здесь вам быть не положено.

В палату я побрела с одной мыслью: «Только бы не уронили!», и мне ужасно захотелось домой. Меня подавляла эта казённая атмосфера, а главное, полная и безоговорочная зависимость от людей и правил, зачастую унизительных. Чего, например, стоили эти публичные подмывания, когда все женщины стоят в очереди к гинекологическому креслу, у которого на высоком табурете сидит медсестра, держащая в правой руке зажим с ватным тампоном, а в левой тонкий шланг, идущий от бачка, висящего на стене. Этот бачок я прозвала коллективной кружкой Эсмарха.

В бачке был фиолетовый раствор марганцовки. После процедуры нянечка выдавала так называемую пелёнку – кусок грубого полотна, размерами чуть меньше головного платка. Пелёнка служила в качестве прокладки, ведь после родов еще около месяца происходит генеральная уборка «помещения» из которого выехал «жилец», проведший там, в уюте, тепле и с полным пансионом долгие девять месяцев. Такая прокладка в трусах бы не поместилась, да и домашнее бельё было под строжайшим запретом, поэтому ходить было ужасно неудобно: приходилось скатывать пелёнку в валик и передвигаться как стреноженная лошадь, удерживая его между ног.

Валик торчал под рубахой либо сзади, напоминая при ходьбе шевелящийся хвост, либо спереди, тогда женщины больше походили  на стреноженных жеребцов с огромным эрегированным членом. Самые изящные, и я в их числе, пробовали делать «трусы», завязывая сложенную особым образом пелёнку на бёдрах. Это было всё равно неудобно, так как самопальное «бельё» плотно к телу не прилегало со всеми вытекающими отсюда, вернее, оттуда  последствиями.

Не выдержав, я попросила в записке постараться как-то передать мне несколько трусиков и стерильную вату. Жанка организовала контрабандный трафик, и жизнь стала веселее. «Хвост» или «член», в зависимости от настроения, я сооружала только два раза в день перед подмыванием.

Восьмого числа праздник продолжился. На утреннем кормлении я почувствовала сильную боль, как только приложила Антошку к груди. Мало того, что грудь продолжала каменеть всё сильнее, так ещё и соски у меня потрескались. Видно, действительно, поначалу надо было прикладывать сыночка к груди на пять минут. Не кормить его я не могла, а потому роняла слёзы, но от груди не отнимала.

Девятого утром после кормления я поняла, что всё, больше не могу – грудь сейчас взорвётся. Я вышла в коридор в надежде найти хоть кого-то, кто бы мог мне помочь. Заглянув в процедурную палату, я увидела совсем молоденькую, почти девочку, медсестру-казашку.

- Девушка, что мне делать? У меня молоко не сцеживается.

Девушка подошла ко мне, ткнула маленьким пальчиком в грудь, отчего у меня искры из глаз посыпались, потом взяла два стула, поставила их посередине процедурной и сказала:

- Садитесь. Будет больно. Можете плакать.

Я села на стул, она напротив, развязала на моей рубахе тесёмки и, оголив левую окончательно окаменевшую грудь, начала массировать её и сцеживать молоко. Делала она это профессионально. Через пять минут молоком был залит весь подол моей рубахи, и на полу образовалась белая лужица, а она всё продолжала работать своими маленькими тонкими ручками. Я скрипела зубами и заливалась слезами, но терпела изо всех сил, вцепившись руками в сиденье стула. Лицо сестрички покрылось испариной, видно было, что она устала.

- Отдохните, - просипела я пересохшими губами.

- Сейчас. Эту грудь доработаю, - ответила сестричка.

Остановилась она только после того, как грудь моя стала совсем мягкой и перестала болеть, рубаха промокла даже под моей задницей, а лужица на полу превратилась в озеро, диаметром около метра.

- Вот теперь отдохнём, - сестричка откинулась на спинку стула, а потом добавила: - Пойдите, смените рубаху.

Когда я вошла в палату, Валя выпучила глаза:

- Что с тобой!

- Рубаху сменить надо, - ответила я, и разрыдалась.

Соседка выбежала из палаты и принесла чистую рубаху с разодранным почти до конца подола разрезом и без тесёмок.

- Еле выпросила у сестры-хозяйки.

Я стала стаскивать с себя насквозь мокрую рубаху, когда в палату заглянула сестра-хозяйка, наверное, хотела убедиться, что мне действительно нужна смена.

Напряжение моё спало, я перестала реветь, надела на себя этот почти халат и вернулась в процедурную на вторую серию пытки под названием: «Обработка правой груди».

Больше свою спасительницу, эту маленькую почти девчонку, я никогда не видела, и даже имени её не знаю, но надеюсь, что Аллах к ней добр и милостив по сей день, потому что я, будучи атеисткой, просила его об этом очень искренне.

Выписали меня одиннадцатого числа. Молодая симпатичная сестричка, перепелёнывая моё чадо из казённых штампов в домашние пелёнки, наигранно Антошкой восхищалась, за что получила стандартный набор в виде коробки «Ассорти» и бутылки коньяка. Надеюсь, что-то из этих скромных даров дошло до доброй акушерки.

Дома первым делом я гордо распеленала сына, чтобы показать его Лёше во всей красе, а муж мой не нашёл ничего лучшего как спросить:

- А почему у него ноги кривые?

Получив не то, чего ожидала, я разозлилась:

- Сам полежи в животе в свёрнутом виде девять месяцев! – выпалила я с негодованием и обидой за своего ненаглядного сыночка, как будто забыв, что Алёша тоже когда-то лежал в животе в свёрнутом виде. - Выпрямятся ещё!

Лёша виновато буркнул:

- Ну чё ты? Я так спросил.

Вот мы и дома. Как хорошо! Антошку уже никто не заберёт. Беспокоиться, что его уронит пьяненькая медсестра или нянечка, не надо. Молока хватает, нашитых мамой пелёнок и многослойных марлевых подгузников хоть завались. Правда, потрескавшиеся соски еще болят, но это ничего – до свадьбы заживет. Впервые дома, прикладывая своё золотко к груди, я почувствовала острый приступ  полновесного, всеохватывающего счастья, какого раньше никогда не испытывала.


11. СЧАСТЬЕ БЫЛО НЕДОЛГИМ

На третий день я обратила внимание на то, что нос у Антошки забит, и он дышит с трудом. Я не очень встревожилась, но решила перестраховаться.

- Лёша, что-то у Антошки сопли. Может быть Светлане позвонить?
 
- Какой Светлане, - не понял Алёша.

- Да Комаровой же, - с раздражением воскликнула я. – Разве ты не знаешь, что она педиатр?!

- Я знаю, что Комарик физик, - попробовал пошутить Лёша.

С Димой Комаровым, мужем Светы, Алёша дружил со школьной скамьи, а потом они вместе учились в Новосибирском университете, который Лёша не закончил. 

Мы со Светой подружками не были, хотя она мне нравилась своим мягким, каким-то уютным характером. Такие отношения обычно называют приятельскими. Наши семьи встречались по дням рождения или большим праздникам. 

- Так что, звонить? – переспросила я.

- Позвони, лишним не будет.

Светлана поинтересовалась, какая у Антошки температура.

- Я не мерила.

- Померяй и перезвони.

Температура оказалась 37,3. Света помолчала, а потом сказала:

- Надо бы послушать лёгкие.

- Давай Лёша тебя привезёт?

- Давай.

Через полчаса Светлана уже прикладывала стетоскоп к малюсенькой Антошкиной грудке, а я вопросительно смотрела на неё. По мере перемещения стетоскопа лицо Светы хмурилось всё больше. Закончив прослушивание, она накрыла Антошку пелёнкой и, не глядя на меня, сказала:

- Не хочу тебя пугать, и, может быть, я ошибаюсь, но похоже на пневмонию. Хрипы  с обеих сторон.

- Что же делать?

- Вызывайте скорую.

- Я вызову, а Лёша тебя отвезёт, а то поздно уже.

- Не надо, сама доеду.

Врач скорой, молодой мужчина, прослушав Антошку, заявил:

- В лёгких живого места нет. Надо срочно везти в детскую на Байзакова.

Я засуетилась, стала пеленать сына, прямо при нём натянула колготки, но он вдруг собрал свой баул и изрёк:

- Мы не повезём.

- Почему?

- Не повезём, - повторил он, - вызывайте такси.

- У нас своя машина есть.

- Вот и хорошо. Адрес больницы знаете?

- Да.

- Ну счастливо вам. До свидания.

И врач спешно вышел из комнаты. У меня затряслись руки: «Он отказался, потому что боится не довезти до больницы». Я укутала Антошку в два одеяла, потому что в нашей "недотыкомке" печка не работала, и в ней было холодно как на улице.

В приёмный покой Алёшу не пустили.

- Подожди в коридоре, может быть, мою одежду заберёшь, - сказала я и направилась в сопровождении медсестры в палату приёмного покоя. Врач осмотрела Антошку и сказала:

- Покормите, потом сцедите молоко в эту баночку, и уезжайте домой, а завтра к половине девятого возвращайтесь, вам выпишут пропуск. Возьмите с собой халат, косынку и домашние тапочки.

- А что, меня не оставят?!

- Не положено. У нас мамаши находятся с 9 утра до 9 вечера, потом молоко сцеживают на ночь, а мы деток ночью кормим сами.

Сосал Антошка вяло, всё время засыпал. Я отдала сына сестричке, и она унесла его, а я сцедила молоко и вышла в коридор.

Увидев меня, Лёша воскликнул:

- Что?!

- Здесь с детьми лежат только днём. Сказали завтра к половине девятого приезжать.

И мы вернулись домой к пустой Антошкиной кроватке. Спать я не могла, что делать не знала. Позвонила Жанне, она сказала, что попытается найти выходы на врачей, которые там работают. В половине первого ночи Жанна позвонила и сказала, что Антошка находится в реанимации под капельницей, состояние тяжелое, но они делают всё, что  необходимо, и она расплакалась.

- Только не плачь, - почему-то сказала я, - Как ты узнала?
 
- Через знакомых Борькиных знакомых, - ответила Жанна сдавленным голосом.

- О, господи! – я положила трубку и села на диван. Утро никак не наступало. Лёша лежал рядом и не шевелился, но я видела, что он тоже не спит. В четыре утра он сказал:

- Приляг хоть на немного.

Я легла рядом. Так мы и пролежали до семи, не проронив ни слова.

Утром я надела халат, чтобы в больнице не переодеваться, взяла тапочки и бабушкин белый платок, выпила чашку чая – еда в горло не лезла, и вышла во двор, где меня в машине уже ждал Алёша.

В больнице на стенде со списками мы сразу же нашли фамилию сына в отделении для новорожденных. Значит жив! Я помчалась в отделение. Там в большой комнате, меблированной только стульями, стоящими вдоль стен, и холодильником «Саратов», было уже десятка три женщин. Все стулья были заняты, а те мамаши, которым места не досталось, стояли поодиночке и группами, переминаясь с ноги на ногу, тихо переговариваясь и нетерпеливо поглядывая на часы. Без пяти девять комната была забита до отказа. Через пару минут в дверях появилась толстая матрона в белом халате и несвежем переднике, и зычно объявила:

- Все на завтрак!

Женщины загалдели: «Какой завтрак! Сейчас на кормление позовут!», и потянулись в коридор. У дверей, ведущих в детское отделение, образовалась толпа нетерпеливых мамаш. Некоторые возмущались: «Уже три минуты десятого – чего не открывают!». Наконец, двери распахнулись, и женщины ринулись внутрь отделения. Я побежала вместе со всеми. Справа вдоль длинного коридора располагались палаты со стеклянными стенками, через которые были видны высокие детские кроватки. Каждая палата была поделена стеклянной перегородкой на два бокса, а в каждом боксе было по три кроватки. Я растерянно остановилась: «Где Антошка?». Потом увидела медсестру, сидящую в глубине коридора у стола с зажжённой настольной лампой. Подбежала к ней и спросила:

- Где Антон Корен?

- А-а, новенький, - протянула сестра, и указала на бокс как раз напротив своего поста.

В боксе уже находилась женщина, она сидела напротив кроватки и кормила своего ребёнка. Антошку я увидела лежащим на зелёной клеёнке, покрытой совершенно мокрой простынкой, в лёгкой и тоже мокрой насквозь распашонке. Бязевое одеяльце лежало в правом углу кроватки в скомканном виде. Я подхватила сыночка на руки и почувствовала, что тельце у него горячее и какое-то обмякшее. Ручки безвольно болтались в воздухе, а ножки не были свернуты калачиком как обычно.  Я плюхнулась на стул, приложила его к груди, но он на прикосновение соска к губам никак не отреагировал.

- Он не сосет! – воскликнула я довольно громко.

Женщина, сидевшая справа от меня, вдруг произнесла:

- Мила?

Я подняла голову и узнала кустодиевскую красавицу, которая в послеродовой палате лежала тоже справа от меня.

- Валя?! И ты здесь?

- Уже третий день. Нас сразу же после выписки положили. Ты уже шестая из нашего роддома. Все те, кто до праздников рожали.

В палату заглянула медсестра и сказала:

- Корен, после кормления понесёте ребёнка на рентген.

- Он у меня почему-то не сосёт.

- А чего вы хотите! У него высокая температура, - ответила сестра, а потом объяснила мне, как найти рентгенкабинет.

Оставшееся время, отведённое на кормление, я просто сидела, прижимая к груди своё золотко. В коридоре прозвучал голос:

- Мамаши, закругляйтесь!

Я, как смогла, завернула Антошку в одеяльце, которое оказалось таким маленьким, что запеленать сыночка у меня не получилось, и пошла на рентген. Путь оказался неблизким, потому что кабинет находился в другом корпусе больницы, соединённом с нашим зданием длинным переходом на уровне второго этажа. В переходе гулял сквозняк, и было очень холодно. Я ускорила шаг, потом перешла на бег, изо всех сил прижимая Антошкино безвольное тельце к животу и пытаясь натянуть одеяльце ему на голову. Одеяльца не хватило. Неужели и здесь, как и в роддоме, они постельное бельё на две части разрезают? Страх за ребёнка, злость и обида на всю советскую власть, усталость, наконец, прорвали моё оцепенение, и я разревелась в голос.

После рентгена я спросила  у медсестры, можно ли свои пелёнки принести. На что она ответила:

- Приносите, хотя вообще-то не положено, но мы на это идём – своего белья не хватает. Только потом не требуйте назад, всё равно после стирки свои пелёнки не найдёте.

До второго кормления оставалось два часа. Сесть в загоне для кормящих мамаш мне не удалось. Я час простояла, опершись на подоконник, а когда одна из женщин встала и вышла из комнаты, я заняла её место, чтобы хоть немного посидеть, пока она не вернётся. Однако вернувшаяся женщина предъявлять свои права на стул не стала, а отошла к окну и заняла моё место. Потом уже я поняла, что здесь действует негласный отказ от принципа: «Это место занято», что позволяло осуществлять постоянную ротацию сидящих и стоящих, ведь сидеть надо было всем, не только для отдыха, но и потому, что сцеживать молоко для ночных кормлений стоя было совсем неудобно. Постепенно наполняемые бутылочки с фамилиями на этикетках ставили в холодильник.

В 12 дня Антошка пососал минуты две и уснул. Пока я сидела с ним на руках, Валя поведала мне историю, от которой у меня чуть сердце не остановилось. Вчера вечером она спасла моего сына от неминуемой гибели. Оказывается, его не в реанимацию положили, а принесли в палату сразу же после того, как я его вечером покормила в приёмном покое. Валя в это время была ещё в боксе и кормила свою дочку, а медсестра принесла Антошке бутылочку, скомкала одеяльце, которым Антошка был укрыт, положила этот комок у его головы и, засунув соску ребёнку в рот, положила бутылочку на одеяльце так, чтобы молоко самотёком лилось из соски. Ту же операцию она проделала и с малышом, который лежал у окна.

Этот малыш был «отказником» и к такому варианту кормления уже привык. Антошка же соску выплюнул, и молоко стало заливать его рот и нос. В это время его вырвало фонтаном, и он стал захлёбываться уже рвотными массами. Валя это увидела, схватила его на руки, перевернула животом вниз и похлопала по спинке, чтобы он прокашлялся. Перевели моего сына ночью в реанимацию или нет, я не знаю. Сейчас я уже думаю, что вполне возможно, они сгущали краски на тот случай, если ребёнок умрёт: «Мы же говорили, что он был крайне тяжёлый». По крайней мере, я уверена, что если бы он умер не от пневмонии, а задохнулся от рвотных масс, я бы этого никогда не узнала.

Вторую ночь дома я опять почти не спала: во-первых, кризис у Антошки всё ещё не миновал, а во-вторых, после Валиного рассказа стало ясно, что они там ни за что не отвечают.

Следующие пять дней я пребывала в постоянной тревоге, ведь каждое утро до тех пор, пока не увидишь своего ребёнка, не знаешь, жив он или его уже нет. Хорошо ещё, что у меня от этой тревоги молоко не пропало. И дело вовсе не в том, что пришлось бы переходить на искусственное кормление. Нам заявили, что если у женщины молоко пропадёт, её к ребёнку пускать не будут. Видно, страх быть разлучённой с сыном был настолько сильным, что заставил организм вырабатывать спасительное для нас обоих молоко.

Наконец, на шестой день Антошка ожил: температура спала, он стал открывать глаза и сосал с явным аппетитом. На душе у меня отлегло, и во мне сразу же проснулся борец за справедливость. Дело в том, что задержки с завтраками для женщин в больнице были делом обычным. Через день, а то и каждый день женщин на завтрак приглашали за две-три минуты до кормления, естественно, все бежали к детям, а не в столовую. Мне-то было всё равно – я успевала поесть дома, ведь Алёша меня в больницу отвозил на машине. А вот женщинам, которые жили гораздо дальше меня, не всегда удавалось позавтракать дома – попробуй, опоздай на десять минут, и тебя уже в отделение не пустят. В этот день, как обычно, все остались не солоно хлебавши, вернее, совсем не хлебавши.

После кормления в загоне для мамаш пошли обычные разговоры о том, что это делается специально. Конечно, специально! Предназначавшиеся кормящим матерям сыр и масло оседали в хозяйственных сумках столовских работниц.

Я не стала принимать участие в роптании масс, а сказала Вале:

- Пойдём!

- Куда?

- В столовую – пусть они всех покормят!

В столовой пластиковые столы сверкали девственной чистотой. Я постучала в окно раздачи. Через минуту его открыла тётка с грубым, красным лицом, выражающим крайнее раздражение:

- В чём дело, - промолвила она с ноткой угрозы в голосе.

- Здравствуйте, - вежливо ответила я. - Мы хотим позавтракать.

- Какой завтрак! – возопила раздатчица. - Уже десять часов, мы всё выбросили.

- И сыр с маслом тоже выбросили?

- Да, - ответила тётка.

Тут я не выдержала, и разразилась тирадой, в которой высказала всё, что о них думаю. В конце своей пламенной речи я очень громко выпалила:

- Если вы не прекратите обкрадывать кормящих матерей, я пожалуюсь не только главному врачу больницы, но и выше! После этого вас на пушечный выстрел к материальным ценностям не подпустят! И максимум, чем вы сможете на хлеб зарабатывать – это махать тряпкой в туалете!

Насчёт материальных ценностей я, конечно, хватила лишку. Но, с другой стороны, еда – тоже материальная ценность, и не последняя.

Тётка в ответ выпалила:

- Жалуйся куда хочешь! – но в лице несколько изменилась.

На следующий день завтрак был подан вовремя. А меня после первого кормления пригласили в кабинет заведующей отделением. Заведующая говорила со мной вежливо. Пыталась оправдать столовских работниц, в том смысле, что они это делали не специально. Заявила, что она «имела с ними беседу, и подобного впредь не повторится». Не хочется думать, что и врачи в столовке отоваривались. Возможно, что они просто на это смотрели сквозь пальцы: им платят мало – они воруют. Разоблачительных речей я произносить не стала – и так понятно, что они испугались, но зачем-то вступила в дискуссию по поводу того, что я вообще считаю форменным издевательством над матерями и грудными детьми, когда их разлучают в самый тяжелый момент как для тех, так и для других. На это заведующая мне ответила так:

- Советской наукой установлено, что когда тревожная мама находится постоянно возле своего больного ребёнка, это плохо на нём сказывается. Да и мать имеет возможность больше отдохнуть, если не лежит вместе с ним.

С выводами советской науки я спорить не стала, а просто сказала:

- Выпишите моего сына, я сама буду уколы делать.

- Мы этого сделать не можем. Ребёнка следует лечить в стационаре 21 день.

Таким образом, мы с сыном «отлежали» почти три недели. Мне всё-таки удалось уговорить заведующую выписать нас на три дня раньше. По-моему, она просто решила пойти мне навстречу потому, что поняла: от этой женщины можно ждать любых неприятностей.

Несмотря на конфликт, все, кто лечил Антошку, включая заведующую отделением, получили от меня традиционные шоколадные презенты. На самом деле, они спасли мне сына, а что касается низких зарплат вспомогательного персонала, а тем паче врачей и работников советской науки, то они тут ни при чём.

На следующий день после возвращения домой я во дворе встретила дворничиху тётю Пашу, которая была в курсе всех событий, происходивших в доме.

- Ну как сынок? Я слышала, его уже выписали.

- Всё нормально. Уже дома.

- Ну, слава богу, а то я как-то Алёшу встретила, спросила его про сыночка, а он заплакал.

И тут мне в голову пришла такая мысль: за всё это время я ни разу не подумала об Алёше. А, ведь, ему было не легче, чем мне. Но он вида не подавал, думая, наверное, что так для меня будет лучше. Бедный, ты, мой бедный, покинутый, заброшенный! Той ночью я любила его со страшной силой.

***

Десять лет спустя мы как-то проезжали на своей "недотыкомке" мимо этой самой детской клинической больницы. При виде её серых бетонных корпусов у меня по телу пробежал холодок.

- Вот тут, Тошка, ты лежал при смерти, - сказала я сыну.

Антошка подпрыгнул на сиденье, резко повернулся ко мне всем телом и с ужасом в голосе воскликнул:

- И я не умер?!


12. ОТКРЫВАЙ ВОРОТА!

Домой Антошку привезли совсем хиленьким и малоподвижным. Правда, участковая педиатрша меня успокоила:

- Молоко у вас не пропало, значит, вес наберёт быстро.

В начале января, когда моему сыну исполнилось два месяца, позвонил Шурик и сказал, что Людку положили в инфекционную больницу с подозрением на дизентерию.

- Какая дизентерия зимой? – удивилась я, - Скорее всего, это отравление. Небось, новогодние салаты доедали.

- Доедали, только я не отравился, а её весь вчерашний день полоскало.

- Так бывает. Не тот кусок достался. Думаю, ей желудок промоют и через пару дней отпустят.

- Какой, отпустят! Там же карантин, а я не знаю, как Шульца купать. Может быть, приедете?

- Ладно, приедем.

Так я впервые увидела Шурикиного сына. Сашка оказался крепким, упругим, подвижным и капризным малышом. Плакал почти басом. В общем, по сравнению с нашим Антошкой выглядел богатырём. Правда, Тошке было всего два месяца, а Шульцу целых шесть.

Ужасные дни тревоги за жизнь Антошки были позади, и я почти успокоилась.

Однако беда не приходит одна. Заболел Алёша: у него по всему телу пошли фурункулы. На спине фиолетово-красные шишки были величиной с мой кулак. Как это болезненно, я узнала позже, когда на моей заднице вскочил чирей. Может быть, инфекция от Алёши попала. От боли я себе места не находила, да ещё и сидеть не могла. Правда, мой  организм быстро с заразой справился, а вот Лёше ничего не помогало.

Сначала он сам себе прописал мазь Вишневского. Я каждый день меняла повязки, выдавливая огромное количество жидкого гноя из каждого бугра. Алёша заставил меня вырывать пинцетом твёрдые гнойные стержни из кратеров фурункулов для того, чтобы ускорить процесс заживления. Но толку было мало: одни фурункулы заживали, другие появлялись как грибы, завоёвывая всё новые участки тела. У Лёши постоянно была температура, но он продолжал ходить на работу и писать диссертацию. Когда фурункулы появились на лице и шее, я погнала его в поликлинику. Там ему сказали, что это очень опасно и дали направление в больницу – в челюстно-лицевую хирургию.

В больнице он пролежал три недели. Там его лечили и хирургическим путём и антибиотиками и переливанием крови в надежде взбодрить собственный иммунитет. Иммунитет взбодряться отказывался. Лёша выписался из больницы и дома продолжил лечение мазью Вишневского. Я привычно каждый вечер обрабатывала старые фурункулы и, осматривая всё тело, выискивала новые в надежде придушить их в зародыше, что, впрочем, мне не удавалось.

 В апреле по городу поползли слухи о том, что весной в Алма-Ате произойдёт сильнейшее за всё время наблюдений землетрясение. Поначалу я этим слухам не верила – я читала, что сейсмологи не могут делать краткосрочных прогнозов, но разговоры о грядущей катастрофе не только не утихали, а с каждым днём всё усиливались, достигая девяти баллов по десятибалльной шкале слухов. Всеобщий психоз достал-таки и меня. Ночами я почти не спала, представляя себе, как рушится потолок и накрывает Антошкину кроватку. Я собрала сумку с его пелёнками-распашёнками и документами и продумала два пути эвакуации из квартиры: первый через дверь, второй через окно. Вот уж когда я порадовалась, что мы живём на первом этаже!

Не знаю, сколько бы продолжалось это безумие, если бы однажды я не поделилась своими тревогами с тётей Зоей:

- Страшно, особенно ночами. Так и представляю себе, как Антошку потолком придавило.

Тётя Зоя не стала меня успокаивать, а только вздохнула и сказала:

- Что всем – то и нам.

Не знаю, почему, но её слова подействовали на меня отрезвляюще. А может быть, просто я устала бояться. Слухи утихли к концу мая. Все успокоились и продолжили жить расслабленной летней жизнью. А я тогда подумала: всё-таки странные мы существа – люди. Ведь Алма-Ата, если посмотреть на карту сейсмической активности, действительно находится в «тёмно-коричневой» зоне, то есть в зоне, где в любой момент может произойти десятибалльное землетрясение. В любой момент! Но раз уж неизвестно кем объявленный конец света не состоялся до конца весны, то чего его ждать, скажем, первого июня? А ещё я подумала о том, что не будь Антошки, я, сторонница  научного подхода, вряд ли бы поддалась всеобщей панике. Всё-таки правильно говорят, что женщина, у которой грудной ребёнок, более чувствительна, тревожна и уязвима.

Вот однажды, когда Антошке было месяцев семь, папа рассказал мне жуткую  историю. Во время войны, когда наши войска освободили Ростов, он с солдатами своего подразделения зашёл в школу, которая при немцах служила госпиталем. Там на операционных столах, каталках и просто кроватях они увидели трупы детей с иголками в разных частях тела, в основном, младенцев.

- Вот таких, как твой сынок, не больше, - папа кивнул в сторону кроватки, в которой Антошка мирно спал, закинув обе руки за голову.

- Боже, зачем?!

- Из них выкачали всю кровь для раненых.

Даже сейчас я не могу вспоминать это без содрогания, а тогда каждый волосок на моём теле встал дыбом. Наверное, я так изменилась в лице, что папа испуганно произнёс:

- Извини, дочка, не надо было мне это рассказывать. Извини.

Своими проблемами и тревогами я с Алёшей старалась не делиться – ему и своей болезни хватало, а он ещё диссертацию писал. Домой приходил уставшим и, если я к нему с чем-нибудь обращалась, он обычно говорил, что голова у него другим забита. Мне хотелось, чтобы этот чёртов диссер он скорей дописал и занялся своим здоровьем. Он же постоянно что-то переделывал, совершенствовал свою программу и, следовательно, пересчитывал полученные данные, добиваясь, как известно, недостижимого идеала. Я же нудела, что он так никогда не закончит, и приводила ему в пример Лёву Редкина – Шурикиного однокурсника, который в аспирантуру поступил позже Лёши, а защитился сразу же после её окончания. Лёша от меня отмахивался, говорил, что я его уже достала, а Редис защитился быстро потому, что использовал чужую программу.

С одной стороны, я мужа жалела и оберегала, а с другой – раздражала своим приставанием с диссером, не понимая, что этим «ускорить» Алёшу невозможно. Умная мысль! Только пришла она ко мне далеко не сразу.      


13. ПОЧЕМУ АБОРИГЕНЫ НЕ БОЯТСЯ УКУСОВ СКОРПИОНОВ

Несмотря на то, что я очень не хотела снова жить с родителями и мечтала о самостоятельной жизни, наше объединение имело и свои преимущества, которые я по достоинству оценила только с рождением ребёнка. Мой драгоценный папа взял на себя обязанности доставальщика продуктов. Он вставал в шесть утра и осуществлял забег на длинную дистанцию за сметаной, сливочным маслом, мясом и другими продтоварами, которых с каждым месяцем выбрасывали на прилавки всё в меньших количествах.

Помню, будучи уже на сносях, я всё ещё «бегала» по магазинам, хотя это и было для меня тяжело. Как-то стояла в очереди за костями. Очередь была не очень длинная, но многослойная. Народ, как водится, перебранивался, выталкивая из своих рядов тех, кого «тут не стояло». В магазине было душно и пахло несуществующим несвежим мясом. Мне стало плохо, я покрылась испариной и, наверное, сильно побледнела. Молодой продавец, по лицу которого тоже текли струйки пота, продолжая правой рукой кидать на весы крупные говяжьи кости с неотскобленными ошмётками мяса, вскинул левую руку вверх и жестом пригласил меня к прилавку.

- Женщина, идите сюда я вам взвешу!

Очередь недовольно загалдела, кто-то даже пригрозил продавцу увольнением, но когда я направилась к прилавку, все с пониманием расступились, и только одна грузная тётенька лет пятидесяти недовольно пробурчала:

- Может быть, я и не беременная, зато у меня ноги болят! А я ничего, стою как все.

На что мужчина, который стоял за ней, философски заметил:

- Эх, бабка, кого парят наши ноги?! Все за говяжьими стоят.

«Бабка» вздохнула и ничего не ответила. Возможно, она вспомнила те далёкие времена, когда её ножки кого-то интересовали, но и тогда им приходилось конкурировать с говяжьими.   

Имея на руках грудного ребёнка, я вряд ли бы могла соревноваться с отцом в виде спорта, который можно было назвать: «А ну-ка достань!».

Если, кормя Антошку грудью в спальне, я слышала победный клич отца: «Сметану достал. В Кунавинском!» (так он называл небольшой продмаг недалеко от резиденции Первого секретаря компартии Казахстана Д.А. Кунаева), значит «охота» была удачной.

Если же папа возвращался молча, то вопрос: «Масло достал?» был излишним. Лучше всего в нашей округе снабжался недавно открытый «магазин без продавца» на Горького в трёх кварталах от нас. Папа этот единственный в Алма-Ате универсам по созвучию окрестил «самосвалом». Впоследствии оказалось, что псевдоним этот как нельзя лучше к нему подходит. Выкатываемые в торговый зал огромные сетчатые тележки с варёной колбасой или брикетами «Супового набора» (те же кости, только упакованные в целлофановые пакеты) народ брал неорганизованным штурмом, отчего то тут, то там возникали стихийные свалки.

Общительный папа завёл в универсаме полезное знакомство и иногда, вернувшись ни с чем, обнадёживал меня «инсайдерской» информацией.   

- Знакомая продавщица в самосвале сказала, что сегодня перед закрытием масло будет.

В этом случае мы шли часам к шести в самосвал втроём (папа и я с Антошкой на руках) и ждали, когда выбросят масло. Во избежание свалки брикеты выкладывали горкой на кассе и выдавали «один пакет в одни руки». Помню, однажды папа обегал все «свои» торговые точки, но масла для ребёнка не нашёл. Он очень расстроился и, обращаясь к внуку, удручённо сказал:

- Не будет тебе, Антошка, сегодня кашки с маслом. 

- А в самосвале не обещали? - спросила я.

- Сегодня моей продавщицы не было, а другие молчат, как партизаны на допросе.

- Ладно, папа, я с Тошкой вечером сама схожу. Вдруг будет.

- Сходи, дочка. Я что-то устал сегодня.

Вечером я направилась в универсам и с радостью обнаружила, что на кассах высятся горки вожделенного сливочного масла. Я заняла очередь и с трепетом наблюдала за тем, как горка в моей кассе уменьшается в размерах, но всё ещё остаётся внушительной. За семь человек до финиша, я посчитала, что мне должно хватить: от горки осталось как раз девять брикетов. Но тут, женщина, которая стояла пятой по счёту, заорала:

- Коля, ну где ты?! Очередь подходит!

К ней подбежал Коля и не один, а с девочкой лет шести-семи – дочкой, наверное. Масло закончилось у меня перед носом! Кассирша вопросительно посмотрела на меня: где, мол, ваши продукты, а я посмотрела на неё умоляющим взглядом и, сдерживая слёзы, прохрипела:

- Я только за маслом стояла. Может быть, у вас остался хоть один пакет?

- Нет, женщина, разве вы не видите! Проходите, очередь не задерживайте!

Так мы с Антошкой ни с чем и ушли.

Папа и обеды готовил. Особенно хорошо у него получались борщи и жареная картошка с луком. Каши, овощные пюре и паровые котлетки для сына я готовила сама. 

Мама обычно, возвращаясь с работы, садилась на диван и говорила:

- Андрей, сделай мне, пожалуйста, бутерброд с колбаской и чай.

Если колбаса (лучше, конечно, «Докторская», но неплохо и «Любительская») была, мама получала свой бутерброд с чаем. Если нет, папа в качестве альтернативы предлагал сало или сыр. Сало он солил сам и жарил на нём картошку или яичницу. Сыр мог быть «Колбасным» или «Пошехонским». Любимый всей нашей семьёй твёрдый «Советский» к тому времени из свободной продажи практически исчез вместе с «Голландским». Если эти «благородные» сорта и появлялись спорадически, поди угадай – где! Впрочем, со временем участь «Советского» с «Голландским» разделил и «Пошехонский». Помню, Сашка рассказывал, как он стоял в очереди за молоком и кефиром в Центральном гастрономе. Вдруг очередь заволновалась, и те, что стояли в хвосте стали вытягивать шеи и спрашивать:

- Что дают?

- Сыр! – прокатилось по уплотнившимся рядам.

- Какой сыр? – поинтересовался Сашка.

- Какой, какой! – передразнил его мужчина, стаявший за ним. – Сыр!

Этот эпизод нас всех рассмешил. Действительно, глупо было с Сашкиной стороны сортом интересоваться: всем же ясно – возьмёшь любой. Впрочем, я бы тоже, наверное, спросила. Так, любопытства ради.

Вот я подумала, что россияне, рождённые в XXI веке, могут не понять, почему их  отцы, деды и прадеды, повседневная жизнь которых в начале восьмидесятых ухудшалась с каждым днём, не только не возмущались, а умудрялись над этим ещё и шутить. Ну не могу сказать, что недовольства не было. Раздражались в очередях. Дома на кухне или в гостях осуждали номенклатуру, которая имела свои распределители. Не любили, мягко говоря, работников торговли, спекулирующих дефицитом, но по возможности пользовались их услугами. Однако продолжали жить своими личными радостями,  горестями и повседневными заботами. Почему так было?

Мне кажется, что, во-первых, народ наш, никогда не живший в достатке, поколение за поколением приобрёл навыки выживания в неблагоприятных условиях. Как нечувствительны к укусам скорпионов аборигены Африки, которые выработали  иммунитет к их яду.

Во-вторых, советские люди, в массе своей за границей не бывавшие, не имели примеров для сравнения и зависти. Вспоминаю анекдот тех самых времён: «Почему советские люди счастливы? Потому что они не знают о том, как плохо живут».

И, наконец, в-третьих, если нет настоящего тотального голода, человек живёт


14. НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ

О себе могу сказать, что в то время я жила не проблемами ухудшающегося снабжения, а упивалась радостью долгожданного материнства. Однако это вовсе не означало, что из Антошки я соорудила икону, на которую молилась денно и нощно, и ничего и никого вокруг не замечала. На работу меня ещё не тянуло, но всё-таки, как сказал бы Шурик, «чего-то в супе не хватало».

Когда Тошке исполнилось ровно 11 месяцев, он начал ходить. До того как совершить самостоятельный круг по нашей большой гостиной на виду у многочисленной восторженной публики (мама, папа, Лёша, я и Толик Богутский по кличке Батон), Антошка предпочитал не ползать, а ходить, держась за мебель и стены. Сидячей коляски у нас не было (они только-только входили в моду и были страшным дефицитом), поэтому на прогулках сынок выматывал меня тем, что требовал постоянно ходить с ним, держа его за обе руки. Мне приходилось сгибаться в три погибели и семенить за ним по дорожкам парка, пока я не выдыхалась окончательно. Поясница после таких прогулок разгибалась с трудом и болела, поэтому неудивительно, что его самостоятельность принесла мне огромное облегчение.

Именно в это время появилось то, чего «не хватало в супе».

Ко мне заглянула Светлана – та самая, которая обнаружила у Тошки хрипы в лёгких, и тем самым спасла ему жизнь. Светин визит был для меня неожиданным и приятным. Войдя в гостиную, она небрежно бросила на стол какой-то журнал и сказала:

- Мы с Димкой в Прибалтике отдыхали. Этот журнал я там купила. Ты такими штучками увлекаешься, так что – дарю.

- Какими штучками?

- Потом посмотришь. Думаю, тебе понравится.

Я Светлану поблагодарила, и мы пошли на кухню попить чайку и поболтать.

Когда Света ушла, я взяла в руки журнал, который назывался «Рукоделие», и начала перелистывать страницы. Статью «Как плести макраме» я пролистнула без интереса, фартуки с аппликацией и куклы из соломы меня тоже не заинтриговали. Вышивать гладью я умела.

Итак, гладь для меня – пройденный этап. Листаем дальше. И тут меня словно кипятком ошпарило!

- Па-а-а-па! Иди сюда!

- Что случилось, дочка?

- Ой, извини. Я тебя напугала. Ничего не случилось. Ты можешь в техникуме попросить, чтобы большую раму из толстого бруса сделали?

- Могу. А для чего тебе?

- Я буду ткать гобелен!

Папа посмотрел на меня с недоверием.

- Гобелен?! Для этого же станок нужен!

- Не нужен! Вот статья: «Как самому соткать гобелен». Здесь написано, что можно ткать на обыкновенной, только очень прочной раме.

- Хорошо, дочка. Ты только мне размеры дай. Я завтра схожу.

Раму шириной полтора метра и высотой метр двадцать сделали за три дня. Пока не было рамы, я подобрала сюжет для коврика. Это был детский рисунок, который обнаружила в каталоге с выставки детского творчества. Мне понравились два скачущих на фоне зелёной лужайки барашка, над которыми летели три пчёлки. Пчёлки были несоразмерно большими – но это ведь детский рисунок.

Когда папа принёс раму домой, я рассчитала, сколько мне нужно шурупов для того, чтобы ввинтить их рядами в верхнюю и нижнюю стороны рамы. Получилось двести сорок штук. Морочить голову вычислением количества шурупов на килограмм я не стала, а просто купила полтора килограмма этих метизов в магазине «1000 мелочей». Ввинчивала их в раму в течение четырёх дней. Ободрала обе руки, но работой осталась довольна. 

Теперь на эти шурупы нужно было насновать прочную хлопчатобумажную или льняную нить так, чтобы образовалась вертикальная решётка с одинаковым расстоянием между нитями. Вот тут «затык» и случился: прочных нитей для основы в магазинах не было – а руки так чесались поскорее работу начать! Уже и картон (рисунок гобелена в натуральную величину) готов, и шерсть нужных цветов подобрано: кое-что дома было, что-то у тёти Лизы выпросила, жёлтую пряжу в магазине нашла, для лужайки зелёную кофту распустила, которую в прошлом году связала, а натянуть основу не из чего!

Решение пришло неожиданно – почта! На почте ведь есть бечёвка, и она должна быть прочной. В ближайшем почтовом отделении мне сказали, что у них самих бечёвки в обрез, пришлось проехаться до другого. Там у окошечка: «Приём и выдача посылок и бандеролей» стояла очередь из трёх человек. Когда я подошла, приёмщица высунула голову в окошко и, обращаясь ко мне, сказала.

- Пусть за вами не занимают! Через пятнадцать минут закрываю.

«Это хорошо, что я последняя», - подумала я, - «Легче будет договориться». Так оно и вышло: «женщина в окне» для приличия немного покочевряжилась, но потом за три рубля сунула в мой полиэтиленовый пакет целую бобину вожделенной бечёвки.

Домой я неслась на всех парусах, и не только от счастья, а и потому, что оставила Тошку на папу и обещала скоро вернуться.

Дома мама встретила меня словами:

- Папа тебя не дождался и ушёл с Антошкой гулять.

- Давно?

- Минут тридцать назад. Думаю, скоро будет.

Я приготовила вечернюю кашку и, когда «мужчины» вернулись, быстренько сыночка искупала, накормила и уложила в постель. По нашей с Тошкой традиции я сунула ему одну соску в рот, вторую в руку, а затем расцеловала его во все части лица: в щёчки, лобик и носик.

- Ну, спи, сынок.

- Исё!

- Совсем забыла! Давай сюда свой подбородок.

Через пять минут Тошка уснул, и я на цыпочках, чтобы пол не скрипнул, вышла из спальни.

Всё! Свободна!    

Грубую ворсистую бечёвку я, не имея опыта, натягивала долго. От физического напряжения и страха, что верёвки не хватит, вспотела так, будто в сауне побывала. Бобины хватило впритык. Немного отдышавшись, я прикрепила к задней стороне рамы ватман с рисунком будущего шедевра, поставила раму на два стула, прислонив её верхний край к стене, примостилась на низенький детский стульчик и начала ткать. Ряд за рядом вручную прокладывала шерстяные нити нужного цвета через нити основы по принципу штопки. Никаких челноков для разноцветных утОчных (в ткачестве: поперечных) нитей при изготовлении гобеленов не используют. Уплотняют ряды обычной столовой вилкой.

Лёша, вернувшийся с работы как всегда поздно, застал меня за работой.

- Что это ты делаешь?! – удивился он.

- Гобелен тку! – ответила я, не поворачивая головы.

- А-а-а-а.

- Там дед картошку пожарил. Подогреешь?

- Подогрею.

- Огурцы, помидоры в холодильнике.

- Не беспокойся, найду.

В половине первого Алёша спросил:

- Ты спать идёшь?

- Ещё немного потку.

- Ну ткуй, ткуй, - пошутил муж и тихонечко открыл дверь в спальню.
 
- Тошка спит? – спросила я.

- Вроде спит.

- Ну ты иди. Я скоро. Вот до копытца дойду.

- Какого копытца?!

- Тише ты – разбудишь! Хочу копытце барашка выткать. Ты что, не видел – у меня будет коврик с барашками.
 
Алёша махнул рукой и удалился в спальню.

Когда я дошла до копытца, на улице уже рассвело. Надо же! А я и не заметила! Посмотрела на часы – пять утра. Надо было поспать хотя бы два часа, пока Тошка не проснулся. Еле-еле оторвав себя от стульчика, как в прямом, так и в переносном смысле, я размяла одеревеневшее тело и, прямо как была в ситцевом халатике, рухнула в постель.

Алёша спросонья пробурчал:

- Чем это ты всю ночь стучала? Тук-тук, тук-тук….

- Вилкой, - ответила я, но Лёша, по-моему, ответа уже не услышал.

Коврик я соткала за месяц. Рекордный срок для новичка. Использовала любую свободную минуту, впрочем, и не свободную. Ссылаясь на жару, гулять с сыном почти не выходила, и пока он бегал по дому, стучала вилкой: тук-тук, тук-тук. Если Тошка приставал ко мне, я говорила:

- Не мешай, сыночка, маме работать. Вон с мячиком поиграй.

Готовый гобелен повесила над Тошкиной кроваткой.

- Это тебе подарок ко дню рождения, сынок!


15. «УГОВОРИЛ, ЧЁРТ РЕЧИСТЫЙ»

Грудное вскармливание – вещь естественная и для ребёнка полезная. Вот я и решила: пока есть молоко – буду кормить Тошку грудью хотя бы по утрам. Удобно даже: не надо спросонья манную кашку варить. Но грудное вскармливание предполагало отказ от курения. От этой привычки я отказалась сразу же, как только узнала о своей беременности. Далось мне это легко. О сигаретах я даже не вспоминала. Однако как только Тошке исполнился год, он от груди отказался: в одно прекрасное утро буквально выплюнул сосок, скривив недовольную мину. Видно, молоко у меня от редкого кормления прогоркло.

С этого самого дня в голове у меня, откуда ни возьмись, поселился маленький, но очень назойливый чёртик. Он сладко жмурился и лукаво подмигивал: «Вспомни, как хорошо вы сидели с Шуриком на кухне, пили чай, курили «Казахстанские» или «БТ» и в жаркой дискуссии решали вопрос: всё ли в мире случайно или закономерно, или спорили о том, прав ли был Мальтус, предрекая перенаселённость нашей планеты».

Конечно, хитрюга-чёрт вовсе не посиделками с чаем и Мальтусом был озабочен – так незатейливо он камуфлировал свою задачу заставить меня капитулировать перед сигаретой. И я сдалась. Без боя. Мысль: «Покурить бы» развернулась в моей голове большим транспарантом, а довольный чёртик, выполнив свою коварную миссию, удалился.

Вот тут-то я и подумала о неудобстве совместного проживания с родителями. Я всё ещё боялась курить при маме и о возможности раскрыть эту тайну Полишинеля не помышляла. Однако: есть запрос – найдётся и решение.

Эдика рядом не было, но в нашем доме жила Лёшина одноклассница Наташа Тишецкая, с которой я познакомилась сразу после переезда на Горького. 

Семья Тишецкой состояла из дочери от второго брака - Лены, третьего мужа –Виталия Малинина, за которого она вышла замуж второй раз, и бабушки Капы (Капитолины Васильевны).

Наслышана о Наташе я была задолго до нашего с ней знакомства. Соня, та самая, что вышла замуж за моего одноклассника Сашу Быкова, оказалась её близкой подругой ещё со школьной скамьи. Как-то раз, когда мы с Алёшей только начали встречаться, Соня передала мне стороннюю оценку моему экстерьеру:

- Представляешь, Мила, - сказала она. – Вчера я встретила Иру Буранову…

- А кто такая Ира Буранова?

- Это Лёшина соседка и наша одноклассница. Так вот, Ирка мне и говорит: «Видела Лёшу с девушкой, рядом с которой Наташа Тишецкая – мастодонт!».

- А кто такая Наташа Тишецкая?

- Ты Тишецкую не знаешь?! Разве Алёша тебе про неё ничего не говорил?

- Вообще-то Лёша мне ни про кого ничего не говорит. По большому счёту Лёша вообще не говорит, - пошутила я.

- Главное, мы с тобой говорить умеем, - шуткой на шутку ответила Соня.

Мне, конечно, стало любопытно – что это за икона стиля, с которой меня сравнили.

Дома я у Лёши поинтересовалась, чем так хороша Наташа Тишецкая.

- Тишка умеет мужчин завлекать, - коротко ответил мой муж.

При первой встрече Наташа поразила меня вовсе не выдающейся красотой, которой она, впрочем, не обладала. Лицо её скорее можно было назвать милым и каким-то аккуратным что ли. Небольшой, но и не маленький нос неправильной формы, был вполне соразмерен остальным чертам белокожего лица без намёка на румянец. Губы не яркие, лоб прямой, подбородок чуть-чуть заострён. Вот глаза, как всё остальное, назвать усреднёнными было нельзя. Меня поразил их цвет: светло-пресветло голубой и совершенно чистый: без всяких прожилок или пятнышек. Это и притягивало и одновременно смущало: потому что прозрачность радужки заставляла тебя как бы смотреть сквозь неё, но в то же время твой взгляд натыкался на резко-контрастирующий чёрный зрачок и чёрный ободок вокруг этого «аквамарина чистой воды».

Фигура Наташи была тоже гармоничной. Довольно высокая, но не дылда, никакого намёка на полноту, однако и не худышка. Грудь она имела третьего размера, бёдра ближе к узким, ноги прямые, голени слегка бутылочкой. Про таких женщин, коих среди русских равнин и казахских гор не так уж и мало, обычно говорят: «весьма привлекательная». Но что всё-таки заставляло окружающих женщин поместить её в качестве эталона в негласно учреждённую ими «палату мер и весов»?

Осанка! Вот чем отличалась Наташа Тишецкая от всех знакомых мне красивых, привлекательных, очаровательных и просто милых женщин и девушек. Такой царственной осанки я не видела даже в кино, где наши актрисы играли венценосных особ или аристократок. Неудивительно, что мужчины провожали её восхищёнными взглядами, а женщины ей завидовали.

Незнакомая мне Ира Буранова явно поторопилась сравнить мою «декадентскую» (то есть на любителя) внешность с общепризнанным эталоном. Да ещё и не в пользу последнего.

Муж Натальи был ей под стать: высокий холёный красавец с густыми льняными волосами – настоящий русский барин. В свои тридцать лет он был немного полноват, но это его не портило, а наоборот придавало солидной вальяжности.

С Наташей мы сошлись быстро, но встречались в основном на улице. Я гуляла с Тошкой, а она выходила прогуляться, чтобы покурить. Как и я, она была единственной курильщицей в доме и скрывала этот порок от старшего поколения.

На следующий день после того, как Антошка начал ходить, я позвонила Наташе.

- Представляешь, Антошка вчера пошёл! Не пару шагов сделал, а сразу же всю комнату обежал. Мы все обалдели! А он бежит и смеётся – как будто сам не верит, что получилось.

- Поздравляю! -  порадовалась за всех нас Наташа. – Ему ведь ещё года нет?

- Нет, вот только одиннадцать месяцев исполнилось. 

- Молодец! Спортсменом будет.

- Наташ, давай сегодня вместе в парк сходим. Антошка тебе свои достижения продемонстрирует.

- Давай.

- Да, Наташа, ты, пожалуйста, сигареты не забудь захватить.

- Ты что, уже курить начала?

- Ещё не начала, но очень хочется.

- Понимаю тебя, - засмеялась Наташа. – Звони, когда соберёшься.


16. ГРИБОЧКИ И «ПЯТЬДЕСЯТ СВЕРХУ»

В августе родители со старшим внуком Илюшкой махнули в Прибалтику. Перед отъездом мама сказала мне, что, когда Антошка подрастёт, они тоже будут брать его с собой. Преданная семье тётя Зоя помогала мне по хозяйству. Она приносила продукты и по выходным готовила обеды, давая мне возможность подольше гулять с Антошкой.

В парке «28 героев-панфиловцев», возле которого мы жили, микроклимат позволял легче переносить жару обычного алма-атинского лета. Как-то прогуливаясь с коляской по дорожкам парка, я увидела в жухлой траве белые шарики. Это были грибы дождевики. Меня тут же охватил охотничий азарт. Я вытряхнула из полиэтиленового пакета запасные ползунки и принялась собирать эти шарики, не пропуская даже тех, которые были размером с булавочную головку.

Антошка проснулся, а я этого не заметила. Он чуть не вывалился из коляски, пока я ползала по газону. Еле успела его подхватить. Но даже после этого я свою охоту не прекратила, просто старалась от коляски далеко не отходить и всячески заговаривала сыну зубы, которых у него было всего шесть, чтобы он вёл себя спокойно. Набрав полный пакет дождевиков, я вернулась домой.

- Тётя Зоя, смотрите!

- Что это?

- Дождевики, - авторитетно заявила я, - их можно пожарить или грибной суп сварить.

Тётя Зоя занялась грибами, а я покормила Антошку и, уложив его, принялась за стирку. Стирала я в тазу, который ставила на дно высокой ванны и, опираясь левой ногой на её край и сгибаясь в три погибели, шоркала бельё детским мылом как енот-полоскун. От этих каждодневных упражнений у меня болела спина и на левом бедре образовалась глубокая вмятина. Обнаружив эту «яму», я расстроилась, что изуродовала свои красивые ноги, но со временем, когда ручная стирка сошла на нет, вмятина постепенно исчезла.

Когда с работы пришёл Алёша, мы сели поужинать, и тётя Зоя торжественно водрузила на стол сковородку с грибами, пожаренными с луком и залитыми сметаной. Лёша уплетал грибы с удовольствием, тётя Зоя от него не отставала, а мне показалось, что вкус у них какой-то «не такой».

- Что-то мне эти грибы не очень нравятся, - сказала я.

- Чого это не нравятся?! Нормальные грибы, - возразила тётя Зоя.

- Даже очень вкусные, - поддержал её Алёша. - Если никто больше не будет, я остатки доем.

Первой плохо стало мне, хотя я съела меньше всех. Когда стошнило тётю Зою, Алёша забеспокоился и вызвал скорую помощь, хотя при этом недоумевал:

- Да чего это с вами? Я съел больше всех – и хоть бы что!

К приезду скорой блевали уже всей компанией. Пожилой врач, узнав, что мы ели, скомандовал:

- Три трёхлитровых банки и марганцовку! Марганцовка в доме есть?

- Есть, - проблеяла я, - только банка у нас всего одна.

- Давайте кастрюли или чайники. Налейте туда воду комнатной температуры.

- Из-под крана? – удивилась я, - Там же горячая вода техническая.

- Ну люди! Как дети. Сначала едят, что попало, а потом им вода техническая! Не беспокойтесь, эта вода в вашем желудке не задержится.

Медсестра развела в предоставленной ей таре марганцовку, расставила нас по местам: меня над ванной, тётю Зою над раковиной, а Лёшу на кухне над мойкой, и тоном, не терпящим возражений, приказала:

- Выпить всё.

Стоя над ванной, я слышала, как Алёша изрыгал из себя грибочки на кухне. У него это получалось очень громко. Он потом ещё несколько дней говорил хрипло и жаловался, что у него мышцы шеи болят. Доктор стоял над тётей Зоей и не без иронии комментировал:

- Вот и грибочки. Почти не жевала. А это, похоже, борщик за обедом ели. Ели борщик?

Тётя Зоя согласно кивала. Медсестра стояла надо мной и подавала мне кружку за кружкой противного слабого раствора марганцовки, который она наливала из чайника, приговаривая:

- До донышка пей, до донышка.

Когда доктор убедился, что из нас кроме воды ничего не выходит, экзекуцию прекратил. Он померил нам всем давление и сказал, что тётю Зою будет госпитализировать.

- У вас, бабуля, давление 190 на 100! На пару дней заберём.

С тех пор Алёша никаких грибов, ни в каком виде в рот не берёт. А я позже выяснила, что собранные мной дождевики, были действительно съедобными, но из-за жары они, не успев вырасти, становились внутри чёрными, а, значит, в пищу непригодными. Я поняла, что была «слишком малоуверистой», как говорил в детстве мой племянник Илюша, и впредь к «тихой охоте» относилась с большей осторожностью, но с не меньшим пылом. 

Бабулю Зою из больницы выписали через три дня – как раз к приезду моих родителей. Мама с папой над происшествием посмеялись, а Лёша сказал:

- Вам хорошо смеяться, а у меня после этого неделю горло драло!

После отпуска мама решила вплотную заняться обустройством квартиры. Её габариты впервые в жизни позволили маме осуществить мечту о приличной мебели. Вместо видавшего виды раскладного дивана они купили для себя две почти деревянные кровати. Почему почти? Потому что спинки кроватей были из древесно-стружечной плиты. Полностью деревянной мебели в магазинах к тому времени уже не водилось. Но всё равно радовались они как дети.

- Ну как спалось на новой кровати? – спросила я маму.

- Как барыне, - ответила она.

Диван их перекочевал в пустую гостиную, где до этого был только чёрно-белый телевизор на хлипкой тумбочке в стиле шестидесятых годов с ножками-растопырками, три стула и маленькая деревянная лакированная тумбочка, которую Тамара Николаевна в Сумы не взяла. Мне отсутствие мебели в столовой нравилось. Мы отциклевали дубовый паркет и покрыли его лаком, а ещё оклеили стены красивыми импортными обоями, которые потому и не раскупались, что были по тем временам очень дороги – 9 рублей рулон.

Большая почти квадратная комната с высоким потолком и полуколоннами приобрела вид почти дворцового бального зала. В зеркале пола отражался лепной бордюр потолка и центральная розетка. Правда, заурядная пятирожковая люстра без одного давным-давно разбитого плафона вносила диссонанс в общую торжественную картину, но с красивыми (читай хрустальными) люстрами в стране тоже была напряжёнка.

Мама моего восторга по поводу гостиной не разделяла. Она считала, что необходимо  приобрести столовый гарнитур со стенкой. Стенки в то время были на пике моды и, что вполне объяснимо, в свободной продаже отсутствовали. Их надо было доставать. Для этого нужны были связи. Связи могли быть только у старшего зятя. Мама обратилась к старшему зятю, который нашёл подходы к мебельному складу. Ему обещали болгарский гарнитур за тысячу восемьсот рублей и пятьдесят сверху.

Деньги надо было отдать все сразу, причём увидеть товар никакой возможности не было. Мама отдала Саше тысячу восемьсот пятьдесят рублей за «кота в мешке» и мы стали ждать, гадая, каков будет окрас и экстерьер у этого «кота». После первой недели ожидания мама явно забеспокоилась. Ей уже было наплевать на окрас и экстерьер – лишь бы кот не растворился как ёжик в тумане. Саша успокаивал тёщу как мог. Наконец, ещё через неделю он позвонил и сказал одно слово:

- Везут!

Гарнитур маме понравился. Правда, мне кажется, что после такой встряски она была бы рада и выкрашенным дровам.
 

17. ТАТЬЯНЕ, НАКОНЕЦ, ПОДФОРТИЛО

В конце лета, когда Антошке было уже девять месяцев, из Уфы прилетела Таня. Она по протекции своей однокурсницы и близкой подруги Умут устраивалась на работу в «почтовый ящик», главный офис которого находился в Караганде, поэтому ей в Алма-Ате надо было оформить какие-то справки и документы, необходимые для допуска к военным секретам.

***
«Почтовый ящик» (Предприятие п/я № такой-то) – открытое служебное наименование заводов, предприятий и организаций оборонного характера, формирований, принятое в СССР для открытой почтовой переписки с указанием города. (Википедия)
***

- Ты думаешь, в Караганде лучше будет? – спросила я, - Хотя, говорят, в ящике работать выгоднее – больше платят и снабжение хорошее.

- Конечно выгоднее. Умутка рассказывала, что у них два раза в месяц заказы выдают – закачаешься: сгущёнка, гречка, сервелат, шпроты. По праздникам даже икра!

- Живут же люди! А как тебе Караганда? Лучше Уфы?

- Один хрен. Только я скоро в Москве жить буду.

- Это как?

- У них там длительные командировки в Москву бывают. По полгода и больше. Умутка в сентябре едет. Она говорит, что некоторые её сотрудники уже по десять лет в Москве живут, в Караганду только на переоформление командировок приезжают.

- Ух ты-ы-ы, здорово!

- Не то слово!

- А командировочные тоже платят?

- Конечно.

- Ну ваще! – засмеялась я, - Может быть, там и жениха найдёшь. Будем к тебе в гости ездить.

Насчёт жениха я была вполне искренна – похудевшая в голодной Уфе до пятидесятого размера Танька выглядела отлично, да и эмоциональный подъём прибавлял ей какой-то летучей грации.

Понянчившись с племянниками и собрав нужные справки, Таня через неделю улетела в Караганду, а через год действительно отправилась в командировку. Правда, не в саму Москву, а в Подмосковье. Оказывается, почти все «почтовые ящики» находились в ближнем Подмосковье. Прикомандированные к ним сотрудники жили в общежитиях, но те, кто приезжали надолго, обычно снимали квартиры в Москве, где жили на нелегальном положении, потому что законом это было запрещено. 


18. СМОТРИНЫ

Тошка не только пошёл но и говорить начал рано. Понимала его только я, потому что поначалу это были слова и слоги, отдалённо напоминающие русскую речь. Правда, одно слово он почему-то выговаривал очень хорошо. Это слово было «пойдём». «Пойдём ая гага пое» в переводе на русский означало: «Пойдём опять в гараж и поедем кататься». Белых халатов боялся, поэтому при посещении врача сразу же начинал жалобно скулить: «Пойдём, пойдём». Врачи умилялись:

- Как хорошо ваш ребёнок говорит! Сколько ему?

- Год и семь.

- Надо же!

В середине августа Алёша вдруг заявил:

- Надо тебе с Антошкой в Сумы поехать.

- Что так срочно?

- Людка с Сашкой уже съездила. Надо родителям и Антошку показать.

Всё-таки шустрая эта Людка. У меня даже мысли не возникало Антошку Коренам предъявлять, но после её визита в Сумы я взревновала и решила, что Лёшины предки обязательно должны со вторым внуком познакомиться.

В Москве нас встречала Татьяна, которая к тому времени уже больше года проработала в подмосковном ящике, а по выходным жила у тёти Нади с дядей Володей.

- Поезд в Сумы завтра в десять. Я плацкарт купила, – сказала Татьяна после объятий и поцелуев, - Ну что, поехали?

- К тёте Наде?

- А куда ж ещё? Они не терпят с Антошкой познакомиться.

По пути домой Татьяна пожаловалась мне, что устала жить у родственников и хочет перебраться в съёмную квартиру.

- Ты же вроде говорила, что они относятся к тебе как к родной дочери?

- Так оно и есть, - со смешком ответила Татьяна. – Если бы они для меня были чужими, и я бы за угол платила, мне бы не пришлось и продукты домой таскать, и по подъезду дежурить и все праздники в их стариковской компании проводить. Не подумай только, что я к ним плохо отношусь, но представь себе, все наши девчонки по выходным сами себе хозяйки. По театрам ходят, в компаниях гуляют, с мужиками знакомятся, а я, как дура, стираю-убираю, а потом ещё с тётей Надей в канасту играю.   

- Да-а-а-а, - протянула я, - так замуж не выйдешь.

- Точно, - вздохнула Татьяна. 

- Надо тебе на квартиру перебираться.

- Пытались мы с Умуткой однокомнатную найти, да чё-то не получается. Двухкомнатных навалом, но это дорого.

- Возьмите ещё одну подружку и снимите двухкомнатную, - посоветовала я.

- Да мы тоже так решили. Надо теперь подружку подобрать. Чтоб не базарная была. Сама понимаешь – вместе жить.

- Понимаю, – задумчиво ответила я, вспомнив свекровь и особенно Клочкову.

Про визит снохи Люси в Сумы я Татьяну расспрашивать не стала, поинтересовалась только, по какой причине она на обратном пути в аэропорту почти на трое суток застряла.

- Мне Шурик рассказывал, что в порту яблоку негде было упасть?

- Да ужас, что было! Я их провожала. Представляешь, люди прямо на полу на газетках спали. В туалет не пробиться. Ни еды, ни воды! Можно было бы назад уехать, так они, гады, рейсы задерживали то на два, то на три часа, то опять на два.

- Прям, все рейсы?!

- Почти все. Некоторые выпускали, вот люди и надеялись, что их следующим будет. Я Людке предложила билет сдать, но ты же её знаешь, она комнату матери и ребёнка выбила, хотя туда подступиться невозможно было.

- А по каким причинам задерживали? Не могла же во всем Союзе погода одновременно испортиться.

- По каким, по каким! Говорили – по техническим.

- Значит, у всех самолётов враз крылья отсохли, - попробовала пошутить я, в душе испытывая беспокойство: а вдруг и с нами такое случится!

- У нас на работе говорили, что это из-за перебоев с горючим.

- Ну да! С керосином в стране напряжёнка, - перефразировала я слова одной из героинь только что вышедшего и жутко популярного фильма «Москва слезам не верит».

Тётя Надя как всегда встретила нас приветливо и с уже накрытым столом, в центре которого высилась гора пирожков с глянцевыми спинками цвета жареных кофейных зёрен. Пирожки дышали как живые – видно ещё не успели остыть.

- С капустой? – спросила я, втягивая носом неповторимый аромат домашнего печёного теста.

- С капустой, - гордо ответила тётя Надя.

- А с грибами?

- И с грибами!

- Тё-ё-ё-тя Надя! – только и смогла выговорить я, чуть не поперхнувшись слюной.

- Ну, давайте садиться. Мишенька с работы ещё не скоро будет, - пригласила нас за стол Тётя Надя, щёки которой покрылись румянцем радости встречи и гордости за свои несомненные кулинарные способности.

Антошка уплетал пироги с жадностью, чем ещё больше потрафил Надежде Владимировне. Я надеялась, что после первого в своей жизни перелёта и сытного обеда он уснёт, но не тут-то было: сынок мой решил выплеснуть избыток энергии, накопившийся за вынужденные четыре часа почти неподвижного сидения в самолётном кресле. Он прыгал по дивану, залезал под стол, пытался открыть дверцы платяного шкафа. Когда, упав со стула, он расплакался, тётя Надя взяла его на руки и усадила на свою кровать, над которой висел выцветший коврик ручной работы. На коврике, выполненном в технике аппликации, были изображены два низкорослых и довольно упитанных оленя на лесной полянке.

- Вот смотри, Антоша, - сказала она, указывая на коврик, - это олень. Он щиплет травку. А там далеко домик. В нём живет охотник.

- Домик, олень, - повторил Антошка.

- Олень хочет спать. А Антоша хочет спать?

- Хочет, - сказал Антошка и широко зевнул.

Когда пришёл дядя Миша, Антон уже мирно спал на хозяйской кровати, уткнувшись носом в оленьи копыта.

Перед сном, пока Таня на кухне мыла посуду, тётя Надя подсела ко мне и шёпотом, чтобы Мишенька не слышал, сказала:

- Мила, ты бы поговорила с Танюшей.

- О чём?

- Ей замуж пора. Она уже перестаёт походить на барышню.


19. ТАЮМАТЬ

В Сумах нас с Антошкой встретила Тамара Николаевна. Она сказала, что Дементий Феодосьевич лежит в больнице.

- Что с ним?

- Как обычно – на давление жалуется, – махнула рукой Тамара Николаевна. - У меня самой сто двадцать на сто восемьдесят.

- А в каком отделении он лежит?

- В кардиологии. Мы к нему завтра съездим.

На следующее утро Антошка проснулся ни свет, ни заря. Я поспешила на кухню, чтобы сварить ему манную кашу. Пока я искала манку, Антошка разбудил бабушку Тамаю. Она появилась на кухне и спросила:

- Что ты ищешь?

- Манку. Хочу Антошке кашу сварить.

- Погоди, она не там. Я её редко использую, поэтому храню вон в том шкафчике на верхней полке. Сейчас достану.

- Тамара Николаевна, давайте я сама достану.

- Ну, доставай, а я пока плиту помою. Вчера ещё собиралась.

Манку я нашла, но к плите все подступы были перекрыты широкой спиной свекрови, оттиравшей засохшие пятна сбежавших обедов. Проголодавшийся Антон стал проявлять нетерпение, и я дала ему печенюшку из вазочки, стоявшей на кухонном столе. Наконец плита была отмыта, но Тамара Николаевна пресекла мою попытку к ней подступиться словами:

- Погоди, я уж заодно и кафель протру.

Я отступила и покорно села на табуретку. Пока свекровь оттирала кафель, Антон таскал из вазочки печенье. Я ему не препятствовала – не хотела, чтобы он разревелся и оказался в глазах бабушки «нехорошим капризным мальчиком».

Манную кашу мы с Тамарой Николаевной съели сами – Антон к ней не притронулся. На слова свекрови: «Что-то он у тебя плохо ест» я ничего не ответила, а про себя подумала: «Спокойствие, только спокойствие! Ты здесь всего на неделю».

В этот день в больницу к Дементию Феодосьевичу мы не попали.

Следующим утром свекровь решила, что сначала надо съездить на рынок, чтобы купить больному свежих фруктов.

- Тамара Николаевна, я ведь алма-атинские яблоки и груши привезла. Три дня, как с дачи.

- Ах, да! Совсем забыла. Ну всё равно овощи нужны, а утром рынок самый хороший, - сказала она, - так что сейчас и поедем. Я только на десять минут прилягу.

В час дня Тамара Николаевна сказала, что вечером рынок ещё лучше. В пять вечера она решила, что ехать на рынок уже поздно.

- Поедем завтра с утра.

- Тем более что утром рынок самый хороший, - уточнила я.

- Ну да, - согласилась Тамара Николаевна.

На следующий день я так и не выяснила, когда же в Сумах рынок самый хороший, потому что ни утром, ни вечером мы на него так и не съездили.

- Тамара Николаевна, давайте на рынок вообще не поедем, а завтра навестим Дементия Феодосьевича, - предложила я. – Сегодня мы с Антошкой, когда гуляли, около продовольственного магазина старушку видели, которая помидоры и огурцы продавала. На вид – только что с грядки. У неё и купим.

- Верно, - обрадовалась Тамара Николаевна, - они ж здесь всё со своих огородов продают.

Так на четвёртый день после приезда, мы, наконец, садились в троллейбус, который отвёз нас в центр города, где находился тот самый рынок, на который я так и не попала. Там мы пересели на другой троллейбус и доехали до центральной клинической больницы, где Антошка познакомился с дедушкой Деметию – так он его называл.

Антошка усидел в одноместной палате минут десять, не больше. Правда, за это время он успел показать всё, на что был способен: посчитал до десяти, назвал пальцы на дедушкиной руке (больсой, указательный, съедний, безымамый, мизимиц), продекламировал довольно длинное любимое стихотворение «Села Машенька за стол», конец которого в его интерпретации я помню до сих пор:

«…куючке несуке псина в чепупуке,
а Масеньке в таеке губопо мемеке».

На взрослом языке эти строчки звучат так:

«…курочке-несушке пшена в черепушке,
а Машеньке в тарелке – глубокой не мелкой».

Рассказывать на бис «Муху-цокотуху» наотрез отказался, соскользнул с дедушкиных колен и вырвался на оперативный простор: в широкий, длинный и пустой больничный коридор.

- Надо его поймать, - забеспокоилась Тамара Николаевна. - Вон как топочет. Жаловаться будут.

- Пусть побегает. Ко мне здесь хорошо относятся, - успокоил её Дементий Феодосьевич, после чего обратился ко мне:

- Как у Алексея дела с диссертацией?

«Хорошо, что про здоровье не спрашивает», подумала я. Алёша мне про фурункулёз говорить запретил.

- Нормально. Скоро защита. Я её как раз перед отъездом печатать закончила.

- Вы её сами печатали?! – удивился свёкор.

- Ну да, а что?

- А как диссертация называется, - спросил Дементий Феодосьевич тоном экзаменующего.

Название Лёшиной диссертации было настолько длинным, что даже под страхом смерти я бы его не воспроизвела, поэтому ответила просто:

- Я не помню.

Дементий Феодосьевич коротко взглянул на меня и перевёл разговор на другую тему, но я поняла, что он подумал: «Врёт. Не печатала». Ну и пусть!

***

Примечание автора:

Сегодня я нашла название в Интернете: «Численное исследование нестационарных процессов тепломассопереноса в двумерных гидродинамических системах с конечной скоростью гомогенной экзотермической химической реакции».

***

Когда мы собрались уходить, ДФ решил нас проводить. Мы спустились на лифте, и он прошёл с нами до ворот больницы. Там мы с ним попрощались. На полпути к остановке троллейбуса меня вдруг как будто кто-то в спину толкнул – я обернулась. ДФ стоял в воротах, опираясь на свою трость, и пристально смотрел нам вслед. «Как будто навсегда прощается», мелькнуло у меня в голове.

- Тамара Николаевна, а у Дементия Феодосьевича серьёзные проблемы?

- Да какие серьёзные?! Как у всех. Ты же знаешь, как мужчины лечиться любят.

- Вообще-то знаю. Мой папа, чуть что, сразу в поликлинику бежит. Мама всегда над ним посмеивается.

- Вот именно.

- Мы к нему ещё съездим?

- К кому?

- К Дементию Феодосьевичу. Перед отъездом.

- Конечно, съездим.

На следующее утро Тамара Николаевна заявила:

- Хочу Антошке подарок сделать. Поедем сегодня в центр, купим ему зимнее пальто. У нас большой выбор. Местная фабрика вполне приличные шьёт.

В этот день мы «почему-то» из дому так и не выбрались. Вечером свекровь меня успокоила:

- Ничего, завтра прямо с утречка в универмаг, а оттуда совсем недалеко до больницы. Сразу два дела и сделаем.

Я, было, попыталась уговорить Тамару Николаевну поехать сразу в больницу, а потом, если время останется, купить пальто.

- Ты что! – возразила она, - Дементий Феодосьевич будет недоволен, если узнает, что подарок ещё не куплен. А так мы его дедушке сразу и покажем.

«С утречка» выбраться из дому у нас, как водится, не получилось. В центральном универмаге мы оказались около часу дня. На его втором этаже действительно был большой выбор пальто для двухлеток. Три длинные стойки были плотно увешены пальтишками самых разных фасонов, правда всего двух расцветок: мышино-серой и медвежье-бурой.

- Ну, выбирай!

Я сняла с вешалки первое же пальто и надела на Антошку. К моему удивлению оно хорошо на нём сидело, и сшито было аккуратно.

- Мне нравится, - сказала я.

- Неплохо, - подтвердила свекровь. - Только тебе не кажется, что рукава в плечах торчат? Давай реглан примерим.

- Ну, давайте.

Второе пальто было не хуже, но Тамаре Николаевне не понравился хлястик. Мы напялили на Антона третье, и я решительно заявила, что это лучше всех. Однако свекра забраковала накладные карманы:

- Он же их вмиг оттянет и порвёт.

Моя слабая попытка возразить, что ребёнок скорее из этого пальто вырастет, чем оторвёт карманы, действия не возымела. Перемерив почти весь ассортимент, Тамара Николаевна заявила:

- Что-то мне здесь ничего не нравится. Там за рынком есть ещё один магазин – пойдём туда.

Я взяла за руку распаренного сына и поплелась за свекровью «туда за рынок». В этом небольшом одноэтажном магазине висели всё те же хорошо сшитые пальтишки для мышат и медвежат. День был жарким, в торговом зале магазина стояла непродуваемая духота, от которой у меня закружилась голова. Я прислонилась к квадратной полуколонне у входа, спиной почувствовав прохладу масляной краски, которая, впрочем, моментально приобрела температуру моего разгорячённого тела.

- Тамара Николаевна, выберите пальто на свой вкус. Я в детских фасонах плохо разбираюсь, - сказала я в надежде, что процесс ускорится, если свекровь не будет каждый раз советоваться со мной.

Когда она надела на Антошку четвёртое пальто, он не выдержал и заревел во весь голос. При этом повторял:

- Таюма-а-а-ть, таюма-а-а-ть!

Все продавщицы и немногочисленные покупатели уставились на бедного малыша в зимнем пальто с мокрым от слёз и пота ярко-красным лицом.

- Что это он говорит? – спросила свекровь, смахивая ладонью испарину со своего лба.

- Он говорит: «Твою мать», - ответила я, специально сделав ударение на каждом слове.

- Ой, какой стыд! Пойдём отсюда!

Я скинула с сына душе-пере-грейку, взяла его на руки и выскочила с ним на свежий воздух.

Так зимнее пальто разделило незавидную участь босоножек на платформе. Спустя много лет в книге одного американского психоаналитика я прочла, что для некоторых людей выбор является крайне трудной, практически непреодолимой проблемой. Мне очень понравилась одна фраза из этой книги: «Выбор между сервизом голубым и розовым, это всего лишь выбор между сервизом голубым и розовым».

На улице Антошка никак не мог успокоиться и продолжал горько плакать, привлекая недовольное внимание прохожих. Когда одна бабка колхозного вида пробурчала: «Избаловали дитяти – вдвоём не справляться», Тамара Николаевна предложила:

- Поехали домой!

Это предложение я приняла с радостью.

От пережитых страданий  Антошка почти сразу же уснул в троллейбусе, а я сидела с ним на руках и думала: «Хорошо, что он не понял, что из-за отсутствия должной выдержки и пробелов в воспитании лишился бабушкиного подарка». Потом я стала размышлять, где он мог подхватить эту самую «таюмать»? Вряд ли на улице. Скорее всего, это дедушка Андрей, в очередной раз порезав палец, при нём выругался. Вспомнив об отце, я резко захотела домой, и вдруг сообразила, что уже завтра мы уезжаем в Москву, и у нас совсем не будет времени навестить «дедушку Дементию», к которому я впервые за все годы нашего знакомства почувствовала жалость.

В Москве мы опять остановились у тёти Нади. Она снова за неимением игрушек и детских книжек развлекала Антошку рисунком на коврике с оленями:

- Смотри, Антошка, какой красивый зайчик.

Антон посмотрел на неё с недоверием, а потом уточнил:

- Олений зайчик.


20. ДОРОГА ДОМОЙ

Домой мы собирались лететь втроём. У Татьяны накопилась неделя отгулов, и она решила провести её не в Сумах с родителями, а в Алма-Ате. Я бы на её месте поступила так же.

Было первое сентября. В отличие от Сум в Москве уже наступила осень: с утра моросил мелкий противный дождь, и ртутный столбик градусника за окном остановился на неутешительных 14 градусах. Я одела Антона в очень кстати подаренный Таней ярко-оранжевый вязаный шерстяной костюмчик и такую же шапочку c помпоном. В этом наряде он стал похож на перезрелый апельсин.

В те времена регистрацию на рейс можно было пройти в городском аэровокзале, откуда пассажиров на автобусах доставляли прямо к трапу самолёта. Мы решили воспользоваться этим несомненным удобством. Когда автобус строго по расписанию выехал из аэровокзала, я вздохнула с облегчением: при задержке рейса нас бы не стали в аэропорт везти.

Однако, подъезжая к «Домодедово», я увидела то, чего больше всего опасалась: холодный осенний газон перед зданием вокзала был плотно усеян телами лежащих и сидящих граждан в окружении баулов, дорожных сумок и чемоданов. Сердце у меня ёкнуло. Но автобус наш обогнул аэровокзал слева, въехал на взлётное поле и высадил нас у самого трапа самолёта. Неужели пронесло!

Ожидание было нервным. Пассажиры всё плотнее сжимали кольцо вокруг трапа, будто собирались взять самолёт штурмом. То там, то тут возникали локальные стычки:

- Не толкайтесь!

- Сами не толкайтесь!

- Прекратите ругаться!

- А вы помолчите!

- Таня, давай в сторонку отойдём, - предложила я. – А то задавят.

- Давай. Всё равно без нас не улетят, - согласилась Татьяна.

Наконец, бортпроводница объявила посадку. В салоне самолёта напряжение постепенно спало, и пассажиры осуществили трансцендентный переход из нервных, агрессивных ожидающих отлёта в доброжелательных и воспитанных отлетающих. (Это я не выпендриваюсь, а, как и моя подруга Соня, расширяю ваш тезаурус).

Прошло десять минут, двадцать, полчаса, а шума работающих двигателей всё не было слышно. Через сорок минут я стащила с Антона «апельсиновую шкурку», потому что в салоне становилось всё жарче, а вентиляция не работала. Через час народ начал терять терпение и осуществлять обратный трансцендентный переход. Антон, как и все дети, не терпящий неподвижности, истоптал мне колени и, делая стойку на голове, больно ударил Татьяну в челюсть. Татьяна сделала вид, что плачет, Антон пожалел её, приложив руку к покрасневшей от ушиба щеке, а я тихо произнесла:

- Когда же мы, таюмать, взлетим?

- Что ты сказала? – поинтересовалась Таня.

- Да так… Сыночек, скажи: «Всё, граждане пассажиры, приехали».

Антошка, стоя у меня на коленях, вытянулся во весть рост и громко повторил:

- Всё, гьяждане пасажийы, пъйехали, - а потом добавил от себя, - вылезайте.

Шутка удалась – пассажиры смеялись и аплодировали. А ещё через пять минут нас попросили покинуть салон самолёта в связи с тем, что рейс откладывается по техническим причинам.

Самолёт наш стоял недалеко от аэровокзала, поэтому нам предложили пройти туда пешком. Внутри мы надолго не задержались – сесть там было негде, даже на полу места не было. Мы вышли наружу, где обрадовавшийся свободе Антон начал собирать с заплёванного асфальта окурки.

- Ну что делать будем? – спросила Таня.

- Ой, не знаю! – ответила я чуть не плача. – Тань, ты тут последи, чтобы Антшка окурки в рот не совал, а я пойду, может быть, в справочной что-нибудь узнаю. Если задержка будет надолго, назад уедем.

- Так они тебе и скажут!

- Ну, давай часок подождём, а там видно будет, - предложила я, хотя о том, что «будет видно», сама имела представление крайне туманное.

Самое смешное, что посадку на наш рейс объявили буквально через полчаса.

- Везучая ты, Милка, - сказала Татьяна, усаживаясь в кресло.

- Сплюнь, - на всякий случай посоветовала я. – Вот взлетим, тогда и говори.

- Тогда уж лучше, когда в Алма-Ате приземлимся. А вообще я уверена, что если бы одна летела, точно бы на трое суток тут зависла.

Когда мы благополучно приземлились в алма-атинском аэропорту, Танька подвела итог нашего путешествия:

- Я же говорила, что ты везучая. А то, что нас задержали – это моё «счастье».

- Да, перестань, Танька, я в эту чушь не верю.

(Продолжение следует)