В Лесном и дома

                http://www.proza.ru/2009/11/06/1368

       Папа закончил учиться в Индустриальном (Политехническом) институте и стал работать там же в лаборатории при  кафедре металловедения, а меня он определил в очаг  при Доме учёных в Лесном. И теперь каждое утро мы с ним ехали в Лесной до главного здания Индустриального института в служебном автобусе. Если от Витебского, от Лазаретного, то в полупустом, а если от Кирочной, от Дома Красной Армии, то еле втиснувшись в переднюю дверь. Шофёр ручным рычажным приводом, преодолевая сопротивление сдавливаемых тел пассажиров, с трудом закрывал её. Подобный автобус можно увидеть в фильме «Место встречи изменить нельзя». Только в нашем автобусе в отличие от киношного было две двери, передняя и задняя, и три ряда сидений, всего на двенадцать сидячих мест.

       И изумительно пахло бензином! Никакой другой, даже паровозный, запах не нравился мне больше, чем бензиновый. Папа отдавал шофёру талон розового цвета, и мы трогались.  Входившие время от времени люди вставали в проходе, наклонив головы - потолок в автобусе был низкий. Длинный инженер по фамилии Вязников стоял, смешно согнувшись и, нависая над нами и криво наклонив голову, разговаривал с папой.

       (А вообще-то, и без настоящего автобуса я часто сам с собою играл в автобус; у меня было три скорости: у-урм, затем у-у-у-вр и, наконец, гр-р-рр-р)...
Битком набитый автобус съезжал с Литейного моста и ехал вдоль трамвайных путей по Лесному проспекту мимо переулков с интересными названиями: Ломанский (Смирнова), Нейшлотский... Потом за небольшим треугольным трамвайным парком, находившимся справа на углу Нейшлотского, проплывали Бабурин (Смолячкова) и  Литовская улица. Сразу за  большим железнодорожным мостом через Литовскую слева  начинались большие отвалы  металлической стружки, тянувшиеся до 1-го Муринского, и среди них мелькали Батенин (Матросова) и Флюгов (Кантемировская).

       Иногда, если автобус долго не приходил, мы ехали на трамвае № 9, обычно в «американке» с двумя кондукторами в каждом вагоне. В той части трамвая, где сидения шли вдоль окон, заманчиво раскачивались коричневые или чёрного цвета рукоятки на широких брезентовых ремнях. Очень хотелось ухватиться за какую-нибудь свободную, как все взрослые  люди, но, увы, мне было не дотянуться…

       Трамвай шёл по тому же маршруту, что и автобус (правильнее было бы сказать – автобус по маршруту трамвая), и обычно долго стоял на углу Лесного и 1-го Муринского проспекта. Там,  возле трамвайных путей  находилась длинная деревянная будка-павильон, где зимой грелись или занимались чем-то непонятным кондуктора и вагоновожатые. Иногда стоянка длилась минут по пять или даже больше, но никто из пассажиров не роптал. Наконец, трамвай трогался, нырял под другой железнодорожный мост, со скрежетом проезжал резкую извилину трамвайных путей, называвшуюся непонятным словом «интеграл», и слева опять начинались  валы  и горы стружки, чаще ржавой, а иногда блестящей белой и синей.

       Деревянные сидения в вагонах трамвая, в основном, располагались вдоль окон, и, как все дети, я любил смотреть в окно, стоя на коленях. Это разрешалось, пока народу в вагоне было немного, а если много, папа говорил, что нельзя пачкать своими подошвами пассажиров. Очень не хотелось, но приходилось садиться правильно. В вагоне было шумно и весело, в нём никогда не ругались – это ехали студенты в свой Индустриальный институт. Если была зима, все окна в вагоне были покрыты толстым слоем инея – в то время трамваи не отапливались. Пассажиры процарапывали, или, дуя изо рта, оттаивали окошечко и определяли своё местонахождение.

       Я тоже смотрел в свою маленькую «растаянку» и видел: вот оно, круглое здание хлебозавода справа (сейчас трамвайные пути и Политехническая улица вдоль них на несколько десятков метров отодвинуты от здания  хлебозавода, с улицы его почти не видно). Трамвай медленно поворачивался между деревянных домов, проплывала – опять же справа - круглая баня (теперь она слева от путей); в шестидесятые годы её в обиходе  стали называть «циклотрон», а теперь именуют «шайбой». Затем трамвай набирал скорость и - вот  мы в Лесном!
      Перед институтом находился парк, сосновый парк, и в нём высокая водонапорная башня. Весной или в начале лета на листьях кустов, растущих вдоль главного корпуса института или просто на земле под кустами при входе в парк, почти всегда можно было найти гусеницу зелёного или малинового цвета с полосками по бокам и большим рогом позади. Она ползла, медленно переставляя свои тупые ножки. Ни разу мне не удалось вывести из гусениц бабочку; помещённые в коробочку, они быстро замирали, и через день приходилось их выкидывать. Папа отводил меня в глубину парка в «Дом учёных в Лесном» - в нём размещался очаг, и уходил к себе в лабораторию.

      Очаговские группы много гуляли в парке, зимой мы катались с пологой горки – она и теперь есть около  «Максидома».  Среди сверстников я особо выделял девочку  Галю, неуклюжую и толстую, и папа поддразнивал  меня  за это. Он частенько забирал меня из очага к себе в лабораторию. Там пахло кислотами, которыми протравливали образцы, на стенах висели непонятные графики и схемы. Я играл с тяжёленькими шлифами и образцами, строил из них крепости и слышал незнакомые слова, много позже вспомнившиеся в институте: мартенсит, ледебурит, эвтектика и даже гамма-решётка.

       Но иногда вместо того, чтобы пойти со мной в лабораторию, папа в одном из помещений Дома учёных играл в бильярд на большом-большом столе. При этом он никогда не мазал левую руку мелом, а Вязников мазал. Я с интересом смотрел, как после резкого удара очередной шар «ввёртывается» в лузу, но вскоре начитало хотеться ехать домой. Из Лесного мы ехали всегда на трамвае; он снова долго отстаивался возле будки-павильона, а папа рассказывал сказку про четырёх братцев-галогенов – Фтора, Хлора, Брома и Йода. 

         Папины товарищи – его лучший друг Саша Григорьев, тот же Вязников, Лида Балакина и другие – временами бывали у нас. За столом шли непонятные разговоры, иногда звучали песни, всё больше революционные, в основном, протяжные. Я любил эти песни. Однажды папа вернулся домой из института очень расстроенный, в плохом настроении.  Из его рассказа маме я смутно понял, что Вязников совершил нечто плохое для папы. И как это иногда бывает, я что-то по-детски ляпнул и случайно попал  в какую-то папину болевую точку - мама даже усмехнулась. Папа был в ярости,  мне сильно попало, и мама даже сказала – «не вымещай на ребёнке». Вязников больше не бывал в нашем доме. Даже в автобусе они с папой больше не здоровались и не глядели друг на друга. И в бильярд больше не играли.
      
     Однажды папа принёс новые две вилки и два ножа и сказал, что теперь маме не нужно будет столько времени отводить на мытьё посуды. Они, мол, сделаны из какой-то "нержавеющей" стали. Зубцы новых вилок были толще обычных, а сами ножи и вилки были красивые, гладкие и блестящие. Мама выслушала с недоверием - обычные ножи и вилки нужно было после употребления немедленно мыть и насухо вытирать, иначе они ржавели. Мама не верила, что могут быть в природе нержавеющие столовые приборы, и с трудом согласилась не мыть до их утра. И утром была очень оживлённой и довольной – они не заржавели!

     Зато через несколько дней случилась неприятность. Был куплен очень красивый и блестящий электрический чайник. В него можно было смотреться, корчить обидные рожи и показывать язык своему смешному отражению. Но, недолго я показывал язык, хотя и успел разок прикоснуться к только что выключенному чайнику (и это было ужасно, я на всю жизнь запомнил, какой вкус имеет кипяток!). Однажды мама забыла выключить чайник. Пожара не случилось, кто-то из родителей вернулся домой почти вовремя, но чайник из блестящего превратился в чёрно-фиолетовый с разводами и больше не хотел работать. Клеёнка под чайником прогорела, а на углу стола появилось большое чёрное пятно, его потом всегда прикрывали газетой.

                http://www.proza.ru/2010/09/07/5