Дорогая Людмила Евгеньевна

Совершенно неожиданно в этом запущенном жилище, в пыльном углу за пыльными шторами обнаружилось сокровище. Если бы не моя страсть упорядочивать любое, даже абсолютно чужое и предельно временное, пространство, заставившая меня добраться-таки до посеревших сирых гардин, так бы и лежало оно незаметно еще несколько лет, а потом наверняка перекочевало бы прямиком в жуткий железный бак у подъезда, огромный, привлекающий отчаявшихся когда-то, а теперь уже просто бывших людей к  ежедневному осмотру. И вряд ли бы кто-нибудь из ковыряющих палками в вонючем брюхе этого последнего приюта придал бы хоть какое-то значение тому, что для меня оказалось совершенно бесценным.

На промерзшей четырехметровой кухне, пропахшей табаком и газом, при свете одинокой лампочки под потолком я принялась осматривать свою находку, чувствуя себя при этом никак не меньше, чем Синдбадом, открывающим в пещере сундуки с драгоценностями. Нетерпеливо, с дрожью предвкушения, на пороге вот-вот начинающегося погружения в самое интимное, совершенно уникальное мое. Помню, как в этот момент я намеренно стала организовывать себе чай, попутно протирая что-то на полках, смягчила сиденье облезшей табуретки найденной на антресоли большой подушкой, выключила телевизор: знала, что восторг первых минут уже не вернется.
Сине-серый с темно-синими строгими надписями, он лежал передо мной. Новый мир. Да. Время безвременья, вечной мглы и затерянности в снегах, отсутствие связи с привычным и жизненно-необходимым, и вот – находка. Столь же найденная, сколь и нашедшая. Все было предрешено, наверное, мойры смилостивились и снисходительно связали две нити, мою и ее, в этот узелок.
Сонечка. Нелепая и не вписывающаяся будто бы в назначенные жизнью декорации. Будто бы совершенно не имеющая шанса, будто бы изначально лишенная возможности быть счастливой. Будто бы. Но без «бы» наделенная без меры даром жить, то есть любить. Так, чтоб без условий и торга взаимности, без упования на счастливый финал и без мысли об упреке. По воле Его. Она пришла ко мне в этот декабрьский морозный вечер и увела в мир. Он принял меня, и не как свою: я и была своей. Это как попасть во двор детства, куда не нужно искать маршрут.
Потом я шла по каменистым крымским, иссушенным солнцем тропам следом за Медеей, я вспоминала безграничность ее моря, я видела капающие слезы Елены и покупающую огурчики «с пипырышками» Генеле. Я, как Анна Марковна, стелила белые тугие скатерти вне связи с праздниками , я забывала, как дышать и хватала ртом воздух, получив под дых забытой шелковой косынкой, как Маша. Я узнала секрет мужской любви как раз тогда, когда потеряла ее, узнала из самых первых уст, от Шурика. Жалость, перед которой не устоять, жаление, от которого нельзя укрыться, хрупкость и слабость, которые – ох, эти женские тайны! – замечательно моделируются и на которые невозможно не отозваться: не кинуться укрывать и закрывать собой, как невозможно же не откликнуться на зов вызывающе шуршащей юбки Яси.
Я постигла рок в античном его понимании, в ее воплощении, – всего лишь в облике приемыша Томочки, жалкой и никчемной, но вечной и непобедимой в своем ничтожестве…

Пятнадцать лет мы были вместе, прежде чем встретились. Все эти пятнадцать лет она давала мне основу жить, женщина не моего рода, не моего даже племени, старшая и мудрая, в которой я нуждалась. И вот, накануне моих страшных испытаний, она вдруг приехала. Просто так, не ко мне, конечно, просто в город. Вошла в небольшой зал с книжными стеллажами и села за стол, маленькая и седая, и заговорила устойчивым и неожиданно низким голосом. Я стояла с боку от нее, мучила в руках темно-бордовые розы, потела от желания рискнуть и всунуть-таки в букет свою горячечную записку, сказать ей хоть что-то… Но сказала она мне, подписывая старую книгу: «Бумага-то, а?» И мы встретились взглядами. Чуть позже, отойдя к самым дальним стеллажам, я пыталась сделать фото. На память, а как же! Но ее загораживали люди, а подойти ближе и - нет, ну как можно. Она почувствовала. И подняла на меня глаза. Я дернулась, рука с фотоаппаратом вниз, она опустила голову. Все то же самое через минуту. И снова! Мученье, господи...

Всего лишь стопка старых, кем-то забытых журналов. И – встреча, далекая теперь уже встреча, каких в жизни было – по пальцам. Одной руки.