Погремушки

                Валерий Алексухин



Взрослые люди тоже
Любят играть в игрушки





                ПОГРЕМУШКИ



          Сергиев Посад, 2013
          ООО «Все для вас»





Книга издана при финансовой поддержке С.Г.Г.



                Квант –75
               

                Повесть-воспоминание

                Татьяне Патрушевой посвящается


                ПРОЛОГ

      Летом двухтысячного года, в славном городе Санкт-Петербурге, на шестом этаже дома № 74 по Большому проспекту, собралась компания молодых (духом) людей средних лет. Среди гостей были: обаятельный и неотразимый Серёга Вишняков, веселая Надька по кличке Мэм, лысеющий Мишка Казаков и великий скептик Шура Любимов. Принимала их хозяйка квартиры – чуть располневшая хохотушка Алка, а помогала ей Люба, за доброту и милосердие прозванная Ладкой. После приветствия каждый входящий декламировал: «Костыль мне в шпалу засадить…», и был препровождаем в гостиную, где ему и предъявляли искомый костыль, лежащий на полочке в серванте.
 Все они были очень расположены друг другу; это было почти святое содружество, а дружбе, как говорят мудрецы, так же присущ элемент любви, как свету – тепло. Внутри этого содружества, однако, существовали свои симпатии: Серёга, например, больше любил Алку, Мишка – Ладку, а Сашка – Мэм; но эти пары потому и не сложились, что дружба была выше женитьбы. Нужно ли говорить, что все они были выпускниками Техноложки – лучшего в мире Ленинградского (бывшего Императорского) технологического института им. Ленсовета.
К марксизму-ленинизму все они (кроме Серёги), относились насмешливо-равнодушно; да и как иначе было относиться к этим «евнухам идеологии, запрещавшим публичное употребление разума». А Серёга, действительно, подкачал: он, как вступил на  волне перестройки в КПСС, так и остался, дурачок, коммунистом; но все остальные его за это не осуждали – ибо как можно ругать собачку за то, что она метит место? Оплакивая пьяною слезою поникшую идеологию, Серёга, однако, был очень странным коммунистом: то, что он не любил, например, Достоевского («архиреакционера», по выражению Ленина), но превозносил Льва Толстого, было понятно. А почему Серёга страшно не любил пролетариев и учащихся ПТУ, но, при этом, получал эстетическое удовольствие от пьесы Горького «На дне» – было непонятно. И когда мы говорили ему: «Брось, Серёга, и не дури – “дно” было всегда; при любом строе есть босяки, хмыри, алкоголики и уголовники», – он на это никак не реагировал. 
 Формальным поводом для того, чтобы встретиться, был приезд в командировку
Мишки Казакова; командировка это, конечно, было пустое: Мишка приехал для того, чтобы встретиться с друзьями, и вместе с ними отметить юбилей стройотряда, который заложил основы их дружбы. 
– Ребята! – воскликнул Мишка, поднимаясь. – Страшно подумать, сколько времени прошло: в этом году нашему «Кванту» исполняется 25 лет! И нашим детям сейчас столько же лет, сколько было нам, когда мы поехали в отряд.
Все поднялись и дружно выпили: девочки – шампанского, а мальчики – водки; Мишка добавил ещё и свою любимую «Балтику № 6» (смешно быть в Питере, и не выпить пива). Это раньше они пили всё, что было, и то, что было, и не обращали внимания на погоду; но теперь в городе стояла жара, и с напитками нужно было быть поосторожнее. Выпили они и за то, что не растеряли друг друга; им вообще было о чём вспомнить, потому что их сплотил дух отряда и его славные традиции. Рвачество, как принцип зарабатывания денег, было им противно: они вообще считали, что голый заработок – это далеко не всё то, к чему нужно было стремиться. Общее мнение  подытожила Алка: «Кто в отряде не бывал, тот и жизни студенческой не видал». И все единодушно согласились с тем, что прошедшие стройотряд – лучшие люди; а Мишка добавил: «Ну, чего тут говорить: был человек в отряде или нет, сразу видно по степени дерьма в нём; это как и по мужику видно – служил он в армии, или нет», – и махнул рукой.
Именно «Квант-75» дал им счастливое основание полагать, что они только потому и состоялись в жизни, что прошли закалку стройотрядом. И хотя некоторые эстеты  при слове «стройотряд» морщили носик и находили отрядное движение вульгарным, сами бойцы только потом поняли ещё одну прелесть стройотрядов: это было огромное пространство, в котором, как на зоне, не было коммунистов! Вот где  вольно дышалось, вот где было светло, вот где не было их дебильной философии.
 Шура Грачков, комсорг группы 2214, выдвинул лозунг, под которым они и жили в отряде: «Мы не из тех, кто рылом упирается в корыто». 

                1. Начало
    Каждый год в Технологическом институте повторялась одна и та же картина: в переходное от зимы к весне время, в правом крыле Главного корпуса, на перегородке, отделявшей книжный киоск от коридора, вывешивалось десятка полтора объявлений о том, что такого-то числа, в такой-то аудитории состоится собрание студенческого строительного отряда. Место это было проходное и неудобное, потому что здесь был женский (пардон) туалет; но здесь же, в закутке, была и первая, по ходу, курилка; правда, здесь обычно курили женщины-преподаватели, и студенты первых курсов стеснялись при них курить. Опытные студенты просматривали эти объявления мельком, потому что они уже сделали свой выбор; а сами названия –  «Полярные Зори», «Октябрьский», «Квант» или «Меридиан» – могли привлечь только желторотиков. Среди них так и слышалось – шу-шу-шу; они начинали суетиться и спрашивать друг у друга, в какой бы отряд им записаться. И, тем не менее, в назначенный час соответствующие аудитории битком набивались желающими стать бойцами ССО; приходили даже влюблённые парочки. Больше половины из них на собраниях потом никто не видел; на это и был рас-чёт: нужно было соблюсти демократию, и быстренько, втёмную, выбирать командира и комиссара. Здесь был такой же формализм, как и на всех советских выборах: списки готовил комитет комсомола, а кандидатуры предлагались в единственном числе. На следующем собрании, уже из своих ребят, выбирали бригадиров, и записывали новых желающих, из которых половина опять куда-то пропадала.
В жизни каждого учебного заведения были свои традиции и правила, и свои  заповедные места. У одних студентов Техноложки была, например, привычка обходить пивные точки: по малому кругу – семь пивточек, по большому кругу – двенадцать; у каждой из них нужно было прикладываться к пиву, поэтому большой круг мало кто мог осилить. У других студентов таким местом была кофейня на углу Загородного проспекта и Бронницкой улицы, называемая «У Доры» (по имени разбитной, но обеспеченной буфетчицы). «У меня всё есть», – говорила она о себе, и поэтому здесь подавали отличный кофе и вкусные пирожные; сюда не стыдно было пригласить девушку; но просто так сюда не ходили – для бедных студентов это был шик. И если уж здесь собирался народ, то для обсуждения серьёзных вопросов: одни – жениться им или нет, а другие – в какой отряд ехать. Именно здесь весной 1975-го года несколько раз собирались студенты Техноложки, которые и составили потом основу «Кванта-75». Именно сюда Мэм привела на смотрины Таню Ботушную, а потом – Алку и Ладку; именно здесь приняли для себя окончательное решение Толик Артеменков, Шура Лысый и Серёга Вишняков, которые притащили с собой Серёгу Алупова, Деревяху и Мишу Фризмана. Именно сюда Мишка Казаков убедил прийти комиссара Таню Патрушеву – если ей нужны достойные люди; и как только она пришла на встречу, вокруг неё тут же закружились будущие квантовцы.
 Стройотрядов тогда было много, но не все они были удачными – как по организации работ, так и в смысле оплаты труда; а иначе при советской власти и быть не могло. Почти закономерно было то, что в каждом втором случае мимо денег пролетали «дикие» отряды, но они и были сколочены по типу шабашных бригад. А вот когда без денег оставались линейные отряды, вроде бы правильно организованные комсомолом – это уже был порок системы; правда, в таких отрядах и собирались порой никуда не годные люди. А в других отрядах командиров так «заедала жаба», что они обманывали своих же бойцов, спихивая всё на принимающую сторону, которая действительно почти всегда нарушала условия договора. Но Техноложка была одним из немногих вузов, который держал марку: даже в «диких» отрядах обычно не было проблем с получением денег.
В Техноложке все знали, что самые сильные отряды традиционно получались из студентов физико-химического факультета: в стройотряде нужно было работать не только руками, но и головой. Так что у благородного физхима, кроме его основной задачи – ковать ядерный щит Родины, было ещё одно предназначение – стройотряды; так уж получалось, что и студентов, и выпускников физхима ждали везде, кроме Питера. Техфак всегда был слабым факультетом, и редко когда мог бы собрать приличный отряд, а про химфак и говорить нечего: здесь в основном учись девушки, и из них, без мужского начала, ничего путного не могло получиться. А вообще любой отряд начинается не на собраниях, а в предыдущих отрядах, в преумножении традиций; и основу всех отрядов составляют дети общежитий, из которых и отбираются проверенные бойцы. «Квант-75» почти полностью из них и состоял. Но поскольку стройотряды была последняя, вместе с БАМом, патриотическая идея, комсомол её очень успешно эксплуатировал.
Грустно об этом говорить, но в стенах Техноложки была особая категория студентов, так называемые «ленинградцы»: они были плохими товарищами, и больше всего боялись службы в армии – для них это была трагедия. В массе своей это были блёклые личности с большими претензиями; стройотряды они не жаловали: кирка и лопата были не для белого человека. Но им нужно было делать карьеру; первой ступенькой было место жительства, очередной – распределение; а в промежутке можно было бы съездить в стройотряд, чтобы потом поставить себе галочку – «участник ССО». В отрядах с ними были одни проблемы.
Но всё-таки Техноложка всегда была славна своими революционными традициями: Крупская в своих воспоминаниях признавалась, что среди технологов были очень сильны позиции социал-демократов, причём ленинского толка. Здесь учился  герой гражданской войны Сергей Лазо, а потом Андрей Мягков («Ирония судьбы…»). Более того: один из президентов России как-то признался, что в юности он размышлял, куда ему пойти учиться – на химика-технолога или на юриста. Выражение «президент» применительно к России звучит неуместно, но если бы он пошёл учиться на технолога, то был бы не президентом, а таким же бедолагой, как и все мы. Но тогда и другой юрист тоже не стал бы президентом, несмотря на то, что папа у него, профессор, преподавал в Техноложке на кафедре  «Процессы и аппараты химической технологии», и многие студенты сдавали ему экзамены.

                2. Отъезд
    Летом в Питере бывает иногда такая хорошая погода, что из города никуда не хочется уезжать; но именно в такой день Шуру Любимова и Мишу Казакова провожали в стройотряд. Центральной частью проводов был торжественный обед, который происходил в студгородке на Новоизмайловском проспекте, на седьмом этаже корпуса № 7. Этот корпус был знаменит своим Солнышком – барельефом в виде круга с расходящимися лучами; по этим солнечным лучам, а потом по козырьку первого этажа можно было, минуя вахту, влезть в окошко второго этажа. Это называлось «по Солнышку»; таким способом можно было проводить в общежитие на ночь гостей – мальчиков и девочек: да-да, были такие отчаянные девчонки, которые не боялись в темноте лазить по «солнечным» лучам, даже обледенелым. Другое отличие корпуса № 7 состояло в его заселении: на первых пяти этажах жили студенты Техноложки, а на следующих пяти – студенты Горного института. Со всех горняцких этажей еле-еле можно было собрать футбольную команду; в этом и была ненормальность: на двух «мужских» факультетах – по взрывному делу и обогащению полезных ископаемых – учились в основном девочки; вот вам и эмансипация.
В прежние времена у обывателя при слове «студент» возникал образ заморенного учёбой очкарика; в этом смысле студентами Сашку с Мишкой можно было назвать с натяжкой. С учёбой у них было всё нормально, но это были не доходяги или «ботаники», а крепкие ребята, известные всем как борцы за правду. Члены студсовета считали их неуправляемыми; комендант общежития – хулиганами; а у деканата они были, как бельмо на глазу; и все эти дрянные людишки считали, что в их жизни нет смысла. Между собой они были, как два брата – плечо к плечу, и жили весело и бескомпромиссно – с той легкостью, которую могут себе позволить люди, не обременённые гражданскими обязанностями. Заповедей блаженств они не знали, но свято верили в то, что у них, алчущих и жаждущих правды, всегда была таинственная защита, когда они были бы изгнаны правды ради. Для них понятие «Техноложка» всегда звучало высоко; они всегда боролись против мерзкого торгашества, и не только в отряде; в смысле денег для них были только две вариации – заработал ты их или получил.
Уезжали Сашка с Мишкой не со всем отрядом, а квартирьерами, и в этом тоже был свой смысл: если уж они имели дерзновение спорить с преподавателями марксизма-ленинизма, то в публичных акциях от них можно было ожидать чего угодно. Воспалённое воображение охранителей порядка рисовало самое страшное – срыв парадной линейки сводного Мурманского отряда: в огромном зале Московского вокзала её перед отправкой проводили те, кто остаётся в тылу, перед теми, кто идёт в бой. На первом курсе Мишка с Сашкой производили взрывы минеральных смесей  в общественных местах – но это была общая болезнь всех студентов; на втором курсе они пытались получить тринитротолуол в комнатных условиях, и это закончилось взрывом в общежитии. Не было доказано, но пару раз они уже поджигали общежитие; за ними числились и другие подвиги, за которые их следовало бы отчислить из института и отправить служить в армию. В этом и была вся логика советской власти: разрешить им учиться было как бы нельзя, а доверить оружие – можно; но кому-то нужно было работать и в стройотрядах. А в глазах ленинградцев такие, как Мишка с Сашкой, были хуже лимитчиков; они, правда, и не ставили себе задачу остаться в Питере – хотя бы и посредством женитьбы; и не сказать, что они не пользовались спросом, а просто это им было западло. 
Поэтому Сашку с Мишкой в стройотряд и выпроваживали раньше времени; проводы устраивали девочки из Горного института, которые их любили и уважали. Институт у них был не совсем престижный, и народ там учился из глубинки; а горнячки хранили в себе не только природный ум и простоту, но и заложенный в них инстинкт настоящих женщин: кормить людей и животных. К девушкам Сашка с Мишкой относились с трепетом, а к еде – с возжелением; вот Раюшка, Таня, Валюшка и Кнопка (самая маленькая из них), и накормили их от пуза. После обеда, утерев слезы девочкам (даже строгая Таня пустила слезу), Сашка с Мишкой погрузились в такси: ехать до вокзала на метро им было неприлично – ибо какой же порядочный студент потащится с вещмешком по вагонам и переходам, если такси подвезёт его непосредственно к платформе? Да и Питер был тогда таким городом, по которому с рублем в кармане смело можно было ездить куда угодно; а за три рубля такси отвезёт вас даже в аэропорт Пулково; этим студенты и пользовались, когда пускались в разгул (там ночью работал бар). 
– Московский вокзал, – небрежно сказал Мишка, развалясь на переднем сидении, и «Волга» с ветерком понесла двух босяков по улицам города. Честно говоря, они даже толком не знали, сколько у них осталось денег; но такси всё равно довезёт их до Лиговки, а там можно будет воспользоваться трамваем. А что?  Трамвай – очень демократичный вид транспорта; поэтому его так любят в Питере.
В машине они ссыпали всю мелочь в одну кучу, и по мере того, как такси наматывало километры, Сашка кидал монетки Мишке в ладонь. Они ещё не тронулись с места, а коварный таксист уже выбил на своём таксометре 23 копейки: 10 копеек – за посадку, и 13 копеек – пока ехал по вызову. Но пока Сашка выбирал эти 23 копейки, на счётчике  уже появилось 25, потом 27 копеек и т. д. Сначала таксист не обращал внимания на звон монет, а потом начал дёргаться – сидят там, торгуются, сколько положить – 3 или 5 копеек; у Московского вокзала таксометр замер на цифре 1 руб. 13 коп., и все трое облегчённо вздохнули. 
У них даже хватило денег на две булочки по 7 копеек; из еды у них был ещё кусок колбасы, который они и съели вечером, запив кипятком; а потом вспомнили, что лучшая еда – это сон, и завалились спать. Утром они опять проголодались и, сломав гордость, потащились в другой вагон, к своим более обеспеченным едой товарищам. Завхоз Ремнёв, по кличке Командор, бригадир Серёга Алупов и девушка Ира, повариха, не бросили их в беде. Хорошо, что по приезде в Кировск Командор поставил всех на довольствие; иначе Сашка с Мишкой  могли бы пойти на преступление, чтобы раздобыть себе еды; к счастью, вопрос решился, и город мог спать спокойно. Когда, наконец, квартирьеры добрались до общежития, в котором им предстояло прожить почти два месяца, мраморная плита на стене известила их, что Кировский горный техникум был образован постановлением СНК СССР от 31 октября 1931 года. «В какие места мы, однако, попали, – заметил Шура Любимов, – никогда бы не подумал, что Кировск такой древний город». 

Есть на Хибинах Кировский
В нём у дороги стоит стройотряд.
В этом отряде (чтоб вам не соврать),
Жили «монахи» – раз, два, три, пять.

                3. Зина Петрова
Не подозревая подвоха, квартирьеры медленно поднимались по лестнице, как вдруг были поражены неизвестным им доселе явлением: на третьем этаже стояла большая женщина, и зычным боцманским голосом крыла их отборным матом. В этом неукротимом звуковом потоке они смогли уловить только общий смысл: где… вы… до сих пор… шлялись? Сгрудившись на площадке, квартирьеры стояли, втянув головы в плечи: не было на свете силы, которая могла бы остановить этот катаклизм; звался он Зина Петрова. Разрядившись таким способом, Зинка снизошла до того, что, выслушав их робкие оправдания насчёт поезда и автобуса, предложила им выпить Кровавую Мэри. Дабы не возникло рецидива,  все сразу с ней согласились, и спирт, разведённый томатным соком, несколько сблизил их; затем, смягчившись, Зинка с ними познакомилась. Правда, Командора она уже знала, но не преминула дать ему указания, что им дальше делать.
Как оказалось, эти повадки Зинка выработала в себе, когда, после окончания медицинского техникума и двух-трёх лет работы фельдшером, проплавала несколько лет на судах торгового флота. С таким опытом работы она без труда поступила в какой-то Санитарно-гигиенический, что ли, институт, который в Питере совершенно не котировался. Как и чему учили студентов в Сангике, неизвестно, но все болезни, даже глаза, Зинка лечила зелёнкой; может быть, из лекарств она знала ещё и хлорку, которой хорошо дезинфицировать горшки в детских садах. На робкое замечание страждущих, что зелёнка щиплет глаза, Зинка рычала: «Глаз – не влагалище, проморгается!». Неизвестно, кто притащил Зинку в отряд, но она была оригинальной личностью не только как врач: в то время как большинство студентов сами были, как дети, Зинка родила ещё в девках, и одна растила дочь одиннадцати лет. Несмотря на ранние роды и свой внушительный рост – за метр восемьдесят, Зинка была по-своему грациозна; так что, если бы удалось подправить её манеры, и поработать над фигурой, то она вполне могла бы выступать на конкурсе красоты.

Врач наш отрядный, Зина Петрова,
Задом повертит – окрутит любого.
Спустишься вечером в бар поторчать –
Зина уж занята – раз, два, три, пять.

За большие габариты Зинку в отряде прозвали Джомолунгмой; все знали, что покорить Джомолунгму может только очень смелый и мужественный человек – ведь это смертельно опасно. Один такой парень в отряде нашёлся – это был верзила из бригады № 1, которого иногда видели в медпункте: он молча сидел на стуле, пока Зинка принимала болезных.

Здесь горный воздух чист, и горная здесь речка,
У нашего врача – огромная аптечка.
И кое-что ещё, и кое-что так
О чём не говорят, чему не учат в школе.

Все медички по-своему очаровательны; и если бы Зинка не была так вульгарна, с ней было бы очень хорошо дружить; но за годы плавания она такого насмотрелась, что студенческие проблемы казались ей просто детским лепетом. Когда Зинка пила водку – это был свой в доску парень, а когда она ударялась в широкий разгул – это была уже душа компании. Какие-то элементы материнства, свойственные всем русским бабам, роднили её с Мэм – она тоже позволяла себе вульгаризмы и водку, но под маркой питерского хиппаризма. Правда, если Мэм, условно говоря, «работала» в стиле легкой музыки, то Зинка предпочитала тяжёлый рок, и позволяла себе резкие броски: сегодня она обнималась со студентом третьего курса, а завтра воротила нос от молодняка.
Была у Зинки и тайная жизнь, о которой много судачили: она умела доставать дефицитные лекарства, в том числе и наркотического действия; поговаривали, что от походов в загранку у неё остались связи, и через них Зинка доставала те лекарства, которые были запрещены или не выпускались в СССР. В заштатном Кировске все лекарства были в дефиците, но особым спросом у престарелого местного руководства пользовалась, конечно, лекарства, которые помогали при мужских расстройствах. Молва приписывала им чудодейственные свойства; а поскольку подавались они вместе с Зинкой, то и она пользовалась успехом. Иногда Зинка пропадала на два-три дня; но если возникала нужда, она была тут как тут; и можно было только гадать, где она проводила личное время. В тех редких случаях, когда местное начальство решалось вдруг посетить какую-нибудь бригаду, оно неизменно показывались в компании с Зинкой. Появление на полотне железной дороги пьяной, разодетой и праздношатающейся Зинки вызывало у потных и грязных бойцов крайнюю степень раздражения. Это порождало слухи и сплетни; в её адрес слышались насмешки и оскорбления, но Зинке на это было наплевать: сила её была такова, что не только командир «Кванта-75» – даже районный штаб ССО не лез к ней. Зинка потому и приехала в Кировск пораньше, что здесь у неё был свой интерес; в этом она могла дать фору даже такому искушённому человеку, как завхоз Ремнёв.
В широком плане о нашей стране можно смело сказать, что все у нас привыкли работать партизанскими методами. Администрация всех предприятий экономила на охране труда, но при этом закрывала глаза на нарушения техники безопасности. Всё делалось на авось; причём, чем опаснее была работа, тем больше нарушались инструкции, потому что все понимали, что если бы даже частично стали соблюдаться правила и нормы, то всё производство сразу остановилось бы. Любые случаи травматизма пытались замять; вот здесь и пригодилось умение Зинки, как медика (отличное зэковское слово «лепило»), так лепить больничные листы, что ни один инспектор профсоюза не мог подкопаться. Не менее ловка Зинка  была и в деле оформления липовых больничных для тех, кто в отпуске зарабатывал деньги в стройотрядах – под видом студентов. Схема была такая: один месяц человек работал в отряде, как отпускник, а на второй месяц ему и нужен был больничный лист, чтобы объяснить своё отсутствие на основной работе. Так в «Квант-75» попали два занудных преподавателя с кафедры «Научного коммунизма», которые не хотели и не умели работать; их засунули в бригаду № 1. О них Шура Любимов выразился так: «Да их нужно было в детстве убить – чтобы сами не мучились, и других не мучили!». Вот уж над кем бойцы поиздевались! В ответ эти липовые марксисты угрожали им расправой на экзаменах. В этом тоже была гнусность советской системы – законодательство запрещало людям подрабатывать в отпуске: пусть лучше человек умрёт с голоду, чем заработает денег.
 
                4. Командор 

В обычной жизни Ремнёв, человек из ниоткуда, был студентом-заочником какого-то института; он был лет на пять старше других бойцов «Кванта», и «для балды»  числился лаборантом на кафедре «Охрана труда» в Техноложке. Об этой кафедре Ремнёв отзывался плохо, и она, действительно, была дурная; но, как показала практика, на таких вот, не основных кафедрах, и формировались руководящие кадры в нашей стране. Здесь Ремнёв, и сам шулер по натуре, был принят в среду карьеристов, деляг и бабников; но даже среди прохиндеев он сумел сохранить своё достоинство. Ремнёв не выпячивался перед обычными студентами, как другие комсомольские активисты, и красовался только перед девочками; и когда он не занимался своими тёмными делишками – это был рубаха-парень. Уже в поезде Командор понравился Мишке с Сашкой тем, что не был жлобом – не зажимался с едой и куревом. Говорят, что по отношению к женщинам учёные подразделяют мужчин на два типа: это или Бугай на выпасе, или порхающий Мотылёк, трутень; но оба этих типа всегда хотят есть. Ремнёв не мог обходиться без мяса, и особенно любил антрекоты; он посрамил учёных, потому что умудрялся совмещать оба эти определения – Бугай и Мотылёк; не стал бы он спорить и с утверждением, что он – достойный ученик Остапа Бендера, и тоже Командор.
Ремнёв звался Олегом, но все знали его как промышленника: он был из той прослойки населения, которая в любой стране способна двигать общество вперёд. Другое дело, что при советской власти у него не было других точек приложения таланта, кроме фарцовки: он специализировался на торговле редкими и дорогими вещами. Мишка с Сашкой встречали потом Ремнёва пару раз в Гостином  дворе, куда они заходили купить простенькие подарки друзьям на день рождения. Они заметили Командора, когда он, в лёгком дрейфе, плыл по галерее; заприметив их, он оживился, и сходу предложил им, потрясывая запястьем, купить отличные часы – что-то вроде «Сейко», и какие-то золотые побрякушки, но они дружно отказались. Тогда Ремнёв без обиды раскланялся с ними и, надев маску невозмутимости, продолжал дрейфовать в поисках клиента. Ради «дела» Командор мог не только смотаться на самолёте в Киев или в Воркуту, но и часами трястись на попутках по бездорожью, или проехаться на площадке товарного вагона. В общем,  парень такой ширины идеально подходил для Севера, где сто рублей – не деньги, и тысяча километров – не расстояние.
По всему видно было, что Ремнёв происходил не из простой семьи, но он никогда этим не кичился; одевался и стригся он, как денди, и вообще его можно было принять за католика и даже иезуита. Долговязый, но гибкий, поджарый и целеустремлённый, Командор отличался особым обхождением с девушками: он перед ними немного ломался, и мягкостью манер подавал себя как мимозу, которая требовала к себе тонкого обращения. Со стороны очень странно было видеть такую его слабину, но девочки от него  угорали. Командор считал себя суперсексуальным, но он не был пошлым бабником, как большинство комсомольских активистов и, в противовес им, никогда не расстраивался, если девушки отказывали ему. «Дурашки – не знаете, что теряете, – с грустью в голосе говорил он им, – я всегда найду других…».

Ремнёв после работы в аптеку заходил:
Готовился он к ночи – горчичников купил.
И кое-что ещё, и кое-что такое,
О чём не говорят, чему не учат в школе.

Однажды рано утром трамвай на рельсы встал:
Завхозишке Ремнёву в дверях портфель зажал.
И кое-что ещё, и кое-что такое,
О чём не говорят, чему не учат в школе.

…Когда после общения с Зинкой квартирьеры пошли представляться начальнику железнодорожного цеха, и это было для них уже не так смертельно – ибо что может быть страшнее атомной бомбы? Начальник ЖДЦ Карл Иванович Клевин – суровый дядька, похожий на Станиславского – несмотря на странное сочетание имени и отчества, встретил их, как родных: встал, поздоровался с каждым за руку, как с равными, расспросил, как доехали и устроились – в общем, показал открытый северный характер. Мишка, Сашка и Серёга Алупов от этого просто обторчались: люди старшего возраста редко уважали их человеческое достоинство, потому что считали студентов бездельниками и хулиганами, а всякие «козлы» постоянно их третировали. А ведь начальник ЖДЦ входил в первую десятку руководителей огромного комбината «Апатит», и Служба пути, в которой предстояло работать «Кванту-75», была для него всего лишь одним из подразделений цеха. Квартирьеры не были его знакомцами; он видел их первый и, возможно, последний раз в жизни; к тому же они стояли в самом низу служебной лестницы – в категории неквалифицированные рабочие. Один Командор не потерялся: своими свободными манерами, дорогими часами, сигаретами «Winston» класса «А» он так покорил Карла Ивановича, что тот без разговоров не только подписал все бумаги, но и одним телефонным звонком открыл для них зелёную улицу, решив даже те проблемы, которые ещё не возникли.
Квартирьерам это было на руку: они быстренько уладили свои дела по общежитию и приёму столовой, и получили четыре свободных дня, а Командор ещё и доступ в закрома ОРСа – это взяткоёмкое подразделение расшифровывалось как Отдел рабочего снабжения. Девочки из ОРСа (от семнадцати до шестидесяти лет) просто млели от Командора, и он тут же получил в своё распоряжение копчёный палтус, индийский чай, растворимый кофе и прочий дефицит. В том же ОРСе Командор пристроил Мишку, Сашку и Серёгу на разгрузку вагонов – чтобы не болтались без дела и заработали немного денег. Впрочем, Командор и сам показал сноровку – тренировался, наверное, на всякий случай перед зоной, куда он запросто мог бы загреметь; а там не все смогли бы правильно оценить его тонкость – своих эстетов хватало. Командор знал себе цену, и не пошёл разгружать вагон с мукой и с сахаром – за это с тонны платили 40–50 копеек, и здесь с шестидесяти тонн можно было поиметь от силы 25–30 рублей на 6–7 человек, в число которых входили местные алкаши и алиментщики. Другое дело разгружать рефрижератор с молочными продуктами: здесь доплачивали и за срочность – чтобы не платить штраф за простой вагона, и за скрытность – чтобы не болтали лишнего.
Этот вагон разгружали семь человек: четверо студентов, и трое кадровых грузчиков – которые не столько разгружали вагоны, сколько грузили машины, в том числе и персональные. Таскать молочку было нетяжело – только руки немного подмерзли, и одежда промокла от инея, которым были покрыты коробки с продуктами; и главное было не в том, какие рублишки они получили за разгрузку, а в том, чем их одарили. Старшая кладовщица без оглядки отмахнула бригаде половину головки «Российского» сыра – а это было килограммов шесть. В бытовке грузчики, по старшинству, отрезали себе немного сыра на закуску – водку на работе они пили умеренно, а остальной сыр отдали студентам – за то, что ребята не осрамились на разгрузке. Этот памятный сыр из-за своей свежести был вкуснее, чем сливочное масло – квартирьеры ели его потом три дня, строгая ножиком, как папа Карло – полено: у них не было холодильника, и сыр засыхал; поэтому каждое утро приходилось срезать корочку, чтобы добраться до мякоти. А перед этим та же кладовщица вынесла студентам коробку с плавлеными сырками – правда, не такими, как «Дружба», а в виде треугольничков, сегментов и квадратиков. Мишка замахал, было, руками – мол, нам этого не нужно; мы такой сыр не едим; им только пьяницы закусывают; кладовщица снисходительно улыбнулась и ушла, а Командор забрал сырки, и оказался прав: такого свежего и вкусного сыра они никогда больше не ели. Так им стало понятно, почему именно студентам и постоянным грузчикам доверили разгрузку этого вагона: эта продукция пряталась от простых советских людей – её ели только коммунисты.
 
5. Комиссар Таня.
Вспоминая «Квант-75» через 25 лет, наши герои не напрасно гордились своим отрядом: комсомольская тягомотина, которая могла задушить любое живое дело, здесь давала осечку. Ведь нормы выработки и выполнение плана – это постоянный фактор, необходимый только для того, чтобы определить лицо отряда; а душу отряда составляют сущности совсем другого порядка: и не столько люди, сколько дух. Если отряд работает без задора; если кругом разлита грусть и тоска; если по вечерам все молча разбредаются по своим комнатам – то это уже не отряд, а мертвечина, без живости и души. Для активной работы с людьми совсем недостаточно иметь привычку собирать взносы, канючить про демонстрации и загонять народ на субботники. Поэтому не всякий отряд, даже из Техноложки, мог позволить себе глоток вольницы, и быть как шайка разбойников, вышедшая на свободу после долгого заточения. Душою этой  озорной непокорной ватаги была комиссар Таня Патрушева. И никого не смущало то, что на эту должность её утверждал комитет комсомола института – это была и обычная практика, и необходимость: болтунов среди комсомольцев всегда хватало, только никто из них не годился  быть комиссаром отряда в шестьдесят с лишним человек.
Перед остальными претендентами Таня имела несколько неоспоримых преимуществ: она говорила с милым акцентом – по Далю низкою речью, окала, и была хороша собой – из вологодских красавиц; всё было при ней, а её  длинные, пушистые ресницы кого угодно могли свести с ума. Таня была девушка заводная, общительная и острая на язычок; она хорошо пела песни и отлично играла в волейбол – удар у неё был поставлен. За всё это её любили даже и те люди, которые думали, что ненавидели её. Кроме того, Таня имела твёрдый характер, который сформировался у неё под влиянием семейных обстоятельств: её мать была не столько женщина, сколько суровый и неподкупный коммунист сталинской закалки. Только такого, кристально чистого человека, могли назначить на должность инспектора Комитета по стратегическим запасам, которые были созданы на случай войны. Из таких людей хорошо делать гвозди, но жить с ними неимоверно трудно; вот так Таня и осталась без отца, тоже коммуниста, который ушёл в другую семью; а мать воспитала её в строгости и послушании. Таня была старше большинства своих сокурсниц, потому что в Техноложку поступала два раза: в первый заход она не проучилась и года. Известно, почему девушки бросают институт: здесь обычно бывает замешана не только несчастная любовь, но и нежелательная беременность. По этим причинам или нет, но Тане пришлось вернуться домой с опущенной головой; мать, не раздумывая, отправила её работать на завод аппаратчицей – чтобы дурь из неё выветрилась.
В общем, Таня действительно была тем комиссаром, за которым люди пошли бы в бой, и не только – Таня была такое очаровательное создание, что в неё влюблялись и романтики, и суровые мужики: как брызнет взглядом из-под ресниц – трепетно, обнадёживающе и строго – так они и падают у её ног. А если бы Таня, как комиссар в «Оптимистической трагедии», вдруг воскликнула: «Ну, кто здесь ещё хочет комиссарского тела?» – то получила бы в ответ: «Все хотят!». Никто не знал, кому было отдано её сердце; а Таня вышла замуж за Борю Голденберга, родила ему двоих детей и, когда это стало возможно, уехала со всей семьей в Америку. За то, что она уехала – её бы простили: комсомольский актив тогда первым побежал к бывшему идеологическому врагу; но когда Таня стала писать в письмах, что она полюбила американский дизайн (которого сроду не видела, и ничего в нём не понимала), все расценили это уже как поклонение Западу.
Но весной 1975-го года никакой Америкой в России ещё и не пахло, а Таня вдруг стала кем-то вроде инспектора по делам несовершеннолетних. Система перепихивания ответственности (а вернее – коллективной безответственности) была отработана до совершенства, и какие-то умные головы, которым лень было заниматься трудновоспитуемыми подростками (так называемыми «тэвэшниками»), додумались отправлять их в стройотряды на перевоспитание. Эти тэвэшники были обычные городские подростки, зачастую из очень обеспеченных семей, которые от безделья и вседозволенности занимались мелким воровством и хулиганством; все они уже имели приводы в милицию, но до колонии не дотягивали. Поначалу Тане даже импонировало косить под учительницу воскресной школы: мифический образ Крупской у многих стоял перед глазами; но откуда ей было знать, что семья Ульяновых за глаза называла Наденьку «селёдкой», а в партийном подполье у неё была кличка Рыба. Судьба тэвэшников никого не интересовала, но Таня была девушка упёртая; она понимала, что на эту шпану никаких стройотрядов не хватит, но не могла остаться в стороне.
 Как только у родителей этих тэвэшников появился шанс, посредством стройотряда, оторвать детей от разлагающего влияния улицы, они сразу ухватились за эту привилегию. На чём были основаны эти надежды – непонятно: ведь тэвэшники были типичные акселераты, и их потребности были намного выше, чем даже у студентов старших курсов. Но всем родителям хотелось спасти детей от колонии, и самые активные из них перешли на личные контакты: вот так в общежитие к Тане зачастили мамы, которые буквально молились на стройотряд. Сначала Таня с восторгом хвасталась Мишке Казакову: «Ты знаешь, какие мамы ко мне приходят!», а потом стала уставать от этих посещений: в её комнате запахло хорошим кофе; появились конфеты и шоколад; хорошо хоть коньяк не тащили. И Таня стала просить Мишку присутствовать иногда на этих встречах, чтобы прекратить подношения просителей, и снять своё внутреннее напряжение. Мамы, конечно, были разные, но многие их них были при высоких должностях, в мехах и золоте, и от отчаяния они готовы были стать перед ней на колени. Тане стыдно было, что они так унижаются, но она понимала, что в отряд можно было взять от силы трёх-четырёх подростков – это ведь не колония для малолеток (жаловалась она Мишке). От такой нагрузки у Тани страдала психика; а поскольку её соседка по комнате была совсем непьющая, Таня иногда просила Мишку выпить с ней водки, чтобы снять стресс, и он не мог ей отказать, потому что любил её.
Но Мишка, по своей молодости, ещё не умел жалеть девушек; он всего лишь гордился дружбой с Таней, и знал несколько её маленьких секретов. Было что-то мистическое в том, что Таня смогла смирить буйный Мишкин характер – так сильно он попал под её обаяние. Однако ничто не проходит бесследно: и когда учительские замашки Тани стали проявляться в отряде, все это сразу заметили; но если Мишка с пониманием к ним относился, то Шура Любимов, например, кривился – он не любил, когда топали ножкой. Тотчас составилась и оппозиция; под лозунгом «Тутунди – в комиссары!» в этот коллективный орган вступила красавица Алка, Гоша Сметанин и Мэм – из солидарности с Шурой Любимовым. Именно эта четвёрка извлекла из недр студенческого фольклора этот мифический образ – Хибвон, и так доработала его, что он стал символом «Кванта-75»; в широком смысле это был протест против разрухи, бардака и несправедливости.
Вообще-то Хибвон расшифровывался как хибинская вонючка; а в молодёжном отрицании мещанского благополучия, на фоне нигилизма, пофигизма и прочих «измов» это и должна была быть именно вонючка, а не какая-нибудь там гвоздичка или ромашка. В фольклоре просто так ничего не рождается; значит, был когда-то противный старый хрыч, которого и назвали Хибвон – и это была его полная характеристика. А потом началась уже вольная трактовка этого образа: что-то среднее между горной русалкой, которая питалась рыбой (отсюда запах), и каким-нибудь самоедским чудовищем; из Хибин может ли быть что доброе?
Чтобы этот образ стал реальностью, нужно было оформить его графически;  оппозиция постаралась, и сделала эскиз: получилось что-то среднее между Винни-Пухом и Карлсоном. Гоша Сметанин перенёс эскиз на ткань; для этого взяли первое, что подвернулось под руку – застиранную женскую кофточку коричневого цвета, которую использовали как половую тряпку, а под древко приспособили ручку от швабры. Правда, неугомонный Гоша посчитал неправильным, чтобы Хибвон был бесполое существо, и придумал ему другое, подпольное название – Тутунди: по его версии, это был мужской секс-символ отряда. Вот с этим-то флагом, развевающимся на ветру, отряд ходил по городу или ездил на дрезине; и всех бойцов согревала мысль, что Тутунди всегда был вместе с ними. Студенческое и другое начальство, которое боялось всех флагов, кроме красного, очень переживало – нет ли здесь чего-нибудь антисоветского; но авторы в один голос утверждали, что нет; советского, правда, там тоже не было.
*
А Таню всё-таки любили: и когда она вызвалась по очереди поработать во всех бригадах, все хотели, чтобы именно в их бригаде Таня поработала лишний денёк, и каждый стремился именно её взять себе в пару. 

                6. Работа
    В студенческой среде всегда было много мелких, дешёвых, и псевдоинтеллигентов, которые мечтали побывать в стройотряде; но присущая им надрывная тонкость и страшный эгоизм совсем не годились для работы. Они собирались в отряд как на прогулку, а стоило их чуть прижать – и они сразу начинали пищать; поэтому главная задача командира любого линейного отряда состояла в том, чтобы отшить блатных и попсарей. Вся беда была в том, что полностью отсечь их не удавалось: их запихивали в отряды всеми доступными способами, а они и в учёбе не блистали («репа» не работала, и ни к какому ремеслу их нельзя было приспособить), и хорошими товарищами быть не могли; поэтому пахать за них приходилось нормальным мужикам. Уже на субботниках видно было, кто на что способен: очкарики, хлюпики и жирдяи отпадали сами; но всем хитрецам очистительную клизму сделать невозможно; поэтому они, вместе  с ленинградцами, которых, возможно, посылали в качестве соглядатаев, в отряд всё же попадали.
Без девушек в отряде тоже было нельзя: как показал (чужой) опыт работы в малонаселённых местностях, мужики в «диких» бригадах могли дойти до скотского безобразия: как ехидно заметил эксперт Гоша Сметанин, дровосеки, у которых прилипли руки к топорам, хорошо рифмуются с гомосеками. Мастерам на перегонах всё равно нужно было выставлять сигнальщиц; девушки требовались и в агитбригаду; ещё нужны были три поварихи, врач и комиссар; вот так в одну кучу и складывалась нужда и нравственность. В физическом смысле тоже, наверное, не было никакой нужды ехать девушкам в такие отряды, как «Квант-75»: капитальный ремонт железных дорог – это вам не фунт изюму. Это было не то место, где назначали свидания или кормили манной кашей; наоборот – здесь легко можно было надорвать пупок или оказаться на грани нервного срыва. Не каждая девушка поехала бы в «Квант» даже на льготных условиях; отсюда можно было сделать только один вывод: они так страдали от деспотизма в семье, что им нужно было просто убежать из дома. Но большинство квантовцев были почти как дет-домовцы; чувство дома так мало было им знакомо, что они только по косвенным признакам они могли судить о том, какой же это кайф: быть студентом и жить дома – в тепле, тишине и с трехразовым питанием. 

Командир у нас хреновый,
Несмотря на то, что новый,
Ну а нам на это дело наплевать.
Нам не хуже и не легче,
Нам бы выпить что покрепче,
Всё равно, с какой холерой подыхать.   

…Отряд приехал, разместился, и разомлел: три дня бойцам читали технику безопасности; потом всем выдали новенькую спецодежду и выпустили на работу – чтобы рассеялись иллюзии. Как и в прежние годы, была принята шестидневная рабочая неделя, и строгий распорядок дня: подъём – в 6-30, в 7-00 – общее построение; потом – завтрак и работа с 8-00 до 20-00, с часовым перерывом на обед. При таком режиме дня времени и сил на личную жизнь не оставалось: выходило, что после ужина и душа нужно было почти сразу ложиться спать; с непривычки все, конечно, уставали; полярный день тоже сильно давил на психику. Чтобы жить не одной работой, приходилось отрывать время ото сна; поэтому бойцы спали везде: сидя в кузове «Татры»; вповалку среди железяк на дрезине; на травке возле столовой после обеда.
Рабочий день начинался на станции Вудъявр, где находились основные службы ЖДЦ; ёжась от холода или жмурясь от солнца (в зависимости от по-годы), бойцы долго раскачивались. И пока ленивые и неопытные щёлкали варежкой, Серёга Алупов и Мишка Казаков бежали в кузню и брали на всю бригаду откованные в горне ломы; остальной инструмент – лапы (гвоздодёры для вытаскивания костылей), клещи, совковые лопаты и железнодорожные молотки (которые по-зэковски называли «кайло») – каждая пара подбирала себе сама. Погрузив всё это на дрезину, затаскивали ещё, если нужно было, «жестку» (трехфазный генератор на базе двигателя УД-2), подбойники и электромолотки,  и нехотя лезли сами.

Мы выходим на рассвете,
На Хибинах дует ветер,
Поднимая флаг Тутунди до небес.
Комары летят над нами,
С нами комиссар и знамя, 
И тяжёлый  инструмент наперевес.
 
Студенты были оформлены на работу монтёрами пути 3-го разряда, и в первые же дни все становились похожими на новобранцев в армии: во-первых, у всех развился страшный аппетит, а, во-вторых, все сразу становились загорелыми, обветренными и мужественными. Девушки напоминали киногероинь советских фильмов 50-х годов – таких же бескомпромиссных и непреступных, а слегка небритые ребята больше были похожи на беспризорников, чем на студентов. Весь отряд, по идее, должен был быть единой дружиной, а каждая бригада – артелью, но так было только отчасти. Ещё в Питере отряд разбили на четыре бригады, и бригада № 1 должна была быть самая сильная – её традиционно составляли пятикурсники. Правда, комиссар Таня Патрушева наслушалась глупых советов, и в бригаду № 1 набрали близких друзей и чьих-то корешей – и очень слабых работников. Самой ударной получилась бригада № 2 – из третьекурсников; в неё попали, кроме Мишки Казакова и Шуры Любимова, спортсмены Серёга Алупов, Витя Плотников (Дерявяха), Толик Артеменков, Серега Вишняков,
 Шура Лысый, а также Мэм, Ботушная, Женя Холодков (по кличке Миша Фризман) и другие выдающиеся личности. Бригаду № 3 набирали из студентов первого-второго курса – почти сплошь спортсменов: сил у них было много, а опыта работы и сноровки не хватало. Всех слабосильных, тэвэшников и Гошу Сметанина определи в бригаду № 4, а бригадиром над ними поставили Алку – чтобы спуску никому не давала; в помощницы ей дали Ладку. 
Как и всей стране, комбинату «Апатит» нужно было перевыполнять план; поэтому вагоны для перевозки апатит-нефелиновой руды перегружали сверх нормы – вместо положенных 90 т грузили 110–115 т. И хотя  здесь одними из первых стали использовать новые тогда рельсы Р-65, шпалы оставались деревянные – только они выдерживали перепады температур, характерные для Хибинских гор, и нагрузки на крутых радиусах поворотов. Шпалы на рабочих путях меняли без остановки движения составов, а рельсы и стрелки – во время специальных перерывов, которые назывались «окно». Поскольку всю эту работу лучше всего было делать в летнее время, шла взаимовыручка: ЖДЦ давал студентам возможность заработать, а «Квант-75» отпускал северян  погреться на солнышке – всем хотелось поехать на Большую землю летом.
Замена шпал на перегонах – это почти всегда рутинная работа: для начала нужно было выдрать лапой костыли, потом кайлом сбить противоугоны (скобы на рельсах, которые не давали шпалам смещаться по ходу движения состава) и выбить подкладки между рельсами и шпалой. Потом  нужно было разрыхлить ломом  и откинуть лопатой щебенку, которой отсыпано полотно, выковорить старую шпалу, расширить ложе для новой шпалы (иначе она не войдёт), запихнуть её, и вставить подкладку. Шпалу нужно было поджать и подбить щебенкой, чтобы не провисала, а подкладку пришить пятью костылями к каждой рельсине, и забить противоугоны. На первый взгляд работа была простая; но здесь нужна была и сила, и сноровка, а в трудных случаях – и творческий подход.
При замене шпал все работали парами, и почти всегда один боец был основной, ведущий, а второй – ведомый; если шло обучение новеньких, то ведомый назывался подсобником. Ведущий определял стратегию: он решал, как подступиться к шпале и вытаскивать её, как выдалбливать и чистить ложе, как лучше затащить новую шпалу. Если напарники были одинаковой квалификации, то работа у них спорилась, потому что им не нужно было ничего говорить друг другу – каждый и так знал, что нужно делать; в этом и был секрет всех передовиков. 
С первых же дней в каждой бригаде шло соревнование между парами – кто больше сделает шпал; норму – восемь штук в день – делали, конечно, все; но всем хотелось самоутвердиться и занять первое место. Это вполне естественно в двадцать лет: если ты считаешь себя мужиком, а в жизни ничего путного ещё не сделал, но хочешь доказать себе и другим, что ты – хороший парень, то тебе нужно  стать первым.
В бригаде № 2 такими ударниками были Шура Любимов и  Мишка Казаков; при этом Мишка, может быть, и не стал бы гнаться за первым местом, а просто работал бы в меру своих сил и возможностей, и, само собой, заменил бы шпал не меньше других. Но Сашка, хохлатская натура, никогда бы не успокоился, пока не стал бы чемпионом; и хотя Мишку это тщеславие слегка раздражало, он всегда готов был помочь другу. Другие пары в бригаде № 2 тоже имели свои амбиции и не собирались уступать первенство; а ситуация всегда складывалась по-разному: то погода была плохая, то – настроение; где-то щебёнка попадалась, как бетон, кто-то никак не мог вырвать костыли, у кого-то инструмент попадался несподручный и шпалы нехорошие. Поэтому пока бригада ещё просыпалась, Мишка и Сашка, как два жаворонка, уже начинали гонку № 1: первым делом отбирали себе хороший инструмент; потом Сашка подыскивал местечко, где старые шпалы нужно было менять покучнее (чтобы меньше таскать инструмент). В это время  Мишка бегал с клещами по путям и выискивал среди новых шпал, разбросанных кучами вдоль полотна, самые хорошие. Шпалы должны были быть тонкие и ровные, и даже красивые; Мишка называл их ласково Бриджит Бардо или Мэрилин Монро, и радовался, как ребёнок, когда находил такую шпалу. Сашке, правда, это не нравилось, и он поправлял его – «брюзжит мурло», но хвалил Мишку за добрую находку: дураку понятно, что хорошую шпалу легче вставлять. Им было легче других «гонщиков», потому что они имели уже опыт работы по предыдущим отрядам: Мишка ещё в «Кванте-74» так насобачился выдергивать костыли, что другие пары иногда звали его помочь; а Сашка в городских условиях копал траншеи под кабели – там тоже была одна долбёжка. Оба они в школе увлекались спортом: Мишка занимался силовой гимнастикой, таскал штангу и бегал кроссы, а Сашка мастерски играл в ручной мяч; так что плечевой пояс у них был очень развит. И никто в отряде не умел так, как Мишка, забивать костыли; правда, он делал это не с одного удара, как местные рабочие, а с двух, но это не меняло дела.
Каждая бригада в «Кванте-75» считала, что она работает лучше других, и больше всего гоношилась бригада № 1: по их мнению, бригада № 2 – третий курс, просто не могла работать лучше, чем пятый курс (четвёртый курс традиционно был в лагерях, на военных сборах). Но поскольку бригады работали в разных местах, количество заменённых шпал не могло быть критерием истины; бойцы просто задирали друг друга; вот тогда Шура Любимов и сказал им, что они и костыли-то забивать не умеют, а Мишка Казаков делает это лучше любой машинки. Пятикурсники посмеялись, и не поверили ему; но вот выпал случай двум бригадам, № 1 и № 2, вместе менять рельсы, когда дали «окно». Пока снимали старые рельсы и растаскивали новые, некогда было думать о соревновании; а когда прикинули, что время ещё есть, решили провести эксперимент. Притащили «жестку», подключили молоток, и запустили несколько человек наживлять костыли; следом за ними по одной нитке пошёл  человек с электромолотком, а по другой – Мишка с кайлом. Бригада № 1 выставила самого сильного бойца; все стояли и ждали, когда  Мишка устанет колотить; даже и в бригаде № 2 были сомневающиеся. Но Мишка, как железный дровосек, всё колотил и колотил, повторяя про себя: «Костыль мне в шпалу засадить, и дать кайлом всего два раза…»; он же не знал, что Сашка сделал на него ставку. Бригада № 1 стояла в растерянности; начали говорить, что  молоток неисправен, и что нужно взять другой, потому что этот заедает. Работу тормознули, чтобы сменить бойца и молоток; вот тут всё и открылось; но теперь Мишка тем более не мог допустить проигрыша. И как бригада № 1 ни ухищрялась, дело было сделано: бригада № 2 торжествовала, а Сашка хихикал в стороне – он, при посредстве Мишки, удовлетворил свои амбиции.
Этот наглядный урок никому не пошёл впрок; теперь начала возбухать бригада № 3: и между собой, и командиру, и комиссару, и мастерам они говорили: «Ну что вы всё время хвалите бригаду № 2?» – «А потому и хвалим, что вы так, как они, работать не умеете», – ответила им комиссар Таня Патрушева. Об этом узнал заводной Шура Любимов, и сказал  бригаде № 3 свою любимую присказку: «Там, где вы учились, мы – преподавали»; оставалось ждать,  когда представится лирический случай узнать, кто есть кто. Опять выпало «окно» – меняли рельсы у поста «14 км»; там был разъезд и переезд, и на перегоне работали две искомые бригады. Но когда работу закончили, на пост сообщили, что «Татра», которая должна была забрать обе бригады, сломалась, а дрезина придёт только часа через два. Народ разомлел и разлёгся на травке вокруг поста, а Сашка пошёл заводить бригаду № 3: «Ну что, слабо вам будет посоревноваться?» – спросил он. «Не слабо», – ответили они; выступать против Сашки с Мишкой вызвался  Витя Костин,  который много говорил; в пару себе он взял Аполлошу – другого Витю, у которого была классическая фигура атлета.
Очень кстати на разъезде нашлось и местечко, где всё равно нужно было менять шпалы; положили, что будут менять по две одиночной и по одной тройной шпале. Две пары рьяно взялись за соревнование, а две бригады наблюдали за их работой со стороны; условия были равные, но Сашка с Мишкой не имели права проиграть: один – из-за гонора, а другой – из солидарности с ним. Аполлоша был, конечно, здоровый парень – мосластый лыжник, и Витя тоже не худой; только зря они напросились на участие в гонке: им не хватило сноровки и аналитических способностей. Мишка с Сашкой, на рывок, сразу взялись за тройную шпалу, а Витя с Аполлошей – за одиночку; да пока они возились со своей одиночкой, как назло – заковыристой, Мишка с Сашкой почти сделали тройную. Дальше можно было уже не соревноваться – и к тому времени, когда Мишка с Сашкой расправились со своими одиночками, Витя с Апполошей доделали вторую одиночку и только-только сделали одну шпалу из тройной; счёт стал 5:3.
Слух об этом разлетелся по всему отряду, и разговоры о лучшей бригаде сразу прекратились; Мишка с Сашкой ходили героями: мужики их поздравля-ли, а девочки бросились целовать. Сашка персонально получил похвалу от Мэм, а Мишка – от Ладки; и даже у комиссара Тани Патрушевой заблестели ресницы. Эх, Таня, Таня – до чего ж ты довела: ведь из-за твоих прекрасных ресниц Мишка, может быть, и не женился на Ладке.

                7. Ещё работа

Мы идём, нас везут, нам не хочется,
До работы не так далеко,
Флаг отрядный, Тутунди, полощется,
Где-то там высоко-высоко.

Привезли; дождик каплет на спины нам,
«Жестку» нужно с дрезины снимать.
Дёрнул раз, отдавил себе плечико,
И припомнил какую-то мать.

    Задача Службы пути ЖДЦ и, соответственно, «Кванта-75» и бригады № 2 состояла в том, чтобы поддерживать путевое хозяйство в работоспособном состоянии. Механизировать работу монтёров пути было сложно, а иногда и невозможно – например, при замене стрелки в тоннеле; да никто о повышении производительности труда и не задумывался; а зачем об этом нужно было думать, если сначала были зэки, а потом – студенты? 
Для будущих инженеров-технологов, каковыми и являлись квантовцы, подбойка пути была самой тупой работой. Подбойку делали, чтобы выровнять путь по вертикали, то есть убрать впадины, которые образовывались от неравномерного проседания железнодорожного полотна. А всего-то и нужно было: домкратами вывесить небольшой участок пути, подсыпать лопатами щебёнку и запихнуть её  ломами под шпалы, а потом уплотнить подбойками – электрическими вибромолотками, от которых у бойцов вылетали мозги. Проблема была в том, что поднимать путь можно было только на небольшую высоту, а тупизм процесса – в том, что только-только бригада выставляла домкраты, и начинала подбивать щебёнку, как от сигнальщицы поступало предупреждение о том, что идёт состав, и нужно было быстро их убирать, чтобы после прохождения состава выставлять вновь. Щебёнку предварительно высыпали из полувагонов на обочины полотна, но, как всегда, не там, где нужно – и приходилось подтаскивать её лопатами. Конечно, для такой работы существовала подбоечная машина, но путейцы её не любили: капризная и ненадёжная, она всё равно требовала ручной работы,  да к тому же занимала рабочий путь.
На эту работу бригаде № 2 и мастера дали соответствующего: это был литовец Витя, который мнил себя каким-нибудь Герольдом, и для понта говорил по-русски с акцентом, хотя родился и вырос в Кировске. Ему было уже за тридцать; непьющий и некурящий, он был холоднокровный, как статуя; добиться от него нормального слова было невозможно, потому что ругался и думал он на каком-то другом языке. Потомок тех литовцев, которых выселили сюда чуть ли не до войны, он был интересен студентам только в этнографическом смысле: говорили, что лет пять назад он поехал, было, на свою историческую родину, но его там не приняли. С ним произошла та же история, что и с другим, вечно обиженным народом:  здесь они обижались, когда их называли евреями, а там, в Израиле – когда их называли русскими. Поговаривали, что некоторое время назад Витя женился на красивой, но распутной женщине, и был, похоже, очень счастлив, а на насмешки не реагировал. Впрочем, говорили также, что, выйдя замуж, эта женщина бросила свои прежние занятия и оказалась настолько прилежной женой, что слухи сами собой прекратились, а мужики стали Вите завидовать. Очень ликовал по этому поводу Миша Фризман: это было подтверждением его теории о том, что лучшие жёны получаются из проституток.
А вот рихтовка пути для молодых и здоровых студентов была самой творческой работой, или одной из старинных русских забав – типа «Раззудись, плечо!», или «Эй, дубинушка, ухнем!». Рихтовку делали, чтобы выправить зигзагообразность пути; и насколько подбойка была муторной работой, на-столько же рихтовка – живой; и здесь годился только артельный способ производства работ. На небольшом участке пути бойцы очищали торцы шпал от щебёнки; бригада делилась пополам и, встав на обе нитки, подсовывала ломы под рельсы; мастер Витя подавал сигнал, и четырнадцать человек делали рывок, чтобы выпрямить путь.
 
Мастер наш непутёвый до коликов,
Словно жмурик, по шпалам шустрит,
Не даёт докурить «Беломорину»,
И: «Давай, подбэрись!», – говорит.

 Одного рывка было, конечно, недостаточно, чтобы сдвинуть эту махину даже на сантиметр: шпалы были как приклеенные, а рельсы имели упругость, и когда их выгибали в одну сторону, они так и норовили выгнуться в другую. При этом кривизна могла растянуться метров на сто, а захват составлял метров семь, и сдвигать путь нужно было сантиметров на двадцать и более. От таких дерганий бригада зверела; поэтому девушек и сигнальщиц, чтобы они ничего не слышали, отправляли куда подальше. И поскольку рывок должен был быть сильным и одновременным, в бригаде
 № 2 придумали несколько присказок; самые печатные из них были «Зиг – Хайль!», и:

Поймали враги партизанку,
И принялись долго пытать.
Но нежные девичьи губы шептали:
«Не выдам я Родину-мать!»

На ударном слове – «Хайль» или «мать», и нужно было выполнить рывок; слова помогали, рельсы выправлялись; правда, Серёга Вишняков кричать «Хайль!» отказывался. К несчастью для бригады № 2, железнодорожные пути иногда проходили мимо жилых посёлков, по улицам которых гуляли мамы с колясками, а на автобусных остановках стояли люди. Горное эхо имеет особенность усиливать и искажать звуки; и когда четырнадцать глоток на одном дыхании что-то выкрикивали, женщины и дети слышали это очень отчетливо.

Начинают мальчишки рихтовочку, 
Только ветер по шпалам летит.
Как услышишь такую рифмовочку,
Уши вянут, и сердце щемит.

Дело дошло до того, что в горисполком от населения стали поступали жалобы на безнравственность студентов, и в бригаду № 2 для инспекции выехала комиссар Таня Патрушева. При ней бригада устроила забастовку по-итальянски: бойцы встали по местам и по сигналу мастера приложили усилие; но без призывного слова рельсы и не думали сдвигаться; так повторялось несколько раз. Витя развёл руки в стороны и поругался немного на своём языке, а потом отошёл с Таней в сторонку, и начал ей что-то втолковывать. Таня покачала головой, а потом подошла к бойцам, и в сердцах сказала: «Видно, без “матери” у нас коммунизм не построишь!»; с тем и отбыла куда-то, а дело пошло.
Самой тяжёлой и трудоёмкой работой была замена стрелки в тоннеле: нужно было уложиться в «окно», и поэтому работали без перекуров; одно дело сменить стрелку на станции, и совсем другое – в тоннеле, где негде было развернуться. К тому же щебёнка в тоннелях была как монолит: смесь апатит-нефелиновой руды с водой давала «цементный» эффект. Поэтому приходилось сначала колоть старые шпалы ломами в щепу и выковыривать огрызки, а потом уже долбёжкой готовить ложе для новой шпалы.  На замену стрелок в тоннеле собирали не только весь отряд, но и местных рабочих; здесь было холодно и сыро. Эти работы проводил самый грамотный бригадир, Паша; он-то и обратил внимание Мишки Казакова и Шуры Любимова на своды тоннеля: «Видите эти бороздки?» – «Видим» – «Видите, как аккуратно они сделаны?» – «Да» – «Это потому, что их вручную прорубали наши деды, ссыльные кулаки». Вокруг них образовалась группа бойцов, и Паша немного просветил их насчёт истории Кировска: «Вы обратили внимание на названия посёлков – “13 км”, “18 км”, “20 км”? На каждом из этих километров были лагеря заключённых».

                8. Странности
Это замечание бригадира Паши дополнило те странности, на которые невольно обращали внимание бойцы. И всё же казённые названия посёлков не очень резали им слух, потому что они уже слышали, что есть Томск-7, Красноярк-26, Челябинск-45; но можно было придумать и что-нибудь повеселее, чем эти «км» – Солнечный, Весенний или хотя бы Северный? Все слышали, что при строительстве крупных объектов всегда использовался труд заключённых; лагеря в Кировске были не так давно, и эта память ещё не стёрлась. Впрочем, вопрос о переименования тогда и не ставился, но его противники были по обе стороны баррикад: одни не хотели, чтобы те времена были забыты, а другие хотели бы, чтобы те времена опять вернулись. И ведь не сказать, что студенты совсем ничего не знали о нашем прошлом; почти все курили «Беломор», и слышали байку о том, что цифра «14», которая просматривалась на этикетке, если повернуть пачку «Беломора» на 90 градусов, означала число погибших при строительстве Беломорканала зэков. И хотя дыхание лагерей было так близко, большинству людей эта цифра казалась чудовищной: никто не мог поверить, что могло погибнуть столько народа.
Вообще-то коммунисты вплоть до середины 30-х годов не стеснялись называть население окраин бывшей Российской империи туземцами – как в Средней Азии, например. Вот и трест «Апатит» был образован в 1929-м году при Колонизационном отделе Мурманской железной дороги. Тогда же здесь, в поселке социалистического типа, и появились первые спецпереселенцы, которых привозили семьями: и в 1930-м году в городе Хибиногорске их было 12 тысяч человек на 14 тысяч жителей. Но в слове «спецпереселенцы» не было такого же хорошего смысла, как, например, в слове «спецпитание». «Жить в землянках было за счастье, – сказал Паша, – там было тепло, да только как их выкопаешь в скальном грунте? Вот и жили в палатках –  размером 2,5 на 2 метра – по одиннадцать человек, а в шалманах – ещё больше, потому что нары там были в 3 яруса. Поэтому неудивительно, что сначала эпидемии кори, тифа и других болезней выкосили здесь почти всех детей и стариков, а потом перекинулись и на взрослых, в том числе и на вольнонаёмных. Профилактические меры были приняты слишком поздно, но темпы строительства нельзя было сбавлять, и  привозили новые партии  рабочих, но уже заключённых – спецпереселенцев отправляли в другие места».
Хибиногорск переименовали в Кировск 15 декабря 1934 года, и теперь это имя навсегда было запятнано кровью, и стало таким же символом смерти, как Норильск, Воркута и Магадан. Утешало только то, что климат в Кировске был мягче, чем на совсем уж Крайнем Севере, и поэтому, говорят, охрана в лагерях была здесь добрее; сама близость Большой земли согревала зэков: можно было не так бессмысленно бежать – и удачные побеги были.
Советская власть не может существовать без низкой оплаты труда, и через несколько лет на смену бывшим зэкам и другим, потерянным и непонятым людям, пришли «дикие» бригады; потом этих энтузиазстов плавно вытеснили студенческие отряды. В память обо всех людях, угробивших здоровье на Кольском полуострове (и не только студентов), и был написан этот гимн:

В тундре есть много гор, что цепляются за тучи,
На плато Расвумчорр нас туман и ветры мучат.
На плато апатит – его надо добывать –
Апатит твою Хибины мать!

Расвумчорр очень крут – бесконечные обрывы.
Камни вниз нас зовут, но пока ещё мы живы.
Если с плато упасть, то костей уж не собрать –
Апатит твою Хибины мать!

Это так далеко – девять тысяч  километров,
А у нас на плато дуют северные ветры.
Про такую погоду так и хочется сказать –
Апатит твою погоду, мать!

Сигарет больше нет, курим мы «Байкал» вонючий,
Солнца тоже уж нет, но остались снег да тучи,
Эту жизнь на Хибинах давно пора кончать –
Апатит твою Хибины мать!

А, уехав домой, чтоб не всё было забыто,
Мы на память возьмём по кусочку апатита.
Чтобы, вспомнив Хибины, с улыбкой мог сказать:
Апатит твою Хибины,
перфоратор, нефелины,
в Бога  –  душу, в море –  сушу,
к им, и в бабушку, и в мать,
в рот тебе «Байкал» отдать,
ах, уехать был бы рад
в стольный город Ленинград,
заработав на плато,
этак рубликов под сто,
Апатит, твою Хибины, мать!

  Когда-то это был край «непуганой птицы»; а понятие «белое безмолвие», которым принято было обозначать весь Север, можно и сейчас применить ко всей местности к востоку от Кировска. Но белое безмолвие включало в себя не только природу и географию, но и Дух Севера, который обитал здесь задолго до появления белого человека. В философском смысле понятие «белое безмолвие» для малых народов Севера имело сакральный смысл – как природное равновесие, которое охраняется духами. Этих духов вызвали шаманы и колдуны, чтобы (как говорили коммунисты), закрепить Страх Севера у доверчивых представителей коренных народов. А здесь, на Мурмане, вообще жила одна странная народность – саамы или лопари, чуть не сплошь – шаманисты, обладающие какими-то сверхъестественными способностями. Говорят, что и при освоении просторов Сибири комсомольцы нередко пасовали и отступали, когда сталкивались с непонятными явлениями, которые материалистической наукой нельзя было объяснить. 
Длинный полярный день, и бесконечная полярная ночь; бесцветная и затяжная весна, и короткая, но замечательная осень; праздник первого солнца – когда его маленький сегмент, вылезающий из-за горы, светит, но не слепит; эти контрасты и создают атмосферу Севера. Основной цвет Севера – всё-таки белый: и вода в реках и озёрах белая, и море светлое. И воздух здесь особенный: весной – с оттенками синего и даже фиолетового цвета, а летом –  белёсого цвета. И сама зелень здесь имеет более светлые, а иногда – более яркие оттенки; местные народы – самоеды называли окружающий мир Мончетундра, что в переводе означает Прекрасная тундра.
Человек, который жил на Севере, никогда не перепутает северный пейзаж с южным – будь то картина или фотография, потому что Север – это особый мир, который обладает магией и притягательностью: не зря говорят, что человек «болеет» Севером. Может быть, тёплый характер северян и выковался от постоянного соприкосновения с суровой природой, которая не даёт человеку расслабляться, и вынуждает его быть мужественным. На Севере закон – смерть; здесь, как в горах, нужно забыть свои прежние привычки, и оставить в стороне свои дурные наклонности, потому что они рождают бедствия. Молва говорит о том, что когда пришельцы бензиновой гарью осквернили первобытную юность Севера, туземцы сразу же откочевали на восток. А как только поселенцы взрывами потревожили духов, они были прокляты за это святотатство и должны были умыться кровью; впрочем, так оно и было – почти все первопроходцы умерли, а про зэков и говорить нечего. 
Везде и во всём в Кировске ощущалась духовная связь с Питером: иногда у студентов возникало ощущение, что они, несмотря на горы вокруг, ходят по знакомым улицам – прямо мистика какая-то. Этому было и своё объяснение: в 1927-м году Мурманская губерния была преобразована в одноимённый округ, который до 1938-го года входил в состав Ленинградской области.
Местные жители часто  спрашивали у квантовцев: «Вы кто?» – «Химики» – «И давно химичите?» – «Кто второй, кто пятый год», – отвечали они, и тогда местные сочувственно кивали головой: слово «химичить» для них означало бесконвойно «тянуть» срок. 
В самой Службе пути студентов больше всего поразила эмансипация: здесь монтёрами пути, стрелочницами, и вообще рабочими были исключительно женщины, а все мало-мальски значимые должности занимали мужчины. Это было так же удивительно, как и то, что в городе Кировске уже в конце июня не было картошки, и даже всесильный Командор не мог её достать. Так что студентам, для  которых основной едой в общаге была  именно картошка, приходилось обходиться макаронами, гречкой и рисом.   
Общее впечатление от города Кировска, несмотря на его мрачное происхождение, у студентов сложилось очень хорошее: здесь не было жадных людей, и это была общая атмосфера всего Севера. Не каждый человек здесь приживался, но если он оставался здесь жить, то лет на двадцать; и когда ему насовсем приходилось уезжать, он вспоминал об этих местах с большой душевной теплотой.

                9. Гоша Сметанин
В философии «субъект» и «объект» существуют как две отдельные категории; о единстве этих категорий спорят мудрецы всего мира; а в «Кванте-75» этот субъект-объект существовал в реальности, и звали его Гоша Сметанин. Гоша тоже не чужд был философии; подслеповатый и физически слабый, и, как истинный философ, беззащитный и даже чахоточный на вид, Гоша проповедовал разные теории, пришедшие к нам, конечно же, с Запада. В одной такой теории, вполне сходной по людоедству с марксизмом-ленинизмом, утверждалось, что «в этом мире все хотят есть, и высшее всегда питается низшим, а в трофических цепях вообще все поочерёдно поедают друг друга». Из другой теории – о том, что женщина – почти что человеческое существо, Гоша выводил весь женский вопрос. Здесь у студентов было много путаницы, а Гоша, как специально, покрывал всё дымкой таинственности, и козырял такими терминами, что народ просто диву давался, и  поневоле к нему тянулся.
  Гоша Сметанин был, как и Командор – человек из ниоткуда: никто не знал, где он учился и откуда родом; в отряд Гоша попал по рекомендации Тани Патрушевой, но даже Мишке Казакову она ничего не сказала о нём. Вот так и рождаются легенды: был, например, в Техноложке один студент, который, как говорили, учился в институте одиннадцать лет. Гоша был тёмной лошадкой: кто-то говорил, что он когда-то месяца два один занимал комнату в общежитии; но как он там оказался, и куда потом исчез – никто не знал; после отряда Гоша тоже пропал, и никто его больше не видел.
Выяснилось всё же, что Гоша когда-то учился в Техноложке, но из нынешних студентов никто не знал его в лицо. По одной из легенд Гоша, вместе со своим другом и единомышленником Борей Гольденбергом, прославился выпуском стенгазеты, посвящённой Дню 8 марта (текст – Боря, стихи и рисунки – Гоша).  Мало того, что в своих поздравлениях они весьма фривольно обыграли женский день; они расписали газету символическим изображением ракеты на старте, солнца и комет – в виде головастиков; но, при ближайшем рассмотрении, это оказался фаллос, яйцеклетка и сперматозоиды (почему-то, правда, с глазами). На конкурс было представлено столько стенгазет, что места на стенде в холле общежития уже не хватало; и тогда Гоша (сама невинность), пошёл к коменданту, чтобы получить у неё разрешение на то, чтобы повесить стенгазету около буфета. Комендант общежития – грубая тётка мужицкого типа, в одежде красно-коричневого цвета – книжек по гинекологии, похоже, никогда не читала. Про яйцеклетку она, возможно, и слышала, а вот сперматозоид (слово-то какое нецензурное), точно в глаза никогда не видела. И поскольку ничто, как говорится, не предвещало беды, она не увидела в стенгазете ничего крамольного, и поставила на ней свою подпись.
В стенгазетах обычно пишут всякие глупости, поэтому их никто и не читает; все проходят мимо, а если и просматривают, то на предмет того, чтобы найти в них ошибки. А тут народ со всего корпуса № 7, а потом и со всего студгородка устроил настоящее паломничество. Но Гошина хитрость в том и состояла, чтобы повесть газету не в холле, а раздевалке перед буфетом, чтобы усыпить бдительность идеологов – они туда не заглядывали. Газету, спохватившись, изъяли; Гоше сначала устроили взбучку, а потом он (по легенде), куда-то пропал; к счастью, Боря к тому времени уже защитил  диплом и убыл по распределению.
Сам Гоша, при всей своей непрезентабельности, и даже женственности, был, всё-таки, любим народом – как творческая натура: он хорошо рисовал, писал стихи, умел шить одежду – и выражаться. В этой своей ипостаси Гоша был, как Вадим из «Подвига» Набокова: «отличным сквернословом, любил уютные матюжки, ласкательную физиологию». А почему бы и нет: если некоторые люди находят, что художественный свист – это искусство, то и Гоша достиг совершенства в использовании нецензурных слов и выражений. Он так искусно ругался матом, что даже нежных девушек, которые краснели, услышав слово «сука» (имелась в виду собака женского рода), не смущали бранные словечки, которые Гоша елейным голосом испускал. Женский вопрос Гоша видел, в основном, в свете венерических болезней и проблем с органами размножения; самым страшным проклятием у него была бледная спирохета (возбудитель сифилиса) – это был как последний гвоздь в гроб. Поэтому Гоше были посвящены такие стихи:

Ночь была, был рассвет, я тебя ждала.
У меня другого нет, я тебе дала.
Я ждала и верила, думала – пройдет,
А пошла, проверилась, и сделала аборт.
 
Говоря о богатстве русского языка, лингвисты не устают удивляться, как можно несколькими непечатными словами отразить весь смысл и суть жизни. А вот Гоша мог выразить этими словами всю огромную массу чувств.
 
                10. Бригада № 2 и женский вопрос
   Спросите у любого квантовца, чем ему запомнился стройотряд, и он ответит: «Прежде всего – отрядными песнями».

Бригада наша номер два,
Вся сексуальна, спору нет.
Над ней, как яркая звезда,
Тутунди излучает свет.

А нам бы выдали аванс,
Мы б всё пропили до рубля.
Таких пропоиц здесь до нас,
Не знала Кольская земля.

А если надо где любить,
Мы всей бригадою придём.
Мы не гадаем, быть – не быть,
Только быть!
Придём, полюбим, и уйдём.

   По списку в бригаде № 2 было шестнадцать человек, из них – две девушки: Мэм и её подруга, Таня Ботушная (от слова «боты»). Но это не значит, что Таня была несовременная – нет, она была очень миловидная, общительная и даже курящая девушка. У неё был только один бзик: она была патологически целомудренна – почти как Авдотья Романовна, сестра Раскольникова – «ужасно, неслыханно и невиданно» (со слов Свидригайлова). Видно, кто-то когда-то сказал Тане, что если к ней прикоснётся мужчина, то она сразу забеременеет; а, может быть, её так воспитали в семье, или она сама внушила себе это. Эксперт Гоша Сметанин поведал нам: «Такие суеверия бывают у сексуально невежественных людей; правда, странно, что она и школу закончила, и в институте училась; бывает, что таких девушек лет с четырнадцати до замужества вообще из дома не выпускают».

В нашей бригаде есть две звезды,
Взглянешь на них – и захочется… пива.
В очередь только устанешь стоять,
Нам бы корову, иль местную… тётю.

   Распутства в «Кванте» никакого не было – по отношению к девушкам бойцы вели себя очень достойно, но и скованности, конечно, не было.

Бригада № 2 – есть образец сноровки,
Пошла в субботу в баню помыть свои головки, 
И кое-что ещё, и кое-что такое,
О чём не говорят, чему не учат в школе.

   В студенческой среде простота и лёгкость нравов были в порядке вещей; к этому принуждала молодость, да и в отряде бригада весь день варилась в од-ном котле. Но ведь на перегонах не только, пардон, туалетов, но иногда даже и кустиков не было, а бригаду высаживали на полотно почти на шесть часов. Поэтому со стороны Тани Ботушной было совершенно неуместно воспринимать попытки помочь ей как покушение на её девственность. Таня не понимала, что своим предубеждением она ставила мужиков в неловкое положение: на дрезине платформа была на уровне глаз, и залезать на неё было очень неудобно; а чтобы влезть в «Татру», переделанную для перевозки людей, нужно было сначала забраться на высокую подножку. Пару раз Ботушная разбила себе нос, а уж синяков набила без счёту, но это её не остановило – она всё время так и лазила везде сама.  И ладно Таня была одна такая: Мэм никогда не отказывалась от мужской помощи – и всё равно не забеременела.
 
А Мишка Казаков – толк в сексе понимает,
Как упадёт с дрезины – так Надю обнимает.
И кое-что ещё, и кое-что такое,
О чём не говорят, чему не учат в школе.

У них это был целый ритуал: Мишка слезал с дрезины, помогал мужикам, если нужно было, разгрузить инструмент и оборудование, и только потом шёл к тому месту, где стояла Мэм. Надя терпеливо ждала, когда он освободится; и когда Мишка подходил, она падала с дрезины в его объятия: на посторонних людей это производило ошеломляющий эффект.
У каждой девушки в стройотряде был свой праздник – льготный день, который ей предоставляли, когда у неё наступали месячные, а по-студенчески – вековые (их можно ждать целый век). В такой день девушка законно не выходила на работу, и никто не обращал на это внимания – дело-то обыкновенное. Вот так и на Ботушную первые две недели не обращали внимания, а на третьей неделе начали беспокоиться: ведь к этому сроку нужно было приплюсовать ещё неделю или больше до отъезда в отряд; а когда прошло четыре недели, впору было бить тревогу – вековых-то не было. Гоша Сметанин, как эксперт, высказал тогда предположение, что Таня Ботушная – трансвестит, который ловко скрывает свой пол. Влез в эту историю и Миша Фризман: он сказал, что Ботушная – просто фригидная; Миша был помешан на этой физиологической особенности женского организма; правда, фригидными он считал всех девушек, которые его отвергали, а таких было большинство. Правду сказать – никто в бригаде, кроме Гоши, в сексуальных расстройствах ничего не понимал. А после пятой недели все решили, что Ботушная либо беременна (уж не ветром ли ей надуло?), либо Гоша был прав насчёт этого извращенца.
Как бы остро эта проблема не стояла в бригаде № 2, но никому даже в голову не приходило обратиться за помощью к Зинке: если уж она глаза лечит зелёнкой, то что тут говорить про интимные места; однако пошла уже шестая неделя, а Ботушная всё ходила и ходила на работу. И вот, когда никто уже не знал, что и подумать, в один прекрасный день Ботушная пришла на завтрак не в спецодежде, а в ситцевом платье, которое ей очень шло. Таня была так счастлива, что выглядела, пожалуй, даже сексуально; весь отряд на неё засмотрелся, а бригада № 2 была просто рада: наконец-то всё прояснилось. Ох уж эти доморощенные сексологи! Им нужно было проконсультироваться у лагерных врачей, и они разъяснили бы им, что при тяжёлых физических нагрузках вековые у девушек пропадают. Впрочем, от этих нагрузок и у мужчин возникают известные проблемы; так что весь отряд находился как бы в узах девственности – кроме, естественно, Командора; он бы этого не пережил.
 
Очень дружно в отряде мы жили,
Баб не имели, и водку не пили.
Днём на работу, а вечером спать,
Жизнь холостятская – раз, два, три, пять. 

Вообще разговоры «про это» были отголосками сексуальной революции на Западе; у молодёжи, например, была очень популярна композиция «Mary Long» группы «Deep Purple»: «Как ты потеряла свою девственность, Длинная Мэри, когда ты потеряешь свою тупость, Длинная Мэри?».
По женскому  вопросу в общежитиях  устраивались целые толковища; прежде всего этот предмет занимал, конечно, студентов-выпускников, которым предстояло определяться с ЗАГСом; и тут всплывало главное правило: «Хочешь увидеть свою жену через двадцать лет – посмотри на тёщу». Это была лотерея, и в студенческой среде широко обсуждались несколько случаев перехода невесты-ангелочка к жене-стерве, которые были у всех на глазах. Студенты ещё не знали, что тёща, по определению, не может быть хорошей – и не стоит на этот счёт обольщаться: ведь тёща всегда осуждает дочь, которая вышла замуж по любви. В противном случае можно смело сказать, что тёща смотрит на свою дочь, как на проститутку: «Вот если бы ты вышла замуж за кладовщика, то жила бы, как у Христа за пазухой; а если бы за ювелира – то купалась бы в золоте; а если бы за начальника – то была бы за ним, как за ка-менной стеной». 
Грубое слово «стерва» в бригаде № 2 интуитивно заменили словом «за-раза» (ведь, по Далю, стерва – это труп околевшего животного). Каждый вкладывал в понятие «зараза» свой смысл: это был и непослушный ребёнок, и неудачная любовь, и зазноба, и венерическая болезнь; Мишка Казаков, например, относился к заразам легкомысленно, а Шура Любимов – непримиримо. Но это был очень распространённый женский образ.

Что ты смотришь на меня в упор,
Я твоих не испугался глаз – зараза,
Брось, оставим этот разговор –
Он у нас с тобой не в первый раз.

Так что же брось, бросай – жалеть не стану,
Я таких как ты, мильон достану,
Ты ведь,  поздно или рано,
Всё равно ко мне придешь – сама.

В отрядных песнях этот образ имел  прикладное значение:

Костыль мне в шпалу засадить,
И дать кайлом всего два раза,
Но как тебя мне не любить,
Моя прекрасная зараза.

Спустился с горочки туман,
Смотрю на рельсы в оба глаза,
Тебе прощаю я обман,
Моя далёкая зараза.

Житья здесь мошка не даёт,
И к роже липнет, как проказа,
А сердце про тебя поёт,
Моя любимая зараза.

В здоровом теле – бодрый дух,
Здесь для меня – пустая фраза.
Я как без курицы петух,
Так не ломайся же, зараза.

Девичий взгляд на эту проблему был, естественно, совсем другой:

Я к тебе под одеялом прижмусь,
То ли радость ты моя, то ли грусть,
До твоей ноги дотронусь ногой,
Ну а ты как лёд, холодный такой.

Что же ты ко мне спиной да спиной,
Или вовсе ты мне и не родной,
А на тумбочке будильник стоит,
И круги метает, словно ножи.

Ну да ладно, я ведь так – не сердись,
Я усну, а ты мне ночью приснись,
Ты уж спишь, так значит всё обошлось,
Ну а я – так это просто нашло.

Была и другая зараза:

Ах, душа ж ты моя, косолапая,
Что болишь душа, кровью капая,
Кровью капая, да в пыль дорожную,
Не случится со мной нехорошего.
Без любви прожить – не получится,
А зазря любить, так только мучиться,
А зазря любить, так только каяться,
Что нескладно всё так получается.

Не решу никак незадачу я,
Почему у студентов жизнь собачия,
Ты не лай, не лай, на хозяина,
На хозяина, злого Каина.


Не гляди на меня исподлобия,
Злого ворона наподобие,
Ведь не зря тебе кличка дадена,
Кличка дадена – злая гадина!



                11. Мишка Казаков 
  Всем окружающим казалось, что жизнь у Мишки Казакова была простая и лёгкая – да так оно и было; но Мишка неровно дышал к комиссару Тане Патрушевой; он и сам знал, что это омрачало ему жизнь, и для близких друзей это не было тайной. Может быть, это и выглядело, как роковая любовь; но нельзя не признать, что, насколько Мишка был бунтарь, настолько же и Таня была рисковая девушка; поэтому их отношения то переходили в дикую ругань и неприязнь, то в нежную дружбу. Позже они признались друг другу, что первая искра пролетела между ними уже на первом отрядном собрании: Мишка с друзьями сидел в последнем ряду и перебивал на каждом шагу её правильные речи – вернее сказать, задирал её, как хулиган – отличницу. Таня умела выступать перед аудиторией, а тут она почему-то начала сбиваться, но ничего не могла поделать с этим детиной.
А потом Его Величество Случай как специально подталкивал их друг к другу: то они раскланяются в столовой, то столкнутся в курилке, а то – в деканате, куда Мишку вызвали «на ковер» за очередную проказу. На втором собрании «Кванта-75» Мишка так разозлил её, что она дала себе слово не брать его в отряд; но на первом же субботнике Мишка, чтобы ей понравиться, показал такой класс работы, что она изменила своё мнение на обратное. Наконец пелена упала у них с глаз, и  больше они уже не приглядывались друг к другу, а как-то сразу сошлись; и когда Тане потребовался спутник для тайной миссии, она безошибочно выбрала Мишку. Татьяне нужно было на Пасху сходить в церковь; вряд ли это была дань моде – скорее всего, она выполняла какой-то обет. Мишка, конечно, согласился её сопровождать – хотя бы и потому, что знал – в детстве его крестила бабушка; о вероисповедании  Татьяны он не мог сказать ничего.
Они жили в разных общежитиях, и Таня назначила Мишке встречу в десять вечера у «Парка Победы». Чтобы не светиться у «Технологического института», они доехали до «Фрунзенской», а потом по набережной Обводного канала и Измайловскому проспекту дошли до Троицкой церкви. У всех на слуху был случай, когда одного студента Техноложки исключили из института за то, что он пел в церковном хоре; так что для комсомольцев участие в церковных праздниках было чревато последствиями. Поэтому Таня, чтобы её не признали стукачи, оделась, как чухонка – в какую-то замызганную юбку, разбитые туфли, темную кофту и потёртое пальтишко, а на голову напялила неизвестно где взятую вязаную шапочку. Мишка еле признал её в таком виде; и как ни был он далёк от религии, но всё же знал, что в церковь в лохмотьях не ходят; поэтому и  пробурчал: «Ну ты и вырядилась! Да в такой одежде только картошку копать!».
Мишка первый раз видел такую картину: церковная ограда была оцеплена милицией и дружинниками, а всё прилегающее к церкви пространство было заполнено толпой народа, наполовину состоящей из молодёжи. Чтобы попасть внутрь, или хотя бы встать поближе, нужно было придти загодя, но они опоздали, и поэтому крестный ход  наблюдали издалека. Дружинниками на Пасху назначали самых сознательных комсомольцев – и в этом состоял парадокс ситуации: многие из них поколебались в своём безверии, видя  такое скопление людей на этом, совсем не публичном, мероприятии; вот так, промыслом Божьим, и закладывались зёрна истины. Ведь благодать Божия снисходили на всех; все слышали Благовест; и священник всех осенял крестом; а на знаменательный возглас: «Христос Воскресе!» – следовал общенародный ответ: «Воистину Воскресе!».
Обратно Таня с Мишкой шли пешком – остаток ночи он провожал её до общежития, и они переговорили, кажется, обо всём. А дальше всё пошло по возрастающей: им показалось, что они и дня не могут прожить друг без друга. Всё было хорошо, пока педагогиня Таня вдруг не решила, что нашла себе ученика, которого она призвана была перевоспитать и, как поводырь, провести по жизни; а Мишка по влюблённости своей не понимал, что видел в ней не женщину, но друга. Начались вечеринки, какие-то культпоходы, совместные праздники; Тане льстило то внимание, и даже обожествление, которым окружил её Мишка. Она хвасталась им перед своими подругами, как экзотическим фруктом, но подруги осудили (и ревновали) её за эту дружбу. Только много потом Таня поняла, кого она встретила: когда у неё в жизни случились крупные неприятности, и почти все её знакомые и друзья боялись даже просто поздороваться с ней, Мишка от неё не отвернулся, и продолжал демонстративно встречаться с ней.
Целый месяц они крутили свой платонический роман – пока Татьяна не уехала на практику; а потом, уже в отряде, они вдруг рассорились, потому что как-то глупо и принципиально разошлись во взглядах на идеологию и патриотизм. Это было возможно только в советском обществе – идеология могла погубить любовь; и здесь Таня оказалась не на высоте, и не смогла переступить какой-то дурацкий административный порог. Впрочем, сказалась и ревность: Мишка был огорчён тем, что Шура Любимов не признал Таню, а Таня не приняла Сашку. Чтобы попусту не трепать никому нервы, Мишка молчал – и оказался между двух огней: близкие ему люди не могли поделить его между собой, а он не знал, как правильно распределить любовь и дружбу.
Помимо этого вылезли вдруг и более тонкие обстоятельства: Таня, например, безуспешно старалась убедить саму себя, что ей, как комиссару «Кванта-75», было неприлично, чтобы этот юноша предъявлял на неё свои права. В передовой молодёжной среде всегда нужно быть на высоте: отсталыми считались все, кто не понимал рок-музыки и не носил джинсы; и здесь Таня никуда не могла деться от своей провинциальности и элементов местничества, хотя и была очень развитая девушка.
В этой, отрядной плоскости, когда против Тани, как комиссара, начиналась идеологическая война, Мишка, который всё пропустил через своё сердце, вынужден был стоять в стороне. В этой ситуации на него давила уже сила коллектива; он мог защитить Таню только от открытого нападения, но не мог разорваться между ней и друзьями; это было слишком неравное соотношение: если разделить единицу на множество, получиться бесконечно малая величина…

                12. Шура Любимов
Шура Любимов по своим взглядам (если использовать советскую терминологию), был, безусловно, украинским буржуазным националистом. И хотя родился и жил он в Павлограде, его совершенно не смущало то, что учился он в русской школе, и что в Днепропетровской области, и во всей Левобережной Украине люди говорили на русском как на своём родном языке. Украинский язык Сашка знал, а националистом стал уже в Питере, из вредности и в пику России; в самой Украине ему не перед кем было бы форсить своим национализмом. У всех хохлов  был своеобразный комплекс неполноценности: неизвестно из каких побуждений, но они считали себя европейцами, и саму Хохландию относили, конечно, к Европе; России место нашлось только в Азии. Поэтому, определяя  категорию «чмо» (то есть самых никудышных людей), хохлы под «чмошниками» понимали представителей всех остальных народов (это у них было как болезнь); но у хохлов не было зеркала, чтобы посмотреть в него и увидеть, кто же есть «чмо».
Из хохлов в Техноложке учились, в основном, дети начальников – блатные и барчуки, в то время как из великорусских губерний здесь учились дети куда менее обеспеченных родителей. Поэтому для многих русских студентов стройотряды были спасением; а хохлы в стройотряды не больно-то ездили: Сашка на весь «Квант-75» был один хохол. Из той же хохлатской вредности Сашка не любил, например, «Битлз», Высоцкого, Бальзака и Достоевского; для Мишки это были краеугольные камни; он не мог понять этого узколобого национализма, и считал, что Сашка здесь теряет чувство меры. Как ни странно, но даже Герой Советского Союза Олег Кошевой не был для питерских хохлов героем – они знали что-то тайное в его биографии, но никому не говорили, что. Впрочем, Гоголя они тоже  не считали украинским писателем.
Гениальным у них был только Т. Г. Шевченко: ему нужно было бы дать посмертно Нобелевскую премию за «Кобзаря» – ведь он стоит выше всего ряда русской литературы, вместе взятого. Когда хохлы совсем уж всех доставали, Мишка Казаков приводил им авторитетное мнение Тургенева: один из персонажей его романа «Рудин» –  Пигасов, говорил, что при наличии лишних денег он бы «сделался малороссийским поэтом. Для этого мне не нужно знать по-малороссийски; стоит только взять лист бумаги и написать наверху: “Дума”; потом начать так: “гой, ты, доля моя, доля!” или: “седе казачино Наливайко на кургане!”, а там: “по-пид горою, по-пид зеленою, грае, грае, воропае, гоп! Гоп!” или что-нибудь в этом роде. И дело в шляпе. Печатай и издавай. Малоросс прочтёт, подопрёт рукою щёку и непременно заплачет, – такая чувствительная душа!».
Ещё в школе все заучили, что Мазепа – украинский предатель, и в этом была историческая правда: Мазепа предал интересы Украины в пользу её извечного врага, Польши. Русский царь настолько ему доверял,  что И. С. Мазепа стал вторым кавалером (а Пётр I был только седьмым) первого и высшего ордена Св. Апостола Андрея Первозванного с девизом «За веру и верность», но Мазепа изменил присяге. На этих двух деятелях – предателе и малограмотном поэте, известном лишь в русских переводах, вся история Украины и держалась. 
Но главный предмет насмешек всего украинского землячества было продовольствие: «Москали взяли в полон и объедают радянську Украину!». Но кто бы им шепнул на ушко, что на мировом рынке полно сахара, и за доллары вам доставят его в любое место и в любом количестве. В Техноложке чуть не половину студентов составляли выходцы с Украины; и когда они доставали Мишку своими проблемами, он спрашивал у Сашки: «А чего же хохлы учатся в Питере, когда в Днепропетровске есть свой технологический институт?». На это Сашка ему отвечал: «Да кому нужен диплом того института? С ним даже на Украине приличную работу не найдешь; другое дело – Техноложка» – «А как же родина?» – «Ну, родина…». Все и так знали, что родина для хохлов там, где побольше еды.
Но Россию можно было бы оставить в стороне перед главным постулатом хохлов: по всем общежитиям просто стон стоял, что жовто-блакитную Украину почти извели и задавили жиды. Украинцы, правда, утешали свою национальную гордость другим постулатом, который их отчасти оправдывал: «Там, где один хохол прошёл – двум евреям делать нечего»; это было любимое выражение Сашки. Мишка и не предполагал, что речь шла, оказывается, о грабежах и сборе дани; евреям после хохлов, конечно, ничего не доставалось. Впрочем, это не исключало высочайшей мудрости хохлов, которые по всем параметрам превосходили все народы, а не только этот маленький, но вредный народец. Народы, поставленные так низко, могли бы поспорить с этой аксиомой; евреи тоже втихомолку посмеивались над премудростью хохлов, и в пику им добавляли, что глупость хохлов такова, что с ней, действительно, и двум евреем не управиться.
Мишка, в своей Нижегородской губернии, до приезда в Питер и слов-то таких, как «жид», «москаль», «кацап», «гой» или «Республика Донбасс», не слыхал. И когда Сашка начал просвещать его, это было похоже на то, как дворовый хулиган учит домашних мальчиков нехорошим словам, которые нельзя произносить в приличном обществе. И всё-таки Мишку одолевали сомнения: для него все люди были братья; главное – чтобы они были хорошими людьми; и пусть в дружбу народов он мало верил, но идея интернационализма была для него жива. Мишка понимал, что на национализме можно так же свихнуться, как и на поиске немецких шпионов; при желании их можно найти везде: ведь жид – это не национальность, а состояние души. Мишка вроде бы и знал географию, но не мог припомнить, чтобы в СССР была республика Донбасс; впрочем, не все сразу скажут, где находится такие республики, как Хакассия или Адыгея. И питерские хохлы сами себя обличали, когда озвучивали внутринациональные проблемы Украины: они прямо говорили, что не любят «западенцев», одесситов и киевлян. И когда у них спра-шивали: «А где же ваша Украина? С ваших слов Львов и Ужгород – ещё не Ук-раина, Одесса и Бердичев – уже не Украина, а Крым – сам по себе», – они не знали, что ответить. Но ведь исконная Малороссия была в пять раз меньше нынешней Украины; и даже Херсон, Николаев и вся Таврия – это Новороссия; а там ещё и область Войска Донского и т. д. Мишке не хотелось лезть в дебри национального вопроса, чтобы не прослыть расистом; в голове у него и так была полная каша: нас ведь учили, что антисемиты и сионисты – плохие, а арабы и негры – хорошие. И вообще всё это – происки американских империалистов и израильских экстремистов; и «наши» евреи – хорошие, а все остальные – плохие и т. д.
Но в чём хохлы, по сравнению с русскими, были сильны – так это в тайнознании: они безбоязненно читали Солженицына, и не только «Один день…», но и   «Архипелаг ГУЛАГ»; были им доступны и «Протоколы сионских мудрецов». В этом смысле у Сашки было преимущество: он-то мог цитировать «Протоколы…», очень похожие на правду, а остальные могли только, развесив уши, слушать.

                13. Водка, коммунизм и помидоры
По заведённому неведомо когда правилу, пить в стройотрядах запрещали – и правильно делали: разгулявшись, толпа пьяных бойцов могла бы основательно встряхнуть любой сонный городишко. Но водку в стройотрядах всё равно пили; другое дело, что наличных денег ни у кого не было: переводов беднякам никто не присылал, а просить аванс у командира было стыдно: он по чекам проверял, на что бойцы потратили деньги, как родители – у школьников. Но деньги интеллигентным людям нужны были не только на водку: студенты, всё-таки, соблюдали правила личной гигиены, писали письма и читали иногда газеты; а кому-то хотелось поесть отвратительное местное мороженое.
Болеть в отряде (как на войне), тоже не полагалось, и поэтому ни у кого даже зубы не болели; но, поскольку отряд работал в полевых условиях, а пить таблетки бойцам было ещё не по возрасту, без водки никак нельзя было обойтись. В конце концов, среди студентов попадались люди, имеющие склонность к пьянству; а ещё бывали дни рождения, какие-то праздники, и просто выходные. Так что у бойцов в отряде оставался только один способ разбогатеть – разгрузка вагонов; и если ради этого нужно было раскидать шестьдесят тонн груза, то почему бы и нет? Но местную водку, «сучок», пить было противно; к тому же после семи часов её не продавали; приходилось покупать бормотуху, и делать их неё глинтвейн.
В ОРСе всегда был какой-нибудь вагон, который нужно было срочно разгрузить; за содействием бойцы обращались к Командору; он же мог достать и хорошей водки. И вот, отработав в ЖДЦ часов десять чистого времени, пять-шесть человек, вместо ужина, заступали на вторую смену, которая иногда тянулась до полуночи. Но на такой подвиг была способна только уже испытанная команда квартирьеров – Мишка, Сашка и Серёга; к ним присоединялись Шура Лысый, Толик Артеменков и Серёга Вишняков; реже брали кого-нибудь ещё.
Вот так однажды мужики ломанулись на разгрузку – и нарвались на Светку, самую вредную из кладовщиц: грузчики не любили с ней работать – вечно у неё что-то было не так. Вагон разгрузили быстро, и когда оставалось чуть-чуть, к Светке вдруг подошла учётчица, и они начали спорить из-за каких-то документов. Работу прекратили; приходилось ждать, пока они уладят свой спор; мужики обозлились и сели покурить; все уже собрались домой, а тут такая незадача. Мишке Казакову после перекура захотел пить, и он решил поискать воды; в самом углу склада Мишка заметил несколько штабелей с коробками; он подошёл поближе, и увидел, что это был болгарский персиковый сок в бутылках по 0,33. Мишке даже в голову не пришло просить у Светки соку – всё равно не даст; и тогда он пролез между ящиками и, обойдя штабеля, спрятался за них так, чтобы его не было видно с прохода. Сняв две коробки, Мишка сел на одну из них, а из второй вынул бутылку и махом осушил её; таким же манером он выпил вторую, а, посидев немного, и третью. И только тут до Мишки дошло, что он нарвался на халяву под названием «коммунизм»: способности у него были, потребности – тоже, вот он и решил на практике проверить основной догмат коммунистов. После шестой бутылки Мишка понял, что не сможет больше влить в себя ни капли, и жалел только об одном – что он не может поделиться соком с товарищами. Мишка раздулся, как пиявка, и еле вылез из загона; ясно было, что он переборщил; его начало мутить, и он вышел на улицу; мужики управились с вагоном без него. Проклиная коммунизм, Мишка со смехом рассказывал потом эту историю, а про себя решил, что это было лишним доказательством того, что теория и практика у коммунистов диаметрально расходятся.
В другой раз коварный Ремнев удружил им с разгрузкой вагона так, что они долго ещё вспоминали его нехорошими словами; правда, этот случай попал в историю и оброс потом всевозможными легендами.
Летом город Кировск, как и весь Север, пустел: все, кто мог, уезжали на каникулы или в отпуска в теплые края; но комбинат «Апатит» и его общественные организации работали без остановок. Активистам этих организаций тоже нужно было выполнять план; вот они и придумали проводить вечера встреч бойцов стройотрядов с местной молодежью. Готовился такой вечер и с «Квантом-75»;  торжество запланировали на 27 июля: это был День Военно-Морского флота, и День торговли («Да здравствует славная советская торговля!» – как кричали на демонстрациях). Комиссар Таня Патрушева вся изнервничалась, готовя праздник: она опасалась, что бригады начнут выяснять отношения между собой, и лично просила Мишку Казакова, Серёгу Алупова и Шуру Лысого урезонить, если что, мужиков. Тане очень хотелось, чтобы вечер прошёл хорошо: к этому времени отряд пробыл в Кировске уже полсрока; все втянулись в работу, а нервы ещё не были истрёпаны. Но поскольку официально это было чаепитие с песнями и танцами, а местный актив состоял из девочек-неудачниц, и вина была мало, а водки не было совсем – вечер намечался быть скучным.
Все уже настроились на гулянку, как вдруг образовалось «окно», и руководство ЖДЦ попросило отряд, несмотря на выходной, поменять в тоннеле стрелку. В помощь отряду выделили и местных путейцев; повезло ещё, что старую стрелку вытаскивали дрезиной; так что с работой справились за пять часов; из них час ушёл на перерыв: ждали, пока выветрятся газы после взрыва; где-то рядом планово взрывали породу – поэтому и дали «окно». И пока сидели на воздухе, родилась такая песня:

А привезли меня в тоннель,
Сам того я не желал,
Я как девка на панель,
Делать деньги побежал.

А в тоннеле ах темно,
Лишь Тутунди светит свет,
Только это не кино,
Так как рядом бабы нет.

Мне подают тяжелый лом,
Везьмешь в руку – маешь вещь,
А я вцепился за него,
Будто в ж… впился клещ.

А мне мастер говорит:
«Этот рельс подвинь туда!»,
А у меня душа болит –
Ну на хрена пришёл сюда.

А как подвинул этот рельс,
Вдруг откуда ни возьмись,
Газ дурной мне в нос полез,
Сразу стало… застрелись.

Вылезаю на простор,
И вдохнул во всю я грудь,
В глазах у мастера укор,
А мне бы выпить что-нибудь.

Ведь я же тоже не ишак,
Чтоб в день торговли, моряков,
Уработаться здесь так,
Чтоб потом не снять портков.

От того, что и работу закончили так быстро, и водку по такому случаю командир разрешил, настроение у всех поднялось; после обеда народ помылся, отдохнул, и к пяти часам опять двинулся в столовую – на вечер встречи. И только все немного расслабились, как к бригаде № 2 подкрался Ремнёв: «Ребята! В ОРСе завис вагон с помидорами; его нужно срочно разгрузить: он уже превысил лимит простоя. Выручайте!». Мишка Казаков и Шура Любимов переглянулись – делать им на этом вечере было нечего; Шура Лысый сказал, что ему всё равно; Серёга Вишняков и Серёга Алупов пожали плечами: девушки были настолько несексуальными, что они ими не прельстились. Ремнёв, искуситель, знал, чем их купить: работы там (с его слов), было на пару часов, а помимо денег им дадут ещё и помидоров. Помидоров хотелось всем, но в магазинах их вообще не было, а на рынке грузины продавали их по пять рублей за килограмм; Ремнёв и сам вызвался принять участие в разгрузке, и мужики согласились.
Всё было хорошо, пока группа ударников, подогретая водкой, ходила переодеваться и шла в ОРС; но когда они увидели, на что подписались, настроение у всех упало. Вагон с помидорами стоял метрах в пятидесяти от склада; был тепловоз, который мог бы подогнать его к складу, но не было машиниста; ленточный транспортёр к вагону тоже, естественно, было не приставить; а из  кладовщиц им опять попалась стервозина Светка. Светка наотрез отказалась принимать помидоры без перевеса и, по-своему, была права: часть помидоров из этого вагона, как оказалось, уже выгрузили в машины, а часть сгнила по дороге, потому что спелые помидоры лежали вперемежку с зелёными. Вот и пришлось мужикам сначала грузить ящики с помидорами на тележку, потом тащить их к складу и выкладывать на весы, а потом опять грузить на тележку и укладывать в штабель в дальнем углу склада. В довершение ко всему пошёл дождь, и стало ясно, что в таком режиме им не разгрузить вагон и за ночь; решено было отправить гонца за добровольцами; отправили Мишку Казакова. Мишка прихватил пакет с помидорами и отправился в столовую, где продолжался вечер; он обратился к бойцам почти с теми же словами, что и Ремнёв; помидоры сработали как приманка, и нашлось полтора десятка добровольцев ещё из двух бригад; бригада № 1 по-считала себя самой умной – и осталась в дураках, без помидоров.
 Ушлый Ремнёв попросил Мишку передать ребятам, чтобы они взяли с собой вещмешки для помидоров; Мишка смутился, но Командор на вопрос о совести отрезал, что вся торговля держится на усушке, утруске и пересортице, и что стыдно должно быть тем, кто гноит продукты в дороге. С прибытием пополнения дело пошло быстрее: хотя бы на складе можно было не возить ящики, а по цепочке передавать из рук в руки. Командор окунулся в свою стихию: пока Светка торчала на складе, три-четыре бойца набирали помидоры в вещмешки и таскали их сквозь дыру в заборе сначала в столовую, а потом – и в общагу. В итоге украдена была, наверное, тонна помидоров – по крайней мере, в подсобке была навалена целая куча. И это было обжорство, когда в обед на стол подавали целую миску помидоров, нарезанных ломтями – тогда как раньше никто не видел даже ломтика. Две недели отряд день и ночь ел помидоры – пока они всем не обрыгли; часть помидоров Командор всё-таки загнал в какой-то ресторан; ударной группе он проставился водкой, чтобы не побили, и его, как неисправимого торгаша, простили.

14. Серёга Вишняков
Серёга Вишняков от природы был наделён атлетической фигурой; он занимался вольной борьбой, и при своих данных мог бы стать мастером спорта и даже подняться выше, если бы не ленился. Его переходу из физкультурников в спортсмены мешало то, что на борцовских турнирах он был таким же рыцарем, как и в любви. Серёга легко становился призёром множества межвузовских соревнований, и к этим победам относился философски, но если где-нибудь нужно было выступить за Техноложку, он никогда не отказывался. 
Серёга обладал и другими  талантами; не все из них раскрылись полностью, но за артистизм в их использовании ему можно было поставить самую высокую оценку. Лучшие свои качества Серёга проявлял в танце – так выявлялась поэтическая составляющая его души; а ведь известно, что мужчина, умеющий танцевать, возбуждает в женщине сильнейшие чувства. Здесь Серега был само очарование; даже комиссар Таня Патрушева млела перед ним, хлопая своими длинными ресницами, как Мальвина, и восклицала: «Ах, Серёжа!». Серёга сам любил девушек, и девушки любили его; и поскольку он был не смазливым слизняком, как некоторые женоподобные юноши, а физкультурником, никого из окружающих не коробило то, что он проповедовал любовь.

Вишенка наша, главный калибр,
С Бондом сравнение – что кошка и тигр,
Надо ж потенции столько набрать,
Брюки б не лопнули – раз два, три, пять.
 
А ещё Серёга был прирождённый стилист; и не сказать, что он всегда хорошо одевался, но Серёга умел прекрасно сочетать самые обыденные вещи, и в этом мог поспорить даже с таким щёголем, как Командор. Вот простой пример: все бойцы отряда, в том числе и девушки, таскали на ногах грубые и неудобные  ботинки – «гады»; другая обувь моментально истрепалась бы на щебёнке или была порвана о металл. А Серёга носил «американские штиблеты» – по типу тех, которые были в «Республике ШКИД»: эти берцы ему подкинули родители из-за границы. Даже мешковатую спецодежду, которую бойцам выдали в ЖДЦ, Серёга носил изящно, заправляя штаны в роскошные носки – наверняка подарок какой-нибудь поклонницы; так что в город он вступал, как французский легионер.
Серёга был стопроцентный русак, но его запросто можно было принять за иностранца, да он и родился в загранице: его отец, офицер-танкист, служил тогда в Венгрии, где потом, вместе с Андроповым, подавлял антисоветский переворот. Такое место рождения очень выручало Серёгу, когда его пытались, было, забрать в милицию по пьяному делу; менты, подозрительно посмотрев на гражданина, как обычно, начинали с биографии; и когда выяснялось, что он действительно родился в Будапеште, его обычно отпускали.
Когда на Серёгу нападала тоска, он просил Мэм спеть его любимую песню, которую он слушал, подперев рукой голову, с неизъяснимой скорбью в глазах:

Месяц морду полощет в луже,
Сквозь разорванный неба сатин,
Я стою, никому я не нужен,
Позабытый и пьяный один.

Мир постыл, но  я не каюсь,
Не боли ты, душа, и не плачь,
Пронеслась моя юность лихая,
На коне необузданном вскачь.

Как хорошего в жизни мало,
Морда тонет в проклятом вине,
Даже та, что любил, перестала
Улыбаться при встрече мне. 

А за что? – за то, что пью я,
Разве можно за это ругать?
Что на этой на пьяной планете
Родила меня бедная мать.

А пока никому я не нужен,
Позабытый и пьяный один,
И месяц морду полощет в луже,
Сквозь разорванный неба сатин.

                5.Тётя Шура
Большинство людей приезжает на Кольский полуостров не жить, а работать; они так и говорят потом, когда уезжают на Большую землю: «Я работал на Севере». Бойцы стройотрядов тоже приезжали на Север только работать; их здесь любили, и относились к ним чисто и светло, как к товарищам, без иронии. Это происходило ещё и потому, что сама специфика этих мест вырабатывает у людей сильные характеры, чувство взаимовыручки, доброту и благородство. Поэтому на Северах людям для сближения совсем не обязательно было вместе распивать спиртные напитки – там, где есть чистая любовь, водка не  нужна. Где-нибудь в средней полосе России к студентам вообще относились скептически, как к случайным попутчикам: ну что можно спросить с этих временных работников, перекати-поле. А на Северах к студентам-работникам были расположены не только мастера и простые путейцы, но и начальники; другое дело, что начальники, чтобы покрасоваться перед ними, непременно говорили бойцами: «А ведь и я когда-то начинал слесарем (электриком, монтёром пути)»; и ему верили, даже если это было не так. В Службе пути бойцы «Кванта» чаще всего общались  со стрелочницами и сигнальщицами – такими же, как и они, монтёрами пути. Видя, в каких условиях работают здесь женщины, студенты каждый раз испытывали неловкость и стыд при мысли о том, что они, в конце концов, уедут, а потом перейдут на более легкую работу, а эти женщины будут работать здесь бесконечно долго.
С бригадой № 2 работало несколько сигнальщиц, но симпатию бойцов заслужила только одна из них, тётя Шура – простая русская женщина, небольшого росточка, скромная и строгая. «Тётей» её звали для простоты – ведь ей было лет тридцать пять; в Кировск она, молоденькая девчонка, приехала откуда-то из Владимирской области, да так здесь и осела. Некоторое время тётя Шура присматривалась к тому, как работает бригада: энергия у бойцов переливалась через край, и поэтому силы никто не экономил. И тогда она, как наставница, показала им несколько своих приёмов работы, и они сразу приняли их на вооружение.
В разгар лета у тёти Шуры случился день рождения, и она притащила на перегон чуть не ведёрную кастрюлю блинов; их смолотили в две секунды. Вот так тётя Шура и взяла себе за правило угощать бригаду № 2 разносолами; заглатывая эти вкусности, все сразу вспоминали родной дом; за это бригада была благодарна ей вдвойне. Но не могла же тётя Шура всё время подкармливать ораву из шестнадцати человек, даже если бы у неё не было двоих детей и непутёвого мужа? Отговорить её никак не удавалось, и тогда Таня Ботушная и Мэм предложили её отблагодарить – купить тёте Шуре ка-кой-нибудь подарок: ну, например, хороший столовый сервис. В магазинах Кировска ничего путного, конечно, не было; Мишка Казаков и Шура Любимов вызвались потрясти Командора, чтобы он пошукал в закромах ОРСа и нашёл что-нибудь редкое; на это дело все дружно выписали у командира аванс. Командор проникся моментом и раздобыл отличный столовый сервиз на двенадцать персон, который бригада № 2 и преподнесла тёте Шуре в подарок; а она, в ответ, пригласила всех к себе домой на торжественный обед.
И вот в воскресенье вся бригада разоделась, как на праздник, и вместо обеда отправилась в гости. И хотя все знали, что по части еды тётя Шура – большая мастерица, такого изобилия никто не ожидал; для бойцов это было особенно приятно, потому что домашней еды  они не видели по году. Когда всё было съедено и выпито, кто-то вспомнил, что вечером «Кванту» нужно в Апатитах играть в футбол с «Меридианом», и все ахнули: ведь костяк квантовской команды составляла бригада
 № 2 – Шура Любимов, Шура Лысый, Серёга Вишняков, Толик Артеменков, Деревяха и Серёга Алупов.
Это было обычное первенство среди стройотрядовских команд, собранных, в общем-то, из случайных людей; однако класс команды сказался не только в том, что форварды «Кванта» были из корпуса № 7. «Меридиан» тоже был из Техноложки, но это был городской отряд, который занимался благоустройством городской территории – газоны, бордюры, кустики, деревья, девочки, пиво, и работал по распорядку дня местного домоуправления – с 8-00 до 17-00. Физические нагрузки  в «Меридиане» были просто несопоставимы с «Квантом»; поэтому у «Меридиана» не было шансов на победу; а Серёга Алупов вообще без гола с поля не уходил. И «Квант» выиграл со счётом 3:1.

Мы к тёте Шуре пошли всей бригадой,
Так нафигачились – сами не рады.
Вечером нужно в футбол нам играть –
Спьяну забили – раз, два, три, пять.
 
 Этот день, как и помидорный, стал одним из самых ярких отрядных воспоминаний.

                16. Алка
   Если бы бойцам «Кванта-75» задали риторический вопрос: нужны ли нам чужие красотки – эти костлявые американские образцы, с их пресловутыми 90-60-90, и попугайской внешностью? – то прозвучал бы категорический ответ: нет, не нужны. А на другой вопрос: кто мог поспорить с Алкой? – прозвучал бы ответ: только слепой дурак, который не видит классической скандинавской красоты. Питер – великий город, и завоевать его очень трудно; а девушке здесь выбиться в люди вдвойне тяжелее, чем юноше. Как и комиссар Таня Патрушева, Алка была девушка из провинции, и она много портила себя тем, что отступала на шаг перед ленинградцами, которые и сами не настолько были аристократами, чтобы считать других людей плебеями.
И всё-таки Алка не до конца понимала свою силу: выше среднего роста, она имела отличную фигуру, высокую грудь, роскошные пепельные волосы и огромные глаза; слегка припухшие губы, которыми, как вином, хотелось напиться, дополняли этот образ. А ещё Алка была как цветущий бутон, расцветший для того, чтобы его сорвать, или как созревший плод, налившийся спелостью, из которого, чуть тронь его – и польётся восхитительное млеко. Но за этой внешностью скрывалась Снежная королева: красота и защищала её от грязных поползновений, и завораживала мужиков своей холодностью. Все эти качества привлекали внимание самых отчаянных ребят, и покоряли их настолько, что многие из них предлагали Алке руку и сердце прямо в отряде, и не только. Все они потерпели фиаско, потому что Алка и сама не могла ответить на вопрос, какого высокого полёта рыцарь был ей нужен; это была застенчивость провинциалки. Мишка Казаков ей настолько симпатизировал, что чуть не выступил губителем её красоты (иначе не скажешь); а Серёга Вишняков просто Алку любил; но они ей не подходили.
Из-за красоты между Алкой и комиссаром Таней возникло невнятное соперничество; они были, как адвокат с прокурором, которые в одном деле не могли существовать порознь. До ругани у них дело, конечно, не доходило, а страсти  подогревали поклонники, которые разделились на два лагеря – по двум разным типам красоты и темперамента. В обычной жизни Алка кое в чём Тане проигрывала; но в отряде Алка, как бригадир бригады № 4, всегда выигрывала, потому что она была в гуще народа, а значит, и ближе ему, чем распрекрасная Таня.
 Как уже говорилось, в бригаде у Алки были три тэвэшника; двое из них были обычными школьниками, которые попали в какую-то передрягу; а третий, Андрюха, был уже сорвиголова. Все с этими детишками сюсюкалась: комиссар Таня проводила воспитательные беседы; Алка с Ладкой  были для них, как заботливые мамаши; и скоро ребятишки так избаловались, что вся бригада № 4 была у них на побегушках. На олухов пошли нарекания; положение становилось нетерпимым; и тогда педагог Таня Патрушева, посоветовавшись с народом, решила отправить  пацанов на перевоспитание в бригаду № 2, что и было исполнено.
Пока школяры ехали с бригадой № 2 на дрезине на перегон, они думали, что это будет весёлая прогулка; и даже когда на призыв бригадира Алупова: «Кто возьмёт тэвэшников?» никто не откликнулся, они ещё не поняли, что теперь попадут в лапы к Мишке Казакову. Никому не хотелось возиться с детьми, и только Мишка помнил, что эти неслухи обидели дорогих ему людей – Таню, Алку и Ладку, и лицо его помрачнело. Метод воспитания у него был очень прост: делай, как я; Мишка выдал им инструменты, сказал, что нужно зачищать торцы шпал, и сам пошёл за шпалой; двое пацанчиков кое-как начали работать, а мелкий фраерок Андрюха даже не шевельнулся. Шура Любимов в это время стоял в стороне и хихикал над педагогическими изысками Мишки; бригада № 2 тоже исподтишка посматривала в его сторону. Мишка ещё раз терпеливо объяснил им, что нужно делать, но Андрюха опять не врубился, что нужно кончать базар; и тогда Мишка, улыбаясь, встречным ударом с двух рук врезал ему по ушам. Андрюха встряхнул головой, оглушённый; Мишка взял его за грудки, слегка приподнял и спросил: «Ну что, ещё?» – «Нет!» – выдавил из себя Андрюха, и Мишка отпихнул его от себя. Видя такое дело, пацанчики застрочили по щебенке, как швейные машинки; Андрюха же с удивлением оглянулся по сторонам, ища поддержки; но здесь не было ни общественности, ни милиции, ни папы с мамой, ни подростковой ауди-тории – никого, перед кем он можно было бы пофраериться. Здесь даже бежать было некуда – кругом одни сопки; блатная спесь слетела с него в одну секунду; он понял, что здесь его понты не пройдут, и что нужно начинать работать, чтобы ещё раз не получить по ушам. К вечеру все трое уже исправились, и стали проситься назад, в бригаду № 4; но строгий комиссар Таня распорядилась продержать их в бригаде № 2 ещё неделю – до полного закрепления результатов.
Как-то раз Алка с Ладкой начали в баре подкалывать Мишку по поводу их соревнования с бригадой № 3 – мол, не с теми состязались. Мишка удивился, и предложил им самим убедиться в справедливости результата; они согласились, и вместе стали думать, как им грамотно провернуть это дело – ведь Алка не могла на весь день бросить свою бригаду. Тогда Мишка поговорил с Апполошей из бригады № 3, который жаждал реванша; по договорённости со своими бригадирами они явочным порядком прибыли в бригаду № 4: Апполоша встал в пару с Ладкой, а Мишка – с Алкой. Погода была просто замечательной: ясный, солнечный день, и слабый ветерок при температуре 22-24о С; настроение тоже было хорошее. К несчастью для девушек, полотно в том месте, которое они выбрали для соревнования, было песчаным; поэтому основная нагрузка ложилась на подсобников – выгребать песок, готовить ложе, поджимать шпалу, а ведущему оставалось только подпихнуть шпалу и забить костыли. Сразу договорились, что каждая пара будет менять одну тройную и две двойных шпалы, а остальные – одиночки. Уже к обеду обозначилось преимущество Мишки с Алкой – они вели со счётом 10:8, а потом одержали победу со счётом 17:14, но какой ценой!   
Когда поздно вечером Мишка зашёл проведать Алку, дверь ему открыла заплаканная Мэм: «Иди, зараза, посмотри, что ты наделал!». Мишка, робея, вошёл в девичью комнату, и ему представилась такая картина: на одной кровати, скрючившись от боли, лежала Ладка, и взгляд у неё был как у раненой антилопы; а на другой кровати, ничком, лежала почти бездыханная Алка. Мишка подошёл, было, к ней со словами раскаивания в своём поступке, но не смог произнести ни слова – Алка посмотрела на него такими глазами, что он готов был поклясться: если бы в её ослабленных руках в тот момент был кинжал, она заколола бы его насмерть.
На Мишку иногда находило прозрение, и он понимал, что Таня Патрушева так застила ему белый свет, что он не мог правильно оценить самые простые вещи – это было как наваждение. «Тебе в руки попало сокровище, а ты, вместо того, чтобы лелеять его, чуть не угробил ради похвальбы. Посмотри, что ты наделал!», – говорил осуждающий взгляд Мэм. Мишка и сам видел, к чему привела его затея с соревнованием; с Алкой он поступил неразумно и грубо, но Ладку на свой счёт записывать не хотел, хотя и перед ней чувствовал свою вину. «Может быть, им водки принести?» – спросил он у Мэм. «Принеси, орясина, принеси!» – с укором сказала она ему. Мишка метнулся к Командору, выпросил у него бутылку водки, и принес девочкам, но сидеть с ними не стал, дабы не усугублять ситуацию.

17. Идеология и люди
Вполне естественно, что основой идеологии всего отрядного движения была молодёжная субкультура, выработанная в противовес официальной идеологии; по глубине она простираться от индифферентности до насмешки. Сама эта субкультура была сложена двух противоположных начал: по манерам, замашкам и музыкальным пристрастиям студенты сплошь были западниками, а по основам образования и общей культуре – почвенниками и державниками.   
Если считать идеологию бытовым переложением философии, то её основой в «Кванте-75» была анархия, то есть свобода. В Питере увлечение какой-нибудь «чуждой» философией было чревато последствиями – за это могли исключить из института и даже запихнуть в психушку. А в отряде каждый мог быть домашним философом – то есть гнуть свою линию и иметь последователей. Философов обычно представляют какими-то бестелесными людьми, и напрасно: они вполне материальны – ибо  там, где льётся кровь, всегда появляется философия, а из неё произрастает идеология; и пусть это не вписывается в наш светлый рассказ, но крови здесь, в Кировске, было пролито море, и душ загублено тоже.
Самым русским философом в отряде был Мишка Казаков; у него, как у пахаря, был только один лозунг: «Даёшь двойную норму!». Но и Мишка вдруг – не иначе, как под влиянием шаманизма – ударился в филологию. В голове у него стали возникать словосочетания типа «слесарь иностранных слов»; слово «скептик» он начал рифмовать со словом «септик»; тут недалеко было уже и до сантехника, а там в ход пошли бы антисоветские анекдоты и нецензурщина.
Совсем другим был сексуально озабоченный Миша Фризман: с его слов выходило, что он был просто мастер-гигант; покорённые им женщины должны были составить целую армию; однако никакого скопища рыдающих за его спиной женщин не наблюдалось, а было одно только словоблудие.  Вот его стиль:

Называют меня все фригидною,
Так зачем же он ходит за мной?
И в осеннюю пору дождливую,
Провожает тихонько домой.

А вчера, расставаяся заполночь,
Уходить не хотел ни за что,
Чтобы я не озябла, под спину мне,
Осторожно подложил пальто.

Отчего я такая счастливая,
Улыбаюсь везде и всему,
Если скажут – что я фригидная,
Не поверю нигде никому.

На самом деле его звали Женя Холодков; своё прозвище этот гордец и зазнайка он получил от Шуры Любимова, который на дух не переносил его жидовскую натуру. Первейший Мюнхаузен, Миша за свои фантазии всё время подвергался насмешкам, а от погрома его спасало только то, что он хорошо работал – правда, под надзором товарищей; иначе бы он никогда не попал в бригаду № 2.
Гоша Сметанин проповедовал в изящной форме – на мотив Винни-Пуха:

Хорошо живёт на свете
Гонококк,
Он от женщине к мущине –
Прыг, скок, скок,
Он от женщине к мущине,
Ну а может и наоборот –
Вот!

Какой-то своей философии у Ладки, например, не было; как и всякая девушка, она смутно догадывалась, что самой природой призвана быть женой и матерью, а по складу характера – тем более. Но эмансипация искорёжила её женское мышление до такой степени, что она и сама не понимала, в чём её природное предназначение, а подсказать ей было некому. У неё было всё, что должно быть включено в ёмкое понятие жена; чистоплотная, надёжная и хозяйственная – но кто из студентов всерьёз думал о семье? В голове у всех было одно озорство, потому что не было такой системы воспитания, по которой семья представляла бы собой ценность – и молодых людей, которые стали бы проповедовать это, тотчас подняли бы на смех не только их ровесники, но и люди постарше. А ведь быть женой – это великое призвание; не зря же ради этого совершается таинство брака;  это было доступно для всех, но не всеми востребовано; и звучало грустно:

За окошком снова дождь,
В подворотне хлюпает.
Ты меня напрасно ждешь,
Глупая ты, глупая.

Жизнь – телега без колёс,
Слёзы да страдания,
Но никто не просит слёз,
Слёз, и ожидания.

Ну, а мне всё было мало,
Но душа устала,
Надоело, с кем попало,
И когда попало.
 
Мэм в своём роде тоже была идеологом – нужно иметь дар, чтобы быть соавтором почти всех отрядных песен, которые не потеряли своей привлекательности и через двадцать пять лет. С гитарой наперевес Мэм вполне могла бы стать комиссаром у анархистов, и положить свою жизнь за идею; но представить Надю в роли матери было почти невозможно: клички иногда дают и в шутку, и не зря её прозвали Мэм. Она могла бы стать спутницей какого-нибудь хиппи, но хиппи во всём мире одинаковы: зачем им нужна семья, если они сами были как дети? Мэм была душой любой компании, КВН и агитбригады – а это уже немалое приложение таланта. Прикол был в том, что в джинсах Мэм чувствовала себя увереннее, чем в платье, и гордилась своей принадлежностью к когорте пересмешников:
 
Мне бесконечно жаль,
В субботу пропитые деньги,
Я видел сам, как из ботинок,
Ты вынул около рубля.

Отдай мне мелочь мою!
Пойми – я пива хочу!
С утра болит голова,
Пойми меня…

Ты идёшь к ларьку,
Я тащуся следом,
Ты глядишь миллионером,
А я вслед тебе кричу:

Отдай мне мелочь мою!
Пойми – я пива хочу!
С утра болит голова,
Пойми меня…

Если Мэм была открыта для всех, то Алка была из тех идеологов, которые предпочитали не высвечиваться, а тайно готовить свои действия. Но Алка не была  букой, и не пряталась от людей куда-то в угол; наоборот – она очень любила стебаться; именно вокруг неё в отряде образовалась целая колония стебков. Стебки – это люди, которые умеют смеяться (в том числе и над собой); в широком смысле стебками можно считать всех тех людей, которые умеют играть в КВН. У них есть врождённое свойство смешить и придуриваться; они любят подкалывать друг друга, но не выходят за грань дозволенного. Не все люди обладали способностью стебаться; но тем, кого природа не обидела этим даром, Алка прямо говорила: «Милости просим в нашу компанию – это наш человек».

И тогда душа у вас,
Заурчит, как унитаз,
С языка сорвётся ласковое слово.
С голубого ручейка,
Начинается река,
Ну а вам всё начинать придётся снова.

Стебки были первые рассказчики антисоветских анекдотов, а в разговоре они использовали сленг – отсюда и всякие словечки типа «нюсить», «дрючить», «керосинить», «квасцы» – этакую литературно-зэковскую феню. Таня Иванова – девушка, приятная во всех отношениях, но далёкая от отрядного мира, после общения со стебками сделала такую ремарку:

По кайфу ночь, луна канает
Стоит не слабый месяц май.
Он ей чего-то предлагает,
Она в ответ базарит: «Хай!»

                18. Бар
Несмотря на то, что телевизора в общежитии не было, а из пропаганды в руки бойцов изредка попадался только «Кировский рабочий» – убогая местная газетёнка, никто не считал себя отсечённым от мира: судя по эмоциям, «Квант-75» жил не за бортом, а в самом эпицентре жизни огромной страны. Вот так, наверное, миряне не понимают, в чём смысл жизни монахов-отшельников, а монахи  не находят смысла в жизни мирского общества. Поэтому средоточием жизни в отряде волей-неволей стал бар; под него в первые же дни переоборудовали ленинскую комнату: Мишка Казаков с Шурой Лысым завесили окна плотной бумагой, чтобы как-то скрыться от бесконечного полярного дня, и сколотили стойку с подсветкой. Портреты вождей и другие агитационные материалы они перетащили в соседствующую с залом маленькую кладовку, и приспособили её для интимных и товарищеских встреч. Мужики притащили из столовой титан, заварочный чайник и стаканы; магнитофон с колонками и усилителем передавался в отряде по наследству;  оставалось выбрать бармена – и бар был бы готов к открытию.
Комиссар Таня Патрушева занервничала: она понимала, что, хотя бармена в штате не было, в таком отряде, как «Квант-75», это должна была быть творческая личность – потому что замухрышку смела бы волна народного гнева. Бригада № 2 выставила кандидатуру Мишки Казакова, бригада № 3 – Витеньку Кистанова; других претендентов не было. Мэм предложила им исполнить взятый из какой-то театральной студии этюд на тему: «Ах, какой я красивый!»,  который нужно было исполнить перед зеркалом, ни разу не улыбнувшись;  затейница Алка – рассказать анекдот и спеть песенку. До песни дело не дошло: Мишка и так победил, потому что с блеском справился с этюдом, и рассказал детский анекдот.
Заходят в советский бар русский и американец. Американец не знает, что ему заказать; и тогда он решил заказать то же, что и русский. А русский попросил бутылку водки, хвост селёдки, и атас. Американец повторил заказ, но ему подали только бутылку водки и хвост селедки. «А атас?»  – спросил американец. «Атас вам будет во Вьетнаме!» – ответил бармен.

А Мишка Казаков – бармен наш знаменит,
Ведь у него за стойкой магнитофон стоит,
И кое-что ещё, и кое-что такое,
О чём не говорят, чему не учат в школе.

Водку в баре не пили, но здесь все были равны: по негласному договору командир Рахманов в бар не совался, хотя он и был парень не робкого десятка. Бар не зря считался центром противостояния: здесь под гитару пели отрядные песни; здесь Мишка, вместо чая, наливал за стойкой друзьям вино; здесь можно было толкнуть любую – даже антисоветскую речь, и от всей души ругнуть начальство.

Вова Рахманов – наш командир,
Серёга Алупов – наш бригадир.
Так их и хочется на фиг послать –
Эх, надоели – раз, два, три, пять!

Здесь же Серёга Вишняков самозабвенно учил всех танцевать, а Гоша Сметанин графически изобразил юношеские грёзы – в виде той части хорошеньких женских ножек, которые выставляются на соблазн и обозрение из-под юбки. Гоша раздобыл где-то несколько листов чёрной бумаги, вырезал силуэты двенадцати пар женских ног, как бы идущих по тротуару, и приклеил их на стены ленинской комнаты на уровне глаз. Талант художника состоял в том, чтобы все ноги были красивые, но разных типов; где Гоша выбирал натуру, он так и не сказал. Никого это художество не оставило равнодушным: девушки имели эталон элегантности, а у сексуально озабоченных юношей просто дух захватывало от такого женского изобилия – им хотелось все эти ноги потрогать – что они, по пьяни, и делали.
 
А как домой ты вернёшься с рихтовки,
Спустишься в бар – а там прошмандовки,
Стыдно такую положить в кровать –
Шею бы вымыла – раз, два, три, пять!

Где-то в половине августа все уже настолько устали, что в организме у всех начал вырабатываться какой-то пофигизм; нервишки стали сдавать, но апатии, по молодости лет, ни у кого не было; изменились только отрядные песни.

Над горами солнце светит,
День отличный будет снова,
Всё сияет на рассвете,
Ох, хреново мне, хреново.
 
Взять бы мне бутылку в руки,
И нажраться бы сурово,
Переспать бы с кем от скуки,
Ох, хреново мне, хреново.

И она, сомкнув ресницы,
Шепчет мне такое слово,
Что-то рвётся из темницы,
Ох, хреново мне, хреново.

Не нужна мне больше радость,
От оргазма полового,
Эта жизнь такая гадость,
Ох, хреново мне, хреново.

И природа тоже плачёт,
Богоматерью Рублёва,
А Тутунди и тем паче,
Ох, хреново мне, хреново.

Над душою ворон вьётся
Эх, родиться бы по новой,
Даже песня не поётся,
даже баба не даётся,
даже водка плохо пьётся,
даже юбка чаще рвётся,
но Тутунди не сдаётся,
и опять в атаку рвётся,
Хоть хреново – не то слово…

А тут ещё выдались такие дожди, что вся пыль превратилась в грязь; одежду сушить было негде, и чтобы не заболеть, весь отряд пил – вино, водку, аспирин или просто горячий чай. В один такой чёрный день, когда командир с комиссаром уехали в районный штаб ССО, Серёга Вишняков с Мишкой Казаковым раздобыли у Командора водки, заперлись в кладовке, и напились до поросячьего визга. В баре почти никого не было, и тогда они устроили оргию – начали бить пустые бутылки из-под вина о стены, а потом, как ненормальные, под «Песню иммигранта» Led Zeppelin босиком исполнили танец на битом стекле, дураки. Это был, конечно, заскок; им повезло, что бутылки были не водочные, а значит, и осколки стекол не такие острые; поэтому ноги они себе не порезали, и на следующий день спокойно вышли на работу.
На этой же волне Мишка Казаков прослыл эксцентриком. Однажды Алка  скромно сидела в баре среди народа и с удивлением оглядывалась по сторонам – её никто не приглашал на танец. И вдруг Мишку как током дёрнуло: он подо-шёл к ней и, припав на одно колено, обхватил её и страстно прокричал: «Алла, я тебя хочу!». Сердечко у Алки захолонилось; тысяча мыслей, наверное, пронеслась у неё в голове; оттолкнуть Мишку она не могла (или не хотела); но как понять его предложение? Тем временем Мишка опять возопил: «Алла, я тебя хочу!», и все уставились на них, ожидая, может быть, самой неожиданной развязки. Алка в растерянности оглядывалась по сторонам, не зная, что и подумать; в баре установилась тишина; и тогда Мишка в третий раз, уже нормальным голосом, проговорил: «Алла, я тебя хочу… пригласить на танец!». Зависла пауза, а потом послышался смех, вздохи облегчения и аплодисменты; Мишка поднялся и, как бы извиняясь, слегка поклонился ей; Алка, похоже, немного обиделась, но от предложения потанцевать не оказазась.
Именно здесь, в баре, дрогнула нравственность Тани Ботушной: её соблазнил молоденький парнишка – какой-то незаметный Костя Пивоваров из бригады № 3. (Выражение «соблазнил» нужно понимать в переносном смысле этого слова: просто Костя, каким-то чудом, расколдовал Таню и открыл ей глаза на мир любви и свободы.) Случилось это в предпоследний день пребывания отряда в Кировске, а продолжения и тем более огласки не имело – Мишка Казаков благовоспитанно промолчал. Какая-нибудь броская, разбитная девушка на этого Костю не обратила бы никакого внимания – уж больно он был плохонький; но есть закон, по которому сходятся между собой близкие по духу люди, даже убогие. Всё у них было очень нравственно: сначала Костя чем-то тронул струны её души и снял с неё оковы (у них, пришибленных, свои заморочки); потом завлёк Таню на долгий разговор, а потом уже и заманил её в кладовку. Ключик от этой комнатки был у бармена Мишки; кроме пыли, стола, пары стульев и сваленных в кучу портретов марксистов и их книг, там ничего не было. Люди в кладовку пускались только по особым обстоятельствам; а это и был как раз тот случай, когда людям нужно было где-то уединиться и поговорить  – Мишка увидел это по их глазам. Удобство этого пристанища состояло в том, что из коридора не слышно было разговора – вот мальчик с девочкой туда и забрели.
Этот Костя женщин, похоже, боялся так же, как и Таня Ботушная – мужчин; но и для девственников наступает время, когда концентрация гормонов достигает такого уровня, что просыпается инстинкт размножения, и нравственность здесь уже бессильна. Но в этом случае нравственность не пострадала; и не то, чтобы её прикрыли фатой; просто Таня с Костей в интимной обстановке больше не встречалась, и замуж она потом вышла за другого, но похожего на Костю, человека.

19. Антисоветчик Воротников
За всё время работы отряда никакого начальства, кроме мастеров, бойцы толком не видели – кроме несколько мимолётных встреч в ЖДЦ. Поэтому ни-кто из бригады № 2 так и не понял, зачем к ним, уже в последние дни пребывания отряда в Кировске, вдруг припёрся этот антисоветчик Воротников – как они его потом между собой называли. Он был заместителем начальника Службы пути, и про него говорили, что он недавно приехал с БАМа, а БАМ был тогда овеян ореолом славы; поэтому к любому человеку, который поработал там, относились так же, как до войны к орденоносцам. К тому времени «Квант-75» уже выполнил план, и бойцов начали бросать на те работы, которые путейцы делать не хотели. Вот так бригаду № 2 после обеда оставили на станции Вудъявр, и для кладовщиц настал радостный день – они растащили народ по всей территории, в основном для перетаскивания всякого хлама с одного места на другое. Начался дождь, и несколько человек из бригады № 2 спрятались в каком-то сарае, заваленном ржавыми железками и канистрами из-под масла. В этот сарай, пропахший всеми запахами товарной станции, и пришёл к ним Виталий Петрович – мужчина лет сорока, одетый в зелёный плащ военного образца. Самым демократическим образом он закурил с ними, поговорил о чём-то нейтральном, а потом перешёл в атаку:
– Послушайте, ребята! Ну зачём вы всё время рвётесь? Зачем надрываете свои силы? Устраиваете какие-то дурацкие соревнования, которые потом обернутся для вас болезнями… Поберегите себя! Ведь оттого, что вы здесь перевыполняете план, ничего не изменится. Разве вы не видите, что страна катится под уклон? Мы же сами себя загоняем в ловушку, когда производим средства производства ради средств производства: чтобы добыть металл, нужны бульдозеры и экскаваторы; их делают, чтобы добыть металл, из которого опять делают плохие бульдозеры и экскаваторы – и так до бесконечности, потому что у нас берут количеством, а не качеством. Я же был на БАМе; так вот: там отлично работает только импортная техника, а наша никуда не годится; да и здесь – вы же видите – самая лучшая машина – это «Татра». А возьмите наш комбинат «Апатит»: богатейшее предприятие, а деньги в оборудование рабочих мест не вкладываются. Наоборот: чтобы заработать как можно больше валюты, нам каждый год увеличивают план, а прибыль уходит куда-то наверх, и там растворяется. Если Служба пути будет такими же темпами заниматься капитальным ремонтом, то через несколько лет у нас резко возрастёт аварийность. Вы и сами знаете, что уже сейчас составы идут с перегрузкой; и если раньше сход думпкаров с путей – это было ЧП, то теперь стало обыденным случаем. А что у нас творится зимой! Система продувки стрелок сжатым воздухом работает плохо, и их приходится расчищать вручную, а стрелочницы у нас – женщины. Да что там говорить, ребята!
И Виталий Петрович от горечи закурил другую сигарету.
– Вы, конечно, слышали анекдот: если треснуть Брежнева рельсом по лбу, то получится БАМ. Вы, наверное, и вправду верите, что БАМ строят комсомольцы. Да? Комсомольцы туда, конечно, прибыли: людей заманили большими посулами – автомобили без очереди, ещё что-то, а поселили их в бараки, и даже в палатки. Когда-то вот так же выселяли кулаков; людей бросают в тайгу на выживание – отсюда и страшная текучесть кадров: остаётся меньше половины приезжающих, да и только потому, что не на чем уехать – зимой, в морозы, на товарняке не уедешь.
– А правда, что на БАМе работают зэки? – спросил кто-то.
– И не только заключённые, но и стройбат: тридцать тысяч комсомольцев не построят три тысячи километров трассы. И вообще я должен вам сказать: хотя меня и направили на БАМ по партийной линии, такого бардака и бесхозяйственности я нигде не видел. Везде виден застой, неразворотливость системы, воровство, несуразица; зато свадьбы там идут на ура: девушек очень мало, и подбирают даже самых замухрышных.
– А зачем же тогда с нас деньги вычитали – один день в фонд БАМа, а другой – в фонд города Гагарина? – спросил Серега Алупов.
– А потому, что денег у государства не хватает; это великая тайна, но у нас бюджетный дефицит составляет миллиардов двадцать в год. Одна помощь дружеским странам чего стоит. Ну, и потому, что выделенные средства расходуются неэффективно. Знаете ли вы, что железобетонные плиты на БАМ возят, например, из Ленинграда? А цемент из Новороссийска? И это вместо того, чтобы построить несколько цементных заводов прямо на месте. Всё это называется красивым словом «шефство»: в какой местности формируется отряд, оттуда и везут материалы; поэтому пиломатериалы и везут из Вологодской области, хотя чего-чего, а леса в Сибири хватает. И так во всём – вот вам и «стройка века», на которой «находит свой отклик трудовая потребность молодёжи», – ёмко сказал он.
– Но хуже всего в нашей стране дела обстоят в деревне; сколько уже говорят о перекосах в ценах на промышленные товары и сельхозпродукцию. Вы же знаете, что летом почти все северяне уезжают на Большую землю, но не все едут к морю – многие люди стремятся посетить родные места: ведь большинство северян – выходцы из деревень средней полосы России. И что же они видят на местах? В колхозах за трудодень платят 30 копеек, а за год больше пятисот трудодней нормальный мужик выработать не может. А это значит – сто пятьдесят рублей в год: на эти деньги не что машину – мотоцикл не купишь; и это притом, что никакого профсоюза у них нет, и никто им ни больничных не оплатит, ни отпуска не даст. А у нас машинист электровоза получает семьсот рублей в месяц, и даже у простых рабочих больше, чем по триста рублей в месяц выходит. Конечно, у нас здесь и коэффициент, и полярки; а разве на ферме меньше вредности? Колхозникам вместо зарплаты выдают натуральные продукты, но стоят они копейки; всё это – феодализм.  А про пенсии в 12 – 20 – 30 рублей я уже не говорю; их получают, после стольких лет непосильного труда, женщины, и калеки, которые вернулись в деревню после войны. 
Он много чего им наговорил; и весь вопрос был в том, что так откровенно с ними никто из взрослых никогда не говорил. Они действительно были ещё совсем молодыми людьми, но старшие по возрасту и жизненному опыту люди считали их несмышлёнышами, которые не выросли ещё из коротких штанишек. Признаться, он всех их очень озадачил своими антисоветскими взглядами. Мишка Казаков даже задал ему вопрос: «А как же насчет того, чтобы вбить осиновый кол в глотку империализму?», на что Виталий Петрович только рассмеялся в ответ: мол, скорее мы сдохнем, чем империализм. 
– Да, у нас на Украине тоже есть проблемы, – вступил в разговор Шура Любимов, – во многих шахтах пласты уже меньше метра толщиной; уголь хороший, но как его брать? И когда терриконы вокруг шахт тлеют –  не продохнуть.
Студенты всегда очень восприимчивы ко всему новому; больше всего их раздражает рутина; но СССР в 1975-м году находился на пике своего экономического развития, и в крупных городах вроде всех всё устраивало – кроме жилья.  Конечно, глухой ропот народа слышался везде; доносился он и до властей; все знали, что большинство рабочих на предприятиях, не входящих в ВПК, были недовольны низкой зарплатой, условиями труда, и высокими ценами на продукты питания. Тотальный дефицит тоже всех достал: даже в Питере в универмагах стояли огромные очереди за самыми простыми вещами – женскими сапогами, зимними куртками, кофемолками, дешёвыми джинсами и прочей мишурой. А в других местах таких очередей не было только потому, что там не за чем было стоять – даже детское мыло или белую муку можно было достать только по блату. Этот Воротников чувствовал, что студенты ещё не поднялись до его уровня понимания проблем – какие у молодежи могут быть интересы, кроме магнитофонов, вина и девушек? Но к чести Воротникова хотелось бы сказать, что они его не забыли. А когда во времена перестройки появился Собчак – неудавшийся герой тех времён, все сразу вспомнили Виталия Петровича: они были похожи,  как братья – и по внешнему виду, и по речам, и по интонации голоса. Собчака превозносили либералы, но не любили горожане – за развал городского хозяйства; так в своё время и студенты-державники не приняли демократа Воротникова.

                20. Назад, в Питер!
27 августа «Квант-75» отработал свой последний день. Погода стояла от-личная, и в бригаде № 2 напоследок все выпили водки с местными железнодорожниками, а потом сожгли на костре свою грязную одежду. Бойцы прошли  такой курс подготовки, что были готовы выполнить любое, даже самое криминальное, задание. От тяжёлых условий труда интеллект у них порядочно притупился, и все немного озверели; но зато отряд превратился в крепко сбитую и отлично организованную команду. Оставалась самая малость, чтобы можно было использовать эту силу: бойцам нужно было напиться до безобразия и проспаться до бесконечности – чтобы успокоить свою нервную систему.
 
Мне бы волю, волю, волю –  мне бы кислорода вволю,
Мне б укрыться одеялом –  ноги б не были босы,
А я вру, я  жадным не был – мне бы хлеба, хлеба, хлеба, Мне бы лишь кусочек сала и немного колбасы.

Не нужна мне с неба манна – мне бы ванну, ванну, ванну,
Мне б уютную квартиру, с антресолью али без,
А я вру, я жадным не был – мне бы хлеба, хлеба, хлеба,
Мне бы виллу или дачу, иль машину «Мерседес».

Не нужны мне бабьи губы – мне б Софи Лорен одну бы,
Мне б укрыться одеялом – ноги б не были босы,
А я вру, я жадным не был – мне бы хлеба, хлеба, хлеба, Мне бы лишь кусочек сала и немного колбасы.

Надоели девки, бабы – мне б Бриджит Бардо хотя бы,
Мне бы фабрики, заводы, самолёты, поезда,
А я вру, я жадным не был – мне бы хлеба, хлеба, хлеба
И чтоб каждый день горела рядом чья-нибудь звезда.

На следующий день все с ленцой поднялись в восемь часов, и отправились на завтрак; это был тихий кайф – как при декомпрессии; даже город Кировск предстал перед ними в совсем другом виде – как будто они видели его в первый раз. Это было грустное чувство – как при расставании с хорошей девушкой: никто не знал, приедет ли он сюда когда-нибудь ещё. 

Завянет лето, как цветы,
Приедем снова в Петроград,
Бригаду нашу вспомни ты,
Стаканчик выпей за ребят!

Всем бойцам очень кстати выдали аванс – по 50 рублей: таких денег они давно в руках не держали, а тут вдруг сразу разбогатели, и от радости пошли шляться по магазинам. Напитков и еды в дорогу все, конечно, купили; а сувениров в городе, кроме каких-то значков, не было; разве что прихватили костылей для рельсов Р-43. Эта идея пришла в голову Мэм и Мишке Казакову, когда они на станции Вудъявр забрели на старую узкоколейку и наткнулись на ржавые костыли, которые валялись на полотне. Они решили взять себе на память по паре штук; выбрали те, что поровней, и отдали в механичку, где их отгранили на наждаке и покрыли лаком. Первым срюхал кость Миша Фризман – он тоже захотел взять себе на память костыль; а за ним бросился собирать костыли весь отряд. Вот так костыль и стал ещё одним символом отряда; он и сохранился потом у всех, кто помнил  «Квант-75».
Отряд отправлялся в Питер с той же станции Апатиты-1, на которую при-был; но это был уже не тот «Квант-75»; да и весь поезд, который вёз назад Мурманский областной отряд, был уже не тот. Это был пьяный поезд; по форме все были ещё бойцами ССО, а по натуре уже были студентами, ведущими разгульный образ жизни; даже начальники опростились до того, что готовы были побрататься с рядовыми бойцами. Бригада № 2 во всю силу орала песни; несчастная проводница скрылась от них в своём купе и всю дорогу не высовывалась: на пьяных она насмотрелась, а таких песен никогда не слышала.
 По возвращении в Питер сбылась мечта идиота: можно было полакомиться настоящим шоколадным мороженым или выпить у ларька кружку пива; и все мужики просто обалдели от такого количества красивых девушек, в мини-юбках и легких платьях скользящих по улицам города. Первые несколько дней бывшие бойцы ходили, как оглушённые, и никакой тяги к учёбе не испытывали; отходняк после отряда длился недели три. Именно в это время каждый давал слово: больше в стройотряд не ездить – хватит себя гробить!

Кончилось лето, чёрт побери,
Время к расплате, а нас… наехали.
Долго мы будем отряд вспоминать,
Ласковым словом – раз, твою мать!

И даже последний аккорд – сбор отряда для получения денег, банкет в ресторане, а потом пьяный разгул до полуночи – не изменил этой позиции: тут уж все публично клялись, что больше никогда ни в какой отряд не поедут.

Но…
Каждый год, весной, в Технологическом институте повторялась одна и та же картина: в Главном корпусе вывешивались объявления о том, что в такой-то аудитории, тогда-то, состоится собрание студенческого строительного отряда.






                ПОЗНАНИЕ БОЛЕЗНИ
               
       Слайд-фильм
                Учебное пособие
       Видно, люди не могут без яда…
        В. Высоцкий
1. Введение
В «Популярной медицинской энциклопедии» нет статьи «Здоровье» – и правильно: незачем вводить в оборот это понятие, если именно болезни сопровождают человека всю жизнь. К сожалению, в наш век –всеобщей изнеженности и расслабленности, даже отличное самочувствие не может быть критерием здоровья.
Многие люди считают простой условностью тот вред, который наносит здоровью одна сигарета, или бокал вина, или пара таблеток. Однако у миллионов людей именно на этой умеренной основе и развивается болезненное пристрастие, называемое наркоманией. А разделение этих вредных веществ на табак, алкоголь и наркотики весьма условно: в широком смысле всё это – подвиды наркотических ядов, введение которых в Организм человека приводит к хроническому отравлению и смерти. Люди издавна использовали наркотики и как лекарство, и как яды, а в бытовых случаях – как баловство; но с тех пор, как дело поставили на промышленную основу, человечество уже не может остановиться, и применяет их всё шире и шире. И никого не пугает даже то, что употребление наркотиков так же опасно, как и кровосмешение – от этого рождаются уроды.

             2. Организм человека
   Изначально человек был сотворён по образу и подобию Божию, а Бог, чтобы научить людей любви, дал им маленькую и совсем нетрудную заповедь: не есть плодов с древа познания добра и зла – чтобы не умереть. Но дьявол позавидовал райскому блаженству первых людей и, чтобы соблазнить Еву на грех, солгал ей, что они с Адамом нисколько не умрут, если вкусят плодов с запрещённого дерева, зато сами будут, как боги. И вместо того, чтобы получить совершенство, равное Божьему, Адам и Ева были изгнаны из рая. Разум их помрачился, и они лишились душевного спокойствия; у них не стало единства цели, стремления и воли, и они получили скорби, болезни, страдания и смерть. А запретный плод, судя по всему, оказался прообразом наркотиков. И, тем не менее, Адаму и Еве заповедано было Богом плодиться и размножаться.         
Своею телесной жизнью человек ничем не отличается от прочих живых су-ществ, и поэтому потребности тела сводятся к удовлетворению двух основных инстинктов: инстинкта самосохранения и инстинкта продолжения рода. Для общения с внешним миром тело человека наделено пятью органами чувств: зрением, слухом, обонянием, вкусом и осязанием. Весь аппарат человеческого тела необыкновенно сложно и премудро устроен, но сам по себе он был бы мертвой машиной без движения, если бы его не оживотворяла Душа. 
Желаниями человека руководит Воля, которая (как и Иммунитет), не имеет для себя вещественного органа в нашем теле, но вырабатывается у человека постепенно, по мере взросления и возмужания. Но Воля – это данный человеку произвол действия; это творческая деятельность разума, которая может сделать человека и героем, и предателем (если подкрадывается лукавый).
Иммунитет – самый верный защитник Организма; люди жили бы по сто лет, если бы иммунитет, как в детстве, сохранял свои способности неповреждёнными. Но когда человек прибегает к крайностям и, прежде всего, начинает травить себя наркотиками, возникает печально знаменитый СПИД, то есть синдром приобретённого иммунодефицита. И Организм становится беззащитным перед инфекцией.
Известно, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, и проще богатому попасть в рай, чем человеку набраться хороших мыслей – нежных, робких и очень доверчивых. Плохие мысли подкрадываются, как тать в ночи, и вытесняют хорошие мысли, преступно пользуясь их благими качествами; а когда люди принимают яды (наркотики), они просто убивают хорошие мысли. Чтобы скрыть свою убогость, плохие мысли всегда прихорашиваются, а чтобы отбить запах (они всегда дурно пахнут) – оттеняют себя  пряностями; не так ли поступают в магазинах с просроченными продуктами перед их реализацией?
Как и все многоклеточные, Организм постоянно подвергается атакам со стороны микробов, вирусов и паразитов. Первым барьером на их пути стоит кожа и слизистые оболочки, а вторым – заботливая и бескорыстная Кровь: каждой клеточке Организма она приносит кислород и питательные вещества, и выполняет защитные и терморегуляторные функции. Душа и Кровь – две главные качественные характеристики личности человека, по которым определяют его породу и национальность; поэтому Кровь – это гвардия Организма.
В прислугах у Крови состоит Печень – квалифицированная домработница, тонкая и ранимая; страшная чистюля, она не только постоянно очищает Кровь от грязи, и, как лекарь, обезвреживает ядовитые вещества, но и вырабатывает фирменный продукт для переваривания пищи – желчь. Правда, когда вредные вещества залпом вбрасываются  в Организм, Печень от отравления отключается, и пока она не очухается,  Кровь беспорядочно  разносит гадость по всему Организму, что приводит к воспалительным, хроническим и раковым заболеваниям.
Организм может справиться с любой заразой; однако отбить все атаки можно только до тех пор, пока Желания человека не становятся сильнее его Во-ли.

3. Табакокурение
Противник Бога, сатана, всех нас искушает; дети тоже не составляют исключения; поэтому почти все подростки тайно пробуют курить – хотя и понимают, что совершают дурной поступок. Но в дружеской компании курение – так же, как и воровство – подаётся как символ вступления во взрослую жизнь: вот вам и искушение. У многих людей курение потом переходит в привычку – а отсюда только один шаг к употреблению более сильных наркотиков. 
Ещё на заре эволюции у всех млекопитающих выработался условный рефлекс на дым, как на предвестник пожара. У них сразу срабатывает инстинкт самосохранения, и все обитатели полей и лесов, в том числе и человек, в панике бегут из мест обитания. Это хорошо видно на примере таких высокоразвитых животных, как крысы. В домашних условиях крыса редко попадается на глаза человеку, но не боится его; и если удаётся увидеть её глаза в глаза – значит, она больная или отравленная. Существует такой термин, как «выкуривание»; так вот: единственное, чего крысы боятся – это дыма: вы можете проверить это, выкуривая их из погреба.
Чем же человек хуже крысы? Физиологически курение для человека – противоестественного: дым имеет резкий запах и, по сигналу нервной системы, возникает рефлекторная задержка дыхания. Но когда ядовитый воздух всё же попадает в Организм, Легкие, как по тревоге, начинают откачивать дым: для этого у них есть дыхательная мускулатура и жизненная ёмкость. При длительном поступлении продуктов горения в Легкие Кровь уже не насыщается кислородом, и наступает самоотравление Организма: альвеолы, эти нежные пористые образования, через которые и осуществляется воздухообмен, закупориваются табачным дёгтем. Чтобы восполнить нехватку кислорода, Сердце увеличивает подачу крови; Легкие тоже начинают работать в усиленном режиме. Но поскольку Сердце – это центральный орган чувств, то при курении  у человека не только чувства – у него и ноги становятся ватными. Конечно, Организм борется с болезнью, и первые её симптомы проходят быстро, но постепенно дёготь концентрируется и превращается в смолу, которая  так заливает альвеолы, что человек задыхается.   
Несмотря на то, что многие люди не считают табак ядом, содержащийся в нём никотин является канцерогенным и наркогенным веществом. Никотин вызывает спазм сосудов головного Мозга; это – как укол, от которого происходит рефлекторное сжатие биологической ткани. В результате этого сокращается подача кислорода к отдельным участкам Мозга, что приводит к сбою в его работе, и человек «плывёт» – сознание его затуманивается; на этом и основан наркотический эффект. Вследствие «привыкания» к никотину курение становится потребностью человека, а благодаря образующимся условным рефлексам возникает ощущение удовлетворения от самой процедуры курения. Но такой способ снятия стресса равносилен удару обухом по голове – и дьявольскому желанию отключиться от внешнего мира.
Курильщики вроде бы и не имеют худых помыслов на самих себя, но ни-кто из них не задумывается о том, что при курении поражаются защитные барьеры Организма – кожа и слизистые оболочки, которые утрачивают свои бактерицидные функции. Волосы и Зубы ломаются и выпадают, а Глаза и кровеносные сосуды безвинно страдают, потому что вражья сила никогда не дремлет. Но среди других наркоманов у курильщиков есть одно «преимущество»: они могут бросить курить в одночасье, только проявив силу Воли.
 
                4. Винопитие
   Язычники не зря называли водку «огненной водой»: раствор спирта, от 40о и выше, горит голубым пламенем и, как огнём, обжигает слизистые оболочки.
Изобретение этилового спирта приписывают алхимикам, которые получили его в поисках философского камня. Но алхимики были по-своему честны, хотя и работали на лженауку. Это потом из таинственного процесса перегонки создали винокуренную промышленность, и стали насаждать её побочный продукт – кабаки. Так появилась возможность заработать: для одних людей – прибыль, а для других неизлечимую болезнь – алкоголизм.
Абсолютных трезвенников в природе нет, потому что спирт (до двух–трех процентов), образуется в пищевых продуктах при брожении; Организм так же к этому приспособлен, как и к естественному радиационному фону. Концентрация спирта в пиве, вине и медовухе в три–пять раз больше, но из этого тоже не нужно делать трагедию: и с этими дозами алкоголя Организм успешно справляется, преобразуя его в углекислый газ и воду.   
Иное дело – крепкие напитки: человеку-то, может быть, и приятно выпить водки, но в Желудке от этого начинаются спазмы, и он, как горькими слезами, «плачет» натуральной соляной кислотой. Часть спирта в Желудке окисляется до уксусной кислоты, а другая часть до кетонов – ацетона и толуола, сильнейших ядов (утеха токсикоманов, которые испытывают «торчок» от вдыхания их паров). При алкогольной интоксикации возникают негативные эффекты, которые сопровождают пьяниц всю жизнь – изжога, головная боль и раздражительность. Печень выделяет столько желчи, что на теле проступает синюшность и чернота, и человек становится похожим на хвостатого и рогатого окаяшку. Так что при больших дозах алкоголя Организм находится под губительным воздействием уже не только спирта, но и ядов, которые образуются в результате нарушения обмена веществ. В этом случае Печень вообще перестаёт работать, и спирт из Желудка сразу поступает в Мозг и поражает центральную нервную систему. Но спирт ещё и замещает сходные по строению молекулы серого вещества Мозга и, распадаясь,  образует в нём «дырки»; от этого человек чувствует себя некомфортно. (Не зря же, по Далю, всё хмельное, любой пьяный напиток называется  «мозголом».)
 Это называется синдром похмелья; чтобы избавиться от этой болезни, человеку нужно принять «лекарство»; молекулы спирта заполняют «дырки» – и наступает облегчение; на этом и основан наркотический эффект. И здесь бы человеку остановиться – ан нет: подкрадывается анчутка беспятый, и подталкивает его под локоток – опохмелись; вот так и начинается бег по кругу. Конечно, человек не сразу теряет своё лицо – это происходит в несколько стадий; при этом он сам себя постоянно убеждает в том, что в любой момент может бросить пить. Но, поскольку спирт выводится из Организма в течение четырнадцати суток, человеку достаточно выпить два раза в месяц, чтобы всё время находится в состоянии опьянения…
Сердце, как мышечный орган, так чувствительно устроено, что сначала оно (по показаниям кровяного давления), получает от воздействия алкоголя толчок, а потом наступает резкий спад. Чувства, порождённые Сердцем, воздействуют на Волю, и у пьяного человека начинаются непредсказуемые переходы – от радости до гнева. Но из Сердца исходит всё, что обнаруживается Душою вовне, в том числе и злые помыслы: убийства, прелюбодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления; а после отравления спиртом они только усугубляются.
Нужно ли говорить о том, что пьянство – это беда? В советские времена это хорошо было видно на примере малых народов Севера: несмотря на все декларации о равенстве, к ним относились, как к туземцам. Только вместо безделушек им с вертолётов бочками сбрасывали спирт – пускай пьют, лишь бы добывали песца и соболя. Люди, весьма далёкие от христианства, считали их язычниками; но у этих детей природы, сохранивших свои заиндевелые традиции, было одно правило: им запрещено было стрелять в человека; то есть они буквально соблюдали шестую заповедь – не убий. Но водка действовала на них похлеще мухоморов: у этих «туземцев» в Организме не было фермента, который перерабатывал бы алкоголь; такая же реакция у китайцев на молоко.
 Но водка валит и не таких богатырей; а начинающим алкоголикам смешно слышать о том, что пьянство в начальной стадии – это синоним распущенности. Потом уже не хватает сил взять себя в руки, и пьянство настолько срывает покровы нравственности с человека, что становится формой разврата. А когда у человека пропадают основные инстинкты – кем он тогда становится, как не мякиной?

                5. Наркомания
Рассуждая о миросозерцании, и размышляя о своём бытии, человек неизбежно сталкивается с двумя противоположностями: «мир есть творение Божие» –  и «весь мир лежит во зле». Казалось бы, одно исключает другое: «творение Божие» и «зло» – несовместимы; но в этом и заключён весь человек.
Каждый человек, который впервые пробует наркотики, понимает, что он ступает на скользкую дорожку; не обходится здесь и без смрадной влаги тщеславия. Не подлежит сомнению и тот факт, что пользовать зелье человек может, только находясь в состоянии умопомрачения. Но каким-то задним умом любой человек понимает, что наркомания – это порок, а порок всегда бывает наказан; и в этом случае он обычно карается смертью. Ведь наркомания – это умышленное убийство; и наркоманы редко доживают до тридцати лет; это – как на войне:   
Война – дело молодых, лекарство против морщин.
С другой стороны, если страх за свою жизнь не может удержать людей от употребления наркотиков, то может ли это сделать страх Божий? Ведь наркоман осознанно находится в таком запредельном состоянии, что берёт на себя бремя самого тяжкого греха – самоубийства, тем самым бросая вызов Богу.
Все знают, что пьяницы социально опасны; но так называемая «бытовуха» – семейные ссоры, драки, поножовщина – у них не всегда приводит к тяжким по-следствиям. Однако наркоманов сторонятся, как прокажённых, даже алкоголики, потому что наркоманы ради денег на дозу способны убить кого угодно – хоть мать родную. От них всегда веет замогильным холодом; в глазах у них – пустота; а на лике у них начертано одно слово –  «смерть».
Человек – высшее из земных созданий, и как существо, достойное своего имени, должен жить в едином духовном и материальном измерении. С помощью наркотиков человек легко может войти в иные, оторванные от материи сферы бытия; но это будет билет в один конец: мудрено будет выйти из этого состояния – наркотики дают право только на вход… Да, там, в другом измерении, всё хорошо и просто: человек летает наяву; впадает в ложное ощущение веселья и благополучия; у него возникают галлюцинации – видения и «голоса». Вопрос только в цене: захотите ли вы отдать пять лет жизни, находясь под общим наркозом, или быть одной ногой в могиле, пребывая в состоянии клинической смерти, чтобы испытать это на себе? Можно показать и более доступную модель выхода из состояния наркотического опьянения: если вы испытываете нестерпимый приступ зубной боли, то после укола врача у вас наступает счастливое облегчение; а потом начинается «отходняк» и ломка.
Наркотики поражают эндокринную систему, которая регулирует обмен веществ: складывается ощущение, что какой-то супостат разрывает тонкие нити управления Организмом, и все его настройки сбиваются. Ум слабеет, Воля расслабляется, чувства искажаются, и человек, чести своей не разумея, уподобляется тем, кто «приложился к скотам несмысленным и уподобился им» (Пс. 48, 13). Конец наркоману наступает при появлении абстиненции – таком состоянии наркотического голодания, когда наркотик потребляется уже не для «кайфа», а для прекращения ломки.
Известно, что сотворение Мира, поднимаясь по лестнице созидания, шло постепенно, день за днём: от простого – к сложному; от растительного – к живот-ному; от душевного – к духовному. В третий день творения (у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день), Бог повелел земле произрастить зелень, траву и деревья. В пятый день, по слову Божию, вода произвела душу живую – появились слизняки, насекомые, пресмыкающиеся и рыбы; в шестой день земля произвела душу живую, и появились животные – скоты, гады и звери; и, наконец, сотворил Бог человека – мужчину и женщину.
Обратный процесс не представляется возможным, но наркоманы умудряются реализовать эту программу регресса. Алкоголики, например, в пределах одного дня Творения переходят от человеческого к животному уровню; это – как в сказке: не пей, Иванушка, козлёночком станешь. А «чистые» наркоманы сначала опускаются до уровня насекомых («тараканы» в голове), а потом переходят в бездушный растительный мир – то есть от шестого дня Творения через пятый к третьему. Такой же травой становятся и алкоголики после лечения в психушке; это уже чёрный юмор: наркоман – до смерти залеченный алкоголик. 
Кстати говоря, в русских народных сказках присутствует, как отрицательный персонаж, Кощей по прозвищу Бессмертный. Он и сам считал себя Бессмертным, а потому «как свой глаз» берёг Кощей дерево, но не просто дерево, а дуб – символ крепкого здоровья. Кощей знал, что его смерть – на конце иглы, а игла – в яйце, а яйцо – в утке, а утка – в зайце, а заяц – в сундуке, а сундук стоит на высоком дубу. Трудно было Ивану-царевичу с Кощеем справиться, и до его смерти добраться, но он всё-таки достал иглу и отломил кончик. И «сколько ни бился Кощей, сколько ни метался во все стороны, а пришлось ему помереть». 
Не напрашиваются ли у нас здесь аналогии? Судя по всему, Кощей вёл здоровый образ жизни, а его труднодоступная смерть  служит прообразом той многоуровневой защиты Организма, которая заложена в каждом человеке. Но не находится ли и смерть наркомана на кончике иглы – как в прямом, так и в переносном смысле? Ведь «подсесть на иглу» можно и с нескольких доз героина; а чтобы умереть, достаточно найти одну болевую точку.
                *
У военных есть такая категория – сильно действующие и ядовитые вещества; сокращённо они называются довольно жутко – СДЯВ. Наркотики тоже попадают в эту категорию; более того: по своему воздействию это – оружие массового поражения. Вот простой пример: вес ядерных зарядов двух атомных бомб, сброшенных на Хиросиму и Нагасаки, составил примерно 50 кг. В итоге 120 тысяч человек было убито и 240 тысяч ранено. Принято считать, что смертельная доза морфина составляет доли грамма; а это значит, что 50 кг морфина дадут 100 тысяч убитых наркоманов и в два-три раза больше раненых этой смертью родных и близких покойного.
При этом атомная бомба, которую так любят политики, даёт (как это ни цинично звучит), самую низкую себестоимость убийства одного человека; «чистый» наркотик даёт такой же эффект. А поскольку больше всего денег можно заработать на убийстве людей, наркотики и приносят самые высокие доходы – больше, чем от продажи оружия и водки. Поэтому все наркодельцы – убийцы.
К сожалению, наших людей не то что атомной бомбой – концом света не напугаешь; и что им наркотики, если жизнь для них – копейка…
*
Остаётся только надеяться, что в минуту просветления, которая бывает да-же у самых пропащих людей, человек, потеряв веру в себя, возопит:
– Господи, помилуй!



                ШУТКА
      Рассказ
                Навстречу выборам

   Это письмо получили две девушки, которые на птичьих правах проживали на юго-западе Москвы.
«Ой, девчонки, как же глупо вы надо мной пошутили, когда я в последний раз приходила к вам в гости! Мы решили тогда денёчек поваляться, побездельничать, выпить вина и посмотреть телевизор; а я ещё и курнула травки. Помните, как мы дружно смеялись, когда в «Новостях» какой-то большой начальник рассказывал нам о том, как хорошо мы теперь будем жить. Он говорил, что для этого нам необходимо привлечь иностранные инвестиции – хотя любой проститутке ясно, что это означает окончательное закабаление нашей страны. Сказал он и об оснащении рабочих мест, и о повышении квалификации, а больше всего о самой волнующей нас теме – о деньгах. Я вышла на кухню покурить и кое-что прослушала; и когда я спросила у вас, о чём это он ещё говорил, вы и начали шутки шутить: “Он говорил о том, что нужно навести порядок в нашей отрасли; и что теперь он лично будет проверять, как выполняются его распоряжения, в том числе и профсоюзными лидерами”. Эта мысль мне понравилась: у нас ведь тоже есть руководители, и что-то вроде профсоюза – вот только они по-скотски к нам относятся. А по телевизору уже показывали сюжет, как тот же руководитель остановился где-то на дороге, и стал расспрашивать одну красивую женщину, как ей живётся-работается. И она ответила, что теперь всё стало лучше. Потом эту же, или похожую на неё женщину (я уже плохо соображала), показали где-то на Канарах, и она прямо с экрана сказала, что здесь просто рай. Вот это жизнь! Я помню, как я обрадовалась за эту женщину, и подумала – хорошо, что хоть кому-то повезло, и хоть где-то стали обращать внимание на условия труда. 
А мы-то всё работаем по-старинке: стоишь часами на трассе, а сверху то дождь льёт, то снег валит, то солнце жарит, и негде присесть отдохнуть; правда, иногда нам удаётся неплохо заработать, но и поборов у нас много. Помните, когда я вам об этом сказала, вы мне ответили: “Вот ты президенту на прямую линию позвони и пожалуйся ему!”. А я и подумала тогда – а отчего же мне не позвонить? Нам же всё время говорят о том, что у нас успешно развиваются только те отрасли, которые охвачены инновациями (по-русски говоря – разворовываются); хорошо, что, наконец, обратили внимание и на труд проституток. Вот тут вы мне и подсунули телефон; номер был набран; я куда-то позвонила и выложила всю правду-матку, хотя меня и предупредили, что разговор записывается. Приятным голосом мне сообщили, что ваш звонок принят, и по нему будут приняты меры. Но я им не поверила – всё это пустые разговоры.
Я и думать ни о чём таком не думала, но дня через три к моему обычному месту вдруг подъехал огромный лимузин с флажками, в сопровождении джипов. Я очень удивилась, что они остановились: такие машины обычно проносятся мимо, а около меня тормозят только грузовики. И тут я вспомнила того руководителя, который выступал по телевизору и говорил, что он лично будет проверять, как выполняются его распоряжения. Я смело пошла к лимузину, но тут подскочили дюжие ребята, и так крепко схватили меня за руки, что у меня потом синяки остались. В этот момент из лимузина вышел прилично одетый, спортивного вида человек, который подал рукой знак ребятам, и они меня отпустили. Я не растерялась, и смело обратилась к нему: “Господин президент!” – “Ну, я ещё не президент”, – ласково поправил он меня. И я выпалила ему всё, что у меня на душе наболело. Мне показалось, что он даже рад был тому, что я ему вот так прямо всё изложила; он улыбнулся и сказал, что ему нравятся такие шустрые, и добавил, что он решит мою проблему.
И что же вы думаете? На следующий день “мамка” хмуро сказала мне, что к ней поступила большая просьба помочь мне; потом она подозвала какого-то рожастого мужика, и сказала, ухмыляясь, что это наш председатель профкома, который отвезёт меня на новое место работы. Я так обрадовалась, девчата, что (как сейчас помню), у меня от счастья прямо голова закружилась – аэропорт, Канары… Но почему я решила, что меня именно туда повезут? Я ведь краем уха слышала, как они между собой говорили: “И надо же было этой дуре позвонить в студию, а потом пожаловаться самому Игорю Викеньтьевичу” (или как там они его назвали); до меня только потом дошло, что этой дурой была я. Меня посадили в машину, и повезли куда-то за город; мы приехали в какую-то глухую деревню, и этот мужлан поместил меня жить к какой-то старухе, которая показала мне мою чистенькую комнату. Потом этот бандюган отвёз меня  за деревню, на автобусную остановку, и сказал, что это моё новое рабочее место. “Ну что, подруга, – сказал он, – всё, как ты и просила: будешь теперь сидеть на лавочке под крышей; вот условия труда у тебя и улучшились”. Он отобрал у меня сотовый телефон, приказал не рыпаться и бросил меня посреди дороги.
Несколько дней я таскалась на остановку, как на работу, а потом, от безысходности, перестала – что толку ходить, если клиентов нет? Автобусы здесь ходят редко, грузовики со стройматериалами – тоже, а дачники ездят груженные под завязку жёнами с детьми и другим барахлом. Ко мне сразу повадился ходить один дедок, который пас возле деревни овец и коз; у него я стреляла «Беломор», потому что денег на курево у меня не было. Один раз, правда, я встретила в деревне какого-то парня – то ли дачника, то ли студента; но, когда я предложила ему свои услуги, он засмеялся, и спросил: “А ты в зеркало-то на себя давно смотрела, корова? ” – и ушёл.
И действительно: я так обленилась, что стала очень толстая – вешу, на-верное, килограммов сто. Зато у меня появился ухажёр – бывший тракторист,  какой-то придурок: он смотрит на меня во все глаза и угощает самогоном. Наверное, он принял меня за какую-то важную птицу. Ещё бы: я ничего не делаю, а меня кормят, и живу я, как на курорте; уезжать мне отсюда не хочется, тем более что мне это запретили. Так что, девчонки, приезжайте ко мне в гости – выспитесь, отдохнёте, попьёте молочка; привезите мне сигарет, только без “дури”, а то у меня опять начнётся ломка.
Вот такие у меня инновации.
Ваша Алиса». 


 

                ПЛОТНИК КОЛЯ
            Рассказ

   Не стоило бы, наверное, излагать эту историю, если бы она не имела своего внутреннего содержания. Это как у Шукшина: читаешь иногда про его чудиков, и думаешь: вот это, действительно, могло быть, а здесь ты, брат Шукшин, немного подзагнул.
Стоял конец мая; с огородом мы уже управились; и теперь, в полдень, можно было расслабиться и не спеша, по-барски, попить кофейку – что мы с женой и делали, сидя на кухне. В этот момент залаяла собака, и я глянул в окно посмотреть, что там случилось. У ворот стоял человек: это был мой прежний сотрудник, Коля Щетнев; но я не стал к нему выходить, потому что мне не хотелось с ним разговаривать. И когда Коля, потоптавшись у ворот, ушёл, я вздохнул с облегчением – ведь полтора года тому назад я выгнал его с работы, и мне неприятно было чувствовать себя перед ним виноватым. Да и о чём с ним говорить – известно, что нужно тихим алкоголикам: занять не-много денег или опохмелиться. А тут как раз на задах моего огорода, в бывшем совхозе, какой-то кооператив собрал бригаду для ремонта овощехранилища; много денег они там заработать не могли – вот им только и оставалось, что бегать мимо моего дома в магазин за водкой; и я подумал, что Коля тоже из этих работников. Так я однажды потерял своего хорошего друга: при нашей последней встрече я по его глазам увидел, что у него ко мне только один интерес – налью я ему выпить, или нет: и двадцати пяти лет дружбы как не бывало; мне не хотелось бы опять повторять этот опыт.
Когда-то я, как производитель работ, не хотел этого Колю брать на работу – насмотрелся уже на таких же, как он, пропащих мужиков. Мы работали тогда на реставрации церкви, и люди к нам приходили всякие – в основном, как говорили большевики, из бывших: бывшие зэки, наркоманы, инженеры, прорабы, строители, водители. Кто-то из них застревал у нас надолго, а кому-то и одного дня хватало, чтобы понять, что халявы здесь нет; такие уходили, даже не получив расчёт за отработанное время. Все они были слабые на выпивку люди, но при советской власти им это прощали; а потом заводы стали закрывать, и их просто выбросили на улицу. Понятно, что деваться им было некуда; перебивались они случайными заработками, и опускались за год-два до самого низкого уровня; да ведь и у нас не собес был, и не богадельня. И вот сжалимся мы с отцом Владимиром над человеком,  возьмём его на работу, а потом понимаем: перевоспитывать его – поздно, а выгонять – брать грех на душу.
А этот Коля даже на вид был ханыга: невысокого роста, щуплый, с мелкими чертами лица, в какой-то неряшливой полурабочей одежде, и с таким потусторонним взглядом, который бывает у выходящих из запоя людей. Он даже и пришёл-то не сам: его, как маленького ребёнка, привела мать – тихая такая, добрая женщина, которую я знал по прежней работе; она была у нас уборщицей. Пока она попросила за него – возьмите, мол, дурня на работу – алименты нужно платить, детишек растить, Коля стоял, как немырь, и вертел головой по сторонам. Чувствовалось, что ей было стыдно за сына, а мне стало стыдно за то, что она, старая женщина, просит меня – и я ей уступил: уж больно мне её  стало жалко. Я, конечно, не имел права принимать такого решения:  сначала нужно было благословиться у настоятеля храма. Правда, отец Владимир, после краткого собеседования, в таких просьбах обычно не отказывал, и мы брали человека на работу, но правило есть правило. 
По виду Коля был тихий, но я знал, что такие  тихони, когда выпьют, сразу становятся агрессивными; у нас такие уже были. Глядя на него, я сразу вспомнил одного своего одноклассника – парнишку с ангельским личиком; фамилия его была Гайворонский. Он пришёл к нам в седьмой класс, и очень смирно себя вел; а когда его посадили на первую парту, да ещё и с девочкой, мы, баловники, смеялись над ним. А недели через три он исчез. Оказалось, что этот мальчик уже побывал в колонии, и опять влип по той же статье – за квартирные кражи. Шайка подростков совершала в нашем городке дерзкие дневные ограбления, но, судя по тому, что похищенного у них не обнаружили, за ними стояли взрослые дяди, которые осуществляли и наводку, и слежку за членами семьи, и расчёт времени. Самое интересное, что никто из свидетелей Гайворонского в лицо не запомнил, потому что никто просто не мог предположить, что мальчик с таким ангельским лицом мог быть причастен к кражам. Попались они элементарно: женщина ушла из квартиры, села в автобус, проехала несколько остановок, а когда вспомнила, что забыла деньги, и вернулась домой, застала там грабителей. С криком она выбежала на улицу, и случайно наткнулась на наряд милиции; остальное было делом техники.
Так и с Колей: мы вроде не должны осуждать болезненную натуру человека; поэтому, по простоте своей, я принял его за страдальца – и ругал себя потом за это. Правда, поначалу Коля ревностно принялся за работу; мастер своего дела, родом он был из Тверской губернии, где у них вся деревня была – потомственные плотники. Но хватило его только на неделю; стоило Коле зацепить немного водки – и это стал совсем другой человек: полдня он просидел без дела, а на моё замечание ощетинился, как затравленный зверёк. Я поставил вопрос ребром – или работать, или уходить; он что-то забубнил, отошёл куда-то в сторону, а потом пропал, и больше на работе не появлялся; и получилось, что я его вроде как уволил.
Честно говоря, мне совсем не хотелось с ним связываться, но и оттолкнуть его я не мог; поэтому, когда Коля дня через два опять пришёл, я вышел к нему – чего всё время прятаться? Мы поздоровались, и Коля сунул мне в руки тетрадку – посмотри, мол, мои записки; мы поговорили немного, и с его слов выходило, что он пришёл ко мне, как к писателю. Но это было слишком громко сказано: у меня к тому времени было напечатано только несколько заметок в районной газете, и все – по проблемам сельского хозяйства. Коля, видимо, надеялся, что я ему помогу; наверное, он наслушался побасенок о том, как кто-то отправлял свои корявые рукописи в газету – а там их правили и печатали. Раньше, действительно, была такая рубрика – «Наш главный корреспондент»; а сейчас никто с этим «самотёком» возиться не будет. Конечно, я и сам рад был до смерти увидеть свою публикацию в газете, но я всегда так готовил материал, что его либо полностью принимали к печати, либо отвергали.
Я внимательно прочитал его записки, и подивился: в тексте не было ни одной грамматической ошибки; не каждый человек, который профессионально занимается  литературной работой, может так писать. Но по смыслу это была полная белиберда – размышления на религиозные и философские темы. Я не знаю, с чего это вдруг Колю потянуло на философию – может быть, сказалось то, что когда-то он, после окончания милицейской школы, работал в Троице-Сергеивой Лавре – охранял ризницу. Когда он пришёл ко мне в следующий раз, я ему честно сказал, что ничего не понял в его писанине; но Коля, видимо, уже привык к отказам, и подсунул мне другую тетрадку. Вот так у нас и повелось: раз в два-три месяца Коля приносил мне тетрадку и пропадал; потом он появлялся, выслушивал моё мнение, давал мне новую тетрадку, и опять пропадал. Так мы с ним почти что подружились.
Как-то раз это оказались  рассуждения о «безрелигиозном христианстве»; но здесь и моих малых знаний было достаточно, чтобы понять, что это, по сути, разновидность атеизма в гуманитарной упаковке. Об этом я ему и сказал при встрече; но Коля не смутился, и вручил очередную тетрадку с напутствием: размножить его произведения, и распространить их не только среди народа, но и среди священников нашего благочиния – дабы просветить их. Я не стал этого делать: и полномочий не было, и материал был слишком слабый.
С каждым разом Коля всё более совершенствовался, и многое из того, о чем он писал, мне нравилось; но когда я посоветовал ему обратиться к священнику, он как-то увернулся от вопроса, поскольку в церковь не ходил. Тогда я сам проконсультировался по этой тематике, и тут оказалось, что это очень  распространённый случай: конкретные события за уши притягиваются к библейскому тексту. Нормально, конечно, что человек хочет проникнуть в тайны Священного Писания; но здесь возникает опасность: он не достиг ещё необходимой духовной высоты, а малость знания, и опыта духовного делания, лишь возбуждают тщеславие и превозносят его над другими людьми. Святые отца говорят о таком человеке, что он, находясь за трапезой, хочет грызть кости молочными зубами. Я попытался изъяснять это Коле, но он не сказал ничего вразумительного, и сунул мне очередную тетрадку с требованием, чтобы я довёл эти сведения до самого Патриарха Московского и Всея Руси.
Подходов к Патриарху я искать не стал – так высоко я не летаю, тем более, что на этот раз Коля принёс мне тетрадку со своим толкованием Апокалипсиса. Но я уже знал – мудрые люди меня просветили – что если человек начинает толковать Откровение ап. Иоанна Богослова, то это значит, что ему приходят кранты, и он может попасть в дурдом с шизофренией. Но как сказать Коле об этом? Может быть, это тот случай, когда у человека после запоя наступает просветление в голове, и он принимает его за озарение? В любом случае с этим человеком лучше не вступать в споры – дабы самому не заразиться. 
И я опять почувствовал вину перед Колей. Дело в том, что он не всегда приходил ко мне с тетрадками; иногда он забегал просто так, на пару минут – поболтать. Как-то раз он зашёл ко мне в праздник – и я предложил ему не-много выпить; он милостиво согласился; потом ещё пару раз мы выпивали с ним понемногу. С моей стороны это была ошибка: до этого мы никогда с ним не пили, и он всегда приходил трезвый; а тут Коля решил, что я стал его собутыльником, и приходил иногда уже выпивши, занимать у меня денег – один или с товарищами. Мне это, в конце концов, надоело, и я перестал давать ему денег. Коля обиделся, и  пропал примерно на год, а когда опять пришёл, это был уже человек, одержимый идеей. С такими людьми опасно общаться – от них можно ожидать чего угодно. Вручая мне очередную тетрадку, Коля заявил мне:
– Это программа на столетия, думы о двадцать первом веке!
И прозвучало это почти по-библейски: вам сказано – вы и смотрите, а я умываю руки, как Пилат. 
После этого Коля уже окончательно пропал – больше пятнадцати лет я его не видел, и ничего не слышал о нём; может быть, он умер, а может, и уехал на родину. Выдержки из его последней тетрадки я прилагаю здесь – как пример того, что не оскудела талантами Русская земля.

                * 
                ОБЩЕСТВО  БУДУЩЕГО

     Глазами духовных наследников усопшего Митрополита   Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна. 
Основная цель жизни – преображение человека. Созданный по образу и подобию Бога, человек должен себя духовно совершенствовать, уподобляясь Богу внутренне. Общество, которое это поймёт, – общество, в котором человек преобразится духовно и приблизится к Богу – будет благоденствовать. Остальные – изыдут.
XXI век – век России

                «Государство, если оно желает быть
                процветающим и крепким,
         просто обязано дать своему народу
                полноту Божьего слова».
                Прав. Иоанн Кронштадский.

Высшим промыслом на Россию наложена тяжелейшая обязанность: открывать миру глаза на истину и ложь. Ложь коммунизма и ложь демократии – этих идеологических фальшивок западноевропейской философской и общественной мысли – полностью обнажилась только тогда, когда, после многовекового прославления, они были насильственно внедрены и реализованы в наших пределах. После русского опыта прививки этой заразы эта затянувшаяся болезнь человечества выявила такие заложенные в её природу язвы и метастазы, что ничего, кроме омерзения и гадливости, она не вызывает в генетической памяти потомков.
В XXI веке русским православным людям придётся создать высший тип государства – государство Духа – «Святая Русь». Фундаментом бытия в нём является Великое государство, абсолютизирующее Дух. Таких государств в истории человечества было только четыре: Рим (до эпохи Трояна включительно), Византия, Киевская Русь Святослава, Московская Русь. Символами таких государств являются Сердце, Дух, Совесть. Цель – жизнь во имя исполнения высшего нравственного закона.
Третья мировая (холодная) война, начатая Западом в 1946-м году, закончилась для России поражением: развал государства и потеря территорий; использование победителями наших материальных, интеллектуальных и других ресурсов. В настоящее время Россия находится в состоянии второй холодной или четвёртой мировой войны, которая, в борьбе за выживание, возникла на почве геополитического соперничества. Запад и США желают закрепить свою победу окончательным расчленением России, превращением её в сырьевой придаток, запасную площадку при возникновении глобальных конфликтов. Эта война ведется всеми доступными средствами: как спецслужбами, так и дипломатическими и экономическими мерами; по своему типу она информационная, психосферная, концептуальная. 
Главным объектом этой войны является население, особенно элитные слои русского народа – основного народа России.
Демократический режим, которые существует в настоящее время, является вынужденным: это период перехода страны от тоталитарного государства (идея интернационального рая в отрыве от Бога), к государству высшего типа. От того, как пройдут экономические реформы в этот период, и кто будет владеть собственностью, и каково будет состояние трёх её видов – общинной, государственной и личной, будет зависеть темп развития России в XXI веке.
Эти три вида собственности нужно будет воссоздать в их первичной, привычной форме, которая и будет фундаментом для построения государства высшего типа. По мере того, как будут идти экономические реформы, перед народом возникнет задача, которая потребует напряжения всех духовно-нравственных сил: овладение исторически обоснованной идеологией – русского национального патриотического религиозного возрождения.

          1. Необходимость рассмотрения русской истории как истории Духа. Это предельно важно сейчас, когда происходит возрождение русского само-сознания во всей его религиозной и исторической полноте.
          2. Национально-историческая самоидентификация: «помним ли мы, знаем ли мы, что означает быть русским».
         3. Соборность как единственно возможная в России основа государст-венности: «В главном – единство, в спорном – свобода, и во всём – любовь».
        4. Патриотизм – как религиозный долг каждого православного христианина: русский и православный – слова-синонимы.
         5. Православие – как русская идеология.
По мере овладения большинством русских людей своей истинной идеологией – православием, произойдёт объединение их вокруг Церкви. И перед народом встанет задача: своих лучших представителей (ум нации) объединить в Христианскую партию «Святой Руси».
Создание партии пойдёт снизу. «Люди, которые чувствуют чужую боль, как свою, являются совестью нации; поступающие по совести – становятся его честью; знающие, как поступить по совести и чести – становятся умом нации».
Поэтому создание партии ХПСР – патриотический долг каждого честного человека, и в первую очередь – русских людей. «Русским мало родиться – им нужно стать». Это нужно для того, чтобы сохранить русских как нацию, а Россию как государство, объединяющее все национальные меньшинства. В этом смысле огромная роль принадлежит Церкви – из этого вытекают и её задачи. А долг каждого честного русского человека – создание домашней Церкви: семья должна стать связующим звеном трёх поколений, и превратиться в школу нравственного возрождения народа.
Русский народ в течение столетий был той сдерживающей силой «слуг сатаны», которые в настоящее время взяли верх как в идеологическом, так и в экономическом плане. И произошло это в результате потери русскими религиозно-нравственного чувства.
Зная, что Россию не победить в открытом бою, «силы зла» начали разрушать её изнутри. С приходом к власти в 1917-м году большевистской масонско-иудейской партии в сознание русских людей внедрили идею классовой борьбы. Большевизм добился своего: разобщил народ и уничтожил его же руками цвет нации. Потеряв надежду руками русских прийти к управлению, представители «сил зла» направили свои основные усилия на американскую нацию. Еврейская финансовая олигархия внесла в естественные права человека своё «стремление к счастью» – культ доллара.
Человечество уже пыталось создать культуру без веры, сердца, ума и со-вести… Люди посчитали, что Вера есть реакционное состояние души – и перестали веровать. Им показалось, что сердечность есть разновидность глупости и сентиментальности – и они отреклись от сердца. Безверие и бессердечность вытесняют из жизни человека совесть, потому что её укоры и призывы мешают жить хладнокровно и расчетливо, мешают «делать дела» и утверждаться в земной жизни.
Во что человек верит, тому и поклоняется. Если верит в Бога – к нему и прилепляется – сердцем, волей и делами; поступки его одухотворены. Если верит в чувственные наслаждения – превращается в искателя земных удовольствий, в наслаждающееся животное. Верит в деньги и власть – и душа его постепенно высыхает от жадности и властолюбия. Верит в классовую борьбу – и им овладевает зависть и ненависть, злоба и ожесточение. Если человек суеверен, он живёт в состоянии постоянного страха. Вера для человека может стать либо крыльями, либо земными оковами.
Сама Христианская партия «Святой Руси» – это больше чем партия, это своеобразный православный орден, объединяющий людей не только идейно, но и по духу. Девиз ордена: «Прощай врагов своих. Воюй с врагами отечества. Гнушайся врагов веры». Именно под руководством ХПСР Русь должна встать на русский экономический путь развития, который существовал как господствующий тип с X– XII веков вплоть до XVIII века, а в усечённом виде даже до начала XX века. Вот некоторые основополагающие принципы его функционирования.

        1. Хозяйство – как преимущественно духовно-нравственная категория, ориентированная на определённый миропорядок.
        2. Автаркия – ориентированность хозяйственной единицы и системы в целом на замкнутость и самодостаточность. Основной поток эффективной хозяйственной деятельности направлен не вовне, на внешний рынок, а внутрь хозяйственной системы, в саму страну.
3. Способность к самоограничению. Направленность не на потребительскую экспансию (постоянное наращивание объемов и видов товаров и услуг как самоцель), а на обеспечение самодостаточности.
4. Трудовой характер хозяйственной деятельности. Взгляд на труд как на добродетель. Экономический процесс направлен не на максимализацию капитала и прибыли, а на обеспечение трудовой самодостаточности.
5. Собственность – функция труда, а не капитала. Капиталом является производительная часть собственности, направленная на производство. Капитал, отдаваемый в рост, рассматривается как паразитирующий.
6. Самобытные особенности труда и производственная демократия.
7. Самобытные особенности хозяйственной мотивации – преобладание моральных форм побуждения к труду над материальными.
Земледелие, лесоводство, скотоводство должны быть поставлены так, чтобы они ничего не растрачивали, но вечно умножали общественный капитал и общечеловеческие средства к жизни.
Русский экономический путь развития – это не локальное явление, а одна из перспективных альтернатив выживания человечества, так как вместо экономики западного типа, ориентированной на гонку потребления и истощение ресурсов, предлагается модель хозяйственного развития, предполагающая разумный достаток и самоограничение.
Молитва на возрождение России и построение государства Духа «Святая Русь»:
«Господи Иисусе Христе, Божия Матерь Мария, Николай Чудотворец, преподобный Сергий! Помилуйте Вы грешную Русь! И ниспошлите нам знания, и дайте нам здоровья, силы, воли и мудрости – воплотить эти знания в построении Царства Божия на Святой Руси! Да будет, Господи, на это воля Твоя. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь».
      Страна, забывающая заветы предков – теряет себя. Её горизонт мрачен. И будет таким, пока души остаются в потёмках.
Если народ не ищет света, он находит меч.
Николай Щетнев.
1992–97гг.




                СИБИРЯК

                Рассказ

    Вечер субботы, а студенты Миша и Гриша одиноко сидят в своей комнате, пьют чай с сушками, покуривают, и играют в шашки. Для них это – самое трудное время: до стипендии оставалось два дня, а денег катастрофически не было. Как-то, может быть, они и пожили бы ещё, но случились два убийственных праздника – 23 февраля и 8 марта, которые посадили на мель не только их, но и всю страну. Так что из денег у них оставалась только мелочь – на троллейбус и метро, чтобы доехать до института. Но есть почему-то всегда хотелось именно тогда, когда не было денег. С утра, допустим, можно было выпить стакан чаю и покурить, и на занятиях весь день можно было бы потерпеть, но к вечеру наступал такой жор, что нужно было срочно что-то кинуть в кипящий от возмущения желудок. На этот случай Миша и покупал на последние деньги килограмм сахару, две пачки грузинского чая и два-три пакета сушек.
   Гриша был из обеспеченной семьи и курил «Столичные»; он всегда мог взять взаймы, потому что ему присылали из дома денег. А Миша помощи из дома получал мало, был бедным студентом, и поэтому обходился «Беломором» и очень редко занимал деньги. Но деньги у Гриши всегда кончались раньше: он ухаживал за девушками, часто ходил к ним в гости, и покупал для них вино и конфеты. Миша, по бедности, не мог позволить себе такую роскошь; иногда он вообще доходил до такой черты, что покупал банку фасоли или бобов, грел эту отвратительную массу на сковородке, и ел с хлебом. И хотя Миша привык на всём экономить (ходил в дырявых ботинках, рваных штанах, а зимой – без шапки), но, если уж он приходил в гости к девушкам, то считал для себя необходимым купить им, из уважения, цветы, торт и бутылочку вина. 
Однако деньги не легли пропастью между Мишей и Гришей: они только недавно стали жить в этой комнате, но уже подружились; а когда предприятие, которое они затеяли, постигла неудача, беда ещё больше сплотила их.
Ребята учились уже на четвёртом курсе, и неустойчивое финансовое состояние очень угнетало их. Чтобы избавиться от безденежья, они решили устроиться на работу. Несколько дней Миша с Гришей скитались по окрестностям общежития, пока не набрели, наконец, на хлебозавод на проспекте Стачек, где их обещали взять на работу. Это было то, что нужно: погрузка хлеба в ночные и вечерние смены, и в выходные и праздничные дни. Им выдали направление на медкомиссию, и они успешно сдали мочу, кал и кровь, и прошли флюорографию, дерматолога, терапевта. Но они даже предположить не могли, где их ждал облом: у них не осталось ни одного шанса, когда их попросили принести справку из общежития.
Комендант общежития (очень милая старушка), отказалась выдать им справку о том, что в здании  нет паразитов – тараканов, мышей и крыс.
– Да вы что, ребята? Вы хотите, чтобы меня выгнали с работы? Сегодня я дам вам эту справку, а завтра прогремит гром, и ко мне нагрянет не только СЭС, но и все проверяющие органы. Как же так: весь город кишмя кишит паразитами, и вдруг находится дом, в котором нет ни мышей, ни крыс, ни тараканов? Да кто же этому поверит?
Обижаться на коменданта было грех – мыши и крысы, допустим, не наглели, и среди бела дня не бегали, а таракашек на кухне было полно: где мусорные бачки – там и насекомые. Обидно было другое: когда они ходили по поликлиникам, то злобные старухи, которые сидели в очередях, смотрели на них с ненавистью. В их глазах они были похожи либо на мерзавцев, которые подхватили дурную болезнь, либо на негодяев, которые – здоровые ребята – косят от армии. Это была стыдобища, и с горя им хотелось выпить водки:  настроение было – в самый раз, но денег-то не было; вот и пришлось проклинать советскую власть и её бюрократов на трезвую голову, и дуться в шашки.
   Они всегда играли десяточку, и из десяти партий Миша выигрывал две-три, в то время как Гриша – одну-две; остальные были ничьи. На одной такой десяточке к ним в комнату забежала Ленка с четвёртого этажа – красивая девушка из тех, которые учились в институте, чтобы удачно выйти замуж; впрочем, она была смышлёная.
– Ой, ребята, выручайте! – воскликнула она.
– А что такое? – в один голос спросили они. Ленка была из богатеньких;  ясное дело, она не стала бы просить у них деньги.
– Ко мне проездом заехал двоюродный брат из Сибири – он там работает на нефтепромыслах, – выпалила она. – Ему только одну ночку переночевать – утром у него самолёт; а у вас  есть свободная койка. Попросите коменданта – к вам пустят.
– А точно брат? – спросил Гриша; он учился с Ленкой в одной группе, и симпатизировал ей. – А то знаем мы этих братьев!
– Точно, точно, брат! – заверила его Ленка, и Гриша пошёл хлопотать.
У них в комнате, действительно, была свободная койка: их третий жилец, пятикурсник Витя, недавно женился, и жил на съёмной квартире. Гриша сходил, договорился, и привел с собой молодого парня. «Саша», – сказал он, поставил сумку возле кровати, и ушёл к сестре.
Было уже совсем поздно, когда этот Саша пришёл ночевать. «Вы на меня не обращайте внимания, я привык спать при свете», – сказал он и бухнулся в постель. Миша с Гришей спорить с ним не стали, и продолжили игру, рассуждая о своей горемычной жизни.
– Хорошо бы съездить к тёте Ане, – сказал Миша, – еды там – завались. Вот только без бутылки ехать неудобно – муж у неё пьющий. Нет, тётка-то, конечно,  рада будет, если я приеду без водки – дядьке меньше достанется, а дядя Саша обидится – мол, не уважает племяш. Я иногда приезжал с четвертинкой – да что ему, на один зубок; он, под шумок,  достаёт свою поллитру, и когда меня, с голодухи, уже развезёт, он только начинает разгуливаться. Всё бы ничего, да вот только к ним, в Рыбацкое, на электричке нужно ехать, билет придётся покупать – контролёры ходят. Можно, конечно, поехать на трамвае – но это часа два – с ума сойти можно.
– Я бы тоже мог съездить к дядьке, – сказал Гриша, – он у меня морской офицер, но тоже пьющий. Правда, ехать к ним неудобно: сначала на метро до «Петроградской», а потом на автобусе в новый район. Зато кормят там хорошо.
Так они ещё долго беседовали, а Саша спал, или делал вид, что спит.
Рано утром Миша спросонья услышал, как кто-то спросил у него:
– А где у вас нож?
– Где-то там, в шкафу.
Послышалось какое-то шуршание – Саша собирался в дорогу, а потом настала тишина. Миша с Гришей выспались, а когда с ленцой поднялись, то увидели на столе полбатона колбасы и четвертушку хлеба; рядом лежала записка: «Это вам, ребята».


                Приложения

                I

  Фрагменты из книги Г. Лебона «Психология социализма» (СПб., 1908)

1
Человек, как и все живые существа, не может жить, не приспособляясь к своей среде. Он приноравливается к ней посредством медленного процесса развития, а не посредством насильственных переворотов. Большая часть социалистических теорий находится в явном противоречии с законами, управляющими современным миром. Осуществление этих теорий привело бы нас к низшим, давно уже пройденным ступеням цивилизации.
Союз одинаковых интересов, единственная практическая форма солидарности, и экономическая конкуренция, форма современной борьбы за существование, являются насущными потребностями настоящего времени. Социализм едва признаёт первую и стремится совершенно вычеркнуть вторую. Единственная власть, которую он признаёт – это власть народных собраний. Отдельный индивид для него ничто, но… индивид, входя в состав толпы, теряет большую часть умственных качеств, составляющих его силу. В толпе индивид утрачивает чувство личной ответственности и оказывается во власти иррациональных чувств и настроений, догматизма, нетерпимости и, одновременно, своего анонимного всемогущества, возникающего в соответствии с законом «духовного единства толпы».   
Экономическая конкуренция, которая сокрушила бы отдельную личность, нашла себе естественный противовес в объединении одинаковых интересов. Союзы рабочих, с одной стороны, союзы хозяев, с другой, могут бороться равными силами, чего не могла бы сделать отдельная личность.
Никогда самый лютый тиран не мог бы себе позволить таких проявлений кровавого деспотизма, какие безнаказанно совершали во времена революции тёмные безымянные комитеты, действовавшие во имя истинных или воображаемых общих интересов.
Несмотря на полное противоречие между принципами социализма и данными современной науки, он обладает огромной силой, вследствие стремления его принять религиозную форму: в основе социализма неизменно лежит мифотворчество. Тогда он является уже не теорией, которую можно оспаривать, а настоящим догматом, которому нужно подчиняться; власть этого догмата над душами неограниченна.
Именно по этой причине социализм – самая страшная из опасностей, когда-либо грозивших современному обществу. Полное его торжество вполне возможно, и потому не будет бесполезным указать, что он даст народу, который подчинением своей судьбы этому страшному властителю думает обеспечить своё благополучие. Четыре главных пункта социалистических догматов: уничтожение неравномерности богатства; расширение прав государства; передача государству земли, капиталов, промышленности и предприятий; уничтожение свободной конкуренции и уравнение заработной платы – не доказывает справедливости и выгодности такого пути для народов. Некоторые народы уже стремятся к расширению роли государства, но благодаря этому обстоятельству нации вступили на путь упадка. Однако в определённые моменты массы неудержимо стремятся к невыгодным для себя, но эмоционально-лозунгово привлекательным моментам.
Верить революционным инстинктам толпы – значит, быть жертвою самой обманчивой внешности. Толпа, как правило, представляет собой слепую, разрушительную силу. Наиболее яркое проявление буйства толпы – это революция, своеобразная форма массовой истерии. Восстание толпы ничто иное, как страстные порывы минуты. Под влиянием свойственных ей консервативных инстинктов она скоро возвращается к прошлому: история Франции уже сто лет твердит нам об этом. Едва наша революция окончила дело разрушения, как почти всё, что она ниспровергла, было восстановлено: только что отведённая река вновь потекла по прежнему руслу.
Не следует надеяться, что нелепость социалистических идей может по-мешать их торжеству. Нелогичность верования никогда не мешала его распространению. А социализм – гораздо более религиозное верование, чем рассудочная теория. Ему подчиняются, но не оспаривают.
Религия социализма обещает земное блаженство, неосуществимость которого каждый может легко установить. Опыт скоро покажет приверженцам социалистических иллюзий всю тщетность их мечты, и тогда они с яростью разобьют идола, которого почитали, прежде чем познать. К несчастью, такой опыт может быть сделан лишь при условии предварительного разрушения общества.
     2               
Убеждения масс стремятся всегда принять религиозную форму. Толпа не способна ни к критике, ни к скептицизму. Символ веры, политический, религиозный или социальный, принятый толпою, усваивается ею, и всегда усердно чтится без рассуждений. А успех вероучения совершенно не зависит от доли истины или заблуждения, заключающихся в нём, но исключительно от возбуждаемых им чувств и доверия, которое оно внушает.
Как религиозное вероучение, идеи социализма в своей будущности имеют неоспоримые данные для успеха. Одно уже название доктрины есть магическое слово; оно составляет новый идол, которому будет принадлежать заслуга возвратить человеку надежду, которой боги ему больше не дают, и иллюзии, отнятые у него наукой.
Если допустить, что долго ещё счастье человека должно заключаться в удивительной способности создавать божества и веровать в них, то нельзя не признать важности новой догмы.
В настоящее время мы видим разработку социалистической религии. Мы можем при этом изучить действие проповедников её и всех главных факторов, роль которых была ранее указана: несбыточность мечтаний, слов и формул, утверждений, повторений, обаяния и заразительности.
Социализм, может быть, восторжествует на короткое время, главным образом благодаря своим проповедникам; их называют апостолами. Они владеют искусством убеждать; они знают, что толпа ненавидит сомнения, что она принимает только крайние чувства: энергичное утверждение или такое же отрицание, горячую любовь или неистовую ненависть.
Загипнотизированные поработившею их верою, эти апостолы готовы идти на все жертвы, и кончают даже тем, что исключительною целью своей жизни ставят воцарение этой веры. Эти люди находятся как в полубреду, изучение их требует патологического исследования их умственного состояния, но, несмотря на это, они всегда играли в истории громадную роль. Апостолы-социалисты, проклинающие старые христианские догмы, тем не менее, остаются в высшей степени религиозными.
Установлено, что социалисты всех толков и сект одинаково одержимы жаждою разрушения: истый апостол вслед за разрушением храмов лжебогов  признаёт необходимым уничтожить и поклонников их. Какое значение имеют кровавые жертвы, когда дело идёт о возрождении рода человеческого, о водворении истины и уничтожении забвения? Не очевидно ли, что лучшее средство избавиться от неверных – это умертвить всех, кто встречается поперёк пути, оставив в живых только проповедников и их учеников. В этом и состоит программа искренно убеждённых, презирающих лицемерные сделки с ересью.
Истинные проповедники могут совершать деяния, которые справедливо признаются законом преступными, но с психологической точки зрения они не заключают в себе ничего преступного. Деяния эти совершаются не только без всякого личного интереса, но чаще всего они даже прямо противоположны самым очевидным их интересам. Проповедники эти представляют собою первобытные и мистические умы, совершенно не способные рассуждать, поглощенные религиозным чувством, которое заглушило в них всякую мыслительную способность. Они действительно очень опасны, и общество, не желающее быть разрушенным ими, должно старательно их удалять из своей среды; но умственное их состояние более подлежит ведению психиатра, чем криминалиста. 
Наряду с описанною нами категорией проповедников существуют менее значительные разновидности, у которых гипноз проявляется только в одном каком-либо пункте. Повседневно встречаются очень умные люди, даже выдающиеся, теряющие способность рассуждать, когда дело касается некоторых вопросов. Увлечённые тогда своею политическою или религиозною страстью, они обнаруживают изумительное непонимание и нетерпимость. Это случайные фанатики, фанатизм которых становится опасным лишь тогда, когда его раздражают. Они рассуждают с умеренностью и ясностью обо всём, кроме тех вопросов, которые соприкасаются с охватившей их страстью – единственным руководителем их в этих случаях. 
Существует, наконец, ещё и другая категория фанатиков социализма, не увлекающихся одною идеею и даже не отличающихся особенною стойкостью веры. Эта категория принадлежит к обширной семье дегенератов. Занимая, благодаря своим наследственным порокам, физическим или умственным, низкие положения, из которых нет выхода, они становятся естественными врагами общества, к которому они не могут приспособиться вследствие своей неизлечимой неспособности и наследственной болезненности. Они – естественные защитники доктрин, которые обещают им и лучшую будущность, и как бы возрождение. Эти уродливые жертвы наследственности… значительно пополняют ряды проповедников. Особенность наших современных цивилизаций заключается, несомненно, в том, что они создают и, по странной иронии гуманности, поддерживают с самою близорукою заботливостью всё более и более возрас-тающий запас разных общественных отбросов, под тяжестью которых рухнут, быть может, и сами цивилизации.
                3 

     Писатели, изучавшие толпу, видели в ней только «хищного, кровожадного, ненасытного зверя». Но наихудшие неистовства, которым предавалась толпа, исходят весьма часто из самых великодушных и бескорыстных побуждений;  толпа одинаково легко обращается и в жертву, и в палача. Одна из основных особенностей, отличающих всего более отдельную личность от толпы, состоит в том, что первая почти всегда руководствуется личным интересом, тогда как толпа редко подчиняется эгоистическим побуждениям, а чаще всего повинуется интересам общественным и бескорыстным. Героизм, самозабвение значительно чаще присущи толпе, чем отдельным личностям. В основе всякой коллективной жестокости часто лежит верование, идея справедливости, потребность в нравственном удовлетворении, т. е. как раз полная противоположность эгоизму.
Толпа может сделаться жестокою, но она прежде всего альтруистична и так же легко пойдёт на самопожертвование, как и на разрушение. Фанатики и тираны всех времён всегда без затруднений находили толпу, готовую идти на смерть в защиту какого угодно дела. Толпа никогда не высказывала упорного сопротивления никакой тирании, религиозной или политической; ни тирании живых, ни тирании мёртвых.  Чтобы овладеть толпою, достаточно заставить её полюбить себя или возбудить боязнь к себе, и скорее обаянием престижа, чем силой.
Социалисты полагают, что они легко могут увлечь толпу, но они скоро убедятся, что в этой среде они найдут не союзников, а самых упорных противников. Разрушительные революционные инстинкты толпы – мимолётны, её консервативные инстинкты отличаются крайним упорством. Инстинкты разрушения могут способствовать минутному успеху социализма, но инстинкты консервативные не допустят продолжения этого успеха. В его торжестве, как и в его падении, никакие тяжеловесные аргументации теоретиков не будут играть никакой роли.
                4

       Когда вожаки революции, руководимые мечтаниями философов, достигли торжества своих гуманитарных идей и начертали на фронтонах зданий слова: свобода, равенство и братство, служившие выражением этих мечтаний, то современная наука ещё не существовала. И потому эти вожаки, без всякого риска встретить противоречие, могли ссылаться на первобытное состояние человека, его природную доброту и развращение его обществом; могли поступать так, как будто бы общество было чем-то искусственным, и законодатели могут перестраивать его по своему усмотрению.
Но с появлением новых наук стала очевидной вся ложность таких представлений. Особенно же сильно их поколебало учение об эволюции, указавшее на происходящую всюду в природе непрестанную борьбу, оканчивающуюся всегда уничтожением слабых; конечно – это кровожадный закон, но в то же время он источник всякого прогресса; без этого закона человечество не вышло бы из первобытной дикости, и не смогло бы создать никакой цивилизации.
Демократия принимает основным принципом равенство прав всех людей; на самом же деле демократический режим создаёт социальные неравенства в большей мере, чем какой-либо другой… Демократия создаёт касты точно так же, как и аристократия: демократические учреждения благоприятны лишь для групп избранников; опасность состоит в том, что демократический режим обходится очень дорого.
Иногда требования избирателей чрезмерны до крайности, а между тем законодатель, желающий обеспечить себе вторичное избрание, принуждён считаться с ними. Избиратель требует невозможного, и поневоле приходится обещать требуемое. Отсюда являются спешные реформы, утверждаемые без малейшего понятия об их возможных последствиях. Всякая партия, желающая достигнуть власти, знает, что этого можно достигнуть, только превзойдя обещаниями своих соперников.
Серьёзной опасностью… является не только чрезмерный, сопряжённый с этим расход, но особенно весьма распространённая иллюзия, что всякие бедствия поправимы при помощи законов. Парламенты, таким образом, вынуждены создавать бесчисленное множество законов и регламентов, последствий которых никто не предвидит; они только опутывают со всех сторон свободу граждан и увеличивают число тех зол, против которых они направлены.
Более серьёзным недостатком демократии является возрастающая посредственность людей, стоящих во главе управлений.
Демократия не переносит превосходства над собою управляемых ею лиц. При непосредственном соприкосновении с толпой, избранники её могут угодить ей, лишь потворствуя её страстям и наименее возвышенным её потребностям. Вследствие естественного в человеке инстинкта, который всегда побуждает людей искать себе подобных, толпа идёт за химерическими или посредственными умами и всё более и более вводит их в лоно демократического правительства. В морали, в религии, в политике нет уже признанных авторитетов… Отсюда происходит, что правительства вместо того, чтобы руководить общественным мнением, вынуждены считаться с ним и подчиняться непрестанным его колебаниям. Однако общественной мнение знает только крайние чувства или глубокое равнодушие. Оно страшно женственно и, как всякая женщина, отличается полной неспособностью владеть своими рефлекторными движениями.
Самоуправство, нетерпимость, презрение к законности, невежество в практических законах быстро развиваются, и как только толпа начинает страдать от раздоров и анархии своих правителей, она сейчас же начинает подумывать о диктатуре.
Это противоречие современные социалисты начинают уже прозревать, но ясно сознать его не могут при своём предвзятом мнении о равенстве способностей у всех людей. Из этого чувства – смутного и чаще всего бессознательного, но, тем не менее, весьма реального, и родилась их ненависть к демократическому режиму – ненависть гораздо более сильная, чем та, какую революция распространила на весь старый режим. Нет ничего менее демократичного, как идея социалистов об уничтожении последствий свободы и естественных неравенств, посредством неограниченно деспотического режима, который упразднил бы всякую конкуренцию, назначил бы одинаковую заработную плату и способным, и неспособным, и непрерывно разрушал бы законодательными мерами социальные неравенства, происходящие от неравенства естественных дарований.
В настоящее время нет недостатка в льстецах, готовых уверять толпу в легкости осуществления такой мечты.
Между социализмом и демократией существует конфликт; демократия косвенно породила социализм и от социализма, быть может, и погибнет.
Не следует и помышлять, как иногда предлагают, о предоставлении социализму производить свои опыты, чтобы сделать очевидною его слабость. Немедленно он породил бы цезаризм, который быстро уничтожил бы все демократические учреждения.
Не в будущем, а теперь демократы должны вести войну со своим опасным врагом – социализмом. Перед общим врагом все партии должны соединиться, каковы бы ни были их стремления. Шансы выиграть что-нибудь с переменою режима для них очень слабы при опасности всё потерять.

Литературное обозрение, № 6, 1991
                *
Густав Лебон (Le Bon, 1841 – 1931) считается одним из «отцов» социальной психологии; он предвидел наступление «эры масс» и связанный с этим упадок цивилизации. В его портретах «апостолов социализма» легко разглядеть сначала Камо (Тер-Петросяна), потом Ленина, а затем и «страдальцев» с комплексом неполноценности: Троцкого, Сталина и Гитлера.

*


                II

                Архив времени.

    1. По мнению О. Шпенглера («Закат Европы»), денежное мышление, когда на «место мышления продуктами приходит мышление деньгами», всегда сопутствует последнему этапу развития культуры, этапу стагнации и деградации. На первом этапе существования деньги способствуют бурному развитию производительных сил, но очень быстро приводят к появлению коррупции, а затем и денежного мышления, к денежному фетишизму, на конечном этапе развития которого не только товары, но и любой человек имеет денежный эквивалент. Если денежное мышление не умеряется господствующей идеологией (христианство, конфуцианство), то возникает резкая дифференциация доходов, которая приводит к инфляции, изменению структуры потребления, «отсосу» товаров и услуг из сектора домохозяйств, остро реагирующих на повышение цен. Снижение спроса в широких слоях  населения приводит к сокращению производства, сокращение производства ведёт к безработице, та в свою очередь ведёт к снижению спроса и т. д.
Ю. Давыдов. Деньги и общество. Москва, № 4, 2008

      2. «Медведь положил свою огромную, мохнатую тяжелую лапу… Березовые обрубки, осиновые полена, сосновые пни, долблёные корыта выдержали, но севрские сервизы, китайские чашечки, японские лаки, греческие вазы разбились вдребезги…»
С. Дурылин: о трагедии русской культуры после 1917 года. Москва, № 2, 2007.

     3. «Паралитики власти слабо, нерешительно, как-то нехотя борются с эпилептиками революции».
Щегловитов, председатель Гос. Совета, 1916 год, о правительстве.

     4. «Государство, правительство живут сегодняшним днём; само правление сводится к тому, чтобы постоянно выпутываться, не решая проблем, а всеми способами увиливая от них и тем самым рискуя сделать их неразрешимыми». Ортегаи-Гасет

     5. «Эпоха Христа завершилась военным коммунизмом, явлением, названным двумя совершенно не сочетающимися словами: война есть вражда; коммунизм, или община, есть высшая форма сотрудничества, объединения. Вот и получилось нелепое, но реальное название, казалось бы, совершенно невозможной смеси двух противоположных начал…»
Николай Уранов: «размышляя над Беспредельностью», VII, стр. 24. («Вперед», 29.11.08).

     6. Декларация о правах и достоинстве человека
Человек как образ Божий имеет особую ценность, которая не может быть отнята. Совершая добро, личность приобретает достоинство. Ценность личности – это то, что дано;  достоинство – это то, что приобретается.
Права человека имеют основанием ценность личности и должны быть направлены на реализацию его достоинства. Именно поэтому содержание прав человека не может быть не связано с нравственность. Отрыв этих прав от нравственности означает их профанацию, ибо безнравственного достоинства не бывает.
Существуют ценности, которые стоят не ниже прав человека. Это такие ценности, как вера, нравственность, святыни, Отечество. Нельзя допускать ситуаций, при которых осуществление прав человека подавляло бы веру и нравственную традицию, приводило бы к оскорблению религиозных и национальных чувств, почитаемых святынь, угрожало бы существованию Отечества.
Х Всемирный Русский Народный Собор, от имени самобытной русской цивилизации. «Русь Державная», 04. 2006

     7. «Могут сказать: народ наш грешил и раньше бесстыдно, беспробудно. Но вспомним Достоевского, который считал, что русский человек может тяжело грешить, даже опускаться до самых низин нравственного падения; но, пока он остаётся русским, он никогда не будет выдавать свой грех за норму, никогда не станет превозносить свои грехи, порок называть добродетелью».
Старообрядческий митрополит Московский и всея Руси Корнелий

     8. «Москва – Третий Рим». Москва – это образ России. Религия и народ – деликатная тема. Религия – ключевая часть мировоззренческой матрицы, на которой собирается народ. Религия, обращаясь к личности, не отделяет человека от общности, а совсем наоборот – соединяет его с нею. Религия всегда была важным средством создания «вертикальных» связей между людьми (будучи средством легитимизации власти и утверждения норм морали), но она же связывала людей и в «горизонтальные» общности (народы). Именно в религиозном сознании возникла важнейшая связующая людей сила – коллективные представления. Религия порождает специфические для каждого народа культурные нормы и запреты, а также и понятие об их нарушении (грехе).
Обретя способность коллективно мыслить, человек сделал огромное открытие для познания мира – он разделил видимый реальный мир и невидимый «потусторонний». Оба они составляли неделимый Космос, оба были необходимы для понимания целого, для превращения хаоса в упорядоченную систему символов, делающих мир домом человека.
Для земной жизни человеку нужно рациональное мышление. Религия же разделяет сакральное и профанное (земное) пространство и время. Религиозный взгляд укрепляет рациональность. Функцией религии является рационализация человеческого отношения к божественному, позволяющая преодолеть тупики и страхи суеверия. При этом религия мобилизует и присущее каждому народу видение истории, и художественное сознание.   
Религия соединяет людей в народ не только общими ценностями, но и ритуалами, которые связывают космологию с устройством общества. Ритуал укрепляет солидарность людей и служит им психологической защитой. В ритуальном общении преодолевается одиночество людей, укрепляется чувство принадлежности к целому, через ритуал разрешается внутренний конфликт между желаниями и запретами.
Русское искусство корнями уходит в Православие. Ему мы обязаны тем, что наше искусство лишено изуверства и «воли к смерти». Религия выступает как атрибут этничности; отсюда и два русских национализма – гражданский (имперский) и этнический (изоляционистский).  Народ без Православия – человеческая пыль.
С. Г. Кара-Мурза, д. х. н.  «Православие и русский народ в трудное время России». «Русь Державная» № 1 (151), янв. 2007

9. Почему-то считается, что молодые девушки умеют любить – потому, что они молоды. К любви нужно иметь способности, даже талант; это тоже труд, как выращивание ребёнка. Это ограничения себя, и трудно любить другого не ради себя, а ради него.

10. У Твардовского  есть стихотворение, написанное в 1942-м году:

В свой полный цвет входило лето,
Земля ломилась, всем полна…
Отцов и прадедов примета, –
Как будто справдилась она:

Гром грянул – началась война…

По этому критерию война нам не грозит: закрома Родины пусты…

11. «Как  бы не тяжёл был жизненный крест человека, но он вырастает на почве его собственного сердца».  Амвросий Оптинский.

12. «Среди тысяч анемичных романов, низвергаемых, словно водопад, и написанных дамочками для дамочек и того и другого пола (!), наконец-то появилась книга, принадлежащая перу мужчины».
«Нью-Йорк Сан», 1 июня 1907 г. О романе Т. Драйзера «Сестра Керри».

13. «Еду за границу, там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники». (Разговор Гоголя).

14. Ох уж эти крестьяне! С раздражающей прогрессистов косностью они вновь и вновь цеплялись за землю – до последнего!

15. Коротыши:

Колбасный материализм.

Сумасшествие – это крайняя степень эгоизма.

Наглость наивности (Ф. М. Достоевский)

Умный человек глупеет от признания своего ума.

Встретим потребителя добротным кирпичом.

Модная информация.

Политика в своём естестве: ленива, продажна и утопична.

Интеллигент: беспочвенность идей, идейность задом.

Девушка особой интеллекцией не блистала.

Чужая беда – за сахар.