Охота

Утро в деревне начинается не с первыми лучами солнца. И даже не с красного, еще сонного малинового диска, выплывающего из ваты утренних туманов. Оно начинается со стука пустого ведра, скрипнувшей, недовольной облупившейся краской двери, метнувшейся под ноги кошки, радостно брякнувшей цепью навстречу собаки. Просыпается от удара бьющих в жестяное дно ведра мощных струй белоснежного молока, от урчания неподвижно сидящего кота, не сводящего глаз с летящих стрелами струй, визжания и пыхтения поросят в нетерпении толкающих друг друга, залезающих на спины и падающих в ночную неубранную вонючую жижу. Успокаивается накормленными и довольными. Продолжается грохотом открываемых, все пытающихся, но никак не разваливающихся ворот. Шумным вздохом коровы Светки, втянувшей своими мокрыми ноздрями еще не пропавшую прохладу ночи. Чуть слышным ржанием лошади Люськи, покорно ведомой за уздечку отцом.
      Он пастух. Гордо и почетно. Он идет собирать людской скот. Со сколько-то дневной щетиной, цигаркой в зубах, потертой и выцветшей одеждой. В кепке и со старым армейским вещмешком, в котором утаился завтрак и обед. Да еще новенький транзистор, в кожаном чехле с длинным ремешком.
      Первое время с ним и не расставался. Ляжет в тень кустов, смотрит за вяло разбредающимися в поисках вкусной травы коровами и слушает как Лещенко гордо и торжественно поет: «Это праздник с сединою на висках…!».
- Говорит Маяк! Московское время….
      По нему, и время отмечал, и все остальное. Хотя отец свободно обходился и без часов, и без транзисторного приёмника. По солнцу ориентировался. Да и скотина была выдрессирована им так, что можно было часы проверять, да и солнце. В восемь утра на поле, у Вандиного хутора. Там раньше у немцев поля клубничные были, а сейчас все заросло, но клубника, хоть и сильно одичавшая имелась и в сезон созревания, казалось земля полита кровью. Сильно и густо. Особенно края обвалившихся траншей. Заросшие памятники войны. В эти дни, напоминающие как никогда о том какой ценой, досталась эта земля
- Этот день Победы! – рвет тишину песней Лещенко.
      А к двенадцати коровы выходят к ставку – обмелевшему и заросшему, но еще озеру. Вытоптанному от краев, убитыми копытами берегами – водопоем. Здесь своих коров находят хозяева. Подмывают, гремят пустыми эмалированными и жестяными ведрами, взбивают жару тугими струями пеной горячего молока.
- Вжик-вжик. Вжик-вжик – со всех сторон. А еще щелчки и хлопки, мат и перемат помогающий от назойливых и противных слепней. От гудящих мессершмитами оводов спасения нет. Коровы машут направо и налево хвостами пытаясь избавиться от их кровь сосущих тварей. Безрезультатно. В ход идут и ноги. С тем же успехом. А хозяйки отмахиваются и от слепней, и от оводов, и от хвостов, и от ног.
      Когда-то устав от постоянных не слабых ударов по голове хвостом Светки, и уже не в силах ее выдоить, привязал ей кирпич. Ненадолго. Мотнула так, что очнулся минут через двадцать. Больше не экспериментировал. Доил как придется.
      К часу – пол второму все уезжали. Начинался адмиральский час. Сиеста. До трех. А потом до шести к дальнему хутору. И уже оттуда, потихоньку, назад, в Гремячье. К восьми вступая парадом на новый асфальт. Час от начала до конца и все. Солнце в лес. До утра.
      Это все конечно интересно, но не главное. Главное то, что, когда папа приходил домой, твердо и устало наступая на скулящие под его ногами доски давно некрашеного пола, садился на грубый, сколоченный его руками табурет с прорезью посередине, для удобства, клал на колени пропахший высохшим крепким потом вещмешок. И я бежал к нему в нетерпенье. Прижимаясь к его грязной пахнущей всем на свете одежде. Вдыхая этот родной запах отца, пришедшего с работы. Ожидая. Дрожа. А он неторопливо развязывал тугой узел, скидывал петлю, расшнуровывал затянутую горловину и доставал завернутый в чистый кусок ткани кусочек хлеба.
- От зайчика!
      Боже! Какой это был подарок! Ароматный и желанный! Дрожащими руками. Кружащейся головой. Жадно и ненасытно. В рот! Пьянея и наслаждаясь. Простой кусочек хлеба. От самого зайчика! У меня никогда не было подарка дороже этого маленького кусочка черного хлеба. Не было.
      А еще у отца был кнут. Огромный и длинный. С небольшой короткой ручкой, которую он покрыл замысловатой резьбой для удобства. От рукоятки шла массивная кожаная коса, которая плавно утончалась к концу. И венец этого шедевра была прядь Люськиных волос из гривы.
      Папа стрелял кнутом словно снайпер. Щелкал и стрелял. Когда получалось, то голос кнута превышал десять выстрелов из ружья. Хоть тогда я и не знал, как стреляют ружья, но уши закладывало надолго. Коровы очень боялись. Очень громко было. Но еще страшней и ужасней, когда кнутом и по крупу. До крови. До рева мычанья обиды и боли... До поднятого вверх хвоста и галопа в центр стада, куда угодно. Куда угодно… Только бы подальше…
      А когда дома было нечего кушать отец брал нас на охоту. На зайца. Всех нас. И маму, и братьев, и сестру. Наша задача была гнать стадо. Отец выходил перед коровами, а мы начинали, не торопясь палками и собаками гнать его вперед, по полю, заросшему травой. Гнали так, что отец оказывался в центре большого полумесяца растянувшегося стада. Так и шли: отец, стадо, мы. Папа шел неторопливо, держа в вытянутой назад руке и тянущийся длинной змеей кнут. Извиваясь скользил. За неслышными шагами.  Ждущего.
       И вот, стрелой, из под копыт. Серыми ушами, длинными ногами, тенью, от шума, от грохота, в центр относительной тишины. Перед отцом.
      Заяц.
      Вот он бежит быстрее и быстрее. Бегом к спасительной тишине кустов и травы. Удаляясь. Навсегда.
      Отец выносит левое плечо вперед. Делает сильный, плавный рывок рукой вперед, устремляя плетенную змею кнута над убегающим зайцем. И резко назад. Выстрелом. Громом. Крик ребенка. И кувырком рухнувший заяц. И тишина, прерываемая пыхтеньем и топотом копыт коров, и звуком затягивающейся петли вещмешка. Зайцем в нем. Картошкой с зайчатиной на ужин.
      А заяц в последний раз кричит словно ребенок. В первый раз…
      Задолго до восхода солнца…