Чаша во спасение 6 В Духов день

Война забирала хуторян  из Ужумского  целыми гуртами. Отпускала обратно, нехотя и больше – в одиночку. Но как бы она кровавая злодейка не любила нашего брата-мужика,  наступило время, когда в хутор вернулись почти все уцелевшие от её страстных, подчас смертельных объятий,  фронтовики. Правда, кроме похоронок,  в хутор  пришло и с десяток извещений о без вести пропавших. Получившие же эти «безвестные» казённые письма родные и близкие, мучаясь бессонными ночами и не весёлыми днями, таили одну надежду: «Даст Бог, и наш возвернётся! Пусть покалеченный, израненный, немощный, но возвернётся!».

Пожалуй, хуже всех было в хуторе кроткой, молодой и по-прежнему всё ещё обаятельно красивой женщине-солдатке Марии Козубаевой. Два года прошло с войны, а её любимый-ненаглядный Миша-Мишуня где-то безгласно блукал по белу свету. Ни самого, ни писем-извещений о его пропаже, ни, слава Богу, - похоронки. Узнав в этот день о вернувшемся домой Филиппе Нечипуренко,  Мария бледная, измытарившая себя муками ожидания, направилась к его далёкому двору. В душе обрадовалась, что явилась, когда праздновавшая возвращение фронтовика его родня уже разошлась, и шумное веселье закончилось. На столе, среди мисок, с остатками закусок, пустых и пулу-пустых бутылок, только чья-то забубённая  лохматая голова. Убиравшая со стола счастливая жёнка Филиппа, полная, добродушная  Антонина, завидя на пороге Марию, вмиг приветливо озарилась улыбкой, кинулась  к ней, обняла, чмокнула в щёку:
- Ба-а, Маурусенька!... А давай мы с тобой по рюмашечке, за мою и  моих деток радость выпьем.
- И я з вамы! – вмиг очнулся, оторвав от стола помятую физию, уснувший гость.
Мария узнала в нём Дениса  Клушина. «Чапаевца», как он  себя называл.  Вот и сейчас, потерев ладонью красные, как у кролика, глаза, Денис пьяно произнёс:
- Хоть я и чапаёвиц, но з вамы, дивчаткы, щас  выпью!

Чебурахнул вместе с ними свою  стопку первача, и под песню: «Ой шумыть и гудэ, дрибный дожик идэ» пошаркал к порогу. А из смежной горницы показалась и сама Антонинина «радость»: на костылях, одна нога в сапоге, другой по колено вовсе нет. Только подвёрнутая и прихваченная булавками пустая штанина. Зато из под прокуренных усов - улыбка  во все зубы, а на гимнастёрке - с десяток медалей побренькивают. Обнялась, поцеловалась Мария и с ним, дохнувшим ей в лицо махоркой и брагой. Выдержав деликатную паузу, несмело поинтересовалась:
- С Михаилом моим не довелось ли воевать вместе?
- Золотко ты моё, Марусенька, - сгоняя с себя улыбку, вздохнул с хрипом Филипп, - нас же с ним ещё в военкомате по разным частям развели.
Заметив  набежавшую на лицо Марии печаль, ещё больше разволновался и начал успокаивать: вернётся, дескать Михайло. Главное тут, что на него похоронки не было.

По-вечернему  сизовело, когда она вернулась домой. Загнала в сарай  корову Зорьку. Подоила её. Процедила молоко. Заперла кур в катухе. Сев на скамейку, у завалинки, осмотрела чисто подметённый двор, побелённые стены хаты, убранные к осени огород и сад. Грустно и одиноко стало.  Так почти всегда, к вечеру. Перелившийся в звёздную ночь пряный, солнечный день ещё больше  обострял её чувства. Но чувства чувствами, а жизнь идёт, независимо от них.

Однажды, в такой же вечер,  кто-то постучал в калитку. Сразу догадалась: не свои.  Свои грохочут, а не стучат.   А  это  был стук, к тому ж -  несмелый, как бы извинительный. И голос приглушённый:
- Хозяйка!
Бросив у дверей сарая ведро-подойник, побежала на зов. Открыла калитку. Перед нею - мужчина. Пожилой.  По городской кепке, серому, в полоску костюму сразу догадалась: не хуторской.
- Добрый вечер! – тихо, с полупоклоном приветил её незнакомец и оглянулся по сторонам.
- Добрый веч-чер…
- Мне бы Марию Козубаеву?
- Ну, я эт-та! – побледнев и вновь запинаясь,  выговорила Мария.
- Я принёс вам письмо от вашего Михаила.
- Живой! – выкликнула ошеломлённая женщина и, пошатнувшись, уцепилась руками за скрипнувшую калитку.
Затем,  отпрянув от неё, крепко схватила  незнакомца за край рукава и, пытаясь увлечь его  во двор, приветливо, но настойчиво заторопила:
- Заходите, заходите, пожалуйста!... 

Тот, легонько отстранившись, достал из внутреннего кармана пиджака сложенное треугольником письмо, сунул его в  руку  оглушённой радостью  женщины.
- Простите, Мария, - сожалеюще улыбнулся мужчина, но я очень спешу. – Рад был увидеть вас живой и здравой.
Прощаясь, приподнял свою городскую кепку и пошел себе восвояси, вниз, к главной хуторской улице.

Забежав в пустую,  уже заполненную  сумраком горницу,  Мария зажгла керосиновую лампу. Усилив свет в её стеклянном пузыре,  она, охваченная горячей волной чувств и переживаний,  дрожащими пальцами развернула треугольник письма. Оно было на  листе светло-коричневой, обёрточной бумаги.  По изломанному, неровному почерку и первым же словам поняла, что  письмо, действительно, от мужа и адресовано ей: «Добрый день, а ,можить,  и вечер, моя любушка, радость моя светлая  Марусенька! С весточкой к тебе из далёкого сибирского края твой муж Михаил. Выпала возможность написать и передать тебе письмо через надёжного и хорошего человека. Сообщаю, Марусенька, что беды-несчастья  настигли меня, когда наш полк ищё воевал с немцами-фашистами в Белоруссии…». А далее в письме рассказывалось о том, что было   для нашего солдата  нередко страшнее самой смерти.

Михаил, сжато, видимо, торопясь, оповещал свою любушку и радость светлую о сути настигших её бед-несчастий.  О том, как однажды, после грома орудий с наших позиций, их рота побежала брать занятую «вражескими фашистами» высоту.  А на «подбеге к этой клятой-проклятой высоте» по их роте внезапно, с жутким воем жахнули немецкие мины. Тут и там, в «огневых взбрыках земли», стали валиться убитые и раненые.  Сразу же были «побиты» командир роты и  молоденький лейтенант-взводный. Далее в письме следовало о том,  как, остановившись, Михаил оглянулся. Увидел: оставшиеся в живых его товарищи по роте побежали, а некоторые поползли на карачках, в сторону своих траншей. В этот миг оглушительный взрыв рванул  покрытую зелёной травой и красными цветами  землю, шагах в пяти от него. И он, боец Михаил Козубаев, вместе со своей винтовкой, будто в чёрную яму провалился. Очнулся, а вокруг уже немцы горланят-расхаживают. Увидели Михаила. Один, белёсый такой и, видно, шутник среди них,  кричит, нацелив автомат: «Ауфштеен!» - вставай, мол. И по-нашему: «Вставайт, Иван! Война капут!». А у Михаила из правого плеча кровь хлещет. Голова гудит и кругами идёт. Встал кое-как. Кому охота смерть принимать?  Под автоматами его  погнали на луг, на который сгоняли всех пленных.

Потом , согласно письму, бедный, родненький её  Михил-Мишаня оказался в некоем немецком «шталаге». В Польше. Бежал оттуда, в день, когда их бригаду немцы привлекли к  ремонту моста,  через какую-то реку. Через сутки,  голодный, измученный до некуда, попросился на ночёвку в хуторе, к одному поляку. Тот, приветливо повторяя: «Добже, пан, добже!», даже накормил гостя. А заодно умудрился сообщить о нём немцам. Те прикатили немедля. Увезли и посадили  Мишаню в тёмный, глухой каменный карцер. «В, обчем, Маруся, - извещал своими изломанными строками Михаил, - я до севодня дивлюсь, как мне удалось выжить в этом ихнем «шталаге». В конце зимы, сорок пятого, их, пленных, освободили наступавшие  советские части. Радости не было границ. Но вскоре Михаил и другие его товарищи по плену оказались уже в советском сортировочном лагере. Потом, по существующим законам,  «за добровольную сдачу в плен» его «обрадовали» пятью годами лагерного заключения.

Сейчас он валит лес, в  «лютой сибирской глухомани». Вокруг заборы, с вышками и автоматчиками,  да длинные мрачные бараки. Вот такое их  поселение. Почты нет. Однажды им сказали: можете послать домой письма. Отвезём, дескать, в город, на почту. Выдали всем желающим по конверту, листу бумаги  и даже химические карандаши. После же выяснилось: по приказу начальника лагеря письма были вскрыты и прочитаны приехавшим в лагерь оперативником. Одним, кто особенно жаловался на лагерную жизнь и несправедливость законов, – добавили сроки.  Другим, как Михаил, не очень «жалобившимся», на три месяца урезали продовольственные пайки.
«Сейчас, я веду себя смирно и даже перевыполняю нормы, - хвастал Михаил в последних строчках. -  Выдюжу всё, только бы возвернуться, к тебе, Марусенька. Осталось чуть болше двух годков. Обнимаю тебя  и крепко целую. Твой вовек муж Михаил-Мишаня».

*               *             *

До полуночи Мария не укладывалась в постель. Опять и опять читала-перечитывала письмо. Захлестнувшая радость того, что Михаил живой, перехлёстывалась горькой обидой на несправедливость тех, кто отправил его  в эту неведомую ей далёкую Сибирь, на каторжные работы. Знала бы, в каком месте находится Мишаня, отправилась бы к нему. Затем, чтобы хоть денёк побыть с ним, обмыть его,  накормить, согреть, приласкать… Набросила бы на рога своей коровы Зорьки плетённую верёвку-налыгач, отвела  её на базар в Старо-Ужумскую, продала, а  на вырученные деньги поехала бы к нему, своему любимому и единственному. Поехала б, несмотря на то, что дальше районной станицы   никогда не бывала. И не то, что на поезде, даже на автобусе никогда не ездила. «Ничё, - усмехнулась, - свет не без добрых людей: подсказали бы и показали. Правда, колхозное начальство вряд ли бы  отпустило. Да и в Совете справки, заменяющей колхозникам в таких случаях паспорт,  не дали бы: больно  в далёку путь-дороженьку собралась, бабонька!».

Прежде, чем лечь в прохладную постель, она сделала то, чему почти не придавала должного значения в прошлой своей жизни: помолилась перед иконой Богородицы.  Горячо попросила её возвратить под родной кров раба Божьего Михаила. Во сне увидела его худого, измождённого и протягивающего к ней свои руки. Точно  таким он и явился, уже наяву, через два года.

Несмотря на то, что Михаил вернулся домой далёко не из почётного места, вся улица собралась на застолье, по случаю этого события. Никто ни взглядом, ни словом его не упрекнул. Ни мужчины, включая фронтовиков, ни женщины. Даже вдовая «офицерша», она же библиотекарша Сонька, и сидевшая напротив её лютая соперница Мотька, она же  двоюродная сестра Марии, из уважения к Михаилу забыли вдруг о своей взаимной  ненависти. Впрочем, пусть бы попробовала Сонька хотя бы заикнуться о грехах и прегрешениях Мотьки.  Мотька, да и другие, сразу бы напомнили библиотекарше времечко, когда та гуляла с немецким лейтенантом, забеременела от него, а после сделала аборт. За глаза Соньку звали теперь «дважды офицершой».

Короче, встречу   фронтовика-лагерника отметили сердечно, весело,  радостно. А уже на другой день Михаил вернулся к своему прежнему плотницкому ремеслу.

Потекли будни: хуторские-колхозные и семейно-житейские. Через год Мария родила девочку.  За  несколько дней до её крещения, сияющая радостью  молодая мать пошла  в церковь навести кое-какие справки.  Пышноволосый и пышнобородый  батюшка Алексий, как бы между прочим, поинтересовался, кого выбрали в крёстные?  К Филиппу Нечипуренко отнёсся  одобрительным взмахом чёрной, с проседью бороды. Но, услышав имя Мотьки, гневно полыхнул глазами:
- Это гулящую шалаву, да в крёстные мамашки? Спятили!
- Да она уже за ум взялась, батюшка! – умоляюще посмотрела Мария в строгие батюшкины глаза.
- Пусть перед чином крещения девочки ко мне на исповедь придёт.
- Стало быть, придёт, батюшка!
Матрёна пришла. Исповедовалась горячо,  со слезами, под гудение над нею густого баса батюшки Алексия. Так Матрёна стала крёстной матерью девочки, которую с согласия Марии и Михаила нарекли Верой.

*              *                *

Согласие,  радость, любовь и, словом, то, что можно назвать  семейным счастьем, воцарились в доме Михаила и Марии. В лето же, когда Верочке исполнилось два годика, случилось неожиданное.

Выбрав свободный от колхозной работы день , Михаил на подводе, с впряжёнными в неё  быками, поехал за сухими дровами. Кум Филипп подсказал: в балке, у Косой поляны, много букового, кленового и всякого другого сухостоя. Туда и правил Михаил неторопливых по своей природе быков-волов. Пока ехал по хутору, заинтересовался идущими навстречу редкими группами и в одиночку, принаряженными хуторянами.
- Аль праздник?  - окликнул, семенящую, в ярко-цветастом полушалке свояченицу бабку Пелагею Кайдашову.
- Вчера  Троица, а сёдни Духов день! – вскинулась та своими сияющими, в морщинах глазками. – И ты бы, - донеслось ему в спину, - никуды б не ездил, Мишаня. -  Грех!

Михаил же, идя на поводу у Марии, хотя и чтил иногда некоторые,  угодные Богу праздники и обычаи, типа крещения и панихид по умершим, в основном к религии относился нейтрально. Вот и теперь: улыбнувшись на слова старой Пелагеи, продолжил путь. Тем более, что даже сам июньский день выдался благостно бодрым и ведренным. Солнце – ясное, лучистое, но ещё не жаркое. Небо – синее.  Только над цепью дальних вершин –  зацепившиеся за них лёгкие, белые, словно козий   пух,   облака. В лес, под угором  Косой поляны, быстрее можно доехать по ещё  не высохшему  от обильной росы Чёрному ущелью, с его светлой, струящейся по чешуйчатым, тёмным  хрящам речушке. Михаил однако выбрал дорогу, на треть длиннее, зато тянувшуюся по открытому солнцу обширному и слегка горбатому полю.  В конце поля он на подводе спустился в лесистую балку, того же ущелья. Разведав ближние к подводе места, убедился в правоте кума Филиппа: сухостойных  деревьев тут  оказалось в достатке.

Он, как всегда,  с азартом взялся за дело.  Часа через три  уже укручивал всунутой под крепёжную цепь толстой жердиной добрый воз, срубленных  им и очищенных от ветвей  дров. Сокращая путь, обратно двинулся по  ущелью. Благо, что оно высохло от росы, а нависающие с крутых, скалистых боков кроны деревьев защищали его и быков от послеполуденного зноя и слепней. Покрикивая на быков: «Цоб, Цобе!»,  неторопливо, гнал их по покрытому чёрным хрящом  дну прозрачно чистой, мелкой  речушки.  Михаил даже не  заметил, что проглядывающее сквозь густые, сплетающиеся меж собой кроны небо уже покрылось низкими, клубящимися грозовыми тучами. Обнаружил это лишь в конце лесистых берегов. В том месте, где  деревья росли редко, а по  крутым бокам больше тянулись  оголёно  чёрные, всё из того же хряща скальные выступы и обрывы. Заторопил быков. И тут тучи полоснули ослепительным зигзагом  молнии. Небо оглушительно треснуло, громыхнуло, отдаваясь по ущелью весёлым раскатистым хохотом. Хлынул ливень. Вскоре, оглянувшись на странный, утробный гул, Михаил увидел, как его, вместе с возом и волами, стремительно нагоняет  грохочущий, метра в два высотой, мутный вал, из жидкой грязи, песка, камней и воды.

*            *                *

Подобное в наших местах  бывало и всё ещё бывает нередко. Чистое небо, солнце. И вдруг, казалось бы без всяких на то причин, залегающие над горами лёгкие облака начинают стремительно набухать,  чернеть,  стирать небесную синь и разражаться грозами, ливнями, да к тому же часто – с градом. В эти минуты  даже мелкие горные ручьи превращаются  в мощные, мутные потоки. Но  проходит полчаса, час, и снова – солнце, чистое небо, паводки спадают. Так было и в тот день. В Духов день, о  котором Михаилу напомнила бабка Пелагея.

 Досужий   в капризах здешней  погоды бригадир первой полеводческой бригады, он же ухажёр-бахарь Мотьки Щепоткиной, Василий Тимченко сразу догадался,  что замышляют эти заходившие над горами вороные, серые, гнедые и прочие  табуны  туч. Возвращающийся на своей бедарке с дальнего кукурузного поля,  он сообразил: до хутора ещё  версты три. Вполне может со своей  кобылой Рыжухой попасть под ливень, а то и –  под град. Поэтому, не мешкая, свернул на ближайший полевой стан. Там, в большом саманном доме, у него был свой рабочий кабинет, являющийся одновременно и местом свиданий с любушкой-присухой Мотькой. 

Несмотря на то, что однорукий сторож стана  Степан Лиходеев был ещё и одноглаз, он тем не менее издали заметил своего бесшабашного,  неутомимого в праздности и  веселье начальника. Приняв от Василия  похвалу за бдительную сторожкость, Степан едва успел отвести не выпряженную  из бедарки Рыжуху в длинный, просторный сарай, как после оглушительного раската грома, хлынул ливень. Чертыхаясь, топоча, вбежали внутрь дома. Вошли в комнату бригадира.  В ней - деревянный стол, с этажеркой для книг и бумаг,  несколько стульев, скамья, широкая, под байковым одеялом, пружинная кровать, с никелированными спинками. Из широкого, с откинутой  шторой окна - вид на затянутое  водяной мглою поле.
- Мотька вчёра прыходыла? – валясь спиной на заскрипевшую кровать, спросил Василий.
- Прибегала, Василь Николаич!
- Объясныв ей, шо мэнэ в Правление вызвалы?
- Объяснил, но она на тибе всё одно в обиде… Можить, пообедаешь? – для смягчения добавил Степан, быстро заморгав своим зрячим глазом. – У меня  рыба жареная. Бутылка Любкиного самогона есть.

- Не-е!- прислушавшись к шуму ливня и грому,  отмахнулся  Василий. – Наташка ждэ к обеду. Обищал ей.

Не дождалась однако Наталья к обеду  своего непутёвого муженька-обалдуя. На  этот раз по причине  вполне  уважительной и грустной.

После ливня, как только прояснилось на земле и в небе, Василий, попрощавшись со сторожем, покатил на бедарке к хутору.  Подъехав к уже более-менее успокоившейся речушке, бегущей по руслу Чёрного ущелья,  заметил поодаль, по левому размытому берегу, пару впряжённых в перевёрнутый воз с дровами быков. По мокрому, шелестящему хрящу подъехал вплотную. Ему было известно, что на этих быках в лес, за дровами  поехал Мишка Козубаев. Судя по всему, его с возом накрыло хлынувшей с гор большой водой. Воз с дровами, хотя и на боку, но вот он. И быки тут. А где же Михаил?  Прошёлся по руслу влево, вправо, - нет фронтовика-лагерника.  Глядь по ту сторону, - к хутору объездчик  Никита Середа на коне хлюпает. Заложив два пальца в рот, Василий свистнул. Да так, что у самого в ушах защекотало. Никита оглянулся, развернул коня и погнал его намётом к бригадиру.  Договорились: Василий на выпряженной из бедарки Рыжухе поедет вверх по руслу, Никита – вниз. Встречаются у воза с дровами, примерно, через час. Проехав метров двести, Василий нашёл мёртвого Михаила, застрявшим в оголённых корнях сваленной водой толстой, развесистой  вербы. Засвистал, закричал,  что было  мочи, Никите.  Тот однако подъехал только через полчаса.

Поахав, вытащили с посиневшим лицом и с рассечённой, видно, от удара о камни или ствол дерева головой Михаила-Мишаню на чистые каменные плиты. Сняли с него одежду. Василий, отвязав от бедарки пустое ведро, принёс из недалёкого родника чистой воды. Пучками травы оттёрли и обмыли тело от ила и крови. Сполоснули и выжали Михаилову одежду  и снова  одели его. Затем Никита позвал на помощь людей с ближайшей улицы. Поставил с ними на колёса опрокинутый воз. Под мрачными и любопытными взглядами собравшихся, повёл, держа  за налыгач, осторожно ступающих  быков на другой берег. А потом - и дальше, в хутор, ко двору, ставшей внезапно вдовой Марии. Тело погибшего на попутной бричке сопроводил до того же  двора Василий Тимченко.

Мария находилась в тот момент во дворе. Однако, вопреки  ожиданиям, с её стороны обошлось без долгих, раздирающих души и сознание  воплей и прочих проявлений горестных бабьих  чувств.  Увидев, что мужчины-хуторяне вносят во двор  обмякшее, безжизненное тело её любимого мужа, она лишь вскрикнула и, всплеснув ладонями по груди, тихо повалилась на руки обступивших её женщин. На этой же бричке, что привезли её мёртвого Мишаню, впавшую в глубокий обморок женщину отвезли в участковую больницу. Обхаживать  покойника осталась её двоюродная  сестра и крёстная Верочки Матрёна Щепоткина. Однако  на другой день, к похоронам, Мария пришла в себя.  Сама доплелась до дома и предстала  перед всеми, словно бледная тень той, ещё недавно здоровой и жизнерадостной Марии. Уже на погосте,  молча, наклонилась и поцеловала лоб, руки и губы покойного. Молчала , когда заколачивали гвозди в крышку гроба. Безмолвствовала,  когда зарывали могилу.  Ни слова не произнесла и на  поминальном обеде. Только сидела и загорелой до смуглости ладонью поглаживала густые, темные кудряшки  притихшей, будто всё понимавшей двухлетней Верочки. Вся её чистая, бескорыстная любовь теперь целиком перешла на дочь.