Тюремный лидер

Представьте себе такую ситуацию. Попали вы в тюрьму, пожизненно. В камере народа куча. Сидите в этой куче на своём месте. Не на верхней шхонке, и не под нарами. Нормально сидите, как все.
А тюремное начальство пайку то и дело урезает. Притесняет как может. То нельзя, это нельзя. Нельзя о чём-то разговаривать – сразу в карцер. Или вообще пайки лишат. Нельзя иголками пользоваться – одёжку починять. Нельзя в игры играть с другими зеками – шахматы и карты отбирают. Запрещают всё, что можно по тюремным законам, но потихоньку так, помаленьку – не всё сразу. В общем, беспредел доходит до того, что парашу выносить запрещают – гадь под себя.
Тюремное начальство жирное, жизнью довольное. Что ты хочешь – оно слышать не хочет. Чуть что, сразу: «Бунтовать?» - и надзиратель-вертухай тут как тут, с дубинатором, спину недовольному массажирует. Взамен украденого пайка. Восполняет недостающие калории.
Но народу-то куча. Вот бы всей куче взять и крикнуть разом: вы что там, суки, совсем нюх потеряли? Щас мы вам!
Надо договориться между собой, чтобы так сделать. Ну, кто-то неравнодушный и умный находится. Вытаскивает из-под матраса книжечку с тюремными правилами и пальчиком тычет всем: вот, смотрите, это нам можно. Это нам положено. Это они не должны делать. И пайку на семьдесят процентов урезать не имеют права!
Тут же появляются вертухаи и этого, убогого, демократизируют по хребту, в карцер и вообще без пайка оставляют. Другим в назидание.
Беспредел.
И как кто ни возьмётся о правах и свободах в тюрьме говорить – то же самое. Низзя. И чем дальше – тем больше низзя.
А под нарами суки шебуршат и крысы. Нашёптывают, покрикивают оттуда, не высовываясь. О том, что ты не в тюрьме, а на самой свободной свободе находишься. На воле вольной. И тюрьма вокруг, и камера – это потому, что тебе кто-то из другой камеры нашептал что-то, а ты от этого свихнулся. И, что если ты хочешь, чтобы пайку не урезали и разрешили штаны штопать – значит, ты всех хочешь погубить.
Сукам и крысам вякать можно. Им начальство разрешает, а от твоей урезаной пайки им крошки подкидывает. Их не ****ят. Их защищают, если ты ботинком под нары запустишь или, не дай бог, попытаешься там пошарить, чтобы выволочь на свет божий эту сволочь – тут же вертухай появится, а суки вой поднимут, хором. Им хором можно. Тебе, и всем остальным, кто под нары опускаться не хочет, к сукам, крысам и пидорам – нельзя хором. Молчать можно.
И вдруг с верхних нар голос раздаётся: «А давайте хором проорём начальству, чтоб замдиректора тюрьмы уволили? А? Давайте?».
Суки-крысы-пидоры под нарами замолкают, и целый месяц этот, с верхних нар, смелый такой, вещает. Призывает. И его никто – ни-ни. Никакой вертухай не трогает.
И ещё этот, правильный с верхней шхонки, своей пайкой делится – а она у него не кончается! Чудо чудесное!
Правда, пока он что-то правильное втирает внимающим, других сокамерников за те же самые слова наказывают, как и прежде. Но это нормально – все же привыкли, что так должно быть!
В конце концов собрались и покричали. Ух, как крикнули – на душе стало легко и свободно. Словно и правда не в тюрьме, а в чистом поле. Вертухаи, конечно, понабежали – самым голосистым по репе настучали. Теперь знают они, у кого голос хороший и кто больше других на волю хочет: всех переписали. Теперь им работать проще.
У этого, на верхней шхонке который, отобрали кусочек маленький пайки его нескончаемой – чтобы все видели. Погрозили пальчиком ему: ая-яй! И дубинатором по стенке стукнули, в назидание всем. «Там сиди,  -  сказали ему, - и молчи пока!».
 И суки с крысами тут же из-под нар опять хором затянули свои песни: как у нас всё хорошо, и какие вы плохие, раз не любите вертухаев, и начальство не цените! Вы хором петь решили? Да гляньте, что в соседних камерах от такого пения творится – кучи трупов! А у нас всё хоршо!
В общем, пока кричалки по команде этого маргарина кричали, радовались своей смелости, почему-то не вспоминали о тех, кто то же самое говорил, что и этот маргарин. Но говорил не с верхней шхонки, а с той, что рядом с тобой. И кто в карцере оказался. Или в земле сырой.
А говорил он, может быть, правильней и даже больше. И лучше тебя понимал – у него пайка такая же, как у тебя, и даже меньше. И если делился с кем своим пайком – то делился пайком обычным этот парень, а не тем пайком, которого мешок и который никак не кончается.
Всё тюремное начальство на местах осталось и ещё больше растолстело после хоровых песен, а имеющих голос поубавилось.
Пайку опять всем урезали. Зато крысы и суки запели громче вместе с пидорами. Тех, кто рот раскрывает, бить начали быстрее и точнее.
А вся камера теперь смотрит наверх, на этого маргарина, который сидит там, на своём месте, и ждёт чего-то. Наверное, команды ждёт, чтобы снова хоровой кружок организовать.
А ты смотришь на него снизу вверх, и ждёшь, когда он скажет: петь пора! Пока не пойте, пока молчите – я слова новые про уточку пишу для песни. Или про собачек. Мне начальство ещё не сказало, про кого писать. Ждите, мои хорошие!
Главное – чтобы ты, дорогой, глядя на него и ожидая, пока он там что-то сочинит, не вспомнил о тех, кто в карцере. О тех, кто разрешения на песни не ждёт.
Забудь про них. Они неудачники: их тюремное начальство не любит.
Помни о своём новом лидере.