Сфумато

                Sfumato (итал.) – буквально, исчезающий как дым.
               

«Между светом и мраком миллионы теней и переходных    оттенков. И разумный человек всю жизнь учится их различать».
                Харуки Маруками.

  Раз, два, три – я начинаю. Сядьте удобно, расслабьтесь, настройтесь представлять себе то, о чём прочтете. Это просто. Всё происходит здесь и сейчас, перед вашими глазами.


   Мартовское раннее утро. В деревне дымятся трубы. От обжитых людьми жилищ пахнет печным духом. Дома, в основном, старые, с разной степенью ухода и внимания к себе, стоят по обе стороны идущей в гору дороги. Среди них выделяются несколько новых, за высокими заборами.
   На крыльце дощатого, больше похожего на летнюю дачу дома сидит кошка. Сквозь запотелое окно веранды видна привычная для русского глаза кухонька: стол, покрытый клеёнчатой скатертью, деревянные табуретки, пара ведер. Тут же висящие прямо на стене куртки да шапки, а под ними – разбросана не очень чистая обувка.
    Дверь на веранду открывается, выходит Зинка.
    - Закрой дверь, холоду напустишь, - мужской голос окликает её вдогонку.
    - Счас, Мурка сбегла. Поищу пойду.
   Зинка потягивается. Утро ещё не чувствуется. Хмуро и сыро от прошедшего ночью дождя. С крыльца ничего не видать, а спускаться на землю не хочется – там сплошная лужа с ледяным дном.
    - Кыс-кыс-кыс, - зовёт Зинка шёпотом. Шумно втягивает носом чистый деревенский воздух. – Свежак!
   Шум мотора приближающегося автомобиля нарушает тишину. Зинкин двор сквозь редкий забор освещается светом автомобильных фар. Дорогая легковушка, медленно переваливаясь по размытой дороге, движется в сторону шоссе.
   Машина проехала, оставив тени, удалявшиеся во тьму с глухим шипением.
   Теперь Зинка лежит в нагретой постели, подсунув холодные пятки под мужнины колени.
    - Сдурела бегать, детей разбудишь.
    - Слышь-ка, москвич ужо укатил.
    - А тебе чо?
    - Ничо.
    - Ну, и спи.
  Мы видим проселочную дорогу, одинокий черный Мерседес мчится по ней, как инопланетный корабль. Мы переводим взгляд на обочину дороги, где серое неброское небо и обнаженные деревья, сиротливо торчат из залежавшегося почерневшего снега.
   Весна мартовской зрелости напоминает девочку-подростка, ее красота сейчас совсем не заметна глазу. Она таится где-то глубоко, запрятана, как зерно в почву. Но обязательно прорастёт, пробьётся, взбудоражит и удивит. А сейчас только особый запах выдает весну – расширяющий ноздри, асфальтовый запах, промытой дождём дороги.
   Мы переводим взгляд от общего плана и фокусируем его на колесах Мерседеса. Покрытие под колесами сменяется, тишина чередуется резкими звуками от проезжающих фур. И вот это уже шумная загруженная магистраль Московской кольцевой автодороги. Хорды и развязки, бесчисленные указатели и мосты переходов. Мы ищем «наш» черный Мерседес. Возможно, этот, с тонированными стеклами. 
   За рулём, в стильном, приятно пахнущем салоне, сидит Петр Владиславович Москвин, человек с весьма узнаваемой внешностью. Он словно сошел со страницы некого модного журнала. Похожие на него красавцы и щеголи мелькают то там, то сям, в соцсетях, поражая любопытных блеском запонок, легким загаром в любое время года, особым глянцем лысого черепа. Наш герой имеет рост средний, хорошо сложен, черты лица крупные, правильные, по-мужски выразительные. Взгляд исподлобья вы запомните, но, вряд ли, подпишитесь под его искренностью. Что, впрочем, относится и к его мягкой улыбке. Упругое, заряженное фитнесом, холеное тело расположилось в водительском кресле без всякого напряжения. Ухоженные, и вместе с тем, крепкие мужские руки уверенно держат руль. Петр одет в спортивную футболку и кофту на молнии. Всё известных брендов. В общем, дорогой минимум богатого человека – его всегда немного, и он всегда заметен.
   Москвину 36 лет, и есть немало поводов считать себя героем нашего времени, которое, как впрочем, и всякое другое, повторяет устойчивые штампы. Конечно, куражистый мужчина – это нечто особенное, рожденное в наши дни, но ему сродни герои прежних лет – щеголи, франты,… может, даже денди. Он так же, как и они, знает себе цену, придает большое значение внешнему виду, но не только оболочка – его суть. Его загадка состоит в том, что течение жизни несёт Петра Владиславовича всегда в правильном направлении. «Он достиг своего положения не за счет жертвы или особых усилий, а за счет благоприятных обстоятельств и отсутствия принципов». Так считают все, кто следит за новостями в соцсетях или, по-старинке, в глянцевых журналах, и с понятной завистью смотрит на подобных Москвину, куражистых мужчин. Он, конечно, не глуп, даже умён, так как смог обустроить свою жизнь по-своему желанию, став помощником известного депутата, манерой напоминающего французского комика Луи де Фюнеса. Для этого нужны особые способности и особая приспособляемость к условиям среды. Изюминка людей, близких Петру по духу, проявляется в их иронии, насмешке, в лёгком цинизме и некоторой пресыщенности. Его внутренний кураж – это принадлежность к особому кругу, знание той жизни, которая не доступна большинству людей, живущих в этом городе и мчащихся по этой же дороге. 
   Мы в городе, в потоке машин, съезжающих с Ленинградского шоссе на мост у Белорусского вокзала. Движемся рывками и тормозим у пешеходного перехода. Улицу, торопясь, переходит обычная привокзальная публика: мужики и бабы с сумками - колясками, молодежь, с рюкзаками на плечах и прилипшими к рукам смартфонами. Вот тоненькая девочка бежит, хочет успеть в последние зеленые моргания светофора. На ней большая вязанная серая шапка и нарощенные черные ногти. Худенькие ноги обтянуты, как чулками, тонкими джинсами и, точно гири на них, рыжие замшевые ботинки. В общем, девушка в стиле гранж, если вам угодно. Ей двадцать два, и её зовут Ира Казакова. Она родилась в маленьком южном городке Б…, где шелковицы сбрасывают свои ягоды чернильными пятнами прямо на мягкий от жаркого солнца асфальт. Её мама, беспробудная мечтательница, без устали выжигает перекисью волосы, чтобы казаться яркой блондинкой. Это вполне гармонично сочетается с её работой продавщицей в ларьке у хозяина азербайджанца. Ира унаследовала мечтательность от мамы. Об отце ей мало что известно, но она иногда ночью думает написать письмо в какое-нибудь шоу на телевидение, и узнать ВСЁ. Фантазии и мотивация на успех, ничем особо неподкрепленные (если не считать диплом колледжа по специальности дизайнер), привели её в Москву.
   Иллюзии Ириной жизни слагаются из цвета и формы не реального, а виртуального мира, который отделен от нас всего лишь светящимся экраном. С самого детства скромная идея «быть похожей на…» стала единственно возможной формой её существования. И здесь нет ничего странного. У каждого времени свои идеалы. Реклама губ, бровей, ногтей, а ещё машин, квартир, яхт, может стать идеалом. Ира, воспитанная на ролевых сериалах, готова на любые жертвы в погоне за своей мечтой – яркой картинкой виртуальной действительности.
  Поначалу Ира остановилась у родственников маминой знакомой. Их холодная сдержанность и плохо скрываемый страх, что нежданная гостья задержится более, чем на две недели, послужили причиной невыплаканных слёз и последующего презрительного отношения к москвичам. Жизнь людей, приютивших её, скорее, из-за неловкости отказать, чем по доброте сердца, оказалась такой же скучной, как и у её матери в Б…. И, при этом, Ира была в восторге от их места жительства: улица Плющиха, недалеко Зубовская площадь, пешком можно дойти до метро «Парк культуры» и «Фрунзенская». Здесь обитала «настоящая Москва». Правда, к Ире это не имело никакого отношения. Хозяйка, казалось, все время проводила в домашних заботах: стирала, гладила, убирала, готовила еду детям и мужу, последний работал допоздна, зарабатывая деньги на эту еду. Какие чувства могли вызвать такие «скучные люди» у покорительницы Москвы? Она помучила их своим молчанием, на каждодневный вопрос: «Нашла ли ты себе квартиру?», и ушла ровно через две недели в один из тех хостелов, где можно спать, но, вряд ли можно жить. Точнее, она сначала нашла работу в сетевом супермаркете, а, уж, потом ей посоветовали хостел, в котором жили такие же, как она, девочки – работницы супермаркета. Так началась её история покорения Москвы.
   Вот уже год прошел с той поры, и кое-что изменилось. В первую очередь, её внешность. Ира «до Москвы» - это наивная девочка с выкрашенными в черный цвет волосами, в майке с яркими блестками, большими серьгами в ушах и напряженным взглядом. Ира сейчас - это девушка с четко вычерченными под цвет волос бровями и пухлыми губками, с неярким макияжем, всегда в джинсах и кроссовках, с отвлеченным взглядом человека, жующего жвачку. При всей неброскости её внешнего вида, всё в ней продумано на московский манер, хотя и на скудные деньги.
   Шансы, если не на любовь, то хотя бы на увлечение, несмотря на молодость и привлекательную беззащитность, у Иры не больше, но и не меньше, чем у всякой другой девчонки из супермаркета. Если бы город был поменьше, люди повнимательнее, она ни такая усталая, то надежда на нечаянную счастливую встречу  имела бы больше оснований. Люди сновали по магазину, не задерживаясь на ней взглядом. В транспорте те, кто помоложе, смотрели в телефон, постарше – в окно, и никому до неё не было дела. На улице взгляды были ещё мимолетнее. Оставался интернет для личной жизни. Сайты знакомств и соцсети.
   Сегодня её смена начинается после обеда, и у Иры есть время пошататься по городу, хотя походка её не прогулочная - деловая походка. У входа в метро она достает телефон и просматривает свои контакты. Ни писем, ни сообщений, но она не может остановиться, водит и водит пальчиком по экрану. Кто-то толкает её в спину, и она, оступившись, падает. Коленки моментально стали мокрыми, и глаза наполнились слезами.
- Извините, ради Бога, извините, - подняться Ире помог мужчина. Она не могла из-за шока сразу хорошо рассмотреть его. Это молодой еще мужчина, лет тридцати, с бородой, в очках и вязаной шапке. Он приветливо улыбается и предлагает Ире свою помощь. Она смущена, но находясь в «вечном» поиске того, кто оценит и захочет быть в ответе за неё, испытывает сейчас очень сложное чувство, в котором и шок, и неприятие, и обида, и азартное возбуждение. Таких взрослых мужчин её подружки называют «котами». Бархатный голос, мягкие манеры и всё такое….
- Отстаньте от меня!
- А я и не приставал.
   Она подняла свою маленькую сумочку и, прихрамывая (больше понарошку, чем взаправду), посеменила в сторону от метро (собственно, оно ей и не было нужно). Мужчина несколько секунд смотрит ей вслед, а потом решительно спускается в метро. Он не видит того, что Ира обернулась и теперь смотрит ему вслед.
   Зовут этого приятного, интеллигентного вида мужчину Петр, и сегодня у него не лучший день.
   Петру повезло родиться в обеспеченной, по советским меркам, московской семье. Его родители - типичные интеллигенты 70-х годов прошлого века. Самые яркие и восторженные воспоминания для них навсегда связаны с несытой, воспетой в стихах Евтушенко и Вознесенского, молодостью, которой они без устали гордятся. При этом своего сына всегда стращали возможной нищетой и общественным позором, если он будет беден…. Есть такое комнатное растение – денежное дерево. У него внушительный ствол, блестящие, мясистые кругляши вместо листьев. Ветки, пока не укрепятся, гнутся под их тяжестью. Всем, явно, не хватает общих корней. Свои личные, маленькие и мохнатенькие корешки есть почти у каждого листочка. Тянутся эти корешки в разные стороны - в никуда, в пустое пространство, без возможности, дотянуться до земли.
   Петр программист по образованию, для души играет на электрогитаре, когда есть время. Но времени мало – он женат и живет вместе с родителями в их квартире. Такую жизнь можно назвать комфортной, если ты обитаешь, допустим, в Серпухове и у тебя, допустим, родители алкаши и девять классов образования. Тогда, да. Тогда жизнь кого-то в Москве с родителями, женой, в трёхкомнатной квартире да еще с высшим образованием грезится как сплошная удача. Это так. Но Петр так не чувствует. Тем более сегодня, когда у его жены случился выкидыш.
   А ведь всё должно было быть неплохо. Они, наконец-то, решили завести ребенка. Высчитывали, проверялись, ели-пили с учетом рекомендаций врачей, и вот печальный результат - он едет «к ней» в больницу. Мысли в его голове зависли, как программа в компе, чувства в смятении, желания смутны и неопределенны. Какая-то навязчивость мыслей о сыне, который стал ему дорог, хотя не успел родиться, тяготит его своей абсурдностью. Эта смерть не сблизила его с женой, скорее, наоборот. Ему казалось, что он несет свою боль в одиночку, что его чувства не могут найти в ней понимания. Ему казалось даже, что она слишком спокойно говорила с ним по телефону, слишком довольна избавлению от своих женских мук. Можно сказать, Петр завис между детской обидой и взрослым раздражением.
  Время приближается к полудню, и в метро не так много людей, как это бывает в часы пик. Петру нашлось место в углу вагона. Он сел и, чтобы не встретиться взглядом с теми, кому придется уступить место, закрыл свои глаза. Рядом с Петром сидит девушка, молодая, но не юная. На ней стеганное светлое пальто, стянутое по талии широким поясом и модные сапоги на высокой платформе. Внешний вид девушки не то, чтобы вызывающий – обращающий на себя внимание. Копна ухоженных темно-каштановых волос привлекает природной силой. Тонкий запах духов и, пожалуй, невероятной голубизны шарф, обмотанный вокруг шеи, придают её облику особый шик. Поезд тормозит, и она выходит на остановке. Поднимается по эскалатору наверх и идет на улицу.    
   Её зовут Ирина. Ей 27 лет. В руках у неё довольно большая сумка из темной холщевой ткани, на которой слово «beds» выведено крупными буквами цвета молока. Она спешит к перекрестку и переходит на желтый свет светофора, не дождавшись зеленого. Ей не везет: какая- то потрепанного вида легковуха, видимо, тоже желая проскочить на желтый, чуть не сбивает её прямо на переходе. Скрежет тормозов - и девушка, оступившись, падает на дорогу. Из машины выскакивает парень в расстегнутой куртке с широко расставленными руками. Он подбегает к девушке, осторожно, но уверенно берет её на руки и несет в машину. Кажется, она в шоке и не сопротивляется. Светофор поменял свет на красный, движение возобновилось – общий ритм города почти не нарушен. Кто-то обернулся, а кто-то ничего не заметил.
   Поговорим немного о любви. Наша любовь к себе подобна любви дерева или цветка, то есть любви растения, которое впитывает в себя соки жизни, растет, зеленеет, цветет и, конечно, радует глаз и души окружающих своей прелестью. Нам кажется порой, что цветок дарит окружающим свою красоту, а он лишь следует своему предназначению, своему воплощению.
   Наша любовь часто схожа с любовью животного, которое смотрит в глаза хозяина и принимает его полностью таким, каков он есть. Принадлежать и служить или покорять и владеть – такова любовь животного.
   Мы отдаленно знаем, представляем себе, любовь Бога всепрощающего, хотя и очень отдаленно, какими-то вспышками сознания. Зачастую, наше представление о любви Бога не идет дальше представления растения или животного. Не случайны ведь, с одной стороны, помпезные ритуалы, а с другой стороны, все эти секты самоистязателей…. Любовь Бога нисходит к нам с осознанием Чуда Рождения и Смерти.
   И всё же самое сложное – это любовь человеческая, та, к которой мы тянемся, как растение, и которую, зачастую, уничтожаем своей животностью. В любви человеческой нет границ, и легко оступиться. Но только она открывает человеку его возможности, которые у него никогда бы не появились без любви. Постижение любви Божественной невозможно без любви человеческой.
   Но что такое – любовь человеческая? Сколько в ней ума, сколько сердца? И в каждом возрасте есть ли своя мера? Я не могу ответить на эти вопросы…. Разум души – это любовь человеческая? И эти слова ничего не проясняют.

   Квартира, тихая и уютная, с высокими потолками, большой кухней с голубыми прозрачными занавесками и китайской вазой на широком подоконнике. За окнами чуть проступает сумрак приближающегося вечера. В комнатах пусто, но слышен шум льющейся из крана воды и, неразборчиво, - два голоса: мужской и женский.
   Из ванной стремительно выходит Ирина. Она немного растрепана, в руках у неё пальто с мокрым пятном. За ней выходит Петя, без куртки, но с шарфом на шее.
- Вот полотенце, утюг могу дать.
- Да не надо ничего. – Неловкая пауза. – Я пойду, пожалуй.
- А чаю? Чаю…., - он идет на кухню и его голос доносится оттуда, чередуясь со звуками от перемещаемой им кухонной утвари.
- А здорово, что я Вас недалеко от дома сбил. Глупо, да? Но здорово. Я спешил на встречу, но это неважно. Вас как зовут?
   Ирина чувствовала себя какой-то заторможенной. Ей казалось, что громко говорить не хорошо, и она прошла на кухню.
- Это неважно.
- Это важно, - он подошел слишком близко, и что-то случилось. Или случилось раньше, а сейчас только осозналось. «Да, - сказало сердце, - Он!» Ничего конкретного – только взгляд, тембр голоса, запах были «те». Непостижимое узнавание того, с кем никогда раньше не встречался.
   Все происходящее кажется ей нереальным, потому что разрушило привычный ритм её дня. Что будет через минуту, час, день? Глупа даже постановка такого вопроса. Она знает, что всего этого не должно быть, и ей нужно бежать отсюда. «Она ведь куда-то опаздывала?» Но кухня, посреди которой она стояла, держа пальто и сумку в руках, существовала наяву, и своими запахами, тиканьем часов в тишине, колыхающимися голубыми занавесками не пускала, проникала в сознание, чтобы там остаться навсегда. Надо было вырываться из плена, а она рассматривала сюжеты голландской плитки: пастух и пастушка у реки…. Надо было вырываться…, впрочем, никто не держал её за руки. Он провел рукой по её лицу и отошел к буфету, достал два стакана и начатую бутылку виски. Плеснул в оба.
- На, возьми, - протянул ей двумя пальцами, - пей!
 Она отмахнула его руку, и стакан упал, громко звякнув. Жидкость растеклась по полу небольшим ржавым пятном.
- Вот сука.
Она резко двинулась к двери.
- Куда? И не пытайся.
 Он не просил, но и не требовал, не насиловал, но и не оставлял выбора. Все происходило как бы само собой, по воле случая. Именно случай является решающим в овладении человечеством незыблемых аксиом, одна из которых гласит: женщины предпочитают безвыходные ситуации.
- Не надо меня бояться. Я испугал тебя? Нет? Это пустое. Иди сюда.
 Он надвигался всё ближе и ближе. Она не выдержала, закричала и … оказалась в его объятьях.
   Мы медленно идем к окну, останавливаемся и смотрим на улицу за занавеской. Мы видим тусклый свет неяркого проходящего дня, который дополняет неоновая реклама магазинов. Тьма от неосвещенных окон смягчает искусственный свет, а свет, проникая в окна, создает состояние светящейся тьмы. Что происходит там, за нашей спиной? Какое нам дело. Отвергает она его, или соглашается без борьбы? Главное – в тот самый момент, когда они были почти уверены, что враждебны друг другу, их молодые, полные жизненной энергии и желания сердца раскрылись для любви. Темные эмоции: страх, злость, недоверие дошли до предела и исчезли в пустоте, сгорели, растворились, как дым в воздухе. Им суждено было узнать сфумато – состояние слияния всевозможных душевных движений, эмоций высокого и низкого порядка, рождения любви. Так бывает, если в вас пульсирует жизнь, и вы знаете, что такое игра, мечта, иллюзия нереального, фатального, что дает, пусть призрачную, но надежду, без ясного образа и конкретных деталей. Мечта легка и сладострастна. Чудодейственное средство или яд? Мечта вбирает в себя все наши слезы, обиды, раны – все сильные душевные порывы и превращает их в нечто эфемерное, возвышенное и светлое. В точке превращения тьмы в свет, боли в радость, небытия в бытие и обитает самая что ни наесть настоящая мечта о любви. И неважно, если кажется, что они идут только за своим инстинктом. Ошибаетесь - их души, озаренные мечтой, идут друг к другу. И случается сфумато….
- А потом?
- Потом – неизвестность.
   Мы спускаемся на землю, идем по мокрой, отражающей разноцветные световые блики брусчатке. Звуки улицы слагаются в джазовую импровизацию, в которой есть место для любого человеческого состояния от фрустрации до эйфории. Стекло и электрический свет, прозрачные стены-витрины и зеркала. Холод алюминия и люминесценции. Теплые руки открывают двери в магазин электроники. Мы идем через строй комбайнов, чайников и кофеварок, плит, холодильников и включенных мониторов, транслирующих живые изображения ярких картин из жизни людей и не только. Вглядимся повнимательнее.
   Вот плывут рыбы в яркой синеве, вот порхают бабочки, а вот горы и лыжники в ярких костюмах. Они стремительно несутся вниз, красиво разбросав по экрану снежные конфетти.
   У подножия горы кукольный городок в охристо-кремовых тонах. Слышны звуки музыки. Почему бы нам не пойти туда? Что нас сдерживает? Кажется, ничего. Мы идем на звуки музыки, несущейся с телевизора, как зачарованные волшебной флейтой, легко преодолевая материальные барьеры.
   Горы, солнце, музыка - мы в Австрии, в городе N. Почему так неопределенно? Не хочу ограничений реальностью. Итак, N. Город у подножия Альп. Зальцбург? Линц? Мёрбиш, может быть? Точно, это не Вена, и более не просите уточнений. Музыкальный фестиваль. Опера и гала-концерты. Смешенье в единой симфонии возвышенности и снобизма.
   Опера, как-то непостижимо, привлекает к себе публику эпохи потребления и фастфуда, наделяя эту публику брендом элитарности. Можно не любить оперу, не понимать и не знать, что это такое, но сам факт вашего присутствия на оперном спектакле уже обогащает вас, приобщая к кругу избранных. Возможно, это своеобразный уход от действительности и поглощение малодоступного (пусть и неудобоваримого) продукта, и обязательно на языке оригинала. Так подлиннее, а значит, дороже. Возможно, опера, балет, классическая музыка – неотъемлемые атрибуты высшего общества.. Как доспехи у рыцаря или плавники у рыбы. Конечно, можно ходить в оперу и не принадлежать к сливкам общества, но нельзя быть сливками и не ходить в оперу. Таков очевидный парадокс.
   Мы в центре города, недалеко от Оперного театра. В атмосфере парит музыка. В кафе, на открытых площадках, в больших и маленьких залах – везде музыка. Будто какой-то невидимый оркестр настраивается и тут, и там. Повсюду слышны обрывки музыкальных фраз, которые сливаются со звуками улицы: гомоном, шарканьем, звоном, гулом, а ещё - боем городских курантов. Обычная повседневная жизнь естественно и незаметно становится частью гениальной импровизации, волнующей ни стройной правильностью мелодии, а обещанием чего-то, неизвестного, чудесного….
   Вечер только подкрался, смягчив все краски, смакуя неопределенность.
   Ирина и Петр сидят в ресторане отеля здесь же, недалеко от театра. Они бывают часто заграницей и в любую пору года. Весной в Австрии – это круто! Петр много работает и может позволить себе и эту поездку, и эту девушку. Он гордится тем, что может себе позволить.
   В зал вошли две дамы с собаками, и удобно расселись за столиком у окна. Собаки афишировали самоуверенность и аристократичность, позволяя хозяйкам дополнять общий портрет изысканным манерничаньем. Ира импульсивно подтянула спину и отставила мизинец. Пётр демонстративно этого не замечает, он погружен в телефон.
   Ресторан, в котором мы сейчас находимся, точно такой, каким мы его представляем: ненавязчивый свет, неброский шик и скромные официанты….
    Кажется, Петр уже расплатился по счету и поднимается с Ириной по лестнице на второй этаж в номер отеля.
   У неё были красивые ноги. Высокие каблуки делали это высказывание зримым. Они шли по красной дорожке, и он, не отрываясь, вполоборота смотрел, как подёргивается большая витиеватая сережка, свисающая с упругой розовой мочки её уха. Ему становилось жарко. Ни её чуть изогнутая шея, ни скользкий серый цвет помятого платья, ни модные ботильоны, открывающие выше щиколоток стройные ноги – ничто ни сбивало, а только усиливало желание немедленного и такого необходимого обладания. «Я люблю её, черт возьми! Я люблю её!»
- Идём быстрее.
- Почему?
- Быстрее.
- Тебе плохо?
- Мне хорошо. Мне очень хорошо. Заходи быстрее.
«Какой яркий свет… ,и цвета…, и запахи. Феноменально….». – Что «феноменально» - он не додумал. Слова утратили свою власть. Одежда слетела на пол. Цель и её достижение – ни это ли счастье?
- Я люблю тебя. Люблю тебя.
- Что? Что ты сказал?
   Она была совершенна, то есть совершенно беззащитна. 

   Не мешает иногда проявлять точность в подаче сюжета. Сейчас вечер того же мартовского дня, который мы начали где-то за сотни километров от Альпийских гор в далекой подмосковной глубинке. Мы в номере пятизвездочного отеля. Бесшумно работает кондиционер. Ирина, обнаженная и задумчивая, сидит на краю кровати. Петр, лежит, прикрывшись простыней. Потянувшись за телефоном, лежащим на тумбочке, он, считая не уместным долгое молчание, роняет:
- О чём задумалась?
- Да так. Как здесь всё цивилизованно. Ни хамства, ни грубости. Все улыбаются, доброжелательны…. Ты хотел бы совсем уехать?
- В смысле?
- В смысле жить здесь всегда.
- Навсегда?
- Всегда, навсегда – какая разница? Посмотри вокруг. Люди живут без агрессии, порядок, чистота, вменяемость. Уважают правила и закон. Да, мне это нравится. Что здесь удивительного?
- Я здесь путешественник, понимаешь? В гостях хорошо, а дома…
- Ты шутишь? – она перебила его.
- Это что собака с мокрыми глазами на тебя навеяла? – он усмехнулся. – Ну, не заводись, - и пошёл в ванну.
   Стоя под душем, Пётр улыбался своим новым насмешливым, но добродушным мыслям об Ирине. «Глупенькая» - вот главная струна этих мыслей. На этой струне было приятно играть. Вода льётся ровными тёплыми струйками, бьёт по телу не больно, ласково смывая следы, незаметные следы, недавнего присутствия. Тихое шипение воды не мешает думать без напряжения, но останавливает движение мысли, стремящейся уйти слишком далеко.
   Оставим его за этим интимным занятием, пройдемся по городу, подышим воздухом Альп. Как чудно бывает оказаться в месте столь приятном для созерцания. Австрия – то пространство, где картину делает гениальной ни контраст, ни неожиданность подачи, ни экстрим вашего присутствия и прочие острые моменты. Все наоборот. Мир ожившей сказки Шарля Перро. В этой канве и лазурь неба, и тихая гладь озера, и горы в дымке облаков, и люди, расплывчатыми нечеткими мазками вписанные в сказочный пейзаж. Мы стоим на берегу озера, вдоль которого расположились дома с вековой историей. Они такие же естественные, как озеро, горы и небо. Рядом с ними не хочется ни удивлять, ни удивляться.
   Впрочем, где бы вы сейчас не были, будет проще, оглядеться вокруг, сфокусировать свой взгляд на предметах, предоставленных судьбой лично вам и в это мгновение. Посмотрите внимательно и пристально. Разве не дар божий, видеть то, что видите только вы? Все мы, если только родились и живем, - избранники созерцания. И Будда тут НИ ПРИ ЧЕМ.
   Рядом с афишными тумбами у театра прогуливаются люди. Уже зажглись уличные фонари. Мы видим, как Петр и Ирина входят в стеклянные двери фойе Оперного театра. Мелькнули плащи, клатч, блестящие волосы и лакированные туфли. Я не успел рассмотреть детали. Но вот афиша: «P. Tchaikovsky EUGENE ONEGIN». Конечно, «Онегин». Самое «европейское» из русского!
   Пройдём в зрительный зал. Нет ничего более выражающее наше настроение в ожидании чуда, чем атмосфера театра за несколько минут до начала представления. Оркестр еще настраивается, кажется, что он немного нервничает, как перед экзаменом. Нота волнения, не тревоги и беспокойства, а легкого трепета, приятно хмелит. Зрители рассаживаются и небрежно осматриваются, кто-то фотографирует, кто-то еще спешит допить всегда неплохой кофе в буфете и разговаривает, разговаривает. Но прозвенит звонок, и всё прервётся, замрёт, чтобы оживить то, что реально никогда не существовало и не существует. Обыденность уступит своё место бытию в каком-то другом смысле.
   Постановка была не классической. Режиссер решил сразу, ещё до начала представления удивить публику. Не было оркестровой ямы, большой удаленной от зрителей сцены с огромным занавесом – всего того, что возникает в сознании при слове «опера». Обитые синим бархатом кресла располагались полукругом вокруг сцены, которая находилась несколько ниже зрительских рядов. Казалось, что публике придется смотреть сверху вниз. Все струнные сидели на специально сооруженных мостках высоко над сценой, прямо под потолком. Рояль и духовые расположились непосредственно перед зрителями первого ряда. Такая «расстановка», в прямом смысле, погружала присутствующих в оркестр, в музыку.
   «Та-та, та-та», - зазвучали, как бы несмело, первые такты увертюры. И опять: «Та- та, та-та». Ирина почувствовала, как легкая приятная судорога пробежала по её мышцам и отключила ту часть сознания, которая отвечала за контрольные установки. Дальше весь спектакль, который шёл без обычного антракта, она была во власти этой музыки.
   Она не знала и не понимала того, что в это время неосознанно чувствовала её душа. Звуки музыки, как секретные позывные, выпустили на свободу перворожденные колебания человеческих жизней, неуловимые и неподвластные никаким существующим приборам. Тайные, робкие волны, неуверенные поначалу, преодолев телесные оболочки, вознеслись вверх, туда, где вибрировала музыка. Откликаясь на ноты любви, на эти искушающие ноты, волны человеческих душ слились в едином потоке, устремляясь всё выше и выше - в неведомое пространство.
    Но это были недолгие мгновения. Всё живое стремиться к абсолюту и одновременно страшится окончательного растворения, потери своего «Я». И с последними звуками музыки всё в мире возвратилось к привычным формам, но возникшее впечатление, impression, для особо чувствительных душ, как эфир, перетекло в реальность.   
   Музыка, освобождая от бремени сознания, дает человеку утешение без усилия его воли. Мгновения восторга, откровения, головной боли совершенно не зависят от наших грехов и добродетелей. Детерминисты, конечно, найдут причинно- следственную связь в любом сюжете. Но здравый смысл говорит, что это не так.
   Петру понравилось представление. Он оценил и мастерство дирижера, и игру оркестра. «Несколько молодые исполнители не дотягивали, но в целом…»
   Ирина молчала. По её лицу нельзя было разобрать, хорошо ей или плохо. Можно было подумать и то, и другое.
- Ну, и как тебе? Новые формы и всё такое?
- Не спрашивай. Умереть бы сейчас.
- Да, уж. Ищем новые формы, а находим старое содержание. Умереть! – Петр передразнил Ирину интонацию. – Это только музыка. Наслаждайся, детка! Потребляй, так сказать, качественный продукт.
   Пользователи духовных ценностей…. Как они милы в своих заблуждениях, как привлекательны своим всезнайством! Они – герои иллюзорного мира: и рыбаки, и наживка для наивных душ.
   Все увещевания Петра были напрасны. В те минуты Ирина была далека от заземленных желаний, вовсе ей не чуждых. Звуки музыки вовлекли её в то вечное движение, которое и есть жизнь. Ей был открыт мир хрупкого счастья, любви за гранью материи, состоящей из атомов, любви, которая ничего не хочет, не просит и не получает, но она везде. И, если любишь, ты тоже везде и во всём. И потому все желания теряют смысл. Правда, зыбкий мир идеального также не однозначен, как и реальный. Шагнув туда, в иное, попадаешь в некое искушение, которое больше кажется тебе благом, чем им является, ибо там нет понятий «благо» и «не благо». Неслучайно любовь неземную сравнивают с наркотическим опьянением. Всё очень не однозначно… Парадокс - нужно быть достаточно слабым, чтобы быть проводником божественного, но очень сильным, чтобы это выдержать.
   Спектакль окончен. Довольная публика с приятной теплотой аплодировала артистам, оркестру. Во всём царили вкус и мера. Цветы в замысловатых корзинах ставили на сцену, затем следовали поклоны, затем опять цветы, поклоны, занавес. Конец.
   На улицу выходили оживленные. Было душно, но хотелось улыбаться. Отчего? От сдержанности затронутых чувств, наверное.
   Вечер в звучании тихий, прозрачный, как звон хрустальных колокольчиков, одарил случайных прохожих роскошью зрительных впечатлений. Яркие платья, красивые, не обременённые жизнью лица, острый запах цветов, свет фонарей, отраженный в старинном фонтане – всё в избытке, щедро, не в меру, как вино, переливающееся из переполненного бокала. Что может быть лучше того, что создано случайно, ненароком, и прелестно своей мимолетностью и гармонией, легко нарушаемой из-за невежества её составителей?
   Ирине стало немного хмельно от чистого весеннего воздуха. Её взгляд упивался видением сказочным и, одновременно, совершенно реальным, доступным без каких-либо предварительных условий. И это была не иллюзия, а жизнь – одно из лучших её проявлений. Все лица казались добрыми, близкими. Её окружал мир, не враждебный, любящий и не требующий взаимности. Но Ира ЛЮБИЛА и оттого, может быть, была впущена в это мгновение не иллюзорного бытия, особенного видения обычных вещей, ощущения счастья.
   По дороге в отель она не проронила и слова, будто притаилась. Петр делал вид, что не обращает на это внимание. В гостиничном номере, не раздеваясь, обронив сумочку в мягкий ковролин, Ирина села в кресло. Казалось, что она пристально всматривается одну точку. Петр держал паузу. Он знал, что нужно, хотя бы, спросить  «что с тобой?». Но умышленно не делал этого.
   Петр вымыл руки, переоделся, включил телевизор, и только потом исподлобья, как бы невзначай, посмотрел на свою спутницу. Ирина всё так же сидела в кресле, казалось, решаясь на что-то.
- Я люблю тебя, - сказала она, как ему показалось, очень серьёзно. – Люблю.
Петр замер от какого-то непонятного испуга.
- Я люблю тебя, - повторила она и заплакала.
Он подошёл к ней и стал раздевать. – Солнышко моё. Сонца.
  Почему в минуты, казалось бы, предельной откровенности даже очень близкого нам визави, мы не сливаемся, а безмерно удаляемся друг от друга, преобразуемся в полюса?
  Каждый почитает свою искренность за ценность, за ключ, открывающий некие врата…..
  Каждый искренне и настойчиво бьётся в стену лбом, в свою стену, полагая, что только так  добьётся, смутно представляемого, счастья. Причём, с уверенностью, что, априори, имеет на это право.
  Каждый, стремящийся к идеалу, утешается его не достижением. Здравый смысл предостерегает от излишней торопливости, благоразумно предлагая в утешение чувство меры - антипод эйфории неразумного счастья.
 Мудрость утешает, но не утоляет.
   Как легко сочинять афоризмы, ограничивая мнимым смыслом неподдающуюся нашему контролю объективную действительность.
   Не так ли?
 
   В черном квадрате выключенного телевизора мы не видим пустоты, мы видим предмет для оживления наших зрительных впечатлений, мозговых движений, но, большей частью, именно включенный телевизор обеспечивает необходимое нам состояние зависания. Так мы переживаем эманацию света, пусть даже экранного, в наше привычное состояние бревна.
   Кто и когда выключил телевизор? Когда мы оказались у черного экрана?
   Пора выбираться на воздух.
   Мы уже, как вам, надеюсь, понятно, не в Австрии. И была ли Австрия? Мы в спальном районе, на берегу Москвы-реки, и воды её темнее, чем небо. Тьма многоэтажек, устремленных в неизвестность, прикрытую бледной пеленой облаков, закрывает любую перспективу отыскать линию горизонта. Но река, в белых движущихся пятнах льда, разбивает мрачность готического ландшафта. В одинаковом изгибе металлических фонарей, в похожести подъездов, окон и детских площадок, в звуке шин, подъезжающей к подъезду машины есть тот известный всем повтор, ординарность которого не заслуживает никакого внимания, но иногда мы невесело замечаем его.
    А между тем, машина, возможно, та же самая, которую мы видели в начале нашего повествования, подъехала и почти бесшумно остановилась у подъезда одной из жилых башен. Петр не стал сразу выходить из неё. Он набрал Ирин номер на смартфоне….. Придётся немного подождать: она где-то близко, на пути к дому.
    Это была съёмная квартира. Ира не работала. Она казалась всегда спокойной, ухоженной, готовой к любви. В их отношениях бывали длинные паузы, после которых она выговаривалась перед ним, долго и провинциально пафосно. Пётр слушал, всегда не вникая, много курил и выносил из всех монологов только одно, что она очень хочет казаться умной. Ему давно это было не смешно, а немного жалко её. И даже не жалко, а так – раздражало осознание, что нужно со всем этим завязывать.
   Ирину настораживала сдержанность Петра. Его сдержанность будила её тревожность.  Она искала ошибку.
   «Когда он приходил в последний раз, я сказала: «Уходи!». Этого не следовало делать. Да…, да…. Может, нужно было сказать что-то другое…. Он не может всё зачеркнуть. Это не справедливо….. Надо найти работу…, хорошую…. Надо найти другого…. Надо…». Голова жила своей отличной от тела жизнью. Голова искала ошибку. Голова работала, работала до исступления, но выхода не было.
   Петр приносил Ирине деньги. Когда его долго не было, она пыталась искать работу, но больше на словах, чем на деле. Когда он приходил, цеплялась за него….

   Подъехало такси, желтое. Яркое и громкое. Вышла Ирина. «Такси отъедет, и я выйду», - подумал Петр.
   Такси развернулось и отъехало. Ира быстро шла к подъезду. Петр не выходил.
   Он вышел позже, когда она исчезла за дверью.
   Зайдя в подъезд, увидел её, ожидающей лифта.
- Поздно возвращаешься.
- Я не ждала тебя … сегодня.
- Ну, да…. Я принёс деньги, - он перебил её, возможно, долгие объяснения.
- Зайдёшь хоть чаю попить?
- Можно, только недолго.
   Зашли, разделись, прошли на кухню. Ира поставила чайник на плиту. Пётр смотрел на неё исподлобья. Она чувствовала его взгляд и была смущена. Это смущение что-то зацепило в нём, что- то, чего он не планировал.
   Ира нарезала кекс, который для такого случая хранила в холодильнике, поставила чашки и села напротив.
- Спасибо за деньги, - и хотела сказать что-то ещё о своей благодарности, но он перебил её:
- У нас секс будет?
- Да, - сказала она почти без голоса, глядя на него немного удивленно.
- Тогда пошли – у меня мало времени.
   Времени у него было мало, а точнее – не было вовсе. Проще было бы, если бы она сказала «нет», если порвала сама эту тяжкую, больную для него связь. Но она сказала «да».
   Она так старалась, она знала его тело и желания этого тела лучше его самого.
   Постель была готова будто бы заранее. Может и правда, это шелковое бельё было всегда застелено на стоящей посреди комнате тахте? Легкий ковер-покрывало сброшен – ложе готово. Ира сбегала в душ и предстала русалкой в розовом полотенце. «Всё самое лучшее для самого лучшего», - вспомнилось ему. Он не сомневался, что Ира заботливо относится и к этому полотенцу, и белью, и даже к этим не случайным тапочкам. Сейчас эта забота перельётся на него, заберёт его полностью, он станет её вещью, маленькой любимой игрушкой. «Как хорошо, как приятно это превращение! Но нет же! Всё наоборот…, это она моя….». 
   Было прекрасно. Впрочем, как всегда. Страсть имела окончание с обеих сторон. Ира держала его руку и смотрела в его закрытые глаза.
   Они полежали немного молча. Потом приняли душ, и Ира проводила его до двери.
   Больше из-за манерности, чем из-за сомнения (близость заглушила её тревогу), она спросила:
- Ты меня любишь?
   Молчание.
- Мы будем встречаться? Ты вернёшься? – она задавала вопросы, и дрожь в голосе выдавала нарастающее волнение. Он ответил ей спиной:
- Думаю, нет. Прощай.
   Дверь закрылась, а она всё стояла у двери. Машина отъехала, но она этого не могла слышать.
   
   Сейчас в машине Петр отчетливо видел себя в ту минуту, когда говорил «прощай». Тогда он почувствовал себя вне картины происходящего. Будто какая-то невидимая сила сначала уменьшила его в размерах, а затем вынесла за рамки действительности. И теперь он как режиссер-наблюдатель смотрел на Ирину у двери, видел её растерянное лицо, неприбранные волосы, опущенные плечи. Эта картина вызывала сочувствие, но это было сочувствие созерцателя на вернисаже или у экрана телевизора. Его шаги, хлопок закрывающейся двери запечатлелись в мозгу так четко, будто популярная музыкальная фраза. Та жизнь была кончена, и та иллюзия была прожита до конца.
   Петр чувствовал себя свободным, и в этой свободе скорость, ветер за окном, ожидание умиротворяющего одиночества на даче были приятны ему. Особенно было приятно то, что он смог «это» сделать так просто и неожиданно для себя, будто всё совершилось само собой, без его участия.
   Зазвонил телефон. Это звонила Ира. Ира из прошлого. Петр отключил телефон.
   По приезду на дачу он, прежде всего, зашёл к собакам, которые ему никогда не надоедали. Он ласково погладил каждую, подсыпал корм. Принес дрова к камину. Дрова были очень сухие и аккуратно порублены на правильные одинаковые поленья. Огонь занялся почти сразу, уверенным ярким пламенем. Петр долго смотрел на него, вдыхая древесный аромат и слушая тихое потрескивание. Потом встал с корточек и пошёл на кухню, налить себе виски.

   В ту ночь Ира не дозвонилась до Петра. Она пыталась, но телефон холодно отвечал: «Абонент временно не доступен…». Впрочем, никто не сомневался в холодности и недоступности «абонента».
   «Раз ничего нет, значит, ничего не было?.. Или было?».
   Глубокая ночь темнотой пробиралась в окна. Живое дыхание ночи ощущалось в доносящемся шуме ветра и дождя. Дождь лил, как из ведра, барабанил, стучал, торопился. Подрагивали от ветра оконные стекла. На полу стояла зажженная настольная лампа. Рядом с ней сидела Ира. Изломанные тени на потолке создавали картину фантасмагорической абстракции. Вокруг Иры были разбросаны фотографии, те самые, где она была счастлива, молода и красива. Она бережно брала их в руки, каждую по очереди, и близко-близко подносила к глазам. Она смотрела на себя и Петра, но ей не удалось всмотреться в его лицо – только спина, неразборчивый профиль или скрывающие взгляд темные очки. «И это всё, что от него осталось?» - подумалось ей вдруг.
   Среди мимолетных кадров прошлой жизни, беспорядочно разбросанных вокруг неё, Ира чувствовала себя потерянной. Трудно было найти в себе точку отсчета будущей жизни. Фотографии путали мысли, мешали думать. Правильно было бы их уничтожить, разорвать, сжечь? Но что останется без них?
   Ответы повисали в воздухе и не обретали словесную форму из-за своей сомнительности. Было ясно, что ей плохо, хотя ещё были силы сопротивляться и добиваться прежнего – любви Петра. Её желание было всё сильнее, но сила желания ничего не решала.
   Ира встала с пола, подошла к окну. Неожиданно возникшие раскаты грома не устрашили её, хотя маленькой она очень боялась грозы и даже частенько пряталась с бабушкой под стол. «Когда это было?!». Этот гром, барабанная дробь дождя, завыванье ветра и тягучие тонкие струйки влаги на стекле попадали в такт её настроению. Застывшим, печальным взглядом она погружалась в пустоту.

   За окном бушевала ночь. Она не следовала образу, желанному людям – образу ночи кроткой, тихой, мягкой, данной для отдохновения от дневных забот. Всякие условные, заданные рамки были узки для этой ночи. Хаос мрака перешёл отведенные привычным сознанием границы, выполз из тайных глубин и показал себя во всем ужасе своей силы. Это была ночь разрушения и очищения, ночь столкновения крайностей – тьмы и света. Свет молний разрезал тьму, проникал в её нутро. Тьма отдавалась, отступала, замирала, Смирялась, но только на мгновения. Оглушительный звук – грохот грома – вырывался из её нутра и разбивал пространства тьмы и света, сокрушительно и беспощадно. Крайность разила крайность, проникая одна в другую, становясь одним целым.
   Всё проходит, и всё пройдет. Исчезнет, растворится как дым в воздухе. К утру не останется и следа от ночной бури. Родится новое, хрупкое, скрытное утро. Одно из последних в череде весеннего безвременья.