М. М. Кириллов Еще раз о полковом медпункте. Повес

 М.М.КИРИЛЛОВ

ЕЩЁ РАЗ О ПОЛКОВОМ МЕДПУНКТЕ
Повесть

       УДК  355.72(092)
        ББК  58
         К       53
     Повесть написана по воспоминаниям автора, проходившего службу в Рязанском парашютно-десантном полку в качестве младшего врача медицинского пункта с 1956-го года по 1962 год. 
      Представлена картина армейской жизни того времени, приведены свидетельства коллективизма и мужества десантников, грамотной и инициативной работы полковых врачей, впитавших фронтовой опыт своих старших товарищей.
       Книга представляет интерес для войсковых врачей, прежде всего, врачей Воздушно-десантных войск, для слушателей старших курсов Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова, врачей госпиталей, офицеров парашютно-десантной службы и для историков военной медицины.
          Сведения об авторе: полковник м/с в отставке, прослуживший в Советской армии 42 календарных года, доктор медицинских наук, профессор, академик Европейской академии естественных наук (ЕАЕН),  медико-технической академии и военной академии Российской Федерации, Заслуженный врач России, писатель.

О     Кириллов
 Михаил Михайлович,
2017 год



ПРЕДИСЛОВИЕ
      В данной книге отражены события с 1956 по 1962 год, происходившие в г. Рязани в полку, где автору довелось служить врачом. Книга повествует о процессе профессионального роста автора, о формировании его идеологической позиции – позиции советского человека и коммуниста. В ней показано, как по погонам (лейтенантским) молодого врача встречали в полку и как по уму и сердцу его провожали из части спустя 7 лет, уже не замечая его капитанских погон. Доктора провожали.
       Эта книга - о мужестве десантников, коллективизме и войсковом товариществе. Полк стоит на своем месте и сейчас, и сейчас в нем из школьников, но уже не за три года, а за год, готовят гвардейцев-десантников. Все также несут свою службу врачи и фельдшера медицинских пунктов полка и батальонов. Жаль только, что уже не осталось вживых тех медиков, что служили в нашем полку в те годы. Они сделали своё дело.
    Нынешняя российская армия, как и армия советская, по своему социальному составу остаётся рабоче-крестьянской, парадокс состоит только в том, что её предназначение изменилось, как изменилось и само государство, став из советского, государством буржуазным. Нынешний военный врач должен это знать, иначе ему в рыночных условиях трудно успешно лечить рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели. Тем более, память о советском опыте работы, о чём свидетельствует эта повесть, может быть ему полезной. Добрые традиции живут долго и несмотря ни на что.

   
***
         Время службы в полку– долгие семь лет в моей жизни - это то время, которые я прошагал только в сапогах. Прожил я те годы вместе с санитарами, санинструкторами, фельдшерами и врачами полкового медпункта. И это главное.
      Помню тот день, когда я впервые прибыл в полк. Это было в начале августа 1956 года, в Рязани, после окончания Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова. С этого времени место моей службы – Рязань, должность - младший врач парашютно-десантного полка (в/ч 41450).
        В двухстах метрах от КПП, в городском районе Дашки, возле штаба полка, стоял тогда одноэтажный просторный барак. С одного его конца был вход в медицинский пункт (и на двери висела соответствующая табличка), с другой стороны располагалась казарма полкового музыкального взвода.
       Перед входом в медпункт за невысоким заборчиком располагался палисадник с ухоженными клумбами и кустами.  У входа висела пожарная доска, окрашенная красной масляной краской и оборудованная по Уставу (ведро, топорик, лопатка, ломик, багор и ещё что-то). Всё, что висело на доске, тоже было покрыто этой же краской.
     В просторном зале ожидания для больных медпункта после жаркой, солнечной улицы оказалось неожиданно темно и прохладно. В сам этот зал, или прихожую,  выходили двери из нескольких комнат: в амбулаторию, в перевязочную, в кабинет старшего врача и в комнату для личного состава. Прямо дальше из зала шла дверь в лазарет на двадцать коек и в аптеку. У стен стояли длинные и широкие деревянные лавки. Людей не было.
        В кабинете старшего врача, куда, изучив расположение комнат, я зашёл, сидели офицеры медицинской и парашютно-десантной служб полка. Человек восемь. Сидели просто так и курили.
       В жизни части стояло тогда затишье: август, отпускное время.
        Я, лейтенант медицинской службы, как и положено, доложил старшему из них , как оказалось,– старшему врачу о своём прибытии, ответил на вопросы, попросил дня три на устройство семьи, получил добро и уже собирался уходить, как меня спросили вдогонку: «Водку пьешь?». Я немного растерялся, но ответил: «Не пью». Мне тихо, но уверенно было сказано: «Будешь пить». С этим напутствием я вышел из медпункта. Во дворе меня ждала моя 19-тилетняя жена.
      Позже я понял, что перспектива с употреблением водки объяснялась необходимостью: многочасовые дежурства на прыжках в промокших валенках на аэродромном поле, открытом всем ветрам, требовали согревания. В этих случаях алюминиевая кружка с разбавленным аптечным спиртом шла по кругу, и это позволяло сохранить здоровье. Алкоголиков, как я понял позже, среди врачей и офицеров полка не было.
     Полагалось представиться и командиру части. Им был тогда полковник Евстафьев, в годы войны служивший в морской пехоте. Это произошло уже дня через три после моего прибытия.
     Помню, сидел перед дверью его кабинета в штабе полка, ожидая своей очереди. Меня предупредили, что командир очень строг, даже суров. Якобы были случаи, когда в гневе он кулаком пробивал крышку канцелярского письменного стола. Что мне было делать?! Нельзя же было не идти. Постучал в дверь, вошёл.
      За столом, заваленным бумагами, сидел крепко сложенный полковник в кителе, с волосами, подстриженными бобриком. Когда он поднял на меня глаза, я бодро, как учили, доложил, что такой-то прибыл для прохождения службы. Был я тогда 55-ти кг весом, 23 лет от роду, не могучего телосложения. Лейтенантские погоны подчёркивали мою очевидную молодость.
     Командир хмуро посмотрел на меня и негромко, но требовательно спросил: «Прыгать хочешь?» (имелось в виду с парашютом). Дело в том, что врач, которого я сменял по должности, отказывался прыгать, ссылаясь на разные болезни. Это продолжалось долго, и для командования вопрос стоял весьма остро.
        Я, помедлив, ответил: «Нет». Брови у полковника поднялись, кулаки сжались, и он стал подниматься над столом. Я, выждав паузу (по Станиславскому), продолжил негромко: «Не хочу, но буду, если надо». Командир грузно опустился на стул и облегченно сказал: «Ну, правильно: какой дура хочет! А прыгать-то кому-то надо!» И, посмотрев на меня внимательно, он продолжил: «Молодец! Как это ты ловко завернул: не хочу, но буду. Это нам подходит! Иди, служи!» И я пошёл в медпункт, как выяснилось, на 7 лет.
         Вот так началась моя войсковая служба. Дней через десять я уже проводил свой первый самостоятельный амбулаторный приём.
       Я уже писал, что в медпункте были амбулатория, как выяснилось, большая и светлая, покрашенная белилами комната, лазарет в нескольких палатах, небольшая перевязочная, она же операционная, зубоврачебный кабинет и аптека. Всё это, так или иначе, вовлекалось в процессе амбулаторного приёма. Санинструкторы работали в различных кабинетах, в том числе и у меня на приёме.
      Меня предупредили, что больных будет много: в полку и приданных подразделениях было более 2 тысяч человек. Это был боевой полк, в котором даже не было служащих-женщин. И солдаты служили тогда три года.
      Я, повествуя в этой повести о работе в медпункте, использую некоторые свои же наблюдения и привожу описания, приведенные ранее в моей книге «Врач парашютно-десантного полка» (2012). Та книга давно разошлась среди читателей. А это издание – её видоизменённая и дополненная версия. Захотелось ещё раз побывать в своей профессиональной юности.
      Для амбулаторного приёма в медпункте было отведено время с 17 до 19 часов (до ужина в столовой). Я пришёл пораньше, надел халат, привёл в порядок стол и медицинские книжки тех, кто записался на приём. Мне помогал санинструктор.
     Ровно в 17.00 я подошел к двери, чтобы пригласить первого больного, но дверь в прихожую не открывалась. С большим трудом я вместе с моим помощником дверь открыли и увидели полный зал больных и у двери шеренгу гренадёров, каждый из которых норовил пройти первым. Я сказал, что всех сразу принять не смогу и что им нужно подождать.  Пока я говорил, между ними протиснулся щупленький солдатик и тут же уселся на кушетке. Вопрос решился сам собой, дверь захлопнулась.
       Я сел за письменный стол и, глядя на больного, спросил: «Как вы себя чувствуете?» Эту фразу я заготовил заранее, полагая, что когда-то также принимал своего первого больного и С.П.Боткин.
     Своим телосложением больной мой напоминал ребенка, одетого в гимнастерку не по размеру. Мне казалось, что когда я смотрел на него, он становился ещё меньше ростом, приобретал жалобный, болезненный вид и как бы умирал… Фамилия его была Ребенок, он был украинец. Я повторил вопрос о его жалобах. Он, остренько взглянув на меня и тут же сникнув, быстро проговорил: «Голова, в грудях, колено».  Я ахнул! Ничего себе, первый больной и, по меньшей мере, коллагеноз. Полисистемность поражения, похудание, астения были налицо. 
      Я внимательно осмотрел его, прощупал точки выхода тройничного нерва (патологии не было), прослушал сердце и легкие (чистейшие тоны и везикулярное, почти пуэрильное, детское, дыхание). Давление составило 115 на 70 мм рт.ст. Я измерил сантиметром оба коленных сустава. Суставы были худенькие и не отличались друг от друга ни на миллиметр. Было очевидно абсолютное здоровье моего «больного». Я сел за стол и сказал ему, что в настоящее время он здоров, но что я готов, если ему станет хуже, вновь принять его. Он посмотрел на меня благодарно, перестал «умирать» и вышел за дверь.
      Позже один за другим в кабинет врывались стеничные гренадёры, прося у меня или требуя каких-то справок, допусков или освобождений. Ясно было, что здоровью их ничто не угрожает. А уже потом пошли действительно больные: с ангиной, бронхитом, поносом. Часть из них пришлось положить в стационар. 
       Постепенно я понял, что настоящие больные всегда сидят в тени, они ослаблены, астеничны, у них нет сил расталкивать других, чтобы первыми показаться врачу. А подлинная работа связана именно с ними. Среди массы пришедших на прием их нужно было уметь видеть.
      Месяцами тремя позже, где-то на дежурстве, ко мне подошел этот мой первый «больной» и, попросив прощения, признался, что приходил тогда на приём, просто желая познакомиться с новым доктором, приехавшим, как он узнал, из Ленинграда. «В армейской жизни одни будни, скучно». Я сказал ему, что не в обиде, и если заболеет, пусть приходит. Но когда он как-то действительно приболел, мне было с ним очень легко: ведь я знал его как собственного ребёнка, от темечка до пяточек. И здесь я сделал важный вывод: никогда не жалеть времени при первом знакомстве с больным, даже если оказывается, что он здоров. При повторных обращениях  всякий раз экономишь во времени и в объеме осмотра. Если цоколь здания надёжен, этажам ничто не грозит.   
     И жизнь потекла. В полку нас, вместе со старшим врачом и врачами батальонов, было 7 докторов. Да ещё трое фельдшеров-офицеров. Амбулаторные приёмы по 50 больных за вечер, работа в перевязочной и в лазарете, обеспечение парашютных прыжков и участие в них, дежурства по части, стрельбы, учения. С утра до позднего вечера на работе.  Нужно было быть 25 лет от роду, чтобы справляться с такой нагрузкой. Вечером возвращался домой уже никакой. Но и это время было подчас занято консультациями в домах офицерского состава (бабушки, матери и детки). Об этом я подробно написал в книге «Врачебные уроки» (2009). Можно прочитать.
           В декабре начались парашютные прыжки, к которым долго готовились. В этом месяце каждый в полку должен был выполнить не менее двух прыжков с аэростата (годовая норма составляла 7 прыжков).
      С моим участием и с помощью санитаров под контролем старшины Толи Беркова парашюты были уложены. И основной, и запасной. Производилось это на полу в медпункте, то есть в сухом месте. Парашюты расстилались и собирались в длинных залах прихожей и лазарета. Лимитировала длина строп. Это было священодействие. Исключалась всякая небрежность и торопливость. Говорилось, что с парашютом нужно обращаться «на Вы». Зато прыгать с таким парашютом было спокойно. Мне предстоял первый прыжок. 
      Сами прыжки прошли благополучно. Прыгали на аэродроме у посёлка Болшево, под Рязанью.  Декабрь – тёмный месяц, а когда поднялись на 400 метров, над облаками вдруг оказалось синее небо и сверкающее солнце. Для меня это было открытие! Я сделал вывод, что как бы темно и трудно не было в жизни, нужно помнить, что над головой – обязательно светит солнце.
       Совершить первый прыжок мне помог мой командир – начальник медпункта капитан м/с Г.А.Гвоздев. Просто он дал мне возможность сделать это самостоятельно и не выталкивал меня из гандолы, как это часто делалось.
      Там, наверху, в гандоле аэростата было незабываемо: светило солнце, небо было синим, а внизу плыли белые облака! Я прыгнул с порожка аэростата, обняв запасной парашют «как мать родную», и оказался в «молоке» плотного облака. Скоро внизу открылось заснеженное аэродромное поле, на котором люди казались черными муравьями. Собрали и дотащили мой парашют санитары, а мне, прямо в заснеженном поле, был вручен значок парашютиста. Крещение состоялось.
     После прыжков парашюты, прежде, чем сдать на склад парашютно-десантного имущества, требовалось высушить их на полу в медпункте. Так, что сложным и хлопотным делом оказалась эта парашютно-десантная  служба.
     Позже этот же мой командир, после одного из прыжков с самолёта дал мне рекомендацию в партию.
      А врач, вместо которого я приехал в полк, месяца два ещё всё «уезжал», то ли болел, то ли хлопотал в кадрах, но,  наконец, отправился к новому месту службы в Туркмению и окончательно исчез в её песках и арыках.
     Узнал от санитаров, что пару лет назад проверяющий обнаружил на пожарной доске бутафорские деревянные топор и лопату, аккуратно покрашенные красной краской. Был большой шум, а фальшивые инструменты были тут же разбиты проверяющим в гневе об асфальт.
     Осваиваясь в полку, познакомился с его продовольственной службой. На территории части, сразу за плацем, стояла большая столовая на два зала, с кухней посредине. Покормить две тысячи душ три раза в день – это даже при очень высокой организации было трудным делом. Работали здесь мастера поварского дела, старослужащие, недавние фронтовики.
          Посетил я и продовольственный склад. Снаружи это было небольшое здание. Но главное здесь было под землёй, куда спускался настил из толстых брёвен и имелся грузоподъёмник. Обеспечивал работу склада дежурный взвод десантников, не считая самой продовольственной службы (хозвзвода). Работы здесь хватало, и без  механизации было не обойтись. Тачки на колёсах, бочки с сельдью, огурцами и квашеной капустой, стеллажи с мешками сахара, соли, муки, макаронами, чаем и сухофруктами. И ещё овощехранилище, стоявшее отдельно, с картофелем, капустой, морковью и луком. А холодильники с маслом. А мясные туши на крюках и в тазах… Помогала и собственная небольшая свиноферма, расположенная рядом с территорий воинской части.
     Всё в складах и овощехранилище было оборудовано под землёй, в прохладе, по ГОСТу. И работали здесь мастера своего дела, мастера бережливости и бескорыстия (городское население вокруг жило бедно). И во главе этого сложного хозяйства работали ещё недавние фронтовики. Со времени окончания войны прошло ведь только 11 лет, и на них держалось многое. Питание боевой части – дело серьёзное. А значит, и гигиена питания. Так что я не зря вникал тогда в эти вопросы.
      В те годы, а я прослужил в полку до 1962 года, всё старшее и среднее звено офицеров полка были недавними фронтовиками, даже некоторые командиры взводов. Какая концентрация боевого опыта! И все, конечно, тогда были коммунистами.
       И среди врачей и фельдшеров полка, батальонов и приданных дивизионов были фронтовики: старший врач (тогда так именовалась должность начальника медицинской службы) подполковник м/с Головин Василий Михайлович, и зубной врач майор м/с Мальковский Пётр Егорович, а также фельдшера капитаны м/с Кузьмин Николай Егорович и начальник аптеки Афанасьев Александр Семёнович.
        Остальные офицеры были, как и я, детьми войны, хотя и постарше меня.
       Фамилии старших товарищей, наверное, уже зря вспоминать – никого из этих людей лет двадцать-тридцать в живых-то нет – но самих этих докторов вспомнить и хочется, и есть чем.
        Упомяну только о Головине. Он – участникбоёв у озера Балатон в Венгрии в мае 1945 года. Опытный организатор и врач, скромный и принципиальный человек. Службист. В полку был очень уважаем и командованием, и личным составом.
        Санитары и санинструкторы медпункта были практически все призваны из Западной Украины. Да и солдаты самого полка тоже. Призывались и из республик Средней Азии. И так было всё время, пока я там служил.
       К нам, в санитары медпункта, попадали здоровые, спокойные ребята. Украинцы. Отличные десантники. Лопатко, Коростыленко, Старостенко, Балан, Цвик, Бородавко, Халявко. Правда, был один из Минска – Яша Кошельков и узбек Эшанкулов (его ещё новобранцем как-то вылечили у нас в медпункте и, подкормив немного – был слабенький и на лыжах не умел ходить - оставили служить у санитаром).
     Фельдшер срочной службы Старостенко после демобилизации поступил в наш же Рязанский мединститут, и, будучи уже студентом, целый год жил у нас в медпункте, в изоляторе, и питался с больными. Жить было не на что. Выручали, с негласного согласия начальника медпункта. Позже я встречал его в городе, он устроился здесь врачом в одной из городских больниц. То же и узбек Эшанкулов, работавший после увольнения  в областном аптечном складе и не имевший родных в Рязани. Кормили, как своих, жалели. Правда, таких «сыновей полка» и было-то всего двое. А санитара Цвика отослали в Польшу, в Ровенской области происходил тогда какой-то межгосударственный обмен жителей. И он уехал к своим родным.
      И в то время было хорошо известно о зверствах националистов - бандеровцах в послевоенные годы на Западной Украине, но солдаты, призывавшиеся к нам систематически из тех, как правило, сельских мест, национализмом заражены не были. И неплохо говорили по-русски. Наверное, там хорошо работали военкоматы.
      С санитарами много работал начальник медпункта капитан Гвоздев Г.А.  В волейбол даже с ними играл на равных, в службе был строг, но относился к каждому уважительно, и солдаты платили ему тем же.
       Я не хочу повторять многого из того, что рассказывал ранее в своей книге. Но вспоминаются и новые детали.
        Министр обороны Г.К.Жуков распорядился тогда об усилении физической подготовки в войсках. И мы в полку на занятиях по физо стали прыгать через «коня» и «кобылу».
       У многих перепрыгнуть через «кобылу» никак не получалось. При прыжке нужна была определённая злость. Часто за всем этим наблюдал сам командир полка.
       В то время это был уже полковник Исидор Иосифович Шингарёв. Грузный,  с могучими чёрными усами. Сам-то он ни за что не выполнил бы это упражнение (сказывался возраст), хотя с парашютом дружил.
     Я собрался и перепрыгнул через кобылу, эффектно приземлившись на траву. Командир удовлетворённо сказал: «Этот доктор всё может!» Тогда я был стройным и лёгким, весом не больше 60 кг. Как важно, когда тебя вовремя похвалят!
         Служба рождала опыт.  Постепенно приходила уверенность и командирская хватка. Как-то нужно было отправить группу больных в поликлинику в город. На консультации к различным специалистам, на рентгеновские исследования и электрокардиографию.
       Люди собрались у медпункта (человек двадцать). Время подпирало, а своя санитарная машина была где-то на выезде. Что было делать?!  Я вышел на дорогу, ведущую к КПП полка, вывел туда ожидавших отправки, и остановил первый же грузовик, шедший в город. Дал команду больным залезть в кузов, а сам сел рядом с шофером. Приказал ему довести нас до поликлиники госпиталя. Типичный захват. Объяснил недоумевавшему шоферу, что иначе пострадают люди. Удивительно, но он послушался, и дело было сделано. В поликлинику приехали вовремя.
       Чтобы возвратить солдат в полк из поликлиники вызвали медпунктовскую машину. Начальник медпункта Гвоздев сказал мне после этого случая, что я становлюсь военным человеком.
      Генерала В.М. Маргелова, командующего ВДВ, знаменитого «дядю Васю», мне довелось видеть дважды.  Первый раз, когда он посетил наш полк и случайно присутствовал на полковом собрании офицерской чести.
        Было известно, что один из командиров взвода,  старший лейтенант, систематически избивал свою жену, безропотно сидевшую с их маленьким ребёнком. Может быть, ревновал её (она была красавица). Это стало известно: они жили на частной квартире рядом с полком, и все видели, что она ходит в синяках.
       Офицеры возмутились и организовали это собрание. Генерал Маргелов, узнав об этом, пришёл на собрание в клуб вместе с командиром полка. Я присутствовал там. Молча, выслушав всех, генерал распорядился, в присутствии офицера, без лишних слов, немедленно откомандировать хулигана в город Мары (это у границы с Афганистаном). А жене выделить жильё. И собрание закончилось. Крутой был командующий.
     Второй раз это было зимой 1961 года. Полк на машинах выехал тогда из Рязани на ученья через Тульскую область на Белгородщину. Причём солдаты какую-то часть пути в полном обмундировании шли поротно на лыжах. Не зря десантников называют суворовскими войсками.
      Контролируя этот марш, на развилке дорог южнее Рязани, на заснеженном кургане стоял в полушубке и папахе этот легендарный генерал, окружённый своими помощниками. Я ехал на санитарке мимо. И полк шёл мимо него. Только лыжи скрипели.
      Но это учения. А чаще полк жил своей обычной жизнью. И было всякое.
       Вот типичная картинка. Полковая столовая с кафельными полами (так удобнее проводить влажную уборку). На два громадных зала была заставлена длинными столами и скамьями. Кормили гвардейцев в два потока.
        Кухня была на 5 котлов. Отдельно, там же, стояла печка с комфорками, на которой на дровах готовились и подогревались диетические блюда для «диетчиков».
       В это время столовую посетил довольно грозный генерал Корещенко – командир нашей дивизии, приехавший из Тулы, где располагался штаб дивизии. Через «амбразуру», где выдавалась пища, он случайно увидел, как дежурный солдатик в руках тащит к печке дрова. Генерал возмутился и приказал в гневе: «Убрать дрова!» Вид дров не гармонировал с видом сверкающих на солнце новеньких котлов.
        Солдатик молча унёс дрова, а когда генерал и его свита удалились, тут же принёс дрова обратно и продолжил топить печку. Он понимал, «диетчиков»-то кормить нужно, вот-вот придут, а их в полку набиралось десятки. С гастритом, после операций, ослабленных после болезней. А в общем котле не всё же можно было сварить. Я думаю, что и генерал это понял бы, если бы ему объяснили. Испугались гнева высокого начальства.
        Старшим в столовой был повар с фронтовым стажем – прапорщик Сохрин. До сих пор вспоминаю пшённую кашу, сваренную в котле, жареную треску и вкуснейшую жирную малосольную селёдку. Её давали на ужин каждый вечер. Величиной  селёдки некоторые измеряли даже оставшееся время до дембеля.  Кормили десантников хорошо, а дежурного врача, тем более. Не зря же говорят: «Если врач сыт, и больному легче».
       Армию обеспечивали нормально, а население города Рязани снабжалось тогда заметно хуже. Помню, как сам часа два простоял как-то в продмаге на территории части с бидоном в очереди за подсолнечным маслом. И это считалось, повезло. А другой раз купил по случаю 3 кг сливочного масла и положил его в холодных сенях частного дома, где мы тогда с семьёй снимали комнату. А масла на утро уже не оказалось: скорее всего, упёрли расторопные соседи. Конечно, обидно было.
       Но случались и настоящие трагедии. Как-то поздней осенью в районе реки Павловки, в 2-3-х км от нашей части,  в ходе тренировочных занятий роты связи утонули сразу два десантника, тяжело нагруженные рациями. Рации располагались у них за спиной. И речка-то была небольшой, но с очень крутым и глубоким спуском. Оказавшись в холодной воде, они под тяжестью снаряжения не смогли выплыть. Вошли в воду и не вышли. Это видели издалека. Командиры не досмотрели, иначе бы ребят можно было спасти. Командир взвода Голубев, отличный офицер, тогда чуть не помешался. Его потом долго не переводили в другую часть, и он, ожидая приказа, ходил среди сослуживцев какой-то тихий, отрешённый и виноватый. Переживал.
      Однажды я оставил на кушетке сержанта с радикулитом, пришедшего в медпункт на процедуру аппликации озокерита. Плитка с кастрюлей, полной горячего озокерита, стояла на тумбочке у кушетки, а провод тянулся сверху над лежащим на ней больным. Озокерит уже закипал, когда сержант, видимо что-то вспомнив, вскочил с  кушетки. Кастрюля слетела с упавшей плитки, опрокинулась, и сержант тотчас же был облит горячим озокеритом. Раздался дикий вопль, и на спине у пострадавшего под быстро остывающими лепёшками озокерита появились большие пузыри. Кожа со спины лохмотьями слезла целиком. Спину закрыли салфетками с мазью и забинтовали. Озокерит остывает быстро, и боль вскоре прошла, но своё дело он сделал. Контактные ожоги через неделю, правда, в основном прошли, но радикулит у него мы уже таким методом лечить больше не стали.
      Сержант отнёсся с пониманием к случившемуся, всё-таки и сам был виноват, и хотя мы были, безусловно, виноваты перед ним (техника безопасности просто отсутствовала), жаловаться не стал. Жизнь учила меня осмотрительности.
     Однажды летом, это было в августе, я организовал выезд личного состава на нашей санитарной машине в колхоз в деревне Вышетравино, южнее Рязани, что возле станции Денежниковоо. В том году был отличный урожай яблок и в колхозе, и в частных усадьбах. Местных рук не хватало. Договорились с председателем, что мы поможем, а яблоки нам бесплатно отдадут. Мои гвардейцы здорово тогда поработали, собирая яблоки с деревьев в ящики: и колхозу, и себе (мешка три отборных яблок), да и вдоволь сами наелись. В армии это редкая радость.
      Я старался вести научную работу. Вёл наблюдения (над течением гриппа в части в период эпидемии, описал феномен зернистости мягкого нёба при этом заболевании; определил частоту перкуторных и аускультативных отклонений от нормы со стороны сердца у 1500 здоровых солдат, осматривая их во время диспансеризации; исследовал реакцию Финько с желчью у гастроэнтерологических больных; обобщил ряд клинических наблюдений). Ездил в городскую медицинскую библиотеку, рылся в каталогах. Даже опубликовал две печатных работы в центральных журналах. Конечно, это было здорово.
       В самой Рязани у нас жили родственники, а позже туда из Ленинграда переехали и наши родители. Приезжали и москвичи (тётя Валюша и сестра Люба с дочкой Наташей). Жить стало легче и как-то более содержательно. Ведь у нас подрастала наша маленькая дочка Машенька. Родители выручали. Жена окончила здешний педагогический институт и устроилась работать в Краеведческий музей, расположенный в Рязанском Кремле.
    Я упорно изучал английский язык с учительницей, жившей по соседству, - готовился в адъюнктуру при Академии в Ленинграде. На дежурствах по парашютным прыжкам переводил и пытался читать английские книжки, тренировался. Научился ценить время.
    У меня был тогда медицинский саквояжик с гнёздами для лабораторных пробирок. Это противоречило уставным нормам, и командир полка как-то сделал мне замечание по этому поводу, но всё же поинтересовался, зачем такой саквояж. Я показал ему, что там всё, что нужно для транспортировки пробирок. Он понял и, надо отдать ему должное, впредь не препятствовал мне в этом.
      Конечно, всё это  не очень вписывалось в обычную работу в медпункте. Но врачи с уважением относились к моему самоусовершенствованию. Всё лучше, чем играть в преферанс по вечерам.
       Ситуаций, когда врачу приходится поступать решительно, даже если он сам по природе своей этим качеством не отличается, было предостаточно: такова жизнь. Приведу пример.
        Было это в ноябре 1960 г. К тому времени я уже 4 года отслужил младшим врачом полка.
       Осень, на дворе к семи вечера уже становилось темно. В свете, падающем из окон медпункта, был виден грязный мокрый снег. Рабочий день завершался. Ушли последние амбулаторные больные, личный состав медпункта с ведрами для пищи больным в лазарете, убыл на ужин в столовую, закрылась аптека, собрался уходить и я.  В этот момент во двор медпункта с грохотом въезжает грузовая машина, в окнах мелькают тени, через 5 минут в амбулаторию солдаты вносят на руках восемь раненых. Кладут их веером на пол, толпятся, мешая подойти к пострадавшим. Слышны стоны.
      Оказывается, полчаса тому назад в артмастерской взорвался котел. Гвардейцы до этого, чтобы согреться, забрались под этот котел. Взрыв накрыл всех, кто оказался рядом. Взрывная волна, куски металла, кипяток, пар, сажа… Тут же подогнали машину, пострадавших вытащили из завалов, втащили в кузов и повезли в медпункт.
      В медпункте оказались только я и санинструктор. Пришлось встать на стул, чтобы оказаться над головами людей и, перекрывая стоящий гвалт, скомандовать, чтобы все лишние вышли из помещения амбулатории. Оставил двоих, чтобы напоили раненых. Послал в столовую срочно вызвать личный состав медпункта. Ещё одного направил в городок за уже ушедшим фельдшером-аптекарем, нужно было пополнить перевязочный материал. Санинструктору приказал кипятить шприцы,  вытащить шприцы-тюбики из шкафа, открыть стерильный столик…    
       В амбулатории стало тихо. С ранеными уже можно было разговаривать. Постепенно, по ходу их осмотра, началась медицинская сортировка. Мы работали с моим помощником бок о бок. Это был сержант Еловиков. Я осматривал и беседовал с пострадавшими, он измерял им давление.
     Состояние раненых было различным. Один был бледен и заторможен, тихо стонал. Нога его в голени неестественно свисала. Давление было низким. Была очевидна картина шока. Мы осторожно разрезали и сняли с его ноги сапог. Наложили шину. Ввели из шприца-тюбика промедол. (Вода в кастрюльке со шприцами ещё не закипела). У второго бойца на лице и кистях рук свисали лоскуты ошпаренной кожи, он вел себя беспокойно, кричал, требуя помощи. С него сняли грязный бушлат, напоили, сделали инъекцию промедола и временно отвели в лазарет. У третьего рукав бушлата был пропитан кровью. После того, как рукав отрезали, стала видна ушибленно-резаная рана предплечья. Обработка спиртом, тугая повязка. Четвертый был очень перепуган, лицо его было в саже, он плакал, но видимой патологии выявлено не было, была вероятной контузия. Отвели в лазарет. И так далее.
      Было слышно, как вернулись с ужина санитары. Прибежал аптекарь, выдал марли и бинтов.
      Неожиданно в комнате появился командир полка (тогда им был полковник Пашовкин) и вопросительно посмотрел на меня. Я подумал, надо же, как «чёртик на болоте». Все правильно: в части ЧП, ему доложили, он и прибежал. Я, кратко охарактеризовав состояние раненых, попросил его не мешать мне, и у него ума хватило молча подчиниться. Я попросил его только о транспорте, так как было очевидно, что часть из пострадавших нужно срочно вести в госпиталь. Он вышел, и уже через 20 минут санитарная машина стояла у нашего крыльца. Больше он не появлялся.
      Вскипели шприцы и стали возможны подкожные и внутривенные вливания. Подключились вернувшиеся из столовой санинструкторы. Люди работали, продолжая начатое.  Четырех раненых, в том числе с переломом голени, ранением руки и кровопотерей, во главе со старшим фельдшером эвакуировали в госпиталь. Работа переместилась в лазарет. Все были успокоены, накормлены и напоены.
      Вернулся фельдшер из госпиталя и доложил, что всех раненых благополучно довёз, и они госпитализированы. К 10 вечера все закончилось, и можно было идти домой.
      Анализируя происшедшее, я тогда удивился, что все сделал в основном правильно, хотя действовал во многом интуитивно. Главное было в этой суматохе и обстановке паники собраться самому, занять командную высоту и подчинить деятельность всех участников своей воле. Поначалу это было даже важнее, чем профессиональная грамотность. Второе -  это подготовленность личного состава медпункта и, наконец, третье –  готовность вещей: шприцев, перевязочного материала, даже обыкновенной питьевой воды.
    Наверное, можно было сказать, что я за эти годы профессионально вырос. И когда случилась беда, выдержал экзамен.
      В 1961 году я сдавал экзамен в адъюнктуру по терапии в ВМА им. С.М.Кирова и не поступил. Не прошёл по балу. Горевал. И в медпункте все расстроились. Не мог видеть, как мимо нашего медпункта и полковых казарм идут и идут поезда прямо на Москву. А я застрял в медпункте. И, хотя уже никто не обращал внимания на мои капитанские погоны, так как для всех здесь я был просто доктор, этого уже стало мало. Надо было повторить попытку поступить в Академию, чтобы потом заниматься научной и лечебной работой. Нужно было каждый день доказывать свою готовность к будущему уже сегодня, так, чтобы когда это будущее придёт, быть к нему совершенно готовым.
       В этот год мне пришлось сделать 14 парашютных прыжков, причём с самолётов ИЛ-14, «Дуглас» и Ан-8 (через хвостовой люк). Служба продолжала меня испытывать.
           Человеческое тепло измерить сложно. Врачу тем более: шагу нельзя шагнуть, не одаривая других этим самым теплом. Какое-то портативное ходячее МЧС с обогревом. Очень много примеров, связанных с поддержкой больного в трудную минуту.
      В 1961 году, в июне, на военном аэродроме под Тулой ежедневно проводили парашютные прыжки с тогда еще новых самолетов АН-8. Прыгал весь полк, в том числе медпункт. Я был старшим среди медиков. Ранний подъем, получение парашютов со склада, погрузка, выезд на аэродромное поле.
    До этого десантники прыгали в основном с самолетов АН-2. Прыгали через дверь в борту самолета.  А здесь в брюхо самолета усаживалось впятеро больше парашютистов, все по сигналу вставали с сидений и, двигаясь друг за другом в два ряда, приближались к громадным воротам в хвосте корабля и выскакивали в голубую бездну. Это место называли «хлеборезкой».
     Плотный воздух подхватывал тела и заставлял лететь их сначала по прямой и лишь потом начинался спуск по касательной к земле. Всё это время каждый парашютист отчаянно прижимал к груди рукоятку от троссика, идущего к парашюту, и считал про себя «1001. 1002, 1003 до  1007». Затем троссик выдёргивался, парашют выпадал сзади из укладки и раскрывался. Медленно приближалась земля, и парашютист парил под белым куполом. Это были минуты счастья,  преодоленного   страха, торжества мужества. Помню, что когда я несся от самолета, передо мной на фоне неба чернели мои сапоги. Но было не до смеха. Аэродромная земля была твердой.
      Самолеты на аэродроме забирали подразделения по очереди. В ожидании мои медики лежали на парашютах, терпели июньское дневное пекло и тоскливо наблюдали за взлетом и посадкой самолетов. Страшновато подолгу ожидать неизбежное. 
       Вдруг ко мне подбегают сержанты соседней роты и сообщают, что у них появился отказчик. «Говорит, что болен, а мы не верим. Боится! А у нас через 20 минут посадка!» Просят меня срочно осмотреть «больного».  Невыполнение прыжков строго осуждалось, да и страдало участие в соцсоревновании подразделений батальона. Дело было серьёзное. Судя по их угрожающей мимике, у меня возникло подозрение, что ещё немного, и они устроят «больному» самосуд.
       Пошли в роту. В плотном окружении гвардейцев стоял солдатик небольшого росточка, бледный и испуганный. «Что с тобой случилось?» – спросил я его тихо и доверительно. Все замолкли. «Утром был понос», отвечает. Народ взревел: «Врёт!»  Я поймал его затравленный взгляд и, не отпуская его взгляда, тихо сказал: «Если бы ты знал, как я не хочу прыгать, если бы моя воля, ушел бы, куда глаза глядят. Что такое парашют? Это же тряпки. Но у меня личный состав 15 человек. Как я их брошу? К тому же я – коммунист, неудобно как-то. Приходится, братишка. А ты не бойся! Ребята на тебя орут, потому, что за дело болеют. А вообще-то они к тебе неплохо относятся, ты только доверься им, они тебе помогут: и в самолет посадят, и вытолкнут, и на земле встретят, парашют помогут собрать и донести…» В глазах его исчезла затравленность.
      Нашёлся кто-то, кто понял его страх перед прыжком и страх остаться изгоем. Он заколебался, Это почувствовали его товарищи и одобрительно зашумели. «Федя! Ты не бойся, ты не один, мы тебе поможем, мы все сделаем вместе!» И, не дожидаясь рецидива сомнений, надели на него парашют и, обнимая, гуськом пошли на посадку. А я поплёлся к своим, рассчитывая, что, в крайнем случае, вытолкнут и меня. Коллектив – великая вещь.
     Прыгнул мой крестник и, как все, усталый и счастливый в конце дня уже укладывал парашют для следующего прыжка. Прыгнул и я с моим медпунктом.
       Создать настроение, придать уверенность человеку иногда может только врач. М.Я.Мудров еще в начале 19-го века писал: «Долгом почитаю заметить, что есть и душевные лекарства, которые врачуют тело, они почерпываются из науки мудрости, чаще из психологии.
      Сим искусством печального утешишь, сердитого умягчишь, нетерпеливого успокоишь, бешеного остановишь, дерзкого испугаешь, робкого сделаешь смелым, скрытного откровенным, отчаянного благонадёжным. Сим искусством сообщается больным та твердость духа, которая побеждает телесные боли, тоску, метание и которая самые болезни иногда покоряет воле больного».   
      И этот - нелёгкий, человеческий,- экзамен я выдержал.
     А на следующий, 1962, год в моей жизни произошли сразу три события: меня зачислили в клиническую ординатуру при ленинградской Академии (за одного битого двух небитых дают), у нас родился сын Серёжа, и дочь Маша пошла в первый класс.
    Таким выдалось это мое последнее рязанское лето. Оно было летом перемен, летом движения к будущему. Но ведь мы были молоды, и будущее нас не пугало.
    Служба в полку дала мне много. Я сблизился с народом (армия – это и есть народ), соразмерил себя с другими людьми, вдоволь «поел солдатской каши», воспитал себя и как врач, и как человек. В 1958 году вступил в партию, в которой с 1928 года состоял ещё мой отец, сын рабочего – участника Обуховской обороны. Партийная династия продолжилась. Я познал силу коллективного товарищества и прислонился к армейскому мужеству, подготовил себя к дальнейшему профессиональному росту.
      Родина дала мне много, наступило время отдавать. 7 лет службы в парашютно-десантном полку, участие в серьёзных войсковых учениях, позволили мне убедиться в реальном могуществе Советской армии того времени, впитавшей фронтовой опыт, накормленной, хорошо оснащённой и дисциплинированной, подчинённой основной задаче – защите нашей Родины.
    Позже, в академии на кафедре профессора Н.С.Молчанова и Е.В.Гембицкого за три года ординатуры из меня сделали такого доктора, что этого мне хватило на всю жизнь.

     Пост-скриптум.    
     В медпункте полка, после моего убытия, продолжалась своя напряженная жизнь. Но время брало свое. Через год уволился старший врач В.М.Головин, ещё через год старшина А.Берков, уволились офицеры-фельдшера Н.Е.Кузьмин и А.С.Афанасьев, их заменили фельдшера срочной службы. Дольше всех работал зубной врач майор м/с Мальковский Петр Егорович. Пришли новые врачи.
          Уволившиеся офицеры устроились на работу в городе, так как на военную пенсию было не прожить. Головин и Кузьмин стали работать в городской санэпидстанции, Афанасьев стал заведовать аптечным складом.
      Так было до конца 1991 года, до уничтожения советской власти и прихода к власти лавочников.   
          Я долго переписывался со своими однополчанами. Изредка потом бывал в самом полку, но проезжая на поезде (а поезда и сейчас идут мимо полка), всякий раз с болью в сердце всматривался в проплывавшие мимо дорогие силуэты зданий казарм, столовой и медпункта, где я прожил целых 7 лет.   
       С тех пор прошло более полувека, и в полку, да и в Рязани, не осталось уже почти никого, кому бы я мог послать и прежние свои книги «Врач парашютного полка», «Врачебные уроки»,  и эту свою книгу.   
    Подполковник Василий Михайлович Головин, мой старший врач полка, воевавший у озера Балатон в Венгрии в 1945 году и пославший меня на учебу в клиническую ординатуру Академии, жил в эти последние ущербные годы очень бедно и скончался накануне расстрела Белого дома.


Апрель 2017 года, г. Саратов.