Эхо войны или трагедия на полигоне

Лицо Володи Арсентьева, который, сидя в наушниках рядом с полевой радиостанцией, слушал обстановку в сети, неожиданно переменилось и мгновенно стало тревожным и озабоченным.

– Ё-моё! – воскликнул он.

– Что стряслось? – спросил я, поднявшись со складного стула и подходя к нему.

– Тихо, тихо! – замахал он мне рукой и ещё сильнее прижал чёрный кругляш телефона к уху. – Снаряд разорвался на траектории, – сказал он немного погодя, – вроде бы при вылете из ствола; – И, как бы предваряя неизбежный вопрос, добавил: – вроде бы есть раненые. Передают: «Прекратить стрельбу; врача срочно на позицию танкового полка».

Пушечники мотострелковых и танкового полка вместе с гаубичниками располагались в стороне от нашей реактивной батареи километрах в полутора – двух. Они стреляли боевые задачи чуть ли не через головы наблюдающих, а мы, находясь с правого фланга, били по одному с ними мишенному полю в обширной пади Торхотуй.

Володя продолжал сканировать эфир, а мы маялись от неизвестности и непонятной тревоги.

– Вася Дударь погиб, – наконец замогильно произнёс Вова, – пока непонятно, как…

Капитана Дударя я знал давно. Мы вместе учились в одном дивизионе Хмельницкого училища. Судьба столкнула меня с ним (в буквальном смысле) ещё во время «абитуры», когда разношёрстная толпа поступающих со всех концов нашей Родины проживала в палаточном городке в пригороде города Хмельницкого на Украине рядом с небольшим селом со странным названием Ружичная.

Тогда в июле 1977-го в перерывах между вступительными экзаменами мы по вечерам гоняли мяч на широкой поляне за лагерем, рядом с «колгоспним ланом»*.
*Колхозное поле (укр.)

Небольшого росточка коренастый Вася, ведя мяч, всё никак не мог отделаться от моей назойливой опеки, чтобы прорваться к импровизированным воротам. Он чертыхался, но ему ничего не удавалось со мной поделать.

– Вот пристал, как банный лист, – Пыхтел он, озирая поляну; пот катился по его разгоряченному и злому круглому лицу и лез в глаза; слипшиеся волосы носились по макушке из стороны в сторону.

Позднее, во время учёбы, мы служили в разных батареях, а поэтому не общались, редко встречаясь на общих построениях дивизиона.

Вася ничем особым не выделялся из общей среды: невысокого роста, большеголовый, светловолосый, мускулистый – вот и всё.

Лет через десять после первого знакомства, я встретил его уже на достославной Дивизионке, куда и сам попал служить, как говорится, волею судеб. Мы сдержанно поздоровались и каждый разбежался по своим делам.

Вася Дударь, как и я, уже был капитаном, но я служил в реактивной артиллерии, а он – командиром пушечной батареи в танковом полку. По этой причине виделись мы очень редко: «Привет. Привет».

Я хорошо запомнил это тёплое, ласковое и тревожное лето 1989 года, когда, подхлёстнутый выводом советских войск из Афганистана (наводнившим растревоженную страну свежей пассионарной «кровью» парней, понюхавших пороха); вспышками стихийных выступлений шахтёров Кузбасса; «парадом» суверенитетов; межнациональных конфликтов: Грузия, Армения, Казахстан, Молдавия, Абхазия и Южная Осетия, фактически разваливался Советский Союз; закипали бурные дискуссии на первых съездах народных депутатов и рушился Варшавский договор. Кто не вспоминает этот год с горечью, обидой и ностальгией?!

В нашей забайкальской глубинке свежий и острый запах «всёразрешено» ещё не так будоражил общество. Захмелевшие от «свободы» цеховики и бандиты были ещё где-то там далеко на западе. А в нашей офицерской «тусовке» этот год был визуально отмечен новой формой одежды с «хитом программы»: полушерстяной офицерской курткой на «молнии» и рубашками с короткими рукавами, которые можно было носить без галстука. Ворвалась в нашу полевую жизнь и «песочная» афганка с неизменной экзотикой времени – берцами. Новизна чувствовалась во всём.

Ещё одной приметой времени стали офицерские собрания, на которых дозволялось говорить остро и открыто обо всём, что творилось в нашей Родине и в нашей… части.

Вот на таком общем фоне проходила наша повседневная войсковая жизнь: занятия, наряды, хозработы, лагеря и караулы. По негласному указанию «верхнего» руководства в караулы перестали назначать уроженцев «мятежных» народов: азербайджанцев и армян. Решение было заполитизированным, но никто не мог ему противиться. Как говорится: от греха подальше, подальше от оружия!

Мы прибыли на полигон «Бурдуны», как всегда, зарылись в красноватый кяхтинский песок и приступили к знакомой боевой работе, которая всегда была на контрапункте с казарменной рутиной и надоевшими нарядами.

С целью экономии горючего и прочих ресурсов, не в ущерб учебному процессу, в поле, как правило, забирали по одному орудию или реактивной установке от дивизиона.

Части все наши были сокращённого состава (это когда офицеров почти полный штат, а солдат-срочников мало), а потому артиллерийских стволов для выполнения командирами задач практического управления огнём было достаточно.

Ещё одной особенностью кадрированных частей было то, что техника, в основном устаревших марок, дослуживала свой век на площадках длительного хранения или в боксах в ожидании какой-нибудь «заварушки» (типа мировой войны) или сдачи в народное хозяйство, как у нас говорилось.

Таким устаревшим, но ещё довольно надёжным оружием были и пушки, знавшие ещё бои Второй Мировой.

Противотанковая артиллерийская система калибра 85 миллиметров ЗиС Д-44, название которой само говорит о её почтенном возрасте, была, конечно, изношена, но при определённой сноровке расчёта била точно.

Снаряды на эти пушечки получали на окружных артиллерийских складах в окрестностях станции Гусиное Озеро (в 2000-м году в таком же жарком июле они взлетели на воздух при ударе молнии).

Снаряды на хранении были с очень давних времён. На некоторых была маркировка 1942 и 1943 годов. При погрузке многие ящики даже рассыпались от старости, но латунь гильз и крашеная сталь снарядов, смазанных тонким слоем технического вазелина, по-прежнему поблескивали, как новенькие.

Самый обычный летний день перевалил через обед. С КНП (командно-наблюдательного пункта) на позицию по телефонным проводам стреляющие передавали данные: прицел, доворот от основного направления стрельбы, уровень, установку взрывателя и прочие «примочки» пушкарей. По этим цифрам старшие офицеры батарей наводили орудия в цель. Вся эта процедура у артиллеристов называется: стрельба с закрытой огневой позиции. А почему "закрытой"? Потому что с места расположения орудий цель не видна; их глаза и уши – это КНП. Наблюдатели придвинуты к «противнику» настолько близко, что в курсе малейших его нюансов.

После выстрела расчёт достал из погребка очередной подготовленный к бою снаряд, но он, по запарке, не заметил, а может быть и не придал значения тому, что на гильзе была незначительная вмятинка от удара о какой-нибудь угол. Где и когда был «добыт» этот дефект, сказать невозможно. Может быть и на фронте, когда некогда было в горячке боя убирать стреляные гильзы в погребок; а очередная отстреленная, она просто выбрасывалась и случайно попала своим боком на жёсткий латунный закраек? Как знать? Да и надо ли теперь?!

Ещё одной роковой особенностью артиллерийского орудия является то, что все составные части притёрты и подогнаны друг к другу до долей миллиметра. Гильза входит в зарядную камору достаточно плотно с тем, чтобы пороховые газы, толкающие снаряд по каналу ствола навстречу «супостату», не прорвались в сторону расчёта. Это называется обтюрацией.

Маленькая деформация гильзы никак не позволяла ей дойти до конца каморы сантиметра два, как ребята ни старались затолкать её руками. Клиновой затвор не закрывался. В конце концов застрявший снаряд встал колом и – ни туда, ни сюда!

С КНП уже нетерпеливо вопрошали: «Где выстрел?». А тут такая заковыка. Что делать?

Можно, конечно, остановить стрельбу, получив от начальства массу «комплиментов»; съездить к ремонтникам, привезти экстрактор, вывернуть капсюль и, работая ключом и специальными зацепами, извлечь злополучный снаряд, потратив на эти «роды» полдня.

А потом: составить Акт; вывезти и сдать некондиционное изделие обратно на склады = время, горючее, машина, люди, нервы, бюрократия – бр-р-р!

Оценив перспективы, Василий (а он был старшим расчёта) принял самое популярное, но самое неправильное решение: он распорядился взять всем вместе штангу банника (такая деревянная длинная палка со стальным набалдашником, на который накручивается круглая цилиндрическая щётка (банник) для чистки ствола), и подтолкнуть упёртую гильзу вперёд дружным нажатием в низ донышка (стараясь не задеть капсюльную втулку).

Василий взялся за древко и встал рядом с казёнником, чтобы контролировать процесс; двое бойцов и сержант расположились следом за командиром. Латунный фланец оптимистично поблёскивал.

Услышав мощный взрыв, расчёты, находящиеся неподалёку, увидели облако огня, песка и белого дыма прикрывшие на минуту соседнее орудие. Когда с позиции соседей раздались крики и стоны пострадавших, мои коллеги постарались связаться с руководством и вызвать врача.

«Я подбежал к пушке через минуту и первое, что увидел, лежащего рядом со станиной Васю. – Рассказывал нам после Толик, капитан Гамота, оказавшийся на месте трагедии первым. – Он тяжело и прерывисто дышал. – продолжал он. – Я чуть не споткнулся о лежащую в песке кисть руки с командирскими часами со стальным браслетом. Фуражки на голове у Васьки не было. А вместе с ней не было половины черепа. Всё было залито кровью. Неподалёку, сидя на снарядном ящике, исступлённо выл молодой сержантик – весь выхлоп пороха пришёл ему прямо в лицо. Обмундирование его было прожжено, как решето, сгоревшими на нём гранулами пороха. За орудием метрах в двадцати, схватившись за руку плакал высокого роста солдатик-грузин. На кисти у него не было пальцев и кровь хлестала из раны. Второй боец пострадал не очень, но сидел в шоке и ничего не мог говорить».

Врач капитан Сыч подъехал на бортовом ГАЗике минут через пять.

Когда грузили в кузов Васю, он ещё дышал. Наскоро перевязав пострадавших, полковой медик собрал оторванные части конечностей в пакетик и повёз раненых в Кяхту. До госпиталя Васю не довезли.

Фуражку с куском от головы и оторванное донце гильзы (как будто срезанное ножом) нашли в нескольких десятках метров за позицией. На капсюльной втулке были видны свежие царапины от стального наконечника штанги.

Лагерь погрузился в мрачный траур. Все занятия прекратились. Людей и технику вернули на базу и начались запоздалые инструктажи по мерам безопасности. Сам начальник артиллерии дивизии, стараясь придать своему облику больше значительности и патетики, завывающим трагичным голосом уговаривал всех нас не совать головы туда, куда не следует.

Никто из руководства не мог понять, что можно было сделать со снарядом, застрявшим в середине ствола. В конце концов прибыли подрывники, обвязали дуло пушки тротилом в том месте где находился боеприпас, и рванули.

Через пару часов нас всех построили в каре и под скорбную тишину на полевой плац вывезли то, что осталось от боевой пушки: станины, залиты кровью; клин затвора, вышибленный через сломанные рычаги и висящий прямо у земли; оторванная направленным взрывом и, как будто срезанная фантастическим ножом, передняя часть ствола с дульным тормозом привязана толстой проволокой к лафету. Страшное свидетельство людской беспечности провезли перед строем (очевидно для достижения большего эффекта от инструктажей) и уволокли в парк.

Все разошлись по палаткам. Прокуратура отработала со свидетелями и вещественными доказательствами. Возбудили уголовное дело. Но по причине гибели виновного тут же закрыли.

Капитан Сыч всё это время хранил в полевом холодильнике куски рук на случай, если их запросят криминалисты.

Через несколько дней, когда лагерь начали сворачивать, он подошёл к главному начальнику:

– Товарищ полковник, что мне делать с конечностями?

– Какими конечностями. – Не понял начарт дивизии.

– Ну, я собрал на месте происшествия как положено по инструкции, жду запроса прокуратуры.

– Знаешь что, капитан, отнеси в лес и похорони. – По отечески отправил его пожилой полковник.