Долгий путь

– Пусти! – охрипший голос полнился мукой. 
Два крепких воина едва удерживали товарища.
– Отпустите его!
Державшие переглянулись, но ослушаться не посмели.  Пересвет сделал шаг навстречу. Солнце за его спиной слепило воинов и они притихли, гадая, чего ожидать от инока.
– Вот, – пробормотал один, – Смерть на свою голову кликать вздумал.
– Не надобно мне такой жизни, – просипел зачинщик. – На что она мне, без нее?
– На его деревню печенеги напали, никого не пощадили, – пояснил второй.
– Идите, – повелел инок и обратился к страдальцу, – Помолись за ее душу. Вот увидишь - твоя боль немного утихнет.
– Да откуда знать тебе, инок? – горько вздохнул вояка, отирая пот с худого лица – Твое сердце отдано Богу.
Пересвет опустился на истоптанный ковыль и положил подле себя посох.
– Она живет в моей памяти, – тихо проговорил он, а помолчав, добавил: – И я живу. На все воля Господа.
В бескрайней степи ему виделся цветущий сад. В полуденный сентябрьский зной чудилось дуновение ночной прохлады. Он не заметил, как остался один. Губы его шевелились в молитве о той, что жила в его сердце.

***
Туман прозрачной дымкой устлал дорожки сада. Заметно похолодало. Боярин зябко поежился, поглядывая вверх на редкие звезды. Яблони, покрытые белой кипенью нежных цветов, казались ему частью неба.
Едва уловимая тень скользнула над головой. Чутье опытного воина не подвело и теперь. Боярин ловко ухватился за клонящуюся до земли ветвь и затряс.  Кто-то глухо упал на влажную траву.
– Лазутчик, поди, будешь? – Гаркнул боярин, прижав пойманного к земле. – А ну, отвечай!
– Не, не, – бедолага так неистово замотал головой, что боярину показалось: оторвется от тонкой шеи.
В серебристом свете луны на него смотрело испуганное дитя в лохмотьях.  Боярин ослабил хватку.
– Домом сад этот пахнет. Мне чудилось, что вернулась я в отчизну родимую. А потом забоялась, вот и забралась повыше.
– Девка что ль? – не поверил боярин. – Одна? В ночи? Да что ж тебе не сидится-то подле юбок материнских?
Девчушка ничего не ответила, вздрогнула всем телом и  тихонько заплакала. Боярин чувствовал непритворное горе в этих слезах. Она отерла мокрые щеки и доверчиво посмотрела снизу вверх, выдержав его взгляд. Что-то шевельнулось в очерствевшем, не знавшем любви сердце воина. Он видел, как отступает понемногу девичий страх, смягчаются черты лица.
– Есть, поди, хочешь?
Девчушка судорожно кивнула и припала к его ногам.
Повидал на своем веку боярин много горя. Куда ни глянь, то татары из честного народа душу вытрясают, то сама она стремиться вырваться из сломленного мором и нищетой тела. Всем не поможешь. Но, глядя на беспризорницу, он вдруг задумался: бобылем жил, знатный титул не по наследованию достался, а заслуженный подарок князя за верность. В походах и боях не до семьи было. Правильно ли все сложилось? Или складывается еще?
Распорядился хозяин накормить замарашку, отмыть и выспаться уложить. А сам еще долго бродил по саду, погруженный в свои мысли, не замечая, что рассвет уже во всю съедает ночную завесу. Боярин энергично растер лицо, отгоняя оцепенение, и вошел в дом.
Гостья уже ждала его.  Пшеничная коса спадала на грудь и вздымалась от легкого дыхания, а опущенные ресницы слегка трепетали. Убранство знакомой горницы показалось боярину убогим рядом с девой.
– Как величать тебя? – обратился он не без смущения, удивляясь про себя: «Как это воин бывалый да супротив дидяти растерялся?»
– Глашей меня окликали раньше. А теперь, как не позови, на любое имя обернусь.
Как в раскрытой книге боярин прочел в ее глазах все то, о чем язык не поворачивался сказать, а сердце забыть не могло.
– Куда путь держишь, Глашенька?
– Дорога моя лежит туда, куда ветер погонит за куском хлеба.
– Оставайся сколько пожелаешь. А коли надоест, удерживать не стану.
Боярин приглядывался к гостье, удивляясь, как в руках ее все спорится. И на стол накрыть успевает, и в хозяйстве поможет, и у печи суетится. Глаша расцветала на глазах: наливаться начали впалые щеки, появился нежный румянец. Но тень пробегала в ее лице всякий раз, как боярин оказывался поблизости.
– Глашенька, – заговорил однажды хозяин дома, – вижу, тяготит тебя что-то. От того и мне не по себе бывает. Пришлась ты мне по сердцу. Как дитя родное полюбил тебя. Но коли не этого ждешь и не по нраву тебе слова мои...
Договорить не успел. Глаша припала к ногам кормильца и залилась благодарными слезами. А когда их глаза вновь встретились, взор ее был ясным и открытым.
А потом дева ушла в сад, забралась в ветви старой яблони, и боярин долго слушал ее тихую песню, пока спокойный сон не сморил его.
Так и жили они. Сад вновь налился урожаем, а Глаша все хорошела на радость новоиспеченного отца.
В тот вечер ее песни снова звучали под кроной яблони, а боярин неспешно прогуливался по аллее, наслаждаясь ее мелодичным голосом. Вечернее спокойствие нарушил цокот копыт. Глаша смолкла на полуслове, напряженно вглядываясь во мрак дороги, по которой неслись к их уединенной жизни несколько силуэтов, окутанных облаком пыли. Боярин вздохнул тяжело и вышел навстречу всадникам. Давненько не было вестей по его душу.
Спрыгнув с коня, запыхавшийся гонец отер пот, крупными каплями проступивший на красном лице. Его сотоварищи остановились поодаль.
Боярин все понял без слов.
– Я ненадолго, - успокаивал он Глашу и сам себе не верил. Каждый поход, каждый бой для воина может стать последним. Он слишком хорошо это знал.
Не прошло и пары дней, как были отданы последние распоряжения.
– Глашеньку берегите, – напутствовал он челядь.
– Да что с ней будет-то, батюшка?

***
Отшумела с той поры осень дождями, отгремела зима лютыми морозами с ветрами колючими. Много ратных воинов полегло, защищая границы княжества.
– Вот и домой, – боярин, втянул носом влажный предрассветный воздух и призадумался.
Не доставало ему яблочно-медового аромата, да тихой девичей песни.
 «Как там Глашенька? Все хорошеет, поди, женихается?"
– Скоро-скоро свидимся, – прошептал воин уже в полудреме.

Во сне он блуждал, пытаясь найти выход, и не находил. Тьма вокруг все сгущалась, тянула за собой, парализуя волю. Но неожиданно мрак прорезал тонкий луч света. Боярин вскинул руку, щурясь.
– Поспеши!
Прозвучавшие слова отдались эхом в душе спящего. Он вздрогнул и проснулся.
Сотоварищи его по-прежнему вели тихую беседу у догорающего костра, ночное небо начало выцветать, а на горизонте тончайшей алой полоской уже проступал рассвет.
– Присниться же, – пробурчал боярин, отгоняя дурные мысли.
– Что призадумался? – спросил кто-то из воинов. Рассказал боярин без обиняков сон, да сам же и отмахнулся. – Ну его, нечисть полевая попугать меня вздумала, а я и поддался.
Повернули защитники в сторону дома. Не успели оглянуться, как показались места знакомые. А вот и деревня родимая, да что-то никто не спешит на встречу. Боярин резко потянул за уздцы вороного. Жалобный вой собак, доносящийся отовсюду, прерывало одинокое глухое мычание коровы. В раскаленном воздухе витала тревога. Жеребец испуганно забил копытами по утоптанной дороге и поднялся на дыбы, издав хрипящий звук.
– Тише, – шепнул ему на ухо наездник и спешился.
Войдя в первый попавшийся двор, боярин увидел приоткрытую дверь. Людей не было, и безмолвная полоса черноты выглядела зловеще на фоне густой зелени и лазурного неба. Боярин толкнул дверь ногой, она со скрипом отворилась, обнажив во чреве своем разгром: глиняная утварь расколота, лавки перевернуты. Посреди горницы, безмолвно раскинувшись, лежал мертвый старик. Разоренными оказались все избы. Осмотрев тела погибших, воин убедился - татаровых рук дело.
Он выскочил на дорогу, пытаясь разглядеть, куда отправились нападавшие. Но ветер надежно скрыл все следы.
Приблизившись к следующему поселению, боярин увидел нескольких крестьян, тянущих воз. Несчастные бросились врассыпную, едва заметили силуэт воина. Боярин с трудом догнал одного увертливого беглеца и долго пытался втолковать, что не причинит зла, а только хочет узнать, куда татары направились.
– Как из-под земли возникли. Все смели на пути, – тараторил страждущий, пытаясь освободиться.
Боярин отпустил, понимая, что теряет время, и погнал во весь опор верного скакуна.
Вот и сад уже виден, и яблоня раскидистая. Загнанный конь замертво повалился наземь. Не помня себя, боярин выбрался из-под него и побежал к дому.
А вот и Глашенька, лежит у яблони, дремлет. Боярин замедлил шаг.
"Вот старый дурак, напридумывал", – усмехнулся. – "Совсем, видать, разморила полуденная жара".
– Глашенька, – позвал.
Лежащая на траве не шелохнулась.
– Ох уж сны девичьи, – заворчал боярин, приближаясь к ней.
В саду всю еще стояла прохлада, и после жары, тревоги и спешки он почувствовал озноб, пробежавшей по спине.
"Так бледна", – мелькнула мысль.
– Глаша, – позвал еще раз, склонившись над ней, вынул из волос яблоневый лист, помял в руке. Легкий ветер ворвался в сад, зашумел в макушках деревьев, растревожил душу ароматом белого налива, коснулся неподвижного тела.
Ноги больше не держали, а по каменному лицу бывалого воина потекли слезы.
Нечеловеческий крик вырвался из мужицкой груди.  Боярин катался по траве, рычал, рвал на себе волосы. Он грозил кулаком небесам, проклинал Господа и тут же умолял о возмездии. Когда силы оставил его, прислонился щекой к шершавому стволу и безмолвно глядел на нее. Он мог бы догнать неверных, покарать. Но как принять волю Бога, когда Он забирает самое дорогое?
Меж яблонь Глаша обрела вечный покой, а боярин его потерял. Долго лежал он на могиле приемной дочери, не помня себя от горя, пока ненависть не придала силы его ногам. Он срубил из тянущийся к нему яблоневой ветви посох, и, не заходя в разоренный дом, побрел прочь. Горе вмиг состарило статного боярина, согнуло, пролегло глубокими морщинами на лице, сединой закралось в виски, выбелило бороду. От деревни к деревне блуждал он, не разбирая дороги. И куда бы не пришел, всюду ему казалось, что он тут уже был, и весь его путь сливался воедино, пока не затерялся совсем.

***
Светлый сосновый бор раскинулся во все стороны без конца и без края. Воздух медленно перекатывался. Одинокая фигура мелькала среди просмолённых на солнце, дышащих жаром стволов.
Странник остановился, вытряхнул набившийся при ходьбе песок и поправил бересту на правой стопе. Закончив дело, он подставил солнцу изрезанное глубокими морщинами лицо. Прислушался. Неспешно спустился к реке, что протекала в низине, и присел на берегу, положив подле себя посох. Зеленоватая гладь, испещренная сосновыми иголками, легонько двигалась.
Странник хотел было зачерпнуть воды и замер с вытянутой рукой. Среди мелкой рыбешки ему почудились глаза той, что жила в его сердце. Она смиренно глядела на него.
– Постой, – прошептал он, боясь, что ведение ускользнет, и подался вперед всем телом. Речная гладь раскрыла пред ним свои объятия. Эхо потревоженной реки пронеслось между сосен и растворилось в небесной синеве.
Мир помутнел. Оказавшись во мраке, странник снова не знал, куда идти. Тонкий луч света  пронзил черноту. Он вскинул руку, ослепленный ярким сиянием, и ощутил силу, тянущую его к свету.
– В этот раз я успею. Обещаю тебе...
Но вместо слов из его рта с бульканьем вырывалась вода.
Перед странником проступил размытый образ, он потянулся к нему, ища родные черты и не находя. Но видение не исчезало, а напротив, становилось отчетливее, приобретая форму. И свет оказался теплым, и рука, что вытащила его. Как в тумане видел он направление пути, безмолвно следуя за поводырем, пока не закрылись за ним монастырские ворота.
Старец обернулся к нему и сказал:
– На все воля Божия.

Голоса певчих расцветали, как прекрасный цветок, наполняя звуком весь храм. Молитвенное пение переливалось волнами, проникало в сердца и действовало без слов на саму душу. Пахло ладаном. Силуэты молящихся отражались в мерцании свечей. Борисоглебский монастырь в этот час наполнялся особенным звучанием. Казалось, даже стены вторили ему. Ощущал в себе эту мелодию и Александр, принявший не так давно монашеский постриг. Его израненная душа тянулась к Богу, но боль сердечная не отпускала. Монах стоял в тени подле иконы Спасителя и неустанно творил молитву о той, которую не спас.

***
Пересвет закрыл глаза. Его губы все еще шевелились. Туман рваными клочьями поднимался из оврагов, окутывал бескрайнюю степь непроглядной завесой. Долгий путь близился к концу.
Александр заново проживал свои прежние жизни: опытный ратник, боярин, счастливый отец, безутешный скиталец, монах, инок. А теперь возвращался в ипостась воина под знаменами Царя Небесного.
Он чувствовал, что жизнь его совершила полный оборот, но круг этот не замкнулся, напротив  – движение продолжалось. Пересвет крепко сжал гладкую от времени рукоять посоха, что всегда был при нем как напоминание о греховности. Но теперь он видел в этом знак: жизнь больше не принадлежала ему, она лишь протекала сквозь него, ведя за собой, и он послушно следовал ей.
В этот миг он, наконец, испытал в душе согласие своей воли и воли Божий.
Пересвет снял с себя доспехи, оставшись в одной Великой Схиме. Он оставил свой яблоневый посох, сел на коня, взял копье и поскакал навстречу своей судьбе.
В наступившей тишине был слышен лишь шум ветра в ковыле. Пересвет осенил себя крестным знаменем и стремительно, с легкостью рванулся вперед.