Георгий Лорткипанидзе
Ацтек
Эта на первый взгляд незначительная и ничем особо не примечательная, хотя по-своему и любопытная история, до сих пор остается неизвестной и сокрытой от взора общественности. Легкий и следовый ее отпечаток можно обнаружить разве что в паре-тройке затерянных в общем информационном потоке публикаций, которые сами по себе весьма далеко - на десятки недель и тысячи километров - отстоят друг от друга как по времени, так и по географии. Равнодушным чинушам, замаливающим грехи олигархам и придавленным жизненными невзгодами работникам умственного труда не до них - разве что если не ткнуть их в эти публикации лицом... Им нынче не до этого. Зато нам – энтузиастам, добровольно взявшимся за неблагодарный труд познания и слишком близко подступившим к истокам труднодоступных истин - очевидно, что предлагаемая ниже читателям отдельная человеческая судьба может послужить неплохим примером для людей совершенно определенного типа. Имеются в виду редкие особи, с самого раннего детства отличавшиеся дальновидностью, всеядным нюхом, неподобающе острым языком и чрезвычайно тонким осязанием. Благодаря вышеуказанным врожденным качествам эти вполне достойные, но излишне чувствительные люди постепенно научились успешно распознавать самые слабые оттенки окружающей цветовой гаммы и, как раз уповая на их дальновидность и отзывчивость, мы и приводим здесь некую смесь рассеяных в пространстве и времени материалов. Напоминаем скептикам, что все крупинки тшательно скрываемых от лишних глаз событий недавнего прошлого, добыты совместными усилиями заинтересованных лиц в ходе частых посещений хранилищ Национальной Библиотеки, государственных архивов и бесконечных копаний в мерцающих дебрях вездесущего интернета.
Х Х Х
17 сентября 2011 года, Тбилиси, газета «Глас», колонка главного редактора (на груз. стиль и пунктуация перевода сохранены):
«Вчера в центре города, на проспекте Руставели, в мексиканском посольстве разыгралась кровавая трагедия. Смело можно утверждать, что подобного прецедента мировая дипломатия не знает. Вместе с другими грузинскими и иностранными гостями, на приеме в честь Дня Независимости Мексики присутствовал и наш корресподент, ставший невольным свидетелем ужасного преступления. Ближе к завершению приема, уже во время «а ля фуршета,» на спокойно беседовавшего с гостями с бокалом шампанского в руке Чрезвычайного и Полномочного Посла Мексики в Грузии г-на Альваро Гомес-Мартинеса у всех на виду напал сотрудник этого же посольства некто Уртадо Герреро Томансин и поразил своего старшего коллегу одним-единственным точным ударом национального кинжала - мачете - в грудь. Спасти посла Гомес-Мартинеса не удалось, так как он истек кровью еще до прибытия экипажа скорой медицинской помощи. Внешне выглядевший абсолютно спокойным г-на Томансин был сразу же задержан сотрудниками посольской охраны и следует отметить, что при задержании он не оказал ни малейшего соппротивления. Мотив (или мотивы) преступления для нас пока неясны. Сегодня редакция «Голоса», желая доставить читателям максимум информации о вчерашней трагедии, специально командировала в министерство иностранных дел присутствовавшего на приеме нашего корреспондента, но выяснилось, что грузинская дипломатия пока предпочитает хранить молчание. В пресс-центре министерства журналистам официально было объявлено только то, что в связи с инцидентом ведется расследование. К сожалению, никому из присутствовавших на брифинге не удалось получить внятный и компетентный ответ на простой вопрос: к юрисдикции какой страны относятся преступления данного типа и распространяется ли на преступника дипломатический иммунитет? То есть, где должны судить задержанного в здании дипломатического представительства с поличным - с окровавленным кинжалом в руке - г-н Томансина: в Грузии или в Мексике? Формулируя свой вопрос в такой форме наш корреспондент учитывал один основательно подзабытый нюанс. Многие тбилисцы, особенно пожилые, должны помнить как в начале сумбурных 90-ых пьяный болгарский дипломат и представитель одной из европейских международных организации в Грузии некто Александр Маринов, снес на своей машине на улице Меликишвили двух молодых людей. Между прочим как раз дипломатический иммунитет спас тогда Маринова от гнева родственников погибших и осуждения грузинским судом. Более того, мы можем вспомнить еще и о том, как за аналогичное преступление на территории США был осужден молодой перспективный грузинский дипломат Гига Махарадзе. В аварии погибла молодая женщина и вместо того, чтобы вершить большую политику наш дипломат вынужден был провести в американской тюрьме лучшие годы своей жизни. В ту пору мы, грузины, проявили ничем, на мой взгляд, неоправданную толерантность и сами добровольно лишили Махарадзе иммунитета - единоличным решением тогдашнего президента страны, избегавшего ненужного обострения отношений с новоявленным заокеанским стратегическим партнером. Факт, что тогда лидер страны предпочел ухудшению отношений с мощным союзником забвение норм международного права, а забота о судьбе соотечественника, пускай и небезгрешного, представилась ему невыгодным предприятием. Любопытно, как поступят сейчас мексиканцы - с учетом того, что удельный политический вес Грузии несравним с американским. Очевидно, что упомянутые выше аналогии лишь обостряют интерес нашей общественности к вчерашнему трагическому инциденту. Что ж, будем ждать как поступит в данном конкретном случае президент Мексики. Что касается следствия, то наше издание пока что вынуждено ограничиваться простой констатацией фактов. Но мы обещаем нашему читателю, что редакция не ослабит своего внимания к развитию событий вокруг этого инцидента и в последующих номерах нашей газеты намерена знакомить общество с соответствующей инфермацией по мере ее обновления».
Эрмиле Силагава, Главный редактор газенты «Глас»
(
NB: Обещание редактора общественности так и не было выполнено по независящим от редакции причинам. Об этом инциденте в грузинской прессе более ничего не публиковалось, ни единого слова или даже легкого намека).
18 сентября 2012 года, Мехико, газета “La Prensa Libre” (перевод c исп.)
«Вчера представитель посольства Грузии в Мексиканских Соединенных Штатах на специальном брифинге официально заявил о том, что прошло уже более недели после того как где-то на территории страны пребывания исчез советник по вопросам культуры грузинского посольства г-н Ефрем Болквадзе. На брифинге выяснилось и то, что посольство Грузии о данном исчезновении поставило в известность наши власти с опозданием. Для поиска исчезнувшего дипломата министерством внутренних дел Мексики немедленно была создана специальная оперативная группа. Сразу же по завершении пресс-конференции высокопоставленный сотрудник грузинского посольства (на условиях анонимности) сообщил нам, что исчезновение сеньора Болквадзе оказалось абсолютно неожиданной новостью для его коллег. Наш источник заявил нам буквально следующее: «Мне тяжело говорить о коллеге в прошедшем времени так как я все же надеюсь, что он найдется и с ним все будет хорошо. Он оброс собственными богатыми связями в культурном мире Мехико и привык к свободному режиму работы. Болквадзе не жил в посольстве, арендовал квартиру в городе, мог днями не появляться на рабочем месте и лично мне это не казалось необычным или вредным. Он был проверенным кадровым дипломатом с неплохим послужным списком и мы ему вполне доверяли. Мы и сейчас продолжаем доверять ему. Необходимо узнать, что с ним случилось, может несчастный случай... Он был уже немолод, ему было за пятьдесят и он запросто мог погибнуть от внезапного сердечного приступа или даже стать жертвой преступников... Не скрою, однако, что в течении последнего месяца его поведение казалось мне немного странным. Меня удивляло то, что на его рабочем стояле часто появлялись газетные вырезки и фотоматериалы касавшиеся положения создавшего у вас в провинции Чьяпас в связи с эксцессами тамошних сепаратистов, этих самых революционеров-сапатистов. Вся эта внутренняя мексиканская кухня не имела прямого отношения к его обязанностям советника по культуре, хотя личные контакты в культурных сферах такая непредсказумая штука, что все могло быть. Исключать ничего нельзя». Тот же источник далее добавил, что, согласно его сугубо личному мнению, синьор Болквадзе - исходя из его возраста и полученного когда-то в Москве образования - мог являться скрытым коммунистом, и тогда его интерес к истории сапатистского дивжения и к личности живого кумира мировых антиглобалистов Субкоманданте Маркоса, легко объясним.
Здесь же мы должны заметить, что хотя среднестатистическому мексиканскому читателю мало что известно о расположенной в восточном полушарии Georgia number Two - бывшей советской республике Грузия, но зато о Маркосе у нас слышал любой ребенок. Ничего не поделаешь, у Мексики свои антигерои, у Грузии - свои. Мы ничего не утверждаем и нам неизвестно кем является синьор Болквадзе в действительности - героем или антигероем, но очевидно, что мы обязаны принять все меры к его обнаружению - это вопрос чести и достоинства нашей страны. Что же до его возраста или скрытого «левачества», то, сказать по правде, полвека не такой уж солидный возраст, а сама левизна как таковая уже давным-давно является признанной областью на мировой философской карте. Криминал или сепаратисты - данный вопрос, на наш взгляд, должно рассматривать именно в таком ракурсе».
22 сентября 2012 года, Мехико, газета “El Manifesto Mexikana”:
«Доводим до сведения наших преданных читателей, что судьба исчезнувшего советника посольства Грузии в Мексике дона Ефраима Болквадзе ло сих пор остается невыясненной. И никто не знает поглотила ли грузинского дипломата земля или небо - ни Его Превосходительство грузинский посол, ни наш министр внутренних дел. Очень может быть, что дон Ефраим все еще жив, прекрасно чувствует себя и всего лишь сбежал. Сбежал по неизвестным нам, но отлично известным лично ему и вполне основательным причинам. Ученым людям хорошо известно, что излишне эмоциональные и театральные грузины по своим национальным свойствам схожи с нами - представителями латинской расы, и, подобно нам, являются яркими примерами адептов романтического мышления. Многие из них похожи на мексиканцев даже внешне. Дон Ефраим познакомился в Мехико со многими художниками и литераторами, мы опросили почти всех, и все они в один голос утверждают, что дипломат прекрасно владел испанским языком, отличался коммуникабельностью и внешне его легко было спутать с нашими согражданами. Единственное что могло выделить его в толпе, это длинноватый нос с характерной горбинкой, наполовину поседевшие волосы и чуть более светлая кожа, чем у типичного жителя Мехико. Можно предположить, что в некоторых отдаленных и населенных преимущественно индейцами штатах, например в Чьяпасе, Табаско или Юкатане, индоевропейская внешность исчезнувшего грузинского дипломата действительно могла бы привлечь к себе внимание.
Согласно допущенным информационным утечкам из глубин Следственного Департамента, оперативной группе все же удалось напасть на слабенький след нашего беглеца. В результате интенсивных следственных действий было установлено, что последним грузинского эскаписта вживую видел водитель междугороднего автобуса некто Рикардо Моралес, который регулярно, дважды в неделю, совершает рейс из Мехико в штат Чьяпас - до туристического центра провинции города Сан-Кристобаль. На допросе водитель признал, что пару недель назад вроде приметил среди пассажиров своего автобуса мужчину похожего на дона Ефраима. Тот мужчина покинул автобус на конечной остановке в Сан-Кристобаль и ушел в неизвестном направлении. Внимание Моралеса привлекла как раз примечательная внешность незнакомого пассажира - несмотря на светлую кожу он по повадкам не был похож ни на типичного североамериканца, ни на стандартного европейца. После этого след дипломата действительно теряется. Полиция и сейчас разыскивает по мере сил пассажиров того рейса, но вполне вероятно, что этот сложный и трудоемкий процесс так и не приведет к желаемым результатам, так как ни в кассе и ни у водителя паспортные данные пассажиров, к сожалению, не фиксируются.
Может показаться странным, но по неофициальной версии кругов близких к руководству министерства внутренних дел совершенно не исключено, что грузинский дипломат присоединился к действующим в джунглях Чьяпаса отрядам сапатистов-сепаратистов по собственному желанию. Эту, на первый взгляд почти невероятную версию, подкрепляет то обстоятельство, что отягощенный коммунистическим прошлым дон Ефраим - по анонимным свидетельствам, исходящим из недр грузинского посольства, - проявлял живой интерес к политическим декларациям наших сепаратистов и не скрывал сочувствия к их рьяной антикапиталистической и антиглобалистской риторике. Так или иначе, но столичная полиция продолжает неустанный поиск пропавшего дипломата, хотя вероятность успеха уменьшается день ото дня. Действительно, если допустить что вышеупомянутая версия верна и дон Ефраим является не жертвой, а добровольным сапатистом и потенциальным террористом, то весь разговор о его возможном освобождении из жестоких лап сепаратистов всего лишь разновидность знаменитой сказки о Пиноккио. Мы все же пока надеемся, что версия эта не подтвердится и так называемый «казус Болквадзе» не повлияет отрицательно на дружеские и плодотворные отношения между Мексикой и Грузией. Напомним читателю, что Грузия и сама страдает от насильственных проявлении сепаратизма и ни в коем случае не должна поддерживать сеаратистские движения в других странах, в частности у нас в Мексике. Ведь ясно как день, что в случае подтверждения данной весьма экзотической версии, официальные грузинские власти обязаны будут отмежеваться от дона Ефраима-дипломата, строго осудят его авантюристическое поведение и правильно сделают. Напомним также нашему читателю и о том, что в прошлом году в нашем посольстве в красивейшей столице Грузии Тбилиси однажды уже пролилась кровь - во время официального приема в честь дня нашей независимости уже в конце праздненства вооруженный бандит ударом мачете лишил жизни нашего посла и согражданина, уважаемого всеми нами дона Альваро Гомес-Мартинеса. И знаете, кем был задержанный на месте преступления убийца? Им оказался некий Уртадо Герреро Томансин - сотрудник нашего посольства и уроженец затерянного в горах Чьяпаса весьма одиозного, изолированного от цивилизованного мира и заселенного потомками древних ацтеков поселения название которого не афишируется. Любопытно что дело замято, а сам Томансин будто бы испарился. Во всяком случае нам, несмотря на неоднократные попытки, так и не удалось получить сколь-либо внятную информацию ни о его местопребывании, ни о процедуре его экстрадиции с территории Грузии и последующем его судебно-правовом преследовании. Не являясь поклонниками конспирологии и «теории заговоров», мы все же оставляем за собой право на естественные для журналистов «едкие» вопросы: Понес ли наказание Герреро Томансин? Связано ли таинственное исчезновение дона Ефраима Болквадзе с прошлогодним кровавым инцидентом в посольстве Мексики в Тбилиси? В чем дело? Имеем ли мы дело со случайными и элементарными совпадениями разноплановых событий или же...?
И наконец: не слишком ли участились в последнее время грязные, дурно пахнущие и покрытые мраком скандалы в нашей большой и единой мексиканской семье?»
(NB: Вот и все, что мы по сей день сумели обнаружить в архивах нашей Национальной библиотеки. Но мы понимаем, что современный интернет является кладезем и постоянно обогощающимся источником всевозможной информации и продолжаем с надеждой вести наше расследование в различных направлениях).
Х Х Х
Лето - наступлению которого совсем недавно все так радовались, - оказалось слишком жарким и к середине августа уже никого не щадило - ни глубок стариков, ни малых детей. Над городом столбом стоял разогретый палящим солнцем до удушья воздух без намека на малейшего дуновение ветерка. Слабенького дождичка ждали как манны небесной, но она запаздывала. Ночью температура немного падала, но и эти короткие часы временного облегчения к рассвету утекали как песок сквозь ослабевшие от ожидания пальцы, и попользоваться этим сжатым временем себе во благо толком так никто и не успевал. По утрам осоловелые от жары люди всматривались в небесную даль со скрытой надеждой приметить хотя бы легонькое облачко, но стрелки часов переваливали за полдень и исходивший от слепящего солнечного диска жар все так же неутомимо и деловито плавил асфальт тбилисских улиц. Естественно, что не успевшие воплотиться в вожделенную небесную влагу утренние надежды таяли и испарялись столь же быстро, как и падавшие на раскаленный песок капельки человечкого пота. С пеклом каждый пытался бороться как мог, по-своему. Люди большого бизнеса, государственные служащие и обычный «офисный планктон» выживали под мерное гудение мощных кондиционеров и в предвкушенииз очередного отпуска, время которого обязано было в скором будущем наступить. Рано или поздно, но очередь подошла бы и они - в меру своих доходов и возможностей – дали бы из этого города деру. Кого-то ждали сверкающие огнями отели на набережных Кипра, Турции или Испании, кого-то сокрытые от дурного глаза роскошные аджарские пансионаты для миллионеров и их присных в Сарпи, Квариати или Кобулети, а кого попроще - тенистые столики кафе и баров широкого батумского бульвара. Зато сидящие на родительской шее юнцы-студенты, все равно юноши или девушки, - при первой же возможности и при минималных средствах в кармане готовы были очертя голову помчаться к первым попавшим транспортным средствам: автобусам, маршрутным такси и электричкам, - дабы уже через несколько часов очутиться подальше от той душной ловушки, в которую каждый божий август превращалась столица их маленькой родины. Их преисполненные витальной энергией молодые тела пока были неприхотливы к бытовым условиям - была бы возможность принять прохладный душ утром, а остальное приложится... Особняком выделялась группа солидных семейных мужчин. Эти перво-наперво заботились о том, чтобы вывезти свое семейство из городского пекла в зеленые пригородные поселки, куда-нибудь повыше над уровнем моря - в Цхнети, Кикети или Манглиси, - а потом быстренько вернуться в пыльный и душный город, ибо могли себе позволить роскошь передышки разве что на выходные. Несколько в лучшем положении была не очень многочисленная каста обеспеченных холостяков среднего возраста: какие бы испытания не приходилось им преодолевать в прежней жизни, но у них все же оставалась одна замечательная привилегия - свобода выбора. И эта каста, в свою очередь, тоже была неоднородной: в ней можно было встретить как ничем не примечательного пехотинца, так и обладающего массой достоинств рыцаря. Иными словами достаточно привлекательного мужчину средних лет, способного сохранять душевное равновесие среди рукодельных, но соблазнительных соломенных бунгало, имеющих обыкновение каждым погожим летом размножаться вблизи шумных пляжей словно грибы после дождя.
Вот к такому редкому виду понемногу вымирающих рыцарей и принадлежал (такова была его личная самооценка) и с ленцой фланировавший по узкой кобулетской набережной некто Ефрем Ясонович Болквадзе - успевший заметно поседеть статный и высокий мужчина располагающей внешности, облаченный, как и полагалось по сезону на морском курорте, в прохладную хлопчатобумажную майку и длинные, спадающие на колени серые шорты с множеством разнообразных карманов спереди и сзади. Волею судьбы перешагнувший недавно полувековой рубеж Ефрем никогда не был женат, а что касается необходимого для посвящения в рыцари воли и опыта... Прекрасно владевший литературным испанским языком, отлично разбиравшийся в нюансах латинской культуры и в сложнейшей истории мировых хитросплетений Ефрем Болквадзе обладал достаточно распространенной и в то же время весьма престижной профессией. Он был дипломатом, причем дипломатом старой, еще советской школы. Кстати, как раз по причине своей изначальной «совковости» (так считал он сам) и не удалось Ефрему - несмотря на неоднократные попытки - достигнуть подлинных карьерных высот на избранной стезе деятельности. Ни доскональное знание испанского языка, ни импозантная внешность европейского туриста, служебным повышениям, как выяснилось, не поспособствовали – некогда вернувшийся из Москвы в Грузию Ефрем за последние четверть века так и постарел на своем рабочем месте, сидя в маленьком кабинете за стандартным канцелярским столиком в укромном уголке собственного ведомства. Эх, нет в жизни справедливости, не то... – так иной раз думалось ему (и не без оснований). Какая могла была справедливость в том, что столь искусному в дипломатическом ремесле и напичканному специальными знаниями сотруднику так и суждено провести жизнь подобно забытому на полу заплесневелому куску засохшего хлеба? А ведь четверть века назад он ждал и требовал от жизни совсем иного. Но тогда Ефрем посмел и совершил один из важнейших поступков в своей жизни - пожертвовал перспективой непосредственного участия в глобальной дипломатии ради возвращения на малую родину. Но он никак не рассчитывал на будущее нерадостное плесневение в недрах центрального аппарата министерства. Не только не рассчитываал, но и не мог представить себе такого фиаско.
Х Х Х
Для того чтобы лучше представить себе душевное состояние объявившегося тем жарким летом на кобулетской набережной Ефрема Болквадзе, нам следует совершить небольшой экскурс в недавнее прошлое нашей общей страны, избрав за точку отсчета начало девяностых лет прошлого столетия - разумеется с полным учетом всех условностей, связанных с понятием исторической непрерывности.
Наверное нам также следует признать, что изменение течения собственной жизни, пусть и самое добровольное, для любого сколь-либо разумного человека не может не стать сложным испытанием; причем тем более сложным, чем человек старше и чем труднее ему менять сложившиеся привычки и образ жизни. Пройти такое испытание без потерь почти невозможно. Но ведь если не это малоприметное «почти», то как знать: может тогда и нам не пришлось бы напрягать глаза в постоянных поисках ископаемых правдоносных крупиц в словесных отвалах интернет-пород, да и мексиканская полиция вряд ли обеспокоилась бы пропажей некоего пожилого дипломата из какой-то неведомой страны и по-быстрому прикрыла бы это почти безнадежное дело.
Но на заре последней и весьма бурлящей декады прошлого столетия - то есть в ту славную пору когда в нашей огромной стране воцарился самый настоящий управляемый хаос, - не столь давно завершивший курс учебы в знаменитом московском институте международных отношений (МГИМО) на отлично уроженец небольшого грузинского курортного городка Кобулети Ефрем Болквадзе как раз справил свой тридцатый день рождения. Говоря по правде он отметил это событие в узком кругу друзей и коллег в одном из популярных московских ресторанах той поры – в «Пекине», где по прежнему подавали салат «Дружба», вареные креветки и утку по-пекински. Молодой дипломат не жил в роскоши, но и не бедствовал - ибо был младшим отпрыском довольно зажиточной аджарской семьи. Ефрем – так уж было угодно провитдению - был прекрасно приспособлен к царившей тогда спокойной эпохе (которую чуть позже официально нарекли «застойной») и после института его, как обладателя «красного диплома», сразу направили стажером в главное внешнеполитическое ведомство страны что, в частности, дало ему возможность продления московской прописки. Естественно, что в тот момент Ефрем воспользовался возможностью остаться в столице с большим удовольствием. В годы учебы Ефрем выделялся среди сокурсников скоростью мышления и наличием повышенного инстинкта личной ответственности. Он всегда скрупулезно старался выполнять все возложенные на него - как на студента престижного ВУЗ-а - обязанности и отчетливо понимал, как следует вести себя с товарищами, а как с преподавателями. Со временем его способности были оценены по достоинству - всего за несколько месяцев до упомянутого вскольз выше юбилейного празднества Ефрем получил в ставшим родном ведомстве должность старшего специалиста в ведавшим связями с латиноамериканскими странами отделе, и это, с учетом его возраста и опыта, несомненно было повышением. В свое время большое начальство в столичном горисполкоме (на том уровне, где в ту пору «перетирались» подобные вопросы) по именному запросу из хозчасти министерства иностранных дел (рассказывать подробно о том, что и как было на самом деле здесь не стоит - просто отметим, что как и всегда в подобных случаях, писаные и неписаные жизненные правила искали, находили и дополняли друг друга), вручило счастливому стажеру в рамках специальной квоты (другим приходилось ждать годами) ключи от благоустроенной однокомнатной квартиры в одной из многоэтажек элитного московского юго-запада. Жилплощадь в новостройке подоспела как раз вовремя - тем более, что жизнь Ефрема только начиналась, в тесноте да не в обиде. Природная ловкость и добрые отношения родителей с сильными мира сего, вещи, разумеется, замечательные, но успешный восход молодого человека по первым ступенькам должностной стремянки имел под собой и объективные основания. Годы, проведенные в стенах дипломатического ведомства, постепенно вылепили из способного, усидчивого и трудолюбивого студента - и далеко не все отличники могли похвастать этим - примерного и, даже можно сказать, передового гражданина своей необъятной страны: ведь из него самым успешным образом сформировался коммуникабельный, вполне лояльный и внешне представительный «нацмен», которому в будущем предстояло хорошенько поработать на ниве союзной дипломатии. По отношению к своим начальникам Ефрем никогда не выказывал дерзости или непочтительности - что и поспособствовало его первым карьерным шагам, - но вот когда ход истории внезапно ускорился и все смешалось вокруг... Вот тогда Ефрем - как и миллионы его сограждан в разных уголках единого некогда государства - впервые ощутил на собственной шкуре как обесценивалось все то, чему он служил и долго еще намеревался служить. Более того, начиная с какого-то момента, он даже стал подозревать, что все его ранние личные успехи, возможно, призрачны и на самом деле ничего не стоят.
Подобного рода переходящие в нигилизм подозрения и разочарования, конечно же, были явлением совсем неслучайным и весьма распространенным. Волею судеб эпоха «светлого будущего» вместе со всем Советским Союзом стремительно неслась к своему бесславному финалу, и неудивительно, что этот процесс естественного гниения сопровождался массой самых различных мерзостей. Ведь всего лишь за несколько быстрых лет было исковеркано и извращено сознание миллионов и миллионов обычных людей и настал сакральный момент когда раздрай и разложение в руководящих кругах страны достиг своего пика. Во всяком случае в те дни Ефрем - даже со своим небольшим опытом - легко ожидал худшего. Ведь ему точно так же как и любому другому члену общества - все рано в министерстве, дома или в метро, - приходилось дышать атмосферой, ежедневно накачиваемой совершенно отвязавшимися прессой и телевидением. Мощные информационные потоки заряжали его душу и сердце новейшими и дотоле неизвестными или сокрытыми историческими материалами принуждая его к таким выводам о прошлом и настоящем своей родины, которые в корне противоречили и его раннему опыту и полученным в институте знаниям. Старые культы безжалостно рушились и уничтожались в ежедневном режиме, и вокруг уже не оставалось места для тайн. Все становилось - так казалось Ефрему - ясным и явным; все подвергалось сомнению, анализу и рассматривалось в лупу - каждая минута в истории Отечества и каждый квадратный сантиметр на человеческом теле. Вроде бы ничего лучшего ни один вожделеющий справедливости правдолюбец не смог бы ни придумать, ни представить, но... Позавидуем наивности тех, кто и впрямь принимает правду за орудие добра, но в жизни все оказывается вовсе не так просто и прозрачно... Многие ли могли предвидеть, что все помыслы изготовившихся к заполнению быстро создававшегося вакуума больших и маленьких хищников были направлены лишь на создание собственного благополучия? До страны и народа - как выяснилось очень скоро - никому не было дела, ибо вокруг – пусть под самыми разнообразными вывесками, - шла беспощадная борьба за власть и деньги, только и всего... Перегруженное неисчислимыми частными и противоречащими друг другу интересами общество, мастерскими финтами избегало соблазнов слишком уж требовательного и сурового истинного покаяния, предпочитая подменять его различными суррогатами. Стремительно желтеющая пресса быстро превращалась в дешевый коктейль, сбиваемый на любой и самый непривередливый потребительский вкус. Экспериментально было доказано, что приготовляемое на грязной кухне новостей ядовитое варево из правды, полуправды и прямой лжи куда сильнее и действеннее отравляет противника (а противником уже считался каждый, кто так ничего и не успел присвоить из щедро раздаваемых избранным людям «экономических активов»), чем любая провозглашаемая на площадях простая и бесхитростная правда. И кто - кроме немногоих посвященных - мог тогда представить, что русло, заранее предназначенное для аккумуляции взращенного народного гнева было четко предпределено с самого начала? Откуда мог Ефрем - и сотни тысяч таких как Ефрем - знать, что пульт управления уже успел перейти в руки на все способной и лишенная остатков совести хорошо замаскированной силе, которая ради сохранения уже завоеванных позиции и богатств рьяно устанавливает по всей огромной стране, во всех ее многоголосых и разноязычъих частях, режим управляемгого хаоса? Не мог знать и не знал. Примечательно, что эта сила начала предварительную подготовку к революционным (а точнее - к контрреволюционным) изменениям под светлыми знаменами демократии, защиты прав человека и восстановления исторической справедливости. Ее успеху сильно поспособствовало и неожиданно быстрое оглупление растерянного и утерявшего ориентиры общества. Ведь еще задолго до «ефремовых страстей», один неизвестный дотоле иллюзионист и манипулятор уже вовсю зомбировал и «лечил» от разнообразных недугов вроде бы вполне вменяемых людей - почти всю многомиллионную аудиторию Центрального Телевидения – плавными пассами и мерными повторениями мантр рук... В итоге коллективный народный разум, которому правящий слой совсем еще недавно клялся и божился в верности и бессовестно льстил на каждом углу, без особого сопротивления растворился в бездонном море незрелых коллективных же эмоции. Место морали - сначала украдкой и тихой сапой, а вскоре без всякого стеснения и утайки, - заняла Маммона: злато, камушки и деньги добываемые и выбиваемые любой ценой. Но и эта вполне доступная сознанию перемена еще довольно долго не становилась самоочевидной. Поначалу не хватало желающих, а потом стало слишком поздно... А параллельно новая сила у пульта не забывала и о «мелочах» - планомерно опустошались прилавки государственных магазинов, неудержимо обесценивался труд, превращалось в пародию на самое себя зарплата. В крупных городах широкие тротуары, зеленые парки и стадионы на глазах у всех превращались в торговые помойки, а тем временем начала литься настоящая кровь - в Сумгаите, Карабахе, Тбилиси, Оше...
Разлитые в обществе скрытое невежество, поощряемое сверху предательство и повальная безответственность породили потоп, потоп сей породил мощный поток недовольства, а поток потому и называется потоком, что не разбирает влекомые за собой песчинки по биографиям и должностям - в сильном течении они все неотличимы друг от друга. Так долго продолжаться не могло, и вскоре скоро мрачный туман ожидания наконец был развеян последовательными ударами молний. Вот приблизительно тогда и начался очередной неповторимый этап отечественной истории, этап преисполненный нескончаемыми обидами, упреками, взаимным перекладыванием вин, этап напичканный злобой и агрессией и обрекший страну и населявшие ее народы на долгий период безвременья, унижений и прозябания.
Новое время перво-наперво ввело в обиход новые правила игры и общения. Публичная политика оказалась непривычно крикливой, грязной, всеядной, наглой и притом всеохватной. Ты мог гнать ее в дверь, но она норовила забраться обратно через окно, ты ее пинком в окно, а она - через форточку, ты ее в форточку, а она через щели и плинтусы... Да и дверь и окна в конце концов приходится распахивать и проветривать воздух - не сидеть же все время взаперти... По мере смены прежнего – и, наверное, в чем-то ущербного – способа производства менялась и привычная терминология, даже структура самого разговорного языка. Говорили Добро, а имели в виду Зло. Под маркой честного бизнеса отныне скрывалась обычная спекуляция, за скоробогатством – мошенничество и ловкость рук, за пафосом - незрелость, за политической лояльностью – фальшивая лесть, за праздничним убранством – блатное ухарство. Присвоение созданных потом и трудом предков богатств нарекли приватизацией, убийство из корыстных побуждений – разборкой. Честный труд в кратчайшие сроки превратился в предмет всеобщего осмеяния. В таких условиях развернули крылья и расцвели – а иначе и быть не могло – разнокалиберные социальные паразиты, смекалистые авантюристы и грабители с большой дороги. От аппетитного запаха грядущего присвоения и передела государственного имущества приятно щекотало в ноздрях и щемило в мозгах у многих заброшенных на обочину жизни и оставшихся вне настоящего дела молодых людей: надвигавшееся цунами их попросту вытолкнуло в вооруженный бандитизм – ибо юная кровь кипела, а перспектив и целей, окромя грабежа ближних своих, им никто не предлагал, эпоха трудового распределения закончилась и приходилось крутиться самим... С высоты текущего времени можно сказать, что в стране шла вялотекущая гражданская война, ибо в те переломные годы огромная масса мирных и законопослушных людей не только осталась без привычных жизненных опор и утратила доверие к своему государству, но и утеряла элементарное чувство бытового покоя. Каждый новый «завтрашний день» был покрыт мраком неизвестности. Возник и повсеместно распространился практический неизвестный дотоле страх физического голода. Обычным делом стало нищенство, попрошайничество и торговля собственным телом перешли в разряд достойных занятий. Не удивительно, что одним из наиболее приемлемым, даже популярным средство самоспасения стала эмиграция. К открытым с недавних пор пограничным пропускным пунктам ринулось море народу, но по понятным причнам эмиграция не могда стать уделом всех, кто-то же ведь вынужден был оставаться в стране и потому для многих наиболее удобным способом самореализации стала политика - просто по той причине, что иные пути оказались перекрыты. Внедрение коварных методов управляемого хаоса наполняло все географические регионы советской страны без исключения либо искуственными, либо рожденными естественным путем политическими группами и группками. Путь к овладению высот во вновь создававемых политических партиях оказался открыт для временщиков и аферистов всех мастей – от убежденных в своей божественной миссии параноиков или фанатиков и до обычных клоунов и самозванцев. Более того, в развернувшейся конкурентной борьбе преимуществом завладели именно такие персонажи – ввиду присущей им так называемой «харизмы», под которой подразумевалась обладание луженой глоткой и врожденная способность самым бесстыдным образом охмурять доверчивые массы на уличных митингах. Таким образом за самораспадом Советского Союза последовала самая настоящая, проверяемая на ощупь и осязание, растянутая по времени революция (или контрреволюция), которая, как и все грозные исторические явления, породила в своих недрах победителей и побежденных, героев и антигероев... Но на бытовом уровне самым значительным ее признаком было все же то, что отныне, в эйфорической атмосфере общего распада и развала, для участия в политической деятельности более не следовало предъявлять городу и миру справки о собственном психическом здоровье.
Эта странная революция – от имени народа против народа – вовсе не являлась одноразовым актом. Тактика управляемого хаоса поначалу была проверена и освоена на перифериях огромной страны и лишь после этого переместилась в ее центральные области. В результате столь взвешенного и хладнокровного подхода терпкий запах волнений и беспорядков совершающихся где-то там, далеко за кавказскими горами или в туманных прибалтийских низинах, относительно поздно достиг до однокомнатной квартирки Ефрема в московской многоэтажке. Общий вид открывающихся из типичных московских окон текущих событий все еще был покрыт дымкой безразличия и равнодушия. Обитатели взращенного и взлелеенного в самом сердце державы оазисе относительного благополучия - ее столице - даже в возникавшей весьма зыбкой обстановке умудрялись как-то держаться в рамках просроченных иллюзии. Как видно, для них здесь изначально было припасено большее количество болеутоляющих средств. Какое-то время жизнь в перестроечной Москве текла, на первый взгляд тихо и мирно, в обычном ритме и русле и когда по краям державы все бурлило и выплескивалось через край, в столице в основном сохранялся прежний порядок существования. Поэтому в личных планах Ефрема возвращение в Грузию не обозначилось даже после того, как весь мир был потрясен кровавым подавлением митинга в центре Тбилиси. Ну не впервой же, да и что было делать властям? Не идти же на поводу у демагогов и зачинателей бесчинств... Ефрем готовился к взятию совсем иных высот и вовсе не был склонен легко менять жизненные планы, но... Сказано же: человек предполагает, а Бог располагает. Очень скоро, через несколько месяцев, бурление достигло и московских улиц. Кратковременный период кажущегося спокойствия и здесь подходил к естественному своему концу, и совсем скоро от постигшего шестую часть земного шара землетрясения стали трескаться и казавшимися прочными стены эрзац-башен, воздвигнутых в престижных районах некогда спокойного оазиса. Оказалось, что фундамент их зиял пустотами и столь привлекательный для незлобивого чужого взгляда московский мирок начал рушится прямо на глазах у его обитателей, а в развалинах рисковали очутиться - не говоря уже об отдельных слабых духом гражданах – целые поколения абсолютно не готовых к таким испытаниям людей. Ход истории невероятно ускорился, и опасность попасть и не выбраться из упомянутых развалин возрастала с каждым днем и часом. Когда Ефрем наконец обнаружил, что вместе с некогда мощной и единой великой державой к разложению на простые множители подготовилось и его родное ведомство - союзное министерство иностранных дел, – он неожиданно обнаружил, что самой жизнью поставлен перед необходимостью выбора. Сперва его охватило чувство чем-то схожее с удивлением, затем он – стыдно признаться – растерялся, но вскоре мозг его стал действовать с невиданной прежде ясностью (известно ведь, что лицом к лицу с большой опасностью у человека мозги либо отключаются вовсе, либо начинают работать необычно быстро) и ему удалось осознать – отчетливо и со всеми вытекающими последствиями: в столь смутное время даже самому упрямому и волевому человеку (а тем более дипломату низкого ранга, иначе говоря мелкой сошке) не в силах вести неравную борьбу с развернувшимся вокруг историческим цунами, и чемь раньше песчинка поймет, что лучше поддаться воле ветра, а не противостоять ему, тем лучше для песчинки. Но правда и то, что человек все же отличает от песчинки наличие разума, а это означает, что пути отступления поелику возможно должны быть определены заранее, чуть раньше чем жертву подхватит непредсказуемый вихрь, но ведь и примитивная хитрость негожа в таких условиях, легко можно перехитрить себя самого и ненароком угодить в волчью яму... Для того, чтобы сделать в создавшейся ситуации правильный выбор Ефрему следовало привлечь как весь свой врожденный талант предвидения, так и благоприобретенный за годы учебы и стажировки дипломатический опыт, не говоря уже о книжных знаниях. То есть ему предстояло как-то определить глобальную тенденцию развития текущих событий и только потом действовать в рамках собственного интуитивного прогноза. Риск, конечно, оставался, но иного выхода не было видно. Правда, из Москвы его пока еще никто не гнал и в министерских коридорах старшие товарищи по-прежнему вежливо приветствовали молодого грузинского коллегу, но... Ясно было, что колесо истории уже не развернется в обратную сторону, как незаметны были и признаки того, что поднявшаяся в стране буря пойдет на спад. Обидно было, но в создавшейся обстановке национальная принадлежность человека постепенно, но необратимо приобретала повышенный вес в глазах новых обитателей верхних министертских кабинетов... Кардинальный выбор перед которым оказался Ефрем и впрямь был нелегок: ему, здоровому молодому человеку с прекрасной будущностью, было что терять в Москве – хотя бы хорошую работу и новую квартиру, но текущие в стране болезненные перемены настоятельно требовали от него занятия определенной гражданской позиции: или туда, или сюда. В конце концов, Ефрем привык относиться к себе не как к брошенному в пустыне куску мяса, а как к полному энергии и планов молодому человеку. А искомый кардинальный вопрос очень скоро встал перед ним во весь рост, приняв весьма малоприятную форму: Россия или Грузия?
Разговорным русским языком Ефрем, само собой разумеется, владел прекрасно – по крайней мере на уровне родного грузинского, на котором в последние годы общаться ему приходилось все реже и реже. Вторым языком, которому его обучили в институте был испанский и, к счастью, ему попался очень требовательный и квалифицированный педагог. Как раз это обстоятельство (вкупе с прирожденным трудолюбием и целеустремленностью студента из грузинской глубинки) привело к тому, что к моменту окончания курса Ефрем вполне свободно, пусть и с еле заметным акцентом, свободно изъяснялся по испански и привык читать в оригинале произведения испанских классиков, не говоря уже о ежедневной прессе. Вместе с тем, несмотря на то, что за проведенные в Москве годы Ефрем успел обрасти связями и в местных «светских» и «тусовочных» кружках, в душе он оставался обычным грузинским парнем. Теплые детские юношеские воспоминания, отчий дом в Кобулети, трехкомнатная в Тбилиси, постоянная телефонная связь со школьными друзьями и родственниками – все это послужило тому, что Ефрем так и не стал жертвой скороспелых столичных соблазнов. Поэтому после не очень долгого размышления (время тогда и так летело слишком быстро, не предоставляя возможностей для излишних колебаний), Ефрем решил прибегнуть к исторически оправданному опыту Александра Македонского и разрубить хитрый узел одним ударом. Задумано - сделано, и в одно прекрасное утро он положил на стол непосредственному начальнику заявление об уходе.
Поступая таким образом умный Ефрем рассчитывал на то, что даже в том случае, если ему в итоге действительно придется покинуть столицу, он рискует разве что потерять прописку и работу, но квартиру – в наступившую эпоху фетишизации частной собственности – у него отнять не сумеют. Однако во избежание всяческих накладок Ефрем ее быстро продал - лишние доллары (рубли к тому времени успели потерять всякое уважение к себе) ему понадобились бы и позднее, после намеченного возвращения в Грузию. Начальник ничуть не удивился неожиданному поступку подчиненного – во всяком случае, на его привычно каменном лице ничего не отразилось. Он равнодушно принял бумагу от Ефрема, отложив ее в одному ему ведомую папку на большом рабочем столе и даже пообещал ускорить рассмотрение вопроса. И вот, после небольшого и нервного ожидания и выполнения нескольких формальных условий догожданный час настал – Ефрем благополучно забрал из отдела кадров трудовую книхку и ощутил себя свободным как ветер.
Одним словом, в критической ситуации Ефрем поступил точно так, как и следовало ожидать от сознательного патриота и верного сына своей маленькой и стремящейся к обретению столь модной независимости малой родины.
Другое дело, что по прошествий лет и в совершенно иной обстановке Ефрем посмел признаться самому себе в том, что за видимым мотивом отъезда из Москвы и его, так сказать, патриотической окраской, скрывался и другой - если можно так выразиться, мотив второго плана, - гораздо более скрытый и личный, настолько личный, что на фоне проистекавших в то смутное время грандиозных перемен Ефрему легко удалось отправить его глубоко в подсознание. Но на любую погруженнуе в жидкость субстанцию действует, как известно, архимедова сила выталкивания... Не зря, видимо, уже после возвращения в Тбилиси (а он сразу поселился именно там, а не в родном Кобулети) ему с очень редкой, но все же определенной регулярностью начал сниться один и тот же сон, содержание которого он выучил настолько детально, что всегда знал и то, когда он оборвется, и то, в какой обстановке ему придется проснуться. А сон был и вправду странноватый. Теплым весенним вечером из окна с улицы доносится птичьи гомон, а Ефрем в новом с иголочки светлом бежевом костюме и с тяжелой путевой сумкой в правой руке стоит в центре огромной комнаты под включенной и, судя по внешему виду, очень дорогой хрустальной люстрой внимательно наблюдая за большими стенными часами напротив. Часы, отсчитывая секунды, весело тикают, но... Ефрем довольно долго наблюдает за часами, но что-то ему в них не нравится и, в конце концов, он замечает что именно: при вращении секундной стрелки минутная остается недвижимой и точное время установить невозможно – хотя он и силится это сделать. Волнуясь Ефрем кладет сумку на пол и в растерянности присаживаентся на невесть откуда оказавшуюся рядом допотопную деревянную табуретку. Потом вдруг вспоминает, что в аэропорту его ждет любимая некогда – но очень давно - женщина и немедленно вскакивает с намерением выбраться из комнаты как можно скорее. Имя женщины Ефрему безразлично – тем более, что он в волнении никак не может его вспомнить, зато помнит что у нее светлые волосы, голубые глаза и гордая походка уверенного в себе человека. И еще небольшая родинка на правой щеке. Но перед тем как выйти и окончательно захлопнуть за собой дверь, Ефрем внезапно решает проверить – лежат ли их билеты на самолет на предназначенном месте, во внутреннем кармане пиджака. Он вновь кладет сумку на пол, шарит правой рукой по карману и находит паспорт, но тут же выясняется что вложить в него билеты он забыл. А время идет, секундная стрелка бешено вращается, часы тикают... Ну конечно же - билеты наверняка забыты на подоконнике! Ефрем бросается обратно вглубь комнаты, но в этот момент люстра как назло гаснет (напомню, что перебои в электроснабжении были в тогдашнем Тбилиси обыденным явлением). Ефрем вынужден прокладывать себе путь к окну наощупь, при помощи зажигалки, но это затруднительно и он решает зажечь ею откуда-то взявшуюся у него в другой руке свечу и продолжает поиск. В этом полумраке Ефрем неожиданно замечает, что место настенных часов в комнате почему-то заняло высокое зеркало в позолоченной раме с завитушками. За этой рамой находится маленький сейф о котором никому в мире кроме его одного не известно, и его внезапно осеняет: никакой подоконник ему не нужен, ведь он же сам положил билеты в этот секретный сейф билеты для пущей сохранности и забыл их оттуда извлечь. Ефрем со свечой руке приближапеся к зеркалу с целью развернуть его и добраться до сейфа, но случайно видит в зеркале свое отражение – лицо совершенно незнакомого ему человека с горящей свечой в руке. Кровавые глаза незнакомца горят злобой и злобы эта ненасытна, от страха свеча выпадает у Ефрема из рук, он остается в кромешной мгле и... внезапно просыпается.
Ночной переход от сна к яви у Ефрема всегда происходил одинаково – он просыпался в холодном поту на мокрой от пота простыне, в течение некоторого времени приходил в себя, потом начинал рыться в памяти – в поисках забытого имени - и результат этих изысканий всегда был одним-единственным: Из тумана прошлого медленно выплывало не до конца осязаемое лицо Ангелы Дитрих с любимой родинкой на правой щеке, его Ангелы, его ангела... И вот тогда он окончательно убеждается в том, кому именно принадлежало лицо той безымянной во сне женщины в аэропорту, женщины, которая ждала его, но так и не дождалась.
В последнее время Ефрему все чаще и четче, причем не во сне, а вполне себе днем - в самых неожиданных местах и в самое неподходящее время, - вспоминалась Ангела. Он более не желал себя обманывать: ведь Ангела была живым свидетелем (хотя живым ли? нынче он даже в этом не мог быть уверен) его малодушия. Малодушия, проявленного им когда-то в той, другой, давно выброшенной им за борт жизни. Правда, он всегда думал и надеялся, что этот небольшой грешок молодости сойдет ему с рук, но фигушки... Как видно, с отпущением грехов не все так просто. Вот и настало время ответа за свои поступки и проступки, и явилось это время с обычной неотвратимостью, напоминая и объясняя со свойственном только ему грубостью и прямотой, как обстоят дела в реальности. Да и какие твои лета выкинул ты за борт, Ефрем? Да кто ты такой, чтобы тебе так легко отпускались грехи, это вовсе не так просто как совершить переселение из одного города в другой... А этот запавший в подсознание сон и вовсе чуть не сводит его с ума! Что ж, приходится нынче Ефрему признаваться самому себе в ошибках, причем таких, которым, возможно, вообще нет прощения... И не из-за Ангелы, не только из-за нее... Похоже, он сам обрек себя на этот сеанс повторного фильма во время сна, на все эти муки и угрызения... Может, потому-то и остается по сей день вот так, в одиночестве, проводя свои министерские дни, месяцы и годы в положении никого не нужного холостяка. А ведь когда-то был завидным женихом!... Вот если бы он смог ухитриться и вырвать из книги своей жизни ту одну-единственную страничку, может у него и открылось бв второе дыхание и ему удалось бы начать заново другую жизнь. Но именно это и кажется сейчас невозможным и... Неужели его удел отныне и навегда – лишь сожаление и посыпание поседевших волос пеплом? Как скучно! Ведь после ой истории с Ангелой он и шага не предпринял для того, чтобы создать семью, зажить так, как живут все нормальные люди в его близком и дальнем окружении. Вот и получилось, что все заботы о сохранении их болквадзевского рода легли на плечи старшего брата Энвера, так и оставшегося жить навсегда в Кобулети, а сам Ефрем улизнув от прямых семейных обязанностей попытался скрытся в темных закоулках постылой повседневности, но сколько можно, не бесконечно же... Неужели кто-то может поверить в то, что он был против создания собственной семьи? Да нет же, конечно – это ведь абсурд! Не стояла перед ним никогда такая изначальная цель... Но признание той, единственной, ошибки оказалось почему-то достаточным для отказа завести семью... Да что там семью! Непонятно стало как вообще дальше жить на белом свете. Очень может быть, что ему от стыда и нос наружу казать не стоило бы. И, может, как раз в силу невольного осознания этого греха он запретил себе мечтать о будущей жене и детях, не считая себя достойным такого счастья. Передоверил всю заботу о продолжении рода на плечи Энвера...
Эх, кабы был он от природы наделен счастливой и легкой забывчивостью... Да еще это зеркало и разбитый сон... Но неужели он заслуживает столь жестокого наказания всего лишь из-за одной юношеской ошибки? Да и кому нужно это самобичевание, что оно может изменить? Но все дело в том, что у него слишком хорошая память, это она не дает ему покоя и истязает выдавливая из него таяющие постепенно жизненные силы и соки. Если б не это, то наверное все было бы по-другому...
И вот после самого последнего высвобождения из оков ставшего уже привычным кошмара (на сей раз всего лишь за несколько дней до его поездки на море), недвижно скрючившийся на пропитанном потом простыне Ефрем вспоминал с особой ясностью. Выходной субботний день, с раннего утра все заснежено, на стоящие по стойке смирно деревья с серого неба падают легкие листья снежных хлопьев, все вокруг пропахло терпким ожиданием светлого будущего, а Ефрем в теплой зимней куртке и зимних финских «снегоходах» бодро вышагивает по Ленинскому проспекту и счастлив ровно настолько, насколько это подобает его возрасту и положению. Зимняя экзаменационная сессия только что завершена, все предметы сданы на «отлично», похвалы от учителя испанского восприняты как нечто само собой разумеющееся и Ефрем ощущает себя взрослой, сильной, состоявшейся личностью, а впереди его ждет веселый вечерок в теплой дружеской кампании...
Совпало так, что в Москве Ефрем сдружился с одним грузинским аспирантом - Джабой Гоциридзе, снимавшим небольшую квартирку в Сокольниках. И как раз накануне того самого выходного Джаба позвонил Ефрему и попросил его явится к нему домой следующим вечерком, ненавязчиво при этом добавив: «Вот вспомнил, что у меня завтра день рождения, но, если честно, никаких деликатесов у меня на столе, увы, не ожидается. Все по простому, по аспирантски. Соленья с рынка, рыбные консервы и пельмени из гастронома - правда пельменей много, бутыль прекрасной чачи двойной очистки, с оказией присланная поездом из Кахети специально к этому дню, немножко шампусика – для барышень, домашнее ткемали, вдоволь хлеба, соли и доброго сердца. Ну и картошечки тоже жалеть не будем, пожарим... Да, еще девочки-аспирантки из моего института помогут сервировать. Жду тебя к семи вечера, буду очень рад. Подарок не нужен и медленные танцы гарантирую». Джаба - начинающий аспирант чуть постарше Ефрема - никак не был связан ни с политикой, ни с испанским языком и ни с мировой дипломатией. В Москве он в поте лица трудился над будущей кандидатской диссертацией в одном из академических институтов биологического профиля. Ребята познакомились друг с другом на стадионе в Лужниках во время одного из важных московских матчей тбилисского «Динамо». Две независимые кучки футбольных болельщиков из Грузии случайно очутившись по соседству на западной трибуне растворились во взаимных обьятьях после победного гола забитого их кумирами в ворота хозяев поля в конце игры. В ту славную пору никто не удивлялся тому, что наезжавшие в Москву грузины легко находили общий язык, быстро сходились и частенько поддерживали друг друга в различных жизненных обстоятельствах. После удачного выездного матча (а надо заметить, что в те годы динамовцы столицы Грузии побеждали в Москве довольно редко) несколько парней решили отметить победу соотечественников и для этой благой цели был избран ресторан гостиницы «Спутник» на Ленинском проспекте - как самый приемлемый по ценам из географически близких. Ефрем, по счастливой случайности, был при деньгах, да у остальных карманы тоже не пустовали, и тот совместный пир в «Спутнике» и положил начало его дружбе с Джабой Гоциридзе.
Ефрем тогда снимал себе квартирку в Беляево, Джаба в противоположном конце города, на Стромынке, и в конкретной ситуации той субботы это означало, что дорога к другу перед Ефремом лежала неблизкая, по меньшей мере километров в двадцать пять. Тем более, что он был намерен (и исполнил это намерение) по пути заскочить в «Армению» на улице Горького и прихватить две бутылки хорошего коньяка – не с пустыми же руками заявляться на праздник! Естественно, он немного припозднился и добрался до места назначения когда общее веселье было уже в разгаре. Запоздавшего и едва успевшего раздеться гостя присутствовавшие приветствовали громкими одобрительными возгласами и предложениями немедля опустошить с мороза «штрафную» чарку. Тамада (а им был сам юбиляр) лично налил запыхавшемуся с дороги другу сразу две стопки ядреной чачи, и лишь одолев их с ходу Ефрем немного оттаял, пришел в себя и огляделся. Пельмени все еще были горячими, третья стопка заботливо наполнена соседом справа и призывно поставлена перед его чистой тарелкой, можно было передохнуть и подобрать нужные слова для тоста в адрес юбиляра. После того как этот тост был произнесен, а горечь от выпитой чачи скрашена хрустящей квашенной капустой, Ефрем окончательно освоился, обвел глазами пространство и в ту же минуту обнаружил среди гостей несколько незнакомых, но симпатичных на вид девушек. Никогда ранее Ефрем - тем более будучи в приподнятом настроении, - не избегал новых знакомств с привлекательными представительницами противоположного пола и всегда был не прочь пополнить блокнот новыми телефонными номерами и именами. А вскоре все пошло по апробированному сценарию. За очередным тостом следовал очередной, за шуткой шутка, за комплиментом комплимент, а когда запасы чачи и коньяка подошли к концу, Джаба включил свой испытанный в боях магнитофон, поставил бабину с томной иностранной музыкой и вознес времяпровождение на качественно более высокий уровень. Быстрые танцы сменялись медленными и наоборот, набирал обороты естественный процесс сближения танцующих пар и Ефрем тоже наметил себе жертву на вечер - голубоглазую блондинку с какой-то воздушно-несоветской внешностью и изъяснявшуюся с неправильным акцентом на немного ломаном русском языке. Во всяком случае она столь заметно отличалось от остальных девушек, что поначалу Ефрем принял свою избранницу за коренную представительницу одной из прибалтийских республик. Но позже, когда Ефрем под песню Джо Дассена решил что время для натиска наконец настало и пригласил Ангелу – так звали девушку – на танец, выяснилось что его партнерша по медленным совместным движениям приехала в Москву из Восточного Берлина по линии научного обмена и очутилась в гостях у юбиляра благодаря тому, что она и Джаба корпят над своими диссертациями в одной и той же лаборатории одного и того же института. Беглой скороговоркой докладывая Ефрему о своем московском житье-бытье голубоглазая иностранка умудрялась в то же время и зажигательно танцевать и должным образом использовать свойственные женскому полу уловки – не отдаляя и не приближая к себе возбужденного партнера, а лишь изредка касаясь его, что лишь усиливало томные устремления вполне захмелевшего студента. После первых двух танцев Ефрем полностью переключился на блондинку, не оставлял ее в покое даже в небольших промежутках отдыха, пичкал ее студенческими байками и в каждом последующем танце при каждой благодушно предоставляемой возможности – а это и было для него главным, – совершал все более рискованные пируэты интимного оттенка, не вызывая при том отторжения и не натыкаясь на сколь-либо заметное сопротивление партнерши. Надежда Ефрема на то, что крепость падет и будет сдана на милость победителя, крепла от минуты к минуте... К тому времени как славная вечеринка наконец подощла к концу и захмелевшие гости стали расходиться по домам, у Ефрема просто не осталось иного выхода, как еще разочек потратиться и проводить Ангелу на такси. Надо сказать, что в момент расставания Ефрем даже не попытался (как это можно было бы ожидать) хитрым образом проникнуть в жилище Ангелы дабы провести с ней сладкую ночь. Нет, он ограничился тем, что всего лишь предложил ей свидание - «может встретимся завтра, ведь воскресенье» - и после секундного замешательства получил вожделенное согласие. Ангела улыбнувшись и продиктовала Ефрему номер ее телефона. Искомые цифры немедленно были нанесены шариковой ручкой на обнаруженную в кармане мятую рублевую бумажку и ближайшее будущее Ефрема, тем самым, было предопределено. И со следующего дня их отношения продолжились как раз в том виде, который наиболее свойственнен для очутившихся в большом городе двум свободным молодым людям разного пола (правда, популярное сегодня «гёрл- или бойфрендство в те годы не были приняты в столь открытой форме, но ни удивления, ни возмущения подобные отношения ни у кого в мегаполисе давно уже не вызывали).
Их начавшейся в том снежном феврале нежной дружбе на первый взгляд ничего не угрожало - ведь никогда ранее в своей жизни Ефрем не чувствовал себя столь комфортно. Ему легко было с Ангелой, такой нетребовательной, внимательной к его капризам и очень близкой - так ему казалось - по духу. Их самодостаточные и, в то же время, необязывающие отношения не омрачались никакими неразрешимыми проблемами. Они не жили и не спали под одной крышей и, будучи людьми хотя и молодыми, но занятыми, случалось, не виделись днями, но ежедневные переговоры по телефону действительно превратились ритуал, и даже больше, чем ритуал – они превратились в потребность. В тот период московской жизни единственным «сердечным» другом» Ефрема оставался вышеупомянутый Джаба Гоциридзе - да и то до определенного предела и в силу того обстоятельства, что, трудясь в одной лаборатории с Ангелой, именно он оказался невольным свидетелем развития их отношений. Кроме того скромный Джаба никогда не позволял себе малейшего вмешательства, даже в форме безобидного совета, касательно интимной жизни своего младшего друга и не докучал ему глупыми распросами. А ведь и тогда Ефремом порой овладевали смутные сомнения, сводимые к одному, но принципиальному вопросу: он никак не мог решить: какое место следует уделить Ангеле в своей жизни – большее и официальное или меньшее и неофициальное. Ведь он прекрасно знал, что в свое время родители отослали его в Москву не для банальной женитьбы на иноземке, а совсем с иной, куда более солидной целью – выйти в люди. Ближе к весне сомнения усилились и по другому поводу - хотя, Ангела, насколько было ему известно, не была беременна, во всяком случае ничего ему на этот счет не говорила, но исключать было нельзя... Нет, они как-то предохранялись, но все же... Словом, чем больше проходило времени, тем более колебался Ефрем. Без Ангелы ему часто бывало настолько нехорошо и скучно, что он подсознательно перестал отбрасывать вариант женитьбы, хотя, в то же самое время, продолжал сознательно и заведомо избегать его. Но несмотря на все его колебания наконец вступил в свои права апрель – месяц весенней любви, когда все в природе начинает цвести и расцветать, а московские улицы и парки не являют собой в этом отношении исключения.
В то незабываемое апрельское утро будильник разбудил Ефрема ровно в семь - с учетом московских расстояний до институтской проходной ему предстояло преодолеть немалый путь. Давно натренированным ударом правой руки Ефрем прервал надоедливое жужжание над ухом и еще до того, как окончательно проснуться, начал понемногу планировать ближайшее будущее: вот он сейчас встанет одним мощным рывком, приведет себя в порядок, поставит чайник на газовую плику, быстренько покончит с утренним чаепитием, накинет куртку и быстрым шагом направится к ближайшей станции метро. К трем часам дня сегодняшние лекции и семинары останутся позади, он зайдет в институтскую библиотеку, просмотрит свежие газеты и журналы, отберет какую-нибудь дельную статью, отсидится там до шести вечера, а в шесть позвонит Ангеле в лабораторию и договорится о том, как им следует провести предстоящий вечер. Наверное стоит посетить какое-нибудь более-менее приличное кафе: «Палангу», «Шоколадницу» или, может, «Адриатику» на Старом Арбате. Да, пожалуй лучше в «Адриатику» - там тише, спокойнее и нет большой очереди... Ненароком углубившись в раздумья на эту тему Ефрем неожиданно обнаружил, что с умыванием давно покончено, вода в чайнике вот-вот вскипит, и как раз в этот момент в комнате раздалась телефонная трель. Не успев даже удивиться как следует, Ефрем поднес трубку к уху и немедленно прояснилось, что в этот ранний час ему звонит старый испытанный друг по курсу и группе Колька Красавкин.
Позже Ефрем догадался, что в виде этого неожиданного звонка некая высшая сила, которую люди иногда называют роком, тем утром без спроса вторглась в его жизнь определив ее ход на годы и десятилетия вперед. Но конечно же, услышав в трубке голос неугомонного Кольки, ни о чем подобном он в ту минуту и подозревать не мог.
После этого поток сновидеческих воспоминаний Ефрема обычно разветвлялся на два потока. Если в первом потоке упомянутая высшая сила воплощалась в образе студента пятого курса МГИМО Николая Красавкина, то во втором она принимала лицо Льва Соломоновича Эпштейна. Красавкин родом был из коренных москвичей, Лева Эпштейн же уроженцем Одессы, перебравшимся в Москву и закрепившимся в ней уже после войны. По возрасту и положению два этих человека очень сильно отличались друг от друга, и, тем не менее, в жизни Ефрема и тот и другой сыграли наиважнейшую роль, и потому отношения этих достойных людей с грузинским студентом стоят того, чтобы рассмотреть их по отдельности и чуть поподробнее.
После триумфа на вступительных экзаменах и последующего переезда в Москву у Ефрема, естественно, постепенно образовался новый круг общения, появились новые знакомые, товарищи и друзья. В этот круг, помимо нескольких издавна проживавших в Москве грузинских соплеменнков из числа старых отцовских знакомых, входили, в основном, его сокурсники. Судьбе было угодно, чтобы Ефрем уже в первый год учебы сблизился со своим одногруппником, неким Николаем Красавкиным. Для неопытного и непривычного к московскому темпу жизни Ефрема Колька поначалу стал чем-то вроде доброго хозяйна и путеводного штурмана в океане московской студенческой полубогемы. Причем роль эта Кольке шла. Дружба молодых людей очень скоро приняла традиционную студенческую форму совместных походов в кино и на футбол, пару раз им даже повезло исхитриться и проникнуть на модные театральные спектакли. Надо, однако, признать (как бы нелегко это не было), что в свободное от учебы время ребята не чурались и распития пива и иных горячительных напитков в приспособленных к тому местах. К счастью, у привычногог к домашнему вину кобулетца Ефрема с самого начала любого студенческого застолья включался особый регулятор в районе спинного мозга, постоянно напоминавший ему о том, что в Москве он находится вовсе не ради праздного времяпровождения, а прежде всего для того, чтобы поддерживать славные родовые традиции и отец тряхнул тугой мошной и благословил его на иногороднюю учебу не для того, чтобы он валял здесь дурака на папины деньги, а с вполне конкретной целью: добиться успеха во что бы то ни стало. Но, с другой стороны, как мог он вырасти в дельного дипломата без овладения навыками обсчета жизненных реальностей, под которыми следовало понимать и необходимость уважения пристрастий своего новообретенного московского друга, выраженных, в частности, в его искренней слабости к пенному напитку. Вообще-то, Колька вовсе не был глупым или недалеким пареньком, да иначе его до главной дипломатической кузницы страны и близко не допустили бы. Но в наличии каких-то особых профессиональных амбиций его тоже было трудно заподозрить – честолюбивые замыслы у него присутствовали, но лежали несколько в иной плоскости.. Звезд с небес Колька не хватал, но обладал феноменальной зрительной памятью и редкой способностью быстро проговаривать длинные тексты наизусть предварительно разок их прочитав. В остальном ему хватало и того, что удавалось стабильно сохранять средний уровень и без особых проблем переводиться с курса на курс. Это его вполне устраивало, тем более что достижение будущего жизненного успеха честолюбивый Колька связывал не с усиленным изучением иностранных языков, а с комсомольской карьерой. Пусть это и отдавало цинизмом, но дружба с юным честолюбцем такого рода устраивала провинциала из Кобулети и из чисто прагматических соображений: комитет комсомола пользовался в институтских стенах немалым - хотя и своеобразным – влиянием и авторитетом, а в лице Кольки у Ефрема появился лоббист и в этой довольно специфичной сфере. Кроме всего прочего, невозможно было отрицать наличие у Кольки еще одного весьма достойного качества: в день получки стипендии Колька никогда не жлобствовал и первая пара пивных кружек почти всегда проставлялась на его деньги, хотя на большее Колька – единственный сын матери-одиночки – обычно не расщедривался и последующие пары покупались более обеспеченным в материальном отношении Ефремом. По сравнению с Колькой Ефрем вполне мог сойти за арабского шейха, так как отец - Ясон Болквадзе - ежемесячно переводил отпрыску по почте достаточную для безбедного проживания в Москве сумму денег, требуя взамен лишь одного: хороших отметок в матрикуле. Из от природы чистосердечного и открытого Красавкина большого дипломата не могло получиться по определению, что же до его поступления в МГИМО... Как-то разоткровенничавшись за кружкой пива, Колька признался Ефрему, что его отец – кстати сказать, действующий дипломат в одной из европейских стран – оставил семью много лет назад женившись на молодой даме, но совсем без внимания сына от первого брака не оставил, и как смог, так и поспособствовал тому преодолеть барьеры на пути к заветному студбилету.
За годы московской дружбы Ефрему не раз приходилось поддерживать друга, иной раз спьяну попадавшего в сомнительные жизненные ситуации, а однажды он фактически даже спас его. В один далеко не самый прекрасный день своей жизни, передовой комсомолец Николай Красавкин (на третьем курсе он уже был секретарем курсового бюро и подумывал над текстом будущего заявления о приеме в ряды «взрослой» партии) с ужасом обнаружил, что после какой-то богемной вечеринки подхватил элементарный триппер. Перспективы были нерадостными и перед Колькой замаячила бездна. Официальный путь лечения в диспансере для Кольки был закрыт: оттуда в ректорат непременно прислали бы письмецо соответствующего содержания и карьере морально неустойчивого товарища Красавкина пришел бы преждевременный конец. О партии тогда ему очень долго и мечтать не пришлось бы – как бы из комсомола не выперли, или даже из института, да еще и с «волчьим билетом». В столь прискорбном случае на его защиту не встали бы ни папа-дипломат, ни сам Господь Бог. Поэтому Колька был вынужден на некоторое время завязать с любимым пивом, напрячь мозги и заняться поисками выхода из грязной лужи, в которую он вляпался по собственной вине. Когда терпеть моральные и физические лишения стало невмоготу, он решился и раскрыл свою тайну самому близкому и надежному на тот момент человеку – своему другу Ефрему - в слабой надежде на какую-то помощь. На его счастье, к тому моменту Ефрем уже достаточно поднаторел в хождениях по околостуденческим лабиринтам столичного бытия (и вообще замечено, что вдали от родителей и родной среды взросление молодых людей происходит быстрее). Правда, со сходной проблемой лично ему пока, к великому счастью, не приходилось сталкиваться, но до него как-то успел добраться слушок о том, как у шапочного его знакомого, некоего обитавшего в университетской общаге тбилисского студента-эмгеушника возникала подобная проблема и тому удалось ее разрешить самым благим для себя образом. Ради Кольки Ефрем не поленился, специально встретился с тем парнем и добыл всю необходимую информацию. Выяснилось, что решить колькину проблему возможно всего за бутылку марочного коньяка в боткинской клинике, где один из врачей пользовал приболевших студентиков, возвращая им радость полноценной жизни за весьма недорогую плату. Таким вот образом и была разрешена экзистенциальная проблема студента Красавкина, который в результате вернулся в привычное общество здоровым, опытным и закаленным в невзгодах передовым комсомольцем. И кабы не все это, то очень может быть, что тем ранним утром телефон у Ефрема так и не зазвонил бы. Но не оказался Колька Красавкин неблагодарным человеком.
А вот Лев Соломоныч Эпштейн был персоной иного, совершенно отличного масштаба и калибра. Впоследствии нам еще не раз придется упоминать его имя и фамилию, сейчас же ограничимся лишь сведением о том, что товарищ Эпштейн был старым фронтовым другом отца Ефрема Ясона. В сладком кобулетском детстве Ефрему, сидя на коленях у дяди Левы, не раз приходилось выслушивать обильно сдобренный живописными деталями рассказ о том, как выбирался тот на пару с Ясоном из немецкого котла в сорок втором, как отставшие иискали своих, и как оказались оба на пыльном перекрестке перед трудным выбором – плестись дальше по северной тропке или все же продолжать идти по южной. Смеркалось, подбитая ключица рядового Левки Эпштейна - неизвестно перелом, не перелом - болела, наскоро перевязанная солдатским ремнем рана на руке кровоточила, и ему не терпелось хотя бы обмыть ее, а к северу вроде мелькнуло и сверкнуло нечто похожее на водную искру - то ли речка, то ли озерко, издали не разобрать, - но Ясон тогда буквально схватил друга за шиворот и не дал ему совершить ошибку. И они потопали дальше по южной, к своим. «А если бы я тогда – признавался как на духу маленькому Ефремчику дядя Лева – поплелся на север, то рану промыть может и успел бы, но... Очень скоро в той стороне появились немецкие мотоциклисты - в темноте до нас еще долго доносился звук их моторов, и пойди тогда мы на север, то попали бы в плен, и за свою рыжую голову я б тогда и гроша ломаного не поставил. Даже если б меня не пристрелили на месте, вряд ли бы я дожил хотя бы до Освенцима. А вот твоему папаше хоть бы хны (теплым летним вечерком за стаканом кисло-сладкой южной «одессы», вот таким вот странным манером любил подшучивать над собой и другими ежегодно наезжавший в отпуск позагорать к старому другу любезный Лев Соломоныч), этому хитрецу плен пошел бы только на пользу. Записался бы в грузинский легион вермахта, потом подался бы к американским штабникам и жил бы сегодня припеваючи где-нибудь в Канаде или Аргентине на чердаке собственной ресторации (но почему же на чердаке? – вертелся тогда на кончике языка у дошкольника Ефрема каверзный вопрос, который он так и не посмел вслух задать московскому дяде)». Одним словом, Лев Соломоныч по жизни был в сильном долгу у Ясона Болквадзе, и его благодарность естественным путем распространилась и на младших членов семейства Болквадзе. А всем этим, в свою очередь, было предопределено и то, что в лице Льва Соломоныча у Ефрема – уже много позже, в московские годы – появился в столице весьма влиятельный покровитель. Товарищ Эпштейн, в отличии от некоторых, никогда не скрывал своего этнического происхождения, но и в неуместном размахивании флага с шестиконечной звездой замечен не был. Был он очень умным, скромным и всесторонне образованным человеком (про таких частенько говорят – ума палата) и пользовался большим уважением в исключительно узком кругу высшей московской элиты. Публично об этом, конечно, не говорилось, но всем тем, кому надо, было отлично известно, что Лев Соломонович Эпштейн славно трудился на посту главного помощника (и фактически личного советника) одного из влиятельнейших членов партийного политбюро тех лет.
Х Х Х
Сняв правой рукой чайник с газовой горелки, левой Ефрем уже прижимал к уху трубку телефонного аппарата, из которой прямиком в ухо ему ударил резковатый и немного взволнованный голос Красавкина:
- Утро доброе, Ефремчик! Знаю, рано! Но знаю, что не разбудил. Слушай, у меня к тебе очень важное дело. Отлагательств не терпит. Может ты сегодня как-нибудь отвертишься от лекций? Давай-ка, вместе озаботимся о своем здоровье! Я договорюсь со старостой и прогулов нам не поставят. В общем, пей сейчас свой чай без спешки, а потом по метро на Вернадского и жди меня там у первого вагона поезда к центру. Если я и опоздаю, то ненадолго. К одиннадцати буду.
- А чего такого случилось? – переспросил Ефрем, не скрывая ососбо недовольства. – Проблема какая-нибудь? И причем тут наше здоровье?
- Ну, как тебе сказать... Да, есть проблемка – но не только моя. Твоя тоже. Ничего неисправимого, но это не телефонный разговор, лучше я тебе обо всем лично... Слушай, если честно, у меня похмельчик. Там наша «Ракушка» поблизости. Попьем пивца под водочку и я заодно все тебе расскажу. Не пожалеешь. Благодарить потом будешь. Зря же, только опохмельяжа ради, не позвонил бы я тебе в такую рань, верно? В общем, будешь?
- Ну, ладно, раз так просишь... Буду, куда денусь? Как скажешь, только насчет прогула не подведи.
- Заметано! Ну, пока. Значит, в одиннадцать.
- Пока! – сказал Ефрем и повесил трубку. Планы на день приходилось менять. «Не ради опохмелки, блин! – подумалось Ефрему. – Наверняка опять сидит без денег, а организм требует своего. Вот в включил воображалку, с него станется. Что ж, придется помочь старому товарищу, черт бы его подрал!». Он потянулся за бумажником и пересчитал купюры, оставшиеся в нем с недавнего перевода. Оказалось, вполне достаточно на двоих.
Ефрем прибыл на место первым, а через несколько минут с очередным поездом явился и бледновато-синюшний Красавкин от которого сильно разило перегаром. Они быстро пожали друг другу руки, Колька заговорщически подмигнул Ефрему и сказал.
- Пошли отсюда! – и покуда друзья шли к эскалатору, добавил. – И не думай! Я тебя не за пивом вытащил, свят, свят! Знаю ведь как ты относишься к своему испанскому, а у тебя ведь сегодня семинар... Но вчера я принял на грудь с ребятами из райкома комсомола и там такое узнал, что... Тебя непосредственно касается, между прочим! В общем, оккупируем сейчас нашу «Ракушку» без проблем с очередью - какая там в одиннадцать утра очередь! - и там, в спокухе и тепле, я тебе все и доложу. Смотри, предупреждаю заранее – это секрет! Да, кстати... Раз все это затеял я, то мне и платить. Вот у меня двенадцать рубликов в кармане осталось со стипендии, на пиво хватит, этим и ограничимся.
- Какие там двенадцать рублей, дружище? – Ефрем всепонимающе усмехнулся. – Не боись! Приглашает он! Батя мне на днях денег прислал, так что бабки не проблема. Раз уж ты меня вытащил, так и быть... В общем, пиво, креветки, «Столичная», рыбка и икорка за мной, а вот староста и переходящее знамя за тобой. – говоря это, Ефрем с удовольствиеи наблюдал за тем, как оживлялись похмельные глаза Кольки по мере перечисления яств.
В «Ракушке» (эта пивнушка располагалась довольно близко от станции метро) торговля крепкими спиртными напитками была строго запрещена, но бывать здесь им приходилось и раньше, местный персонал Ефрем никогда не обижал, и они могли быть вполне уверены в том, что и сегодня вышколенный официант так ловко поставит им на столик наполненную водкой бутылку от минералки, что клиенты на соседних столиках ничего не заподозрят.
После первых и самых вкусных глотков холодного пива Колька явно начал приходить в себя и щеки у него порозовели. Ефрем (который до сих пор все воспринимал как часть спектакля по выводу Кольки из страшного похмелья) все же решил не нарушать правил игры и с серьезным видом спросил:
- Ну ладно, выкладывай, что там у тебя? Что никак не могло потерпеть до вечера? Может мне стипендию прибавили?
Красавкин разлил по стаканчикам немного водки, сразу опустошил свой (это была необходимость), налил себе снова, хитро прижмурил глаза и спросил:
- Первый был таблеткой похмелья и не в счет, а вот сейчас пью за нас. За нас, дружище! И чтоб стипендию тебе не убавили. Прибавят ему... Скажи-ка, Ефремчик: сколько спирта и спиртосодержащих жидкостей нам удалось совместно одолеть за все четыре года нашей дружбы?
- Ну, не знаю, не подсчитывал... Может тонна и наберется. – Ефрем хмыкнул и ответил вопросом на вопрос. - И что с того?
- Считать и я не считал, но приятно вспомнить... А то, что из-за того, что я тебе сейчас расскажу, каких-то лет тридцать назад меня бы просто пристрелили. Взяли бы твоего Кольку за ручки, поставили бы к стенке где нибудь на заднем дворике районного ЧеКа и капут мне, никто не узнал бы где могилка моя... – Колька понизил голос, - Так что знай: только ради тебя! Ради кого другого хрен бы я такое сделал!
- Чего бы ты не сделал? Может откроешь личико, Гюльчитай? – пошутил Ефрем.
- Говорю ведь, что выпил вчера в Сандунах с нашими райкомовскими. Вот ты думаешь, что у нас в комсомоле все подлецы и карьеристы, а это не всегда так.
- Знаю, что не всегда так. И что же? Перестань говорить загадками. К чему клонишь? – Ефрем с удовольствием отпил пива, добавил сверху водочки и опять налил себе и Кольке. Теперь их порции подравнялись. По коже у Ефрема немедленно пробежал приятный морозец, но он не понял что было тому причиной: водка или интерес, вызванный нескладными колькиными речами. – Ну хватит уже. Давай, колись!
- К чему клоню? Скоро поймешь... Есть одна такая строчка в нашей русской поэзии, автор, кажется, неизвестен: «Ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя для себя никаких последствий». Ну словно о тебе писали... В общем, в райком – не комсомольский, а партийный – на тебя пришла бумага. Персональная, можешь гордиться. Да еще и с грифом наверху: «Секретно. Для служебного пользования». Но наш соколик, член бюро райкома партии и главный комсомолец района был уже в дым пьян и... В общем, это он нашептал мне на ушко пару чудесных слов, ведь твое дело касается нашего института и нашей комсы. Ну, если честно, он уже был в таком состоянии, что я не уверен, помнит ли об этом сам. Но я-то помню, о моей памяти уж кто-кто, а ты знаешь не понаслышке. И ты знаешь, и все остальные, все наше золотое МГИМО... Ну вот, потому-то я тебе утречком и звякнул. Только никому об этом ни слова, а то нас обоих кастрируют и выкинут на улицу... Знаешь, что о тебе в той бумаженции начеркано?
- Нет, конечно. Откуда мне знать? – Ефрем почувствовал внезапную сухость во рту.
- Плохо-де ведет себя будущий дипломат товарищ Болквадзе. Очень дурно, мол, себя ведет! Регулярно встречается с некой иностранной гражданкой и находится с ней в постыдной связи, подрывает советско-германскую дружбу. В связи он замечен, хе-хе... От нас, орлов, ничего не скроешь, мда... В общем, если короче, то одной аморалкой тебе не обойтись. Будет тебе и исключение и какава с чаем. Назначат антисоветчиком и пиши пропало. Проработаем потом тебя на общем собрании, помянем недобрым словом... Наверное и сам догадываешься откуда это письмо на тебя в райком прислано, ну не дитя же малое? А вот то, что любовь с иностранкой крутишь, надеюсь, отрицать не станешь? Мне хоть лапшу на уши не вешай! Правда, ты меня с ней так и не познакомил, на рассказывать как-то по пьянке рассказывал. Охотно верю!
- А зачем мне отрицать? А что тут такого? Она же из нашей Германии, из восточной, из ГДР. Ну, немка, ну подруга. И что с того? – Голос у Ефрема напрягся. От Кольки и сегодняшнего дня он ожидал чего угодно, но только не этого.
- Э, брось, Ефремчик! Что за ГДР и какое там ФРГ? Кого это е...т? Вот если бы ты учился на строительном, или, скажем, агрономическом, всем было бы все по фиг, но... Ты ведь учишься в главной кузнице дипломатических кадров страны! Наш институт режимный, нк как ты не понимаешь? Это - совсем другое дело, все мы там под лупой ходим. И ты обязан быть чист и ясен как кристалл. Ну а ежели ты, бедолага, у нас в политическом смысле не кристалл, то тебя быстро обломают, чтоб не задавался. Просто перекроют кислород и сделают так, чтобы ты ушел сам. Нет, ну конечно же – понемножку пить и гулять, а иной раз даже и по бабам пошастать – это не возбраняется, ибо все мы люди, все мы человеки двуногие, но в рамочках, рамочках... Но германские фашистюги? Не заливай мне только насчет западных и восточных немцев, это, брат, для гебешников один... (тут Колька употребил бранное слово). В общем, братан, органы положили на тебя глаз, а эта контора такая... Она добычу из клюва так просто и легко не выпускает. Твое счастье, что ты для них новенький и профилактики ради они все же сочли нужным сперва проинформировать райком. Но если бы я - в весьма специфиченой обстановке и чисто случайно - об этом вчера не проведал, дела твои были бы очень и очень незавидны, друг мой. Ты пойми – они ведь и по другому могут работать, пожестче. Большие спецы в этой области – поломать кому-то житуху это им как два пальца обоссать. В этом у них равных нету. Ну разливай, выпьем что-ли...
Они выпили и помолчали. В это время официант принес заказ: хлеб, масло, пару розеток красной икру, две порции осетрины по-московски и венец поварского творения - большое блюдо со специально для них – таких хороших клиентов – подобранными крупными вареными креветками. При виде такого обилия деликатесов у Кольки вновь загорелись глаза, Ефрему же было совсем не до этого праздника жизни. Настроение у него испортилось. Он никак не мог ожидал, что одно невинное весеннее утро обернулось бы такой медленной пыткой.
Колько жадно допил свою кружку пива, заел креветками, велел официанту нести новую и сказал:
- Послушай меня, Ефрем. Эта контора самая настоящая липучка, так просто она тебя в покое не оставит. Раз накопали на тебя компромат, будут рыть, заманивать там, вербовать пытаться... Скверно, но кому-то же надо присмотреть себе место на кителе для новой звеждочки, так это устроено... Ну сам, небось, уже додумкал, что я не имел права все это тебе рассказывать, но в моих глазах тонна совместно распитого спирта всю нашу гебуху перетянет, вот так-то... Знаю, что и ты меня не продашь, потому и предупреждаю. Знаешь ведь присказку: предупрежден – значит вооружен... И потому дам тебе, если позволишь, дружище, один хороший совет. Совет за миллион, но бесплатно. Опухоль надо вырезать сразу, пока не поздно. Но нужен хороший хирург. От тебя же самого мне давно известно, что такой хирург у тебя здесь, в Москве, имеется. Я имею в виду вот того знаменитого еврея, друга твоего отца.
Колька был совершенно прав. В их хмельных беседах Ефрему нередко доводилось упоминать имя Льва Соломоныча всуе - как фронтового друга отца, хотя в биографические детали он никогда глубоко не вдавался. Колька испытующе посмотрел на заметно поникшего друга и после недолгой паузы мягким, но немного назидательным тоном продолжил:
- Если ты думаешь, что мне неизвестно, кому служит правой рукой этот твой нюхциге юде – полезный еврей товарищ Лев Эпштейн, то ты сильно заблуждаешься. Он - очень известная личность. О его роли и возможностях имеют правильное представление и наш ректор, и партком, и комсомольский секретарь, да и я – как ты можешь видеть – не сижу в несознанке. Кое-какие сведения и до меня доходят... В общем, идти тебе к нему сегодня для серьезного разговора я тебе не посоветовал бы, не стоит. До вечера ты точно не протрезвеешь, уж слишком от тебя будет разить, да и вообще – сегодня ты не в форме. Но один день ничего не решает. А вот завтра... Хорошенько отоспись и будь добр заявится к нему на квартиру лично. Меня все же постарайся там не поминать, а в остальном - как на духу. Предварительно перечитай Тору и представь себе будто идешь на исповедь. Вообще-то такую иронию судьбы никакому Рязанову не придумать – православный комсомолец исповедуется перед старым евреем-коммунистом. - Колька хихикнул над собственной шуткой. - Ясен пень, если твой Эпштейн действительно тебя опекает, и если он твоему отцу и взаправду старый друг, то он быстро отрегулирует твою ситуацию и вытащит тебя из болота, в котором ты по недомыслию и неосторожности завяз. Завяз, но пока неглубоко и я уверен, что при желании он сможет тебе помочь. Одного звонка его всесильного шефа достаточно для того, чтобы местные опера о тебе крепко-накрепко забыли. Живо от тебя отстанут... Как тебе отлично известно, пока что у нас родная ленинская партия и ее всесильное политбюро - благодаря Никитушке-дурачку и Господу Богу - все еще сильнее и выше чекистской гвардии... Ну это пока-что повыше. Чует мое сердце, что не навсегда это, ох не навсегда...
В тот день Ефрем напился так, как ни разу в Москве еще не напивался. Впервые за все московские четыре года их общения это Колька проводил его от «Ракушки» до домашнего лифта, а не наоборот. Все же Ефрем отправил друга домой на такси. А утром следующего дня – хотя голова сильно покалывала – он, скрепя сердце и с тайным страхом в душе, дрожащей рукой набрал номер квартирного телефона Льва Соломоновича Эпштейна.
Х Х Х
Отец Ефрема Ясон Болквадзе, работая в течении десятилетии в сфере государственной торговли, нажил себе немало добра. Ясон слыл в родном Кобулети весьма зажиточным человеком и главой патриархальной традиционной семьи, что в Аджарии всегда приветствовалось и было в порядке вещей. Когда после его кончины сыновьям пришла пора делить отцовское наследство между собой, кое-что из семейного имущества досталось и уже вернувшемуся к тому времени из Москвы в Тбилиси Ефрему: кое-какие дорогие вещи, довольно весомая сумма денег на сберкнижке и несколько живописных полотен – среди них подлинники Гудиашвили, Давида Какабадзе, Шишкина и Платонова, занявшие немногим позже приличествующие им места на стенах его тбилисской квартиры. Что же до отцовского двухэтажного дома, расположенного недалеко от кобулетской станции, то он целиком и полностью перешел в собственность старшего брата Энвера, уже успевшего обзавестись семьей. Справедливость и законность таким дележом не была нарушена ни в коей мере, так как Ефрем еще при жизни родителей признал за братом право на отчий дом и обещал никогда не требовать для себя в нем доли, ибо вполне был удовлетвореня отцовским подарком – тбилисской квартирой. Все это имело свои причины. Старший сын с самого начала шел по отцовскому пути, выстраивая свою жизнь по привычным канонам и пытаясь занять достоиное место в столь знакомой старшему Болквадзе весьма своеобразной торговой сфере, и с течением времени вполне в ней преуспел. Хотя в силу принятых в те годы в грузинской глубинке стереотипов младший брат в чем то обошел старшего - ибо и квартиркой в столице республики обзавелся, и в число студентов престижнейшего московского института попал, - но это были лишь внешние признаки быстрого успеха, а на деле - если копнуть поглубже – как раз старший брат сохранял семейное старшинство: это именно он стал хозяйном отцовской недвижимости, безотлагательно занялся прибыльной трудовой деятельностью без хитрых корочек и дипломов, раньше начал вносить свой конкретный материальный вклад а общий бюджет болквадзевского рода и первым создал собственную семью, так как не стал волынить с женитьбой понимая что славный род требует продления. В то самое время, когда Ефрем в далекой Москве занимался зубрежкой падежей глаголов испанского языка и сдачей экзаменов профессорам-международникам, Энвер успел порадовать пожилых родителей внуком - маленьким Ясоном. Это славное событие, кроме всего прочего, напоминало всем Болквадзе, что старший Ясон не зря прожил свою жизнь и как примерный дедушка обязан разделить ответственность за будущую судьбу внученка-первенца (второй еще не появился к тому времени на свет, но уже был запланирован Энвером). Вот как раз тогда и задумался впервые старший Ясон о будущем семьи и рода, о неизбежном разделе имущества между братьями, и в конце концов остановился на таком варианте, который был бы приемлем для обоих его сыновей и не породил между ними споров и вражды в будущем – когда старшего Ясона призовет к себе небо. Не все отцы столь дальновидны и умны, но, к счастью, Ясон Болквадзе был и умен, и дальновиден. Итак, согласно его завещанию кобулетский дом – как уже было нами сказано выше – переходил в собственность старшему Энверу, но и младший Ефрем не должен был остаться в накладе. Потому-то и решился Ясон на значительные траты и купил младшенькому трехкомнатную квартиру в одном из наиболее престижных районов Тбилиси, на улице Барнова в Вакэ, по соседству с большим и тенистым парком, раскинувшимся в этой части города. Вообще-то отцовское слово и без всякого писаного завещания имело в семье силу закона, так как взращенные им в традиционном духе сыновья отца безмерно уважали и всегда слушались, да и мать их Гугули Болквадзе (которая со дня замужества перешла на мужнину фамилию), находясь всецело под влиянием супруга с самих ранних лет воспитывала детей так, как когда-то воспитывали ее саму, и в достаточной мере привила мальчикам чувство почтения к старшим и, прежде всего, к отцу. Но все же Ясон Болквадзе решил не рисковать, завещание было составлено и нотариально утверждено.
Кстати сказать, имена своим сыновьям Ясон подобрал не случайно. Конечно, он был членом партии и формально слыл атеистом, но всегда отдавал дань нравам и традициям родной местности, и пожелал чтобы в его семье даже в детских именах поровну распределились бы православно-христианское и аджарско-мусульманское начала. Если Ефрем олицетворял первое направление, то Энвер второе. Будучи анкетным коммунистом и одним из передовых руководителей местного торгового управления, Ясон каким-то образом ухитрялся совмещать принципы официального безбожия с уважительным отношением к религии как таковой, и не раз признавался во время застолий в тесном дружеском кругу, что имя Энвер он выбрал для старшего сына в честь ортодоксального и верного сталиниста и руководителя народной Албании товарища Энвера Ходжи, а младшего Ефрема назвал так в честь известного грузинского книгочея и летописца Ефрема Малого (надо бы отметить и тот факт, что Энвер родился в год смерти великого вождя всех народов товарища Сталина, а Ефрем появился на свет несколькими годами позже – когда культ личности уже подвергся резкому осуждению со стороны Никиты-кукурузника). Энверик рос добрым, послушным, но немного ленивым ребенком и слыл мямлей, хотя выделялся среди сверстников физической силой и боролся лучше всех в классе, а потом и в школе. Старшекласником ему даже выпало поучаствовать в борцовских соревнованиях в столице автономной республики городе Батуми. А так он учился весьма средне, внеклассным чтением не увлекался, четверки учителя ему ставили, в основном, в знак уважения к отцу, да и излагал свои мысли он туговато, со скрипом. Отца это обстоятельство нисколько - по крайней мере внешне - не удручало и на сына он не сердился, разве что иногда легко над ним подтрунивал, наградив кличкой «кахело» («кахетинец») - за умение бороться, ведь родиной борцов в Грузии издавна считалась как раз Кахетия. Ясон не раз объяснял свою позицию в узком кругу приюлизительно так: Пускай мой старший особым умом и талантами не блещет и звезд с небес не зватает, но я воспитал его честным и порядочным человеком и сегодня он ни за что не допустит ошибок в сложении и делении. Поэтому когда он забросит свою детскую прихоть, эту вольную борьбу - а такой день настанет, - я сделаю все для того, чтобы наставить его на путь истинный, то бишь на торговую стезю, ибо где еще постигет он правила умножения и вычитания, но останется приличным человеком?
Зато младшенький брат - на ралость всем близким, а отцу в первую очередь, - с самого детства рос, не в пример старшему, смышленным, наблюдательным и схватывающим все на лету мальчишкой. Многие замечательные его качества успели проявиться рано, еще в школьном возрасте: и книг он читал немерено, и в шахматы комбинировал совсем недурно, и к иностранным языкам выказывал природную склонность. Читать и писать по-русски он научился гораздо быстрее и лучше старшего брата, а позже, заботясь о будущем Ефрема, родители отвели сына к единственному в Кобулети частному педагогу английского языка. Ясон отцом был хотя и строгим, но справедливым и, заметив очевидную разницу между способностями отпрысков, он, можно сказать, в большой жизненной игре поставил на младшего - как на самого талантливого из продолжателей рода и за которым маячило более светлое будущее, чем успех в местной торговле. В общем, в какой-то момент Ясон вознамерился сотворить из Ефрема экспортный вариант Болквадзе. Но в определении будущности младшего сына главную роль все же сыграла некая закономерная случайность, выражавшая себя в дружеских отношениях издавна связывавших кобулетского торгового чиновника Ясона Болквадзе с неким интеллектуалом Львом Соломоновичем Эпштейном, ныне жителем Москвы. Случайность проявила себя в том, что некогда Ясон и Левка оказались рядом и плечом к плечу в одном окопе, закономерность же в том, что они так и не потеряли друг друга после войны и, более того, всячески поддерживали уровень своей дружбы. Во всяком случае, Ясон всегда был рад частым визитам Левы на море, который вместе с супругой, миловидной Розочкой Эпштейн, почти каждым летом приезжал погостить к своему фронтовому другу. У пары, к сожалению, не было детей, и, возможно, некое подобие своему нерожденному ребенку Лев Соломоныч ощущал поначалу в старшем сыне Ясона Энвере, а после, когда тот подрос, уже в младшеньком Ефреме, с которым он особенно любил в перерывах между морскими заплывами играть в шахматы то на пляже, то на просторном балконе второго этаже болквадзевского дома, попутно беседуя с жизнерадостным мальчиком на разные темы. Весьма важную роль в становлений указанной случайной закономерности сыграло и то обстоятельство, что оснащенный энциклопедической эрудицией, широченным кругозором, феноменальной памятью и вообще всесторонне одаренный красноармеец Левка, после войны постепенно, шаг за шагом, превращался в эксперта-международника высокого ранга, личного помощника одного из членов политбюро и весьма ценимого в элитарных московских кругах Льва Соломоновича Эпштейна. И в этом его возвышении можно было узреть и некоторую заслугу его фронтового друга Ясона Болквадзе. Просто представьте себе, что могло случиться, если бы в тот решающий день сурового сорок второго Левка ошибся бы азимутом и двинулся не в ту сторону – на север и прямиком в концлагерь, и это в лучшем случае.
Таким вот образом, во время одного из летних визитов Льва Соломоныча в солнечный Кобулети и решилась судьба Ефрема. Итогами того визита, прежде всего, мог быть доволен Ясон-старший. И было отчего: благодаря молитвам товарища Эпштейна и божьему велению, белоснежный лайнер «Ефрем Болквадзе» наконец готов был отчалить из порта приписки и пуститься в плавание по бурным водам мутного океана мировой дипломатии с тем непременным условием, что он более никогда не бросит якорь у родного батумского причала. Что ж, так оно в конечном счете и вышло: совместными усилиями влиятельного Льва Соломоныча и трудолюбивого Ефрема, последний успешно проник сквозь узкое сито приемных экзаменов, стал студентом престижного МГИМО и перебазировался в Москву. Ну а после, годы спустя... Это была совсем другая история. Ведь после «демократической контрреволюции» многое слишком резко и сильно изменилось и в России, и в Грузии (об этом мы частично выше уже рассказывали), хотя заметим - престижу рода Болквадзе, несмотря на все мировые пертурбации и турбулентности, не было нанесено ни малейшего ущерба (во всяком случае, так оно выглядело снаружи, внешне). И когда двадцать лет спустя отплытия лайнера к московским берегам, душа Ясона-старшего наконец нашла успокоение на небесах, поседевшие к тому времени братья не стали вносить каких-либо коррекций в первоночальные наследственные расчеты. В отличие от окончательно укоренившегося в Тбилиси после возвращении из Москвы Ефрема, Энвер так и остался вечным кобулетцем и уважаемым работником торговли – чиновником-дельцом до падения советской власти и влиятельным бизнесменом после ее свержения. Он крайне редко, только по неотложной деловой необходимости покидал пределы родной Аджарии, а если и наведывался к брату в Тбилиси, то его визиты дольше двух-трех дней никогда не длились - в столице он быстенько обделывал свои не ведомые Ефрему дела, потом вновь брался за руль своего пузатого черного джипа и опять исчезал на многие месяцы. Просиживавшему в министерстве штаны Ефрему оставалось только завидовать брату, субтропический бизнес которого процветал вместе с двухэтажныи домом на привокзальной Тбилисской улице и всем болквадзевским родом. Кстати, цену деньгам Энвер знал всегда, и несмотря на то, что далеко не бедствовал, все равно – почти всем кобулетцам подобно - как только наступало очередное лето, не упускал возможности предложить кое-каких из комнат своего просторного доме отдыхающим за умеренную цену, да и осевшему в Тбилиси Ефрему порой подкидывад деньжат, если тому приходилось особенно туго.
Х Х Х
Услышав в трубке взбудораженный голос сына своего фронтового друга, Лев Соломонович сразу же понял, что у того в делах не все ладно и предложил юноше заглянуть вечерком к нему домой на Алексея Толстого (нынешнюю Спиридоновку), дабы обо всем поведать внятно и по порядку. Надо сказать, что Ефрем своего покровителя – человека очень занятого и к тому же занимавшему высокую и ответственную должность – хотя и весьма чтил, но особо не беспокоил и в гости не навязывался, хотя пару раз в месяц названивал и вежливо справлялся о здоровье. Эти редкие и скромные знаки внимания со стороны младшего Болквадзе всегда приходились Льву Соломонычу по душе, и он тоже не оставался в долгу, взяв себе за правило приглашать Ефрема на небольшие семейные торжества, устраиваемые Эпштейнами в честь майских и ноябрьских праздников. Разумеется, в авральной ситуации Ефрем мог позвонить своему покровителю всегда, в любой день и час, а сейчас у него как раз такая и складывалась.
До Первомая было еще довольно далеко и дожидаться привычного приглашения его Ефрем не стал, откладывать визит было никак нельзя – наоборот, необходимо было следовать дружескому совету Кольки и ввести Льва Соломоновича в курс дела как можно скорее. И потому на следующий же после попойки в «Ракушке» день, предупрежденная хозяевами о вечернем визите молодого человека домработница Эпшейнов Ксюша, услышав звонок в дверь без малейших сомнений отворила ее и пригласила гостя войти. Пока Ефрем вешал куртку на крючок, в прихожей появилась супруга Льва Соломоновича Роза Исаевна, тепло и от души поприветствовала Ефрема и проводила его в гостиную
- Здравствуй, Ефрем, дорогуша! Как ты меня обрадовал! Знаю, знаю, без дела ты не заглянул бы, что ж, постарели мы, постарели...Иди, иди вперед, не бойся! Левушка ждет тебя в кабинете, а Ксюша – хозяйка командирски кивнула домработнице – угостит вас там чаем. Ну, юноша, не страшись, все будет хорошо. Ты ведь знаешь: Левушка любит тебя как родного сына.
Ефрем бросил на Розу Исаевну полный благодарности и смущения взгляд, поправил пиджак, волнуясь преодолел несколько бесконечных метров и осторожно приоткрыл дверь в кабинет хозяйна дома.
- Можно войти, Лев Соломонович? – спросил он.
- Входи, входи, Ефрем! Гостем будешь! Всегда рад тебя видеть. Давненько ты не заходил и мы успели по тебе соскучиться... Как поживаешь? – Хозяйн, привстав с полумягкого и вертящегося вокруг своей оси кресла за большим письменным столом, радушно протянул гостю руку и после крепкого мужского рукопожатия указал ему на укромную «тройку» в углу комнаты под торшером. – Сядем там и поговорим, покумекаем... Знаешь ведь, я из старых охотников, слух у меня отменный и, слушая тебя утром по телефону, по голосу твоему я сразу понял, что у тебя в хозяйстве что-то стряслось и мне, видимо, придется вникать в твою проблему детально. Что ж, так тому и быть... Поэтому нам стоит удобно расположиться в этих много и многих повидавших, но надежных креслах. Скоро Ксюша принесет нам чудного китайского чаю, настоянного по всем правилам чайного искусства и он скрасит нашу с тобой беседу. Так что садись и выкладывай как на духу – что там с тобой приключилось? Итак?
Ефрем осторожно присел на краюшек кресла и огляделся. В этом кресле ему приходилось сиживать и раньше, но тогда он чувствовал себя не в пример свободнее. Ему хорошо было известно, что главной достопримечательностью кабинета и основным предметом гордости Льва Соломоновича были вставленные в рамки и развешанные по стенам цветные и черно-белые фотографии. На бережно хранимых за стеклом шершавых страницах прошлого были овеществлены наиболее примечательные, звездные секунды жизни хозяйна кабинета. Вот, справа, Лев Соломонович в медалях и орденах на первомайской демонстрации в окружении улыбающихся космонавтов; рядышком, на цветной фотографии в большой и массивной раме, Льву Соломоновичу в Кремлевском Дворце Съездов крепко пожимает руку Генеральный Секретарь ЦК; еще правее висит старое, пожелтевшее фото: Лев Соломонович перед входом в Мавзолей вместе с двуми видными китайскими коммунистами; с левой стороны - Лев Соломонович и его всесильный шеф балуются кофейком на даче последнего в Жуковке. А еще дальше то, что главнее всего: на двух снятых в разное время фотографиях обнаживший мощный торс, сияющий и улыбающийся ветру и солнцу Лев Соломонович изображен вместе со своим фронтовым другом Ясоном Болквадзе на фоне бесконечной морской лазури...
- Угощайся, Ефрем. – спокойно продолжил хозяйн дома. - Вот чай, сахар клади по вкусу, не стесняйся. Заодно и поговорим. Ты начинай, а я тем временем внимательно тебя послушаю.
И Ефрем рассказал хозяйну все, как оно было. Правда, о Кольке он не упомянул, но этого и не понадобилось. Как видно, Лев Соломонович заранее решил великодушно пощадить молодого человека и не стал сильно углубляться в детали. Только в конце он прервал нервную речь студента, спросил, готов ли тот отвечать головой за то, что рассказанное им полная правда и, получив утвердительный ответ, на пару минут задумался. Пока Ефрем с замиранием сердца ждал приговора, в комнате воцарилась мертвая тишина.
- Так-с! Замечательно! Ну вот, теперь и мне все стало ясно! Картинка нарисовалась до конца. - Прервал наконец молчание Лев Соломонович и мощным рывком поднял себя с кресла. - Закуришь?
Ефрем отрицательно качнул головой. Хозяйн подошел к письменному столу, поискал и нашел в глубинах нижнего ящика загодя припасенную сигарету, у стола ее же и раскурил, и захватив с собой небольшую хрустальную пепельницу, вновь вернулся обратно в кресло.
- Твой отец тоже не курит и правильно делает. - сказал он. - Что касается твоего дела... Совершенно очевидно, что оно высосано из пальца, но, чего там скрывать, иногда даже я думаю, что положение в стране сейчас таково, что деваться некуда - куда уж дальше? Хорошо, что ты пришел ко мне сразу. Опоздай ты немного, машина включилась бы сама по себе и даже мне нелегко было бы ее затормозить. Завтра, максимум послезавтра, я поговорю со своим начальником, он позвонит кому следует и все будет нормально – твоя проблема будет решена. Но с одним условием... Мы с тобой ведь совершенно откровенны друг с другом, не так ли?
- Конечно, Лев Соломонович! Я... Да я согласен на любые условия, на все! Помогите мне сейчас, а я... – от излишнего волнения Ефрем невольно даже повысил голос.
- Не спеши так, дорогой! Ты ведь еще не знаешь - какое именно условие... Я ведь тоже не всесилен. Мое влияние ограничено и перейти за некую грань мне не никто не дозволит и не простит... Не думай, пожалуйста, что я с тобой, сыном моего давнего друга, как-то торгуюсь. Но я считаю тебя взрослым, серьезным человеком и позволю себе сказать тебе правду, а правда, как известно, иногда неприятна... Я вижу, что ты внутренне порядочный, умный юноша, и именно потому тебе следует очень ясно, полностью и вовремя, без всякого самообмана и кокетничания, осознать: двери большой дипломатии открываются далеко не перед всеми желающими. Раз государство тебе доверилось, то и ты обязан оправдывать это доверие... Поэтому я очень надеюсь, что ты не принесешь свое собственное будущее в жертву детскому упрямству, животной страсти или преходящему чувству. Не так ли, Ефрем? Ну что тебе сказать еще... Уверен, что молодой человек твоего кругозора и твоей эрудиции должен понимать, что в создавшейся у нас иерархической системе управления последнее слово далеко не всегда остается за законом и несправедливостей у нас еще хватает. Но ты должен понимать и то, что болтать языком легко, а стоящее дело делать - очень и очень трудно. Впрочем, ты и на себе уже успел ощутить каково оно, наше хваленное внутреннее устройство. Минное поле! Честно говоря, не думаю, что столь жесткая оценка нашей действительности, да еще от меня, тебе будет в новость, но давай оставим бессмысленное критиканство клоунам и диссидентам, а сами займемся делом. Вот потому-то - если не желаешь невольно оказаться в лапах у какого-нибудь негодяя или идиота, - ты должен блюсти осторожность и больше считаться с реальностью, вот и все. Заметь, я не утверждаю будто человеку дозволено закрывать глаза на любую подлость, но баланс все же следует соблюдать... Что же до твоего дела конкретно... Иногда в жизни достижение намеченной цели вне компромисса невозможно. И мне кажется, что в создавшейся непростой ситуации тебе тоже придется пойти на такой компромисс.
- Что вы имеете в виду, Лев Соломонович? – спросил Ефрем волнуясь.
- А то, что ты должен будешь порвать с этой женщиной - раз и навсегда. Я же все свалю на ошибку молодости. В конце концов, с кем не бывало? Мой шеф человек не злой и правильно меня поймет. Вернее, тебя. Не бросит тебя на съедение какому-нибудь амбициозному оперу. В общем, дай мне слово, что покончишь с этой, как ее, Ангелой Дитрих. Когда, говоришь, заканчивается у нее командировка?
- Через месяц, в конце мая, – ответил Ефрем упавшим голосом.
- Понятно, - в голосе Льва Соломоновича послышались нотки торжественного сожаления. - Не бойся. Как я и обещал, шеф возложит твое дело на меня, завтра же я начну действовать и наши славные органы нам совместными усилиями как-нибудь удастся окоротить. А у тебя остается право разок позвонить этой даме и попрощаться с ней. Так и быть, если хочешь, в мае можешь проводить ее до перрона, но не дальше. Договорились?
- Конечно, договорились, Лев Соломоныч. У меня ведь нет другого выхода?
- Ну и отлично. - Хозяйн кабинета усмехнулся. - Вообще-то, удивил ты меня! Ну, на кой тебе, будущему дипломату, была эта немка? Мало что ли у нас добросердечных русских, украинок или хотя бы латышек? Как вспомню, скольких наших накидали в печь эти фрицы... Да, этого мне уже не забыть! Опыта у тебя маловато, дорогой Ефрем, опыта! Ничего, опыт дело наживное, а молодость - как ее ни жалей - всегда проходит. Все у тебя впереди. А по поводу этой Ангелы больше не грусти, ни к чему это.
- Так и поступлю! Большое вам спасибо, Лев Соломоныч! Очень вам благодарен!
- Поблагодаришь, когда все будет завершено. Как говорится, конец – делу венец! Еще чаю? – зычным голосом спросил хозяйн дома.
- Я и так отнял у вас немало времени, Лев Соломоныч. – Ефрем замялся – В следующий мой визит. Всего вам доброго и еще раз – спасибо!
- Ну что ж... Позвони мне через... эдак дня через три. И у меня обязательно будут для тебя новости. Надеюсь, добрые, - И Лев Соломонович протянул в знак прощания Ефрему руку. – Ибо сказано мудрыми людьми: Баба с возу – кобыле легче. Ну, будь здоров и до свидания. А на Первомай ждем тебя в гости!
Провожавшая Ефрема Роза Исаевна прощаясь с гостем и уже стоя в дверях добавила:
- Говорила ведь - все будет хорошо. Ты только его и дальше слушайся и никогда не проиграешь! Ну, до свиданья, звони и заходи. Ждем!
Аудиенция была завершена.
Х Х Х
Прогуливаясь по родному городку Ефрем придирчиво и с ревнивым прищуром блудного сына окидывал взглядом столь знакомые ему с юношеских лет места, и не мог не признать - за последние годы его родной городок заметно посвежел и приукрасился. Последний раз он был здесь целых восемь лет тому назад - на похоронах родителей, погибших вместие и в один невезучий день, - и с тех пор на разу даже не гостил у своих, так и не пришлось. Хотя мог, так как двери в отцовском доме, где тихо-мирно продолжал жить его старший брат со своим семейством для него всегда были открыты. Но он почему-то все время оттягивал с поездкой.
Вот уже как лет двадцать с лишним Ефрем служил родине на дипломатическом поприще, а это подразумевало, что он фактически себе не принадлежал - или принадлежал не полностью. После окончательного и бесповоротного переезда из Москвы в Тбилиси жизнь его складывалась непросто, - кроме всего прочего, сказывалась и нехватка женской заботы, хотя он и привык заботиться о себе сам и преодолевать бытовые невзгоды в одиночку. Что касается обычного летнего отдыха, то Ефрем всегда избегал использовать официально положенный ему отпуск, ибо своей семьи у него не было, а государственнсая машина перерывов в работе не признавала и он, будучи незначительным, но порой незаменимым винтиком ее механизма, мог понадобиться ей в любое время. Поэтому Ефрем давно привык к тому, что на работу следует ходить по возможности ежедневно и в любое время года в ожиданий последних указаний и формулировок сверху, которые к тому же склонны были моментально меняться в зависимости от ситуации. Постепенно он отвык от самого понятия «свободного времени». Не исключено, что столь беззаветный подход к соблюдению государственных интересов и мог быть оправдан некими высшими соображениями, но, к большому его сожалению, подобное бессребреничество и стремление - неважно, искреннее или показушное - посвятить всего себя этим интересам, никак не отражались ни на личном статусе Ефрема, ни на его позиции в табели о рангах, ни на его зарплате. В течении многих уже лет служебная карьера Ефрема так и не выщла за рамки стен его маленького кабинетика в дальнем крыле министерского здания. Если в 90-ые годы Ефрем все еще ожидал милостей от природы в лице тогдашнего министерского начальства и надеялся, что его усердие наконец будет должным образом оценено и отмечено каким-нибудь серьезным заданием по укреплению связей между Грузией и испаноязычным миром, то с наступлением нового века его надежды на повышение статуса и вхождение в местную дипломатичскую элиту быстро растаяли. Как раз в ту пору он предельно ясно, хотя и немного неожиданно для себя самого, обнаружил, что его познания в испанском языке и деловые качества иного рода никого из вышестоящих не интересуют. Немногочисленные штаты в престижном испанском посольстве давным-давно были заняты всевозможными протеже сильных мира сего, редчайшие новые вакансии открывались для новых же протеже, а Латинская Америка располагалась слишком далеко от Грузии для того, чтобы кому-то из власть имущих пришло в голову тратить скупые бюджетные средства на «освоение» далекого континента. Что ж, в таких условиях руки могли опуститься и у более энергичного человека – ибо было отчего!
Четкое осознание своего действительного положения, хотя и оказалось весьма неприятным для него открытием, но в тот момент было равнозначно решительному слому всех прежних и порядком застаревших иллюзий. Кстати сказать, после осознания всего этого, Ефрему пришлось сжать в кулак всю свою волю, чтобы избежать заражения вирусами безнадежного алкоголизма или неисправимой ипохондрии. Хорошо еще, что воли и терпения у него нашлось вдосталь и земная справедливость – пусть и с очень большим опозданием – все же напомнила о себе. Изменившаяся международная конъюнктура открыла Ефрему путь в длительную служебную командировку в наиболее крупную, важную и манящую страну Центральной Америки – Мексику.
Хорошо было это или не очень, но Ефрем Болквадзе относился к тому вымирающему и редкому виду «дипломатических мастодонтов», на которых молодая грузинская дипломатия поглядывала с явным недоверием и не спешила вручать им ключи от служебных тайн и государственных секретов. В отношении самого Ефрема это недоверие - заметное, по крайней мере, в средних звенах министерства - имело под собой очевидное основание под названием Россия и полученное в Москве высшее образование. Причина лежала на поверхности. Неоднозначная, мягко говоря, роль российских военных Закавказского Военного Округа в разжигании гражданского конфликта в Грузии в начале девяностых - в том апофеозе клинического хаоса именно они подкармливали оружием с армейских складов все конфликтующие стороны, неплохо нагревая на этом руки, - и последовавший за госпереворотом в Тбилиси неудачный поход в Абхазию (в совокупности со многими иными невзгодами) в исторически кратчайшмй срок выдернули опору из-под массы витавших в облаках простых (и не очень простых) грузин. Нация, безусловно, была серьезно травмирована. Многие люди пострадали от этой травмы физически, еще большее их количество - психически и морально. Беспрерывный стрекот свободно гулявших по стране автоматов совершенно естественным образом перевоплотился в наилегчайшее отношение к человеческой жизни и в апологию открытого грабежа, отныне безнаказанно процветавшего на улицах большого города. Страну – в буквальном смысле слова – вогнали в кромешный мрак и ад доисторического пещерного времени и она долгое время изнывала без электроэнергии и тепла. Одна унылая зима сменяла другую, и за этой ежегодной сменой времен некогда любовно воспеваемая иноземными романтиками солнечная и теплая Грузия постепенно превращалась в вымерзающую и непригодную для человеческого обитания территорию. Ефрему относительно повезло: ему жилось лучше многих, так как он был счастливым обладателем новинок - японский электрогенератора и южнокорейского обогревателя, да и отец время от времени подбрасывал из своей относительно мирной и зажиточной Аджарии то деньги, то продукты, и так продолжалось не год и не два. Сам Ефрем никогда не имел никакого иного официального дохода кроме зарплаты, мир бизнеса был ему абсолютно чужд, но все же за его спиной стояла сильная традиционная семья и именно это обстоятельство помогло ему и выжить, и более-менее достойно перетерпеть тяжкие годы всеобщей разрухи. Но после кончины отца - а это печальное событие приключилось уже в новом веке, когда ситуация в стране немного улучшилась и она в небольшой степени, но начала осязать вкус мира и богатства - Ефрем был вынужден продать за полцены (во имя сохранения прежнего образа жизни) подаренные ему когда-то родителями художественные полотна. Из-за проявляемого по отношению к нему недоверия в списки иностранных делегации его фамилия попадала крайне редко (а ведь суточные в таких командировках тоже приличные деньги), но эти редчайшие вылазки в цивилизованный мир в какой-то мере скрашивали его нудно-растительное в те годы существование. Деловых контактов между Грузией и латиноамериканскими странами тогда почти не существовало, хотя позже, уже после знаменитой «революции роз», положение стало меняться. Сперва подпавшая под российское влияние Никарагуа официально признала отпавшие от Грузии сепаратистские провинции, затем так же поступила Венесуэла, и верхушке грузинских политиков стало ясно, что игнорирование латиноамериканского направления слишком дорого обходится стране. Вот так и случилось, что в один погожий весенний денек Мексика и Грузия обменялись посольствами, а в министерстве вспомнили о существовании прекрасного знатока испанского языка, просиживавшего штаны в маленьком кабинетике дальнего крыла здания. Тогда и решился принципиальны для Ефрема вопрос о его будущей роли в новом посольстве. Потом наступил август, Тбилиси оказался во власти жары и духоты, и не удивительно, что перед намечавшейся заокеанской поездкой Ефрем решил навестить брата и, заодно, впервые за много лет, немного отдохнуть.
Уже в кресле медленно ползущего к морю поезда, где-то на Сурамском перевале, в мозгу полусонного с утра Ефрема мелькнули малодушные и даже немного кощунственные вопросики: А стоит ли очинка выделки? Стоило ли ему в столь, мягко говоря, зрелом воздасте бросать дом и надолго покидать насиженные родные места, пусть и прикрываясь государственными и карьерными соображениями? Да еще лететь на другой берег Атлантики? Сам их промельк подразумевал наличие полусокрытого нюанса ефремова бытия: незадолго до его нового назначения в Мехико в нем все же взыграл столь тщательно им же подавляемый «основной инстинкт» одинокого самца, естественное стремление к женской ласке, ведь он так долго был ею обделен... Ну а если честно, перед его мысленным взором вновь замаячил образ одной-единственной и вполне конкретной девушки... Нет, это, разумеется, никак не могло перерасти во что-либо серьезное, но все же... Ефрему-то изначально ясно, что к добру это привести не может, ведь налицо огромная разница в возрасте, целых четверть века. Эта юная особа Гванца Кекуа, просто девчонка, дитя по сравнению с ним, почти стариком! Ефрем отчетливо понимал, не мог не понимать, что и по своему сознанию и по своим устремлениям Гванца родом из совершенно другого поколения, и у них не могло быть ничего по-настоящему общего; он для нее какой-то инопланетянин, не более, но... Но что было делать? Неужели ему следовало бы в самом зародыше подавить свой еле намечавшийся и почти неосязаемый платоническо-интеллектуальный флирт? Разве он не вправе хотя бы помечтать немножко? Но... Неужели он совершает ошибку? «Эх, как хорошо бывало прежде, в золотую студенческую пору, когда я только познакомился с Ангелой, - неожиданно подумалось ему под монотонный стук колес. – И какие только мысли и видения не овладевали мною тогда, какие только планы и воздушные замки не строил я, уткнувшись по ночам в жесткую подушку верхней койки скорого московского или сочинского поезда? Было ведь такое, было... И ведь меня – как любого моего ровесника- студента - тоже ослепляло обилие похотливых и соблазнительных самочек, призывно распластавшихся на горячей гальке черноморских пляжей»... Идея старческого осеннего флирта – даже не флирта, а потребности в нежнейшей и полузабытой форме отношений, не имеющих даже точного названия, - в размягченном и отягощенным разочарованиями сердце Ефрема возникла еще в прошлом году, когда в небольшой, но в хорошо сохранившийся и заново отреставрированный особнячок на проспекте Руставели после быстрого евроремонта заселилось небольшое, но веселое и шумное мексиканское посольство. Судьбе было угодно, чтобы частым гостем этого учреждения - исходя из своего статуса, знания испанского и служебных обязанностей - стал младший советник министерства иностранных дел Ефрем Болквадзе, который во время одного из визитов завел там знакомство с нанятой мексиканцами местной переводчицей с грузинского на испанский и обратно, некоей молоденькой и симпатичной тбилисской девицей Гванцей Кекуа.
А когда проголодавшийся Ефрем сошел из вагона на перрон с задержащегося на станции Самтредиа поезда, купил у торговки с рук вкусно пахнувший хачапури и закусывая стал прохаживаться вдоль состава, вот тогда-то и догнала его коварная и пронзительная мыслишка - а может пятьдесят лет это не так-то уж и много? Может, как раз сейчас он и находится в самом расцвете своих неистраченных сил, и совсем даже не поздно ему рискнуть и начать вторую и новую жизнь вместе с этой, как ее, Гванцей, а долгожданная мексиканская командировка будет тому отнюдь не в препятствие, а в помощь?
Х Х Х
Братья Энвер и Ефрем Болквадзе росли в традиционной семье, скрепленной изнутри узами взаимного уважения и поддержки, и - если можно выразиться казенным, но наиболее понятным образом, - всосали почтение к отцу с молоком матери. Но если волею судеб, претензии старшего брата Энвера на достижение высот были укорочены Ясоном еще с младенчества и в итоге его личные амбиции так никогда не вышли за рамки кобулетского района аджарской автономии, то младший Ефрем с начала первых школьных успехов был назначен птицей более высокого полета. Мальчик так и вырос с сознанием того, что именно ему уготовлено замечательное будущее в масштабах всего мира, а отчий дом в Кобулети - это не более, чем уютное гнездышко, которое ему рано или поздно обязательно предначертано покинуть. Но Ефрем был разумным молодым человеком, и позднее к естественному уважению к родителям добавилось и четкое осознание того, что как раз влиянию и связям отца он стал обязан тому прорыву в своей судьбе, который позволил ему преодолеть заранее очерченную провинциальную границу одномерного фамильного бытия и прикоснуться к иным, куда более возвышенным измерениям огромного людского мира. И дальше, с течением быстротекущих лет – особенно в годы разрухи, когда он и выживал-то с отцовской помощью, - вера Ефрема в отцовскую непогрешимость не только ничуть не сокрщалась, а наоборот возростала. Только в самые последние годы, по мере умножения седин в его некогда буйной шевелюре, чуть ли не слепая вера эта несколько подрастворилась и подтаяла под влянием сомнений, столь свойственных мужскому кризису среднего возраста: а-ну де как я ошибался, слепо следуя его советам, которые на самом деле были необходимыми к исполнению указаниями и приказами, и как знать: быть может ослушайся я их однажды, и жизнь моя - пускай даже вместо престижного московского института, мне выпало бы поступить в какой-нибудь занюханный региональный курятник, - покатилась бы по совсем иной колее... И быть бы мне тогда сегодня пожилым и благообразным лектором-доцентом без намеков на какие-либо вселенские претензии в каком-нибудь тбилисском, батумском или кутаисском унеиверситете - благо их развелось как поганок после дождя... На жизнь бы хватало, и не снилась бы мне нынче никакая неведомая мне Ангела Дитрих, и не встречался бы я с молоденькой кокеткой Гванцей Кекуа за чашкой кофе в посольском буфете. Эх, отец, отец...
Вернувшись после победы в войне домой с легкой контузией и боевыми наградами, Ясон Болквадзе - в силу своей природной мудрости и сильного характера - нашел в себе силы пойти в ногу с послевоенным временем, иначе говоря максимально совместить свои личные устремления с жесткими требованиями, которые это время предьявило к энергичным людям, успевшим хорошо зарекомендовать себя на фронте. Честно отвоевавшему Ясону тогда едва исполнилось двадцать два, и коль скоро ему повезло и выпало остаться живым, то и желания жить дальше полной жизнью и достичь в ней успеха у него поднакопилось хоть отбавляй. Первым делом Ясон возобновил прерванную не от хорошей жизни, в самом начале войны, учебу в тбилисском торговом техникуме. Очень скоро, всего через год, его там же без особых проволочек приняли в ряды партии - прошедшие войну молодые люди тогда обладали и этим преимуществом. После завершения учебы и получения диплома Ясона - как отличника, фронтовика, обладателя партийного билета и с учетом кадрового голода – сразу же назначили заведующим сельпо в одном из горных поселков Аджарии. Делать ему там было особо нечего, район был бедный и труднодоступный, но молодых полагалось выдвигать и немногим позже Ясону удалось - не без помощи родни - перевестись поближе к дому, в родной Кобулети, где местная власть вместе с должностью директора набиравшей понемногу силу и значение новой торговой базы вручила ему и ключи от небольшой отдельной квартирки в новом доме с видом на море: ведь поселок Кобулети и тогда – как, впрочем, и сегодня, будучи уже городом – тянулся вдоль морского берега на десяток с лишним километров. Получение квартиры подстегнуло его жизнь и вскоре после этого знаменательного события случилось и другое – не менее знаменательное: свадьба. Еще до нового назначения Ясон по уши влюбился в кобулетскую девушку из еще более простой семьи, чем его собственная. В шутку он часто называл свою нареченную Гугули Дидманидзе «золушкой», ибо была она не только бедна и горда, но и добра и доверчива, и на шутки его не обижалась никогда (или не давала виду), так как вовсе не была обделена пусть сельским и своеобразным, но здоровым чувством юмора. В общем, молодые давно решили соединить свои судьбы в единое целое, и только осознание того, что им пока негде было жить, удерживало их до поры до времени от самого главного шага в жизни. Какова же была их радость после того как это препятствие было наконец устранено!
А жизнь текла свои чередом. Прошла еще пара лет (как раз в тот год в Кунцево скончался вождь народов) и Ефрема вновь повысили, назначив на номенклатурный пост начальника местного райторга и теперь все районные торговые базы (или их объединения) перешли под его начало напрямую. К тому времени он уже успел приобрести необходимый рабочий опыт и разобраться в основных правилах игры, необходимых для процветания в сфере советской торговли. А время все шло, текло и двигалось исключительно вперед, и с течением его умный и хитрый Ефрем все более и более овладевал искусством успешного ведения малых и больших торговых дел, составления отчетных документов и связанных с всеми этими процессами юридических заморочек. Причем овладел настолько, что под него уже не могли подкопаться ни плановые ревизии, ни внезапные наезды из столичного Госконтроля – о намечаемых сверху проверках на подведомственных ему объектах Ясону «хорошие люди» всегда сообщали заранее и вовремя. А в общем и целом, Ясон оказался на хорошем счету у центрального начальства по той простой причине, что не зазнавался и наилучшим образом проявлял необходимые для торгового руководителя качества: дальновидность, умеренность в аппетитах, необходимую для должного выполнения государственных плановых заданий ловкость, умение держать слово, правильно подсчитывать частные барыши и правильно их распределять. Чего там скрывать, у него появились немалые деньги, но он вел себя осторожно и осмотрительно, не бахвалился перед людьми и соседями своим достатком и никогда не сжигал после завершения ресторанного кутежа красные десятки в хрустальных пепрельницах (одно время в деловых кругах Грузии это считалось особым шиком). Со всеми нужными людьми ему неизменно удавалось поддерживать ровные и доброжелательные отношения и потому охотников перемывать ему косточки оказалось на удивление мало как среди уличных сплетников, так и среди кабинетных начальников. О его финансовой мощи обитатели Тбилисской улицы впервые проведали только в начале благостных и тучных шестидесятых, когда на их невидной привокзальной улице НЕКТО неожиданно ударными темпами стал возводиться услаждающий взоры окружающих двухэтажный дом из настоящего красного кирпича, и вскоре по всей улице – от морского берегав до привокзальной площади - пронесся слух будто сей безымянный НЕКТО в действительности не кто иной, как заслуженный, авторитетный и энергичный работник советской торговли (а к тому же еще и фронтовик-орденоносец) Ясон Болквадзе. Слух этот – как часто бывает – вскоре полностью подтвердился.
После того как стены дома были наконец оштукатурены, а кровля над ними полностью возведена, Ясон переселился сюда вместе с женой Гугули, старенькой и почти не встающей с постели тещей и с двумя мальчонками (Энверу тогда исполнилось восемь лет, а Ефрему два годика). Родители Ясона, бедные потомственные крестьяне, к сожалению всех близких им Болквадзе, не дожили до триумфа своего сына и новый особняк так и не увидели, теща тоже скоро померла и все труды по воспитанию двух малолеток почти полностью легли на плечи матери. Но подлинная победа была еще впереди. Как благодаря собственной смекалке и деловым качествам, так и тому обстоятельству что Ясон не допускал ни малейших промахов по линии организации встреч и проводов командируемых из центра в его район делегации, и у него, кроме всего прочего, постепенно создалась прочная репутация гостеприимного хлебосола, а такой репутации могли бы позавидовать многие вышестоящие товарищи. Благодаря ей с некоторых пор Ясон, заходя по делу в здание областного комитета партии в Батуми, уже мог без стука открывать обитые черным дерматином и плотно запертые для иных двери и даже свободно проникать в кабинеты партийных секретарей во время важных совещаний – ибо справедливо слыл у них за своего в доску и парня. Постепенно обрастал он и более важными и вескими связями и совершенно естественным образом у него появлялись влиятельные покровители не только в столице автономии Батуми, но и в самом Тбилиси, а с течением времени стали окружать – как обычно водится в жизни – свои личные подхалимы, клиенты и клевреты. Результаты радовали: отныне долевое участие в сборе урожая лимонов и мандаринов с иных мелких приусадебных участков; «хитрая» торговля совхозными и колхозными цитрусовыми и их вывоз за пределы республики через цепочки разного рода перекупщиков; введение умеренных норм «пересортицы» на подведомственных продовольственных базах; приписки, обеспечивавшие району перевыполение государственных плановых заданий; небескорыстное продвижение по службе молодых и амбициозных кадров; продажа списанных «Колхозников» хорошим людям за полцены и частое (раз в два-три года) выделение себе новой «Волги» по госцене с последующей ее перепродажей – все это (и не только это) привело к росту материального благосостояния семьи Ясона Болквадзе по экспоненте. Одним словом, Ясон превратился в богатого (по грузинским советским меркам) провинциального дельца-чиновника и много позже, уже в конце семидесятых - когда дипломатическая будущность его младшего сына приобрела реальные контуры и была близка к осуществлению, - решился и купил Ефрему дорогую трехкомнатную квартиру в кооперативном доме в лучшем районе Тбилиси. О глубинной причине его щедрости - желании любой ценой избежать в будущем возникновения материальных споров и недопонимании между братьями – мы уже рассказывали... Что ж, тщеславие честолюбца - особенно если речь идет о продолжении и будущности своего рода - воистину безгранично... И ничуть неудивительно, что ставший к тому времени почти всесильным в масштабах Аджарии Ясон, страстно возжелал «внедрить» своего «перспективного» Ефрема в недосягаемый и окруженный блестящим романтическим ореолом мир большой дипломатии и мировых международных отношений. Разумеется, путь к достижению этой сверкающей цели лежал исключительно через московские властные коридоры, и отцовской мечте Ясона – этого провинциального богатея - так и не суждено было бы осуществиться, кабы не тот единственный и подаренный ему судьбой давным-давно, еще в годы войны, случай, когда он был юным, смелым и чистым, и именно ему выпала честь спасти жизнь своему фронтовому другу Левке Эпштейну.
Волею судеб летом сорок второго года Ясон - тогда безусый юноша прервавший учебу в техникуме и ушедший добровольцем на фронт – принимал участие в обороне кавказских гор. Как Ясон рассказывал позже, соплеменника-грузина в его ближайшем бойцовском окружении для него так и не нашлось, а потому как воевать одному, без друга, было тяжелее вдвойне, он завел дружбу с сидевшим в окопе на расстоянии вытянутой руки худым рыжим пареньком - рядовым красноармейцем Левкой Эпшейном - бывшим студентом-математиком еврейской национальности, одесситом по рождению и москвичом по прописке, отказавшимся от «брони» и попавшим на фронт. Находились ли они под артиллерийской канонадой, бежали ли в атаку с криками «Ура!» и «За Родину, за Сталина!», или вынужденно отступали (разумеется, исключительно по приказу командира, так как знаменитый сталинский закон №227 был уже подписан и за самовольное оставление позиций расстреливали без колебаний), парни старались держаться вместе и не терять друг друга из виду, ибо казалось им, что в той мясорубке вместе было бы легче и выжить, и умереть. В те дни советская армия отступала по широкому фронту, растянувшемуся от северокавказских степей до черноморского побережья, жертв было немеренно, а путаницы в действиях командования выше крыши. В начале августа наступавшие немцы прорвали фронт в районе Майкопа и корпус в котором воевали Ясон и Левка, оказался под угрозой полного окружения. Единственный шанс спасения состоял в немедленном уходе с занимаемых позиций, но соответствующий приказ сверху почему-то запаздывал и под страхом «заградотрядов» и трибунала командир корпуса не смел - да и не имел права - брать на себя отвественность за начало отступления. Когда приказ наконец был доставлен в штаб и часть стала отступать, ее потери в живой силе уже составляли до трети личного состава, а танковые клинья фрицев готовились охватить в железные объятия и оставшиеся две трети. В ходе быстого отхода Левку шальной пулей легко ранило в ключицу, кость не была задета, но кровь все же хлынула. Ясон перекинул автомат друга через левое плечо и перевязал Левке предплечье снятым с ближайшего трупа ремнем, в той толкучке другого выхода не было... Но в этих хлопотах ребята потеряли драгоценное время и немного приотстали от части и остались вдвоем. «Все, хана, отвоевался», часто-часто повторял (по позднему свидетельству Ясона) бледный как полотно, постаноывавший и близкий к отчаянию Левка, еле ступая вдруг онемевшими ногами. А Ясон все приободрял его – держись, мол, прорвемся - и подталкивал вперед, а сам напряженно думал над тем, как не увязнуть в пыльном лабиринте, определить правильный маршрут и догнать своих, они ведь могли легко напутать с азимутом и ненароком оказаться в немецком тылу. Местность бомбилось со всех сторон, парни постоянно падали ниц, а потом вставали и перемещались короткими перебежками. Больше по наитию, но они все же двигались вперед (вернее, назад) и каким-то чудом осколки и пули миновали их. Но после каждого такого падения и последующего броска Левке ходить становилось все труднее и труднее. Кровотечение, правда, почти прекратилось, но раненная рука то отчаянно болела заставляя стискивать зубы, то, наоборот, он будто совершенно переставал ее чувствовать. Боль, однако, становилась все более нетерпимой, минуты облегчения все более редкими, так и до обморока было недалеко, и если бы не настойчивость и упрямство Ясона, Левка уже был близок к тому, чтобы начхать на все вокруг, лечь на землю и смиренно дожидаться прихода либо врага, либо неминуемой смерти. Но Ясон так и не предоставил ему права на свободный выбор, в самую трудную секунду сильным ударом кулака в грудь вернул его к жизни, приподнял за талию и они продолжили таки свой путь на восток. День уже клонился к вечеру, когда в какой-то момент своего движения они очутились на перекрестке. Одна тропа, более широкая и гладкая, вела вверх и скрывалась за низенькой и голой холмистой грядой, а другая, пыльная и узкая, шла по низине куда-то вдаль, туда, где при большом напряжении глаз можно было узреть нечто похожее на траву и кустарник. Узкая казалась более привлекательной, так как сохранившая в этот жаркий август первозданную зелень трава могла указывать на возможную близость воды. Более высокий Левка вытянулся из последних сил, вглянулся вдаль и увидел (а может ему так показалось) что-то похожее на пруд, полувысохший ручеек или даже родничок, потянул Ефрема за обшлаг гимнастерки и срывающимся голосом попросил: хватит, мол, жизнь все равно орел-пешка, потопаем к воде, напьемся, утолим жажду, хоть рану помою, передохнем, а потом покумекаем что и как. А Ясон ему: «Некогда думать, браток. Покуда ты о воде мечтал, я своим острым слухом отличал писк немецких фугасок от грохота родимых, сохранял правильную ориентацию и, верь мне, нам совсем немного до своих осталось, только вот идти надо не к твоей мифической воде, а наоборот, от воды. У твоей лужи через пяток минут будет стоять немецкий танк в сопровождении мотоциклистов, которых я тоже слышу... Поэтому прекрати болтать, держись за меня покрепче и давай потопали. Оставлять тебя здесь одного я все равно не стану и не заставляй меня брать грех на душу». Затем схватил друга за ворот и потащил в правильном, южном направлении, от возможного родничка, но зато к своим.
Длиннющая цепочка разнообразных случайностей в конце концов привела бойцов к вожделенной цели. После трехчасового блуждания по местности друзья все же добрались до своей роты и немедленно определенный в полевой госпиталь Левка избежал ампутации, обошлось. Вскоре после того события их фронтовые пути-дорожки разошлись, но, благодаря всевышнему, с войны домой оба возвратились живыми, целыми и относительно невредимыми: Ясон вернулся в Кобулети в звании старшего лейтенанта, а капитан Лев Эпштейн осел в Москве, где он оказался более востребован, чем в иных местах. В первый же послевоенный год, когда страна начала понемногу выходить из разрухи и в ней стала налаживаться нормальная жизнь - пусть и со всеми ее выкрутасами - Левка не поленился сочинить и послать письмо человеку, которому вообще-то был обязан спасением. Ефрем то первое письмо получил и на него ответил. Таким образом, между старыми фронтовыми товарищами завязалась переписка и эпистолярное общение между ними закончилась тем, что одним погожим летним днем из вагона поезда (впрочем, Ясон был заранее предупреджден телеграммой) вылез широко улыбавшийся Левка Эпштейн, придерживавший за локоть молодую и пышную Розочку, которая тут же на перроне станции и была представлена Ясону как законная супруга. Ясон, надо признаться, в первое мгновение еле признал в рыжем интеллигенте-очкарике своего боевого друга, но это не помешало ему его обнять и вообще принять со всем своим аджарским радушием - в тесноте да не в обиде, ведь пока ему приходилось обитать в маленькой квартирке-клетушке... Радость друзей была обоюдной и искренней. Но тогда первенец Ефрема Энверик был совсем младенцем, в квартирке было шумновато и Ефрем черезь пару дней сам взялся за обустройство дорогих гостей – снял за свои счет для гостей большую и светлую комнату со всеми удобствами недалеко и от себя и от моря, и сделал все для того, чтобы отпуск в Кобулети для Левы и его Розочки превратился в праздник. Эпштейны великолепно - по тем небогатым, но общительным временам - провели отпуск не ощущая дефицита ни в солнечных лучах, ни в морских волнах и ни в южных яствах, а во время прощания на батумском вокзале (их скорый состав отправлялся в Москву из Батуми) Розочка не смогла сдержать слезы благодарности. «Ну, смотрите – заявил гостям на прощание Ясон, - жду вас будущим летом. И вообще, жду вас каждым летом. Приезжайте чаще, если не хотите меня обидеть». - и эти его сказанные тогда без всякой задней мысли слова, как оказалось, впоследствии весьма помогли его пока еще не рожденному и даже незапланированному младшему сыну. И после Эпштейны часто наезжали летом в гости к Ефрему, которому начиная с шестидесятых уже не приходилось искать для них жилье. Он просто предоставлял им большую и светлую комнату на втором этаже своего нового дома на Тбилисской улице, и вечерами, сидя на балконе перед этой комнатой, располневший от сытой московской жизни Лева не раз подшучивал над своим старым другом на темы несостоявшихся в их совместном прошлом Освенцима и грузинского легиона. Более того, несколько лет спустя, уже раскачиваясь в удобном кресле-качалке на этом же балконе, вальяжный и почти уже достигший высших астрально-политических сфер Лев Соломонович обсуждал с другом возможность устройства Ефрема в МГИМО, обещая тому всестороннюю помощь и поддержку.
Х Х Х
Кобулети встречал дневной поезд веселым дождиком, но Ефрем не успел даже выйти из нового вокзального здания на площадь, как мимолетный дождь прекратился. Из-за рваных туч выглянуло солнце, стало припекать и Ефрем решил одолеть двухсотметровое расстояние до отчего дома пешочком, благо ничего, кроме небольшой спортивной сумки у него с собой не было. Вначале он и вовсе собирался свалиться родне как снег на голову, без предупреждения. Но потом, уже немного поразмявшись на площади, он все же решил позвонить брату по мобильному - мол, приехал, собираюсь побыть у вас с недельку, и будьте добры встретить дорогого гостя, которого так давно не видели. Сразу выяснимлось, что звонок был необходим - Энвер брату, конечно, обрадовался, но вынужден был пуститься в долгие объяснения: «Ты же знаешь мое торговое дело, я постоянно в разъездах. Сейчас меня дома нету, так что тебя встретит моя Ламара. Я сейчас же ей перезвоню и сообщу о твоем приезде, а уж мальчики как будут тебе рады! Пообщайся пока с моими, поешь и отдохни с дороги. Можешь расположиться в малой комнате наверху, она как раз свободна - а то гостевая-то у нас сдается и сейчас она занята, или погуляй, если хочешь, по городу, подыши морским воздухом, а я к вечеру вернусь и поужинаем вместе»...
Через площадь к родному дому путь лежал короткий, но сердце у Ефрема все равно успело ёкнуть и сжаться от непонятной тоски и прилива памяти - оказывается все эти годы никак не сделали из него чужака, в глубине души он всегда оставался здешним, кобулетским... Приехал он не с пустыми руками и карманами, для мальчиков у него в бумажнике отложены две хрустящие стодолларовые бумажки – до отъезда он специально зашел в обменник поменять валюту, - и каждому достанется по солидной купюре с Бенджамином Франклином на лицевой стороне. Конечно, у Энвера денег куры не клюют, особенно по сравнению с дипломатом-лузером, но главное - внимание. И юношам будет приятно получить подарук из дядюшкиных рук - в этом возрасте у них бурлит кровь, а лишних денег у молодежи на море, как известно, не бывает и быть не может...
Предназначенную некогда Эпштейнам большую комнату хозяева нынче сдавали молодой ереванской паре, и невестка с большими извинениями проводила Ефрема в маленькую и скромно обставлепную комнатку, в которой стояли одна железная кровать, небольшой шкаф, пара стульев и низенький столик. Ефрем всем своим видом показывал, что извинятся нечего, что он человек неприхотливый и здесь будет чувствовать себя прекрасно, тем более, что неделя не срок. И это было чистой правдой... Оставшись наконец один, Ефрем быстренько раскрыл свою спортивную сумку, переоделся на курортный манер, потом спустился во двор, хорошенько помыл руки в общем умывальнике и на вид стал неотличим от любого очутившегося на море туриста. После свежей чашки чаю во дворе и недолгой беседы с родственниками о том о сем, в ходе которой сильно подросшие за годы его отсутствия племяши получили в подарок от тбилисского дяди по заслуженной стодолларовой бумажке (мальчики поблагодарили порозовев от смущения, но радости скрыть не могли, да и зачем?), Ефрем сказал Ламаре: «Я здесь так долго не был, хочу пройтись по городу, взглянуть на море, подышать воздухом. В общем, акклиматизироваться к здешней погоде, прежде чем завтра вспомнить о том, что умею плаваю, полезть в воду и впервые за десяток лет доплыть до буйка. Погуляю, погляжу на город, к вечеру вернусь и обниму моего Энвера». На том и порешили.
Натянув на голову белую солнцезащитную кепку Ефрем вышел на улицу и взглянул на часы. Стрелки перевалил за четыре, но Ефрем, несмотря на довольно длительное путешествие на утреннем поезде, смену климата и свой немалый возраст, совершенно не чувствовал усталости. На душе было легко. И стремилась она в эти мгновения лишь к одному: прошагать по центральной улице Давида Строителя (бывшей Ленина) как можно дальше, потом свернуть на набережную (нынче имени Царицы Тамар), потом сделать передышку в какой-нибудь прибережной кафешке, поудобнее устроиться за чашечкой дымящегося кофе по-турецки и остудить свой мятущийся дух еще и сигаретой (хотя Ефрем уже несколько лет как бросил курить и разве что изредка, в редкие минуты душевного отдохновения, позволял себе такое баловство).
Наконец Ефрем выбрался на многолюдную и узкую набережную и вклинился в поток отдыхающих. Вместе с праздной и ленивой толпой он все более и более отдалялся от отчего дома, лишь изредка приостанавливаясь и вглядываясь в морскую даль – впервые за восемь долгих лет. Через часок, когда ногам стало неуютно, он приметил неподалеку простенькую кафешку, ласточкиным гнездом пристроенную к крутому каменному бордюру, недолго думая вошел в полупустой зал и облюбовал себе тесноватый, но хорошо защищенный от назойливых солнечных лучей столик с прелестным видом на море. Легкий соленый бриз весело дул ему здесь прямо в лицо и Ефрему это нравилось. Он взмахом руки подозвал скучавшую у прилавка девушку-официантку, заказал чашечку кофе и ореховое пирожное и, в ожидании заказа, стал сверху наблюдать за бушевавшей в десятке метров от него пляжной жизнью. В людском муравейнике - как и в давно канувшие в небытие светлые деньки его юности - с окриками и возгласами прокладывали себе путь местные торговцы кукурузой, ракушками, сладостями, орешками и местными поделками (хотя даже с расстояния было заметно, что с тех пор их ассортимент обогатился надувными кругами различного размера и прохладной кока-колой). После прошедшего дождя море все еще слегка волновалось и на серо-голубоватой глади залива то тут, то там появлялись вихрастые барашки, но пляж уже заполнился отпускниками, упрямо подставлявшими свои голые бока под ласковые солнечные лучи. Когда официантка поднесла Ефрему заказанные кофе и пирожное, он осторожно приподнял горячую чашечку за фарфоровую ручку и, готовясь к первому и самому жгучему глотку, поднес кофе к губам, но не тут-то было: в самый последний момент он, услышав гулкие шаги у своего столика, инстиктивно поднял глаза и... не поверил им! Рядом молча возникла статная фигура родом из прошлых тысячелетии – гигант с грубым лицом, вроде бы высеченным из сплава бронзы, камня и песка одним рубленным движением мощной руки. И, о небеса - Ефрем был знаком с этим гигантом!
– Buenos dias, amigo! – Негромко произнес бронзоволицый индеец, приподняв мускулистую правую длань и обратив ее, в знак приветствия, к Ефрему тыльной стороной ладони.
И никто на свете не мог бы сейчас предположить, что Чрезвычайному и Полномочному послу Мексики в Грузии господину Альвару Гомес-Мартинесу как раз в эту секунду сама судьба выносила смертный приговор. Никто – ни Ефрем, ни индеец, ни сам Гомес-Мартинес, этот пройдоха!
Х Х Х
Согласно весьма распространенной иллюзии, вынесение смертного приговора есть прерогатива суда. Иначе он не имеет законной силы.
Но дело не обстоит столь просто. Более того, мысль эта, скорее всего, ошибочна. Опыт диктует нам, что сам по себе такой приговор суть не более чем вербальное следствие, юридическая формальность, предусмотренное процедурой озвучивание ранее вынесенного самой жизнью вердикта, более известного под названием: «восстановление справедливости». В самом же факте смертного приговора, наказуемый лишь волен узреть конечный итог своего - увы - неисправимого действия, в ходе которого и свершилось роковое совпадение координат преступника и жертвы в определенной точке пространства-времени. Не исключена даже ситуация, когда вербального озвучивания приговора ни в какой форме не происходит и несчастному преступнику даже в минуту гибели так и не дано понять, за что он гибнет; не дано осознать, что истинной причиной его гибели является, скажем, не фатальный случай на производстве, а как раз ранее вынесенный ему в его отсутствие суровый и неотвратимый приговор судьбы. Следует учесть и то обстоятельство, что роковая встреча в пространстве-времени всегда отягощена предварительными условиями и особенной историей, из которой совершенно невозможно безнаказанно выдернуть даже самую малозначительную на первый взгляд деталь - ибо тогда смажется и сменится вся картина событий целиком (в научной литературе это называют «эффектом бабочки»). Иногда действительной причиной вынесения тому или иному лицу смертного приговора, может стать неконтролируемое обычными методами природное явление, выпорхнутое слово, случайный жест, мелкая грубость, неправильно набранный телефонный номер и даже элементарная неосторожность (по булгаковскому образу и подобию типа: «Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила»). То есть смертельный приговор - в большинстве случаев - есть не что иное, как завершающее, конечное звено в длинной цепи закономерных случайностей.
В конце же концов, логика происходящих событий неумолимо подводит нас к непреложному выводу: смертный приговор является лишь равнодушным и беспощадным внешним выражением той жестокой и коварной необратимости, которая вообще свойственна разумной форме жизни на нашей планете.
Х Х Х
Выполнив обещание данное Льву Соломоновичу и прекратив - по его доброму совету - поддерживать отношения с Ангелой по слишком уж малоуважительному и притяннутому за уши поводу, Ефрем очень скоро не на шутку озлобился и опротивел самому себе. Постепенно большую часть своего озлобления - подчиняясь подсознательному инстинкту самозащиты - он перенес сперва на полубогемный образ жизни, который он дотоле исповедовал, затем на город Москву этот образ жизни поддерживавший, а затем – по инерции - и на саму великую Россию, хотя для осознания, хотя бы частичного, данного факта понадобилась длинная цепочка ночных кошмаров. В начале смутных девяностых Ефрему вообще-то было не до подобных душевных изысков, ибо навалилось слишком много житейских проблем. Психоаналитикой он никогда не увдекался, просто в некий момент биографии убедил себя, что в основе его желания вернуться на родину лежит очевидный патриотический мотив и этого было вполне достаточно. Внесение каких-либо непрошенных сомнений в искренность такого мотива он тогда посчитал бы кощунством, ибо Ефрем действительно стремился внести собственный вклад в строительство нового независимого грузинского государства и никто не смел и не должен был помешать ему в этом.
Естественно, что после распада Союза внешнее ведомство Грузии строилось практически с нуля. Собственных дипломатических кадров у республики не было и быть не могло, а у случайно определяемых на дипломатическую службу хватких представителей из т.н. «национального движения» явно недоставало ни опыта, ни соответствующих знаний. В самом начале процесса добровольно переходившим на национальные позиции «старым» чиновникам (невзирая на партийную принадлежность или политическую биографию) работать по специальности и участвовать в строительстве нового государства особо никто не мешал. Наоборот, в условиях наступившего кадрового голода одним из действенных методов его утоления стало рекрутирование «старых» чиновников в ряды «новой» национальной администрации. И в рамках раскручиваемой новыми властями рекрутчины вполне достойное рабочее место нашлось и для вернувшегося в Тбилиси Ефрема Болквадзе с его московским образованием. Тогда чуть ли не ежедневно на госслужбе появлялись новые вакансии и Ефрему, как человеку осознанно оставившему теплое местечко в союзном министрестве, без особых проверок и колебаний (достаточным оказалось выраженное им словесное согласие с основными принципами внутренней и внешней политики новой Грузии) поручили командовать одним из ведущих департаментов вновь сформированного министерства иностранных дел. Признание общих принципов признанием, но Ефрем - по крайней мере, поначалу - оказался в непривычной обстановке и чуждой себе среде. С учетом его опыта, к его мнению вроде бы должны были прислушиваться, но на деле с ним никто не считался и все важные политические решения внутри министерства принимались радикально настроенными горлопанами. В ту пору законы дипломатии в Грузии были подменены «революционной этикой», проявлявшейся, в частности, в том, что Ефрема частенько и без всякого стеснения ставили перед свершившимися фактами (кои обычно касались тех или иных кадровых назначений, перестановок и заграничных командировок). Ефрем убедил тогда себя относиться к столь откровенено хамским «дерзновением невежд» с пониманием и без излишнего ворчания, ибо считался с особенным обстоятельством: обладавшее древней историей и, одновременно, с трудом проходившее этап младенческого становления государство, еле делало первые неверные шажки на международной арене и с течением времени, несомненно, научилось бы ходить тверже. И как раз его доброжелателям следовало бы время на раскачку ему предоставить, но... Разве кто-нибудь одарил страну лишним временем?
Если какое местное событие и изумляло, больно при этом ранив, осевшего в революционном Тбилиси Ефрема, так это как раз вышеупомянутое «дерзновение невежд», сопровождавшее - под митинговые страсти и дробь уличных барабанов – процедуру принятия всех важных решений касательно будущего «земли обетованной». Полуграмотные, но дерзкие радикалы норовили диктовать ее гражданам как им думать, разговаривать и поступать - и эта необыкновенно летучая дерзость казалась всесильной, ибо обволакивала густой паутиной всех и вся: школы и дворы, улицы и спортивные площадки, учреждения и семьи, переулки и дворы... И очень скоро Ефрем догадался - хотя для этого большого ума не требовалось, достаточно было лишь пошире раскрыть глаза - и увидел, что всем этим национальным подьемом и борьбой со свободой именем свободы, равно как и бесконечными шумными игрищами на проспекте Руставели или перед «ушами Андропова» на площади Республики, управляла мрачная и темная зависть, выросшая из некоего ранее задвинутого в уголки подсознания, а ныне всячески поощряемого извне и изнутри состояния национального одичания. И зависть эта порождала слепое желание мстить всем вокруг, оставляя стране единственный выбор – вечный выбор между плохим и худшим.
Х Х Х
С этим рослым индеецем Ефрем познакомился ранней весной, во время праздничного церемониала открытия посольства Мексики в Грузии. Посольство расположилось в шестикомнатной квартире на втором этаже старого, но специально обновленного и отремонтированного исторического здания на проспекте Руставели и его персонал первоначально состоял всего из восьми сотрудников. Трое из них – и среди них индеец – остались жить в резиденции на Руставели, четверо остальных подыскали себе подходящее жилье в городе и в посольстве появлялись только в рабочие часы, а сам посол в свои редкие наезды в Грузию, как правило, предпочитал останавливаться в шикарном люксе гостиницы «Тбилиси-Мариотт». Для друзей Мексики двери посольства всегда были широко открыты и Ефрем, как один из лучших знатоков испанского языка во всей Грузии, зачастил сюда в гости, благо посольство располагалось не очень далеко от родного министерства. Официально Ефрем посещал посольство для установления и развития деловых контактов с мексиканскими представителями, на самом же деле его – начинапя с какого-то момента, коьторый он сам не смог бы точно определить - влекла сюда возможность лишний раз повидаться и поговорить с симпатичной молоденькой грузинкой Гванцой Кекуа, сидевшей в небольшой комнатке приспособленной под нужды посольского секретариата и постоянно печатавшей там что-то на компьютере. Повод у него был самый невинный: в обязанности нанятой посольством местной гражданки Кекуа, входило составление выдержек из ежедневной грузинской прессы и их грамотном переводе на испанский, и формально Ефрем всего лишь помогал молодой и неопытной девушке получше ориентироваться в лабиринте и подтекстах текущих политических событий и эффективнее собирать материал для посольского дайджеста (эта деятельность действительно требовала определенных навыков, пока что у Гванцы отсутствовавших). Ефрем всегда умел легко находить с людьми общий язык и очень скоро стал желанным гостем в посольстве, но для него главным все же было желание в очередной раз пообщаться с симпатичной кудрявой хохотушкой. Разумеется, мужчина столь солидного возраста не мог постоянно крутиться вокруг юной секретарши, да еще в отдельном помещении – это наверняка бросилось бы в глаза. Поэтому волей-неволей Ефрему приходилось уделять время и общению с другими сотрудниками немногочисленного посольства. Постепенно у него сложились с ними теплые и достаточно открытые отношения, основанные на взаимной симпатии грузин к мексиканцам и мексиканцев к грузинам. Сам посол - синьор Альваро Гомес-Мартинес - в Тбилиси объявлялся обычно на неделю или две, да и то нерегулярно (заметим, что обязанности посла он выполнял также и в одной из соседних с Грузией стран), и в его отсутствие Ефрему часто приходилось иметь дело с посольскими чиновниками более низкого ранга, в том числе с политическим советником посла неким доном Уртадо Герреро Томансином. Дон Уртадо, будучи по происхождению мексиканским индеецем, и внешним видом, и манерой разговаривать, и по особенностям поведения сильно отличался от коллег. Он вообще не был похож на дипломата, и Ефрем никак не мог понять ни того, почему этот Томансин приехал в Грузию, ни того, что он намерен здесь делать. Более того, постепенно у Ефрема появилось стойкое убеждение, что на этого здоровяка внутри посольства никакая серьезная функция не возлагается. А вот сейчас эта странная личность неожиданно возвысилась рядом с ним в маленькой кафешке на приморском берегу.
- Buenos dias. – привстав Ефрем широко улыбнулся и крепко пожал индейцу руку, - Какими судьбами? Весьма приятный сюрприз... Не скрою, вашим неожиданным появлением вы меня не только обрадовали, но и удивили. Позвольте мне, дон Уртадо, пригласить вас на чашечку кофе.
- Si. Почему нет? – Атлет еле втиснулся за узкую длинную доску напротив, - эти столы не для таких как я, amigo. А вы действительно чисто говорите на испанском. Если б я не был с вами знаком, то решил бы, что язык Сервантеса и Фуэнтеса для вас родной.
- Искренне благодарю вас, дон Уртадо, за столь высокую оценку.
- Не за что. Вы приехали сюда отдыхать, дон Ефрем?
- Да, собираюсь немного отдохнуть. Здесь, в этом городе , живет мой брат и я давно тут не был. Я приехал сюда на поезде всего лишь час назад, но, как можете видеть, слишком рано. Брат мой пока на работе, у меня масса свободного времени, и вот я решил немного пройтись по городу и вспомнить какое оно - море. А отпуск мне предоставили ввиду того, что мне в скором времени предстоит командировка на вашу прекрасную родину, дон Уртадо, и вот я здесь... Пожалуйста, еще порцию кофе и кусочек пахлавы для моего друга, любезная!
- Ничего кроме кофе, если можно. Я избегаю сладкого. - вежливо но твердо внес изменение в заказ индеец.
Когда девушка убежала, никогда не принимавший индейца ни за настоящего дипломата, ни за разведчика, и к тому же несколько расслабленный курортным морским воздухом Ефрем задал своему визави вопрос тоном, от которого в столице воздержался бы.
- Извините, дорогой дон Уртадо, но как же так случилось, что вы обратили ваше высокоее внимание на этот маленький городишко? Неужели у вас спецзадание, или вы и в самом деле устали от тбилисской жары? Прошу понять меня правильно: человеку вашего полета нетрудно было бы найти себе для времяпровождения куда более привлекательное место, хотя бы родное вам Акапулько. Ведь Кобулети, с этой точки зрения, глубокая провинция – разве нет? Кстати, где вы здесь остановились?
- Чуть подальше отсюда, в «Джорджия Паласе», дон Ефрем... Неплохая, честно говоря, гостиница. Вы, грузины, сами не цените своих курортов, amigo. – на монументальном лице индейца на секунду промелькнуло нечто похожее на улыбку, - Что мне делать в Акапулько? Я бывал там, и не раз. Дорого, а море всюду одинаковое. И мне нечего терять в Мексике, кроме своих цепей. Ненавижу всех мексиканцев.
- Кого ненавидите? Мекси... Но... – У Ефрема глаза полезли на лоб от удивления и неожиданности. Никогда ранее ничего подобного от Томансина ему слышать не доводилось, - Но разве вы сами не мексиканец? И разве не представляете у нас Мексику?
- Наверное, я не вполне точно выразился. Я гражданин Мексики, это верно. Но я ацтек, потомок властителей Теночтитлана, и горжусь этим. Мне ненавистые все эти высокомерные мехиканос по происхождению призванию. Ненавижу всех потомков – а они его потомки! - мерзавца Кортеса, подчинившему и уничтожившему мой народ и истиную Мексику и в качестве выкупа предложившего выжившим рабство и испанскую культуру. У меня, истинного мексиканца, отняли родину, и я еще и должен быть благодарен им за это? Не дождуться!, Лично мне они силой навязали статус цивилизованного в надежде на то, будто у меня исчезнет желание отомстить им за своих предков и я соглашусь на мирное сосуществование. Ну и пусть думают так! Пусть обманывают себя! Тем лучше для меня... Что касается того, кого я здесь представляю... Напомню вам, amigo, что самым достойным президентом у нынешних белых мексиканцев был индеецем из сапотеков, да и то в девятнадцатом веке... Бенито Хуарес, знаменитый карлик, может слышали? Его именем назван главный аэропорт Мехико. Эти идиоты думают, что меня легко купить. Но они жестоко ошибаются, купить меня невозможно. Ясно, что на эту скользкую тему я так открыто и вслух в посольстве не рассуждаю. Но здесь, за этим столиком, мы одни, дон Ефрем. Встретились мы случайно и я не думаю, что вы гуляли по набережной с диктофоном под майкой.
Уртадо флегматично, как будто бы сказанное им было совершенно неважно, отпил поданный девушкой кофе и окинул взглядом морской простор. Мужчины ненадолго умолкли и кафе оказалось во власти клекота барражировших над заливом суетливых чаек и разноголосицы циркулировавших по пляжу продавцов кукурузы и прохладительных напитков. Выслушав страстный монолог индейца, Ефрем в первые секунды даже не мог понять: во сне происходит эта их встреча или все же наяву, хотя оправился он довольно быстро. У него сразу же возникло желание сказать собеседнику что-то ободрительное, но в то же время он боялся ляпнуть лишнее и быть неправильно понятым. Но индеец упрямо продолжал молчать и у Ефрема не оставалось иного выхода, кроме как поддержать разговор самому:
- М-да... Очень, очень интересно! А я-то думал, что вы обычный посольский чиновник из рядовых. Как видно, я ошибался... Разумеется, никакого диктофона у меня при себе нет, можете быть совершенно спокойны на сей счет и довериться мне, я вам не враг. И мне очень по душе ваша откровенность, даже завидую - мне бы так... Признатся, я и сам не в восторге от многих аспектов жизни в моей собственной стране, но беседуя с иностранным дипломатом, я бы наверное не решился бы на такую открытость. Хотя у меня есть оправдание, - и Ефрем решился на шутку. – Я ведь не ацтек, да и Кортес никогда не отнимал у меня грузинское гражданство.
- Говорю же вам, я не настоящий дипломат. Это длинная история. Что касаеться врагов... Мои враги долго не живут. – Индеец вынул из кармана джинсов початую коробку «Кента» и предложил Ефрему сигарету. – Закурите?
- Только ради вас. Курю я мало и редко, но с таким видом на море грех отказываться. - подавляя легкое волнение, Ефрем прикурил сигарету от предложенной индеецем зажигалки и с удовольствием выпустил на волю колечко дыма. - А как понимать это ваше «не живут»?
- В самом прямом смысле... - и Ефрем заметил как у индейца на малейшую долю секунды зажглись глаза. – Сам я родом из маленькой глухой деревушки в штате Чьяпас, там моя настоящая родина и, если вам угодно, я мог бы поведать вам о том, как живет мой народ в подобных местах. Но предупреждаю: рассказ потребует времени. Чьяпас весьма своеобразное место!
- Конечно, выслушаю вас с радостью и интересом, но...
- Ефрем бессильно повел плечами и задумался. Лишь сейчас он почувствовал, насколько все же устал после путешествия, да и задуманная чуть раньше посиделка в кафе уже не доставляла ему прежнего удовольствия. Помешал индеец. Но брошенные тем слова о тайнах провинции Чьяпас пробудили в Ефреме чисто профессиональный навык старой дипломатической ищейки. По службе ему и так было известно, что многие базы местных сепаратистов располагались как раз в упомянутой индеецем провинции, и, возможно, Герреро Томансин мог стать для него источником новой полезной информации, тем более, перед намеченной командировкой в Мексику. Поэтому после минутного раздумья Ефрем ответил так:
- Видите ли, дон Уртадо, мне сейчас уже пора идти. Брат ждет меня и огрчать егго мне не хотелось бы, но... Судьба вашей уникальной деревни меня настолько заинтересовала, что... А что если нам поступить так? Как долго вы собираетесь здесь оставаться?
- Еще дня три или, может, четыре. Пока хватит денег. Ночь в гостинице обходится больше чем в сотню долларов, дон Ефрем.
- Ну. по сравнению с Акапулько это наверняка мелочь... Не могли бы мы перенести нашу беседу на завтра? Сегодня я решу кое-какие неотложные личные проблемы и завтра буду чувствовать себя гораздо лучше... Вас могла бы устроить встреча в этом же месте завтра в полдень? Даю слово, что записывающей аппаратуры у меня при себе не будет. – Ефрем попытался пошутить. - Надеюсь, у вас тоже... А вообще-то, это удивительно, что в Тбилиси вы ни разу не упоминали мне о событиях в Чьяпас.
- Ладно. Пусть будет завтра в полдень, я согласен, - дон Уртадо допил свое кофе одним глотком и поднялся со скамьи. – Ничего удивительного. Во-первых, как я уже сказал, о многом разговаривать вслух в посольстве не стоит, там и у стен есть уши. А во-вторых, дон Ефрем, вам никогда там не было до меня. И не только до меня. Если я что-то понимаю в этой жизни, вашей основной заботой в посольстве была сеньорита Гуванчита. Не думайте, что ацтек слеп. Ацтек видит все.
Услышав это, Ефрем словно онемел. За какие-то полчаса ему пришлось испытать второе изумление.
- Не беспокойтесь, amigo. Мужчина всегда поймет мужчину. Большое спасибо за кофе. Hasta ma;ana. – Индеец вышел из кафешки на людную набережную с гордо поднятой головой и быстро смешался с толпой.
Х Х Х
Назначенный сразу после переезда из Москвы на должность начальника департамента министерства Ефрем, в течение некоторого времени все же каким-то образом мирился и уживался и с «дерзновением невежд», и с той бездонной и невесть откуда выплеснувшейся тогда на городские просторы ненависти, противиться которой в те годы осмеливались немногие. Ефрему очень не по душе пришлась отравленная атмосфера поощряемой в стране хунвейбиновщины, но, стараясь избежать скандалов с новым начальством, не горел он и желанием вступать в пустые перебранки или выражать громкие протесты, хотя поводов к тому было достаточно, особенно в тех нередких случаях, когда в сферу его служебных обязанностей беспардонно вторгалась какая-нибудь вооруженная суперпатриотическими лозунгами – а, возможно, и краденными гранатами - молодежная шпана. Но выбора не было: до поры до времени он, будучи государственным служащим, сотрудничал с убожествами и вынужден был терпеть – сжимая зубы - их наглые выходки. И вовсе не из примитивного страха потерять работу или по причине природной скромности, но, в первую очередь, под влиянием казенного оптимизма, по инерции довлевшего тогда над почти всеми, занятыми на государственной службе. Вновь создаваемое национальное государство (точно так же, как и прежнее интернациональное) требовало от своих функционеров не столько служебного усердия, сколько умения жонглировать внешними признаками лояльности на вверенных им участках работы и, как правило, добивалось своего - Ефрему приходилось считаться с этим требованием в той же мере, как и остальным его коллегам. В конце концов, свой недавний выбор он делал сам и никто на него не давил, когда он писал заявление об уходе. Другое дело, что возвращаясь вечером с работы в свою большую, подаренную отцом квартиру на улицу Барнова, он все чаще задумывался о происходившем на его глазах. Ладно, – думал он, - пускай в прежнем, обреченном, как выяснилось, на распад государстве, действительно многое оказалось негодным или, во всяком случае, не отвечавшем требованиям времени, трудно отрицать это, но ведь и то, что и в новом нарождающемся государстве многое неладно и делается из рук вон плохо, тоже невозможно отрицать.
Ну разве подлежала одобрению, например, та заслуживавшая всяческого презрения и, более того, осуждения, вреднейшая традиция, в силу которой любая новая власть в Грузии начинала свою деятельность совершенно одинаково: сразу же изгоняла из обжитых прежними хозяевами госдач в окрестностях Тбилиси - особенно в местечке Цхнети - министров старого розлива и вселяла в них министров нового. Формально все делалось вроде правильно и законно, но по сути отдавало издевательством и очередной экспроприацией в свою пользу удобных летних домиков, когда-то построенных ненавистными коммунистами под себя... Лучше бы детским приютам передавали, честное слово... Ведь несмотря на то, какая погода стояла на планете, шел ли в Грузии снег или светило солнце, первые шаги любого нового правительства, определявшие его дальнейшую государственную стратегию и тактику, подразумевали немедленное завоевание этих дач и передачу их в фактическую собственность новым назначенцам, которым впоследствии полагалось делать все возможное и невозможное для защиты своей добычи. Ефрем убедился в этом если не в первый, то во второй год своего возвращения на родину, и с годами вынужден был признать малоприятную правду: если бы захватывавшие местный трон (и регулярно с него изгоняемые) разные грузинские лидеры, в критических для страны ситуациях, проявляли бы столько же единства и воображения при защите национальных интересов, как при штурме заветного цхнетского гостиничного редута, судьба Грузии наверняка сложилась бы куда счастливее. И он ничего не мог поделать со стойким впечатлением от текущей действительности, диктовавшей и ему, и всем остальным заинтересованным лицам, простенькую истину: за всеми произносившимися в те переходные годы с высоких трибун высокопарными словами, призывами и декларациями скрывается лишь намерение очередных временщиков устроить себе красивую жизнь путем получения этих «вечнозеленых» дач в как можно более длительное пользование. Поначалу Ефрем все же был склонен считать это мелочью и придумал для успокоения души следующую формулу: поддаваться первым чувствам и впечатлениям не следует, так как прошло слишком мало времени и лучше бы всем мыслить по-государственному, неколебимо веря в то, что в вставшей на путь обретения независимости стране общество через некоторое переходное время само дозреет до душевного здоровья, пересилит лихорадку, невзирая на трудности роста осилит все проблемы и постепенно все здесь обустроится ко всеобщему удовлетворению и согласию. Вот таким был тогда внутренний настрой Ефрема, естественным образом категорически запрещавший ему занимать какую-либо конкретную общественную позицию публично. С девяти утра до шести вечера Ефрем честно служил своему молодому государству, а с шести вечера до девяти следующего утра присоединялся к громадной армии держащих нос по ветру обывателей и избегал участия в политических процессах.
Ну а потом... Все мы знаем, что случилось потом: лихорадка вырвалась из-под контроля и сорвалась с цепи, а внутреннее общественное противостояние перешло в состояние кипящей смуты с ее главными признаками: вооруженным переворотом и гражданской войной.
Ефрем и в последующие после январского переворота дни продолжал исправно ходить на службу. Новый и.о.министра был назначен хунтой быстро, это предвещало и персональные перемены, но в первые недели новой власти еще никому не было дела ни до его служебных обязанностей, ни даже до его существования, хотя круг этих самых обязанностей заметно сузился. И уже никто не занимался разработкой хитроумных дипломатических планов во благо международного престижа родины - было не до того... Гражданский конфликт, в той или иной степени, затронул всех граждан республики и не мог не отразиться и на его конкретной судьбе. Запасы казенного оптимизма тоже подходили к концу. В какой-то момент он почувствовал себя оплеванной с ног до головы жертвой насилия, но жизнь продолжалось и на работу все же следовало ходить. А что еще оставалось делать – не обманывать же себя вечно? Ефрем прекрасно осознавал, что не обладает убеждениями и принципами, за которые лично ему стоило бы сражаться с оружием в руках и менять благоустроенную квартиру на партизанские леса. Вооруженная борьба вовсе не представлялась ему стезей, ради которой он появился на свет. Хотя бы потому, что он давным-давно оформил – выражаясь родным для него дипломатическим языком – с окружающим миром пакт о ненападении. Но его родина, его Грузия - пусть униженная, деградирующая и смотрящая на него с укором - все так же продолжала существовать на географическом глобусе и время от времени выискивать некие собственные дипломатические приоритеты. В последующие годы - несмотря на разгул вооруженных банд - ситуация в стране понемногу стала успокаиваться. Во всяком случае, прямое насилие постепенно отступало из столицы в провинции, и на передний план вновь стали выступать обычные бытовые проблемы. Разумеется, в Тбилиси - особенно в зимние месяцы - по-прежнему бывало темно, холодно и голодно, но все-таки это уже больше походило на мир, а не на войну. Время неудержимо брало свое. Постепенно начали налаживаться и расширяться международные контакты страны, в нее зачастили официальные и неофициальные международные визитеры и разнообразные иностранные делегации. Поэтому правительство со временем стало уделять повышенное внимание исправной работе своих дипломатических служб. Ефрем в те времена все еще не мог представить себе, что принесет мир ему лично. С одной стороны, он был и оставался московским кадром, с другой - еще и представителем свергнутой националистической власти, и подобное резюме никак не могло украсить его личное дело. Тем временем, персональный состав министерских служащих в процессе обновления неоднократно перетряхивался. Ефрема пока (по неведомым ему причинам) пока не трогали, но в результате частых штатных перестановок личные его позиции внутри ведомства заметно ослабли и зашатались. Подхалимаж никогда не был сильной стороной его характера, к этому добавлялась и хорошая память некоторых «доброжелателей», которые никогда не давали забыть начальству, что Ефрем, как ни суди-ряди, был обязан своей должностью тем самым свергнутым националистическим руководством, видные деятели которого бежали из страны врассыпную и ныне поливали действующую власть издали и с безопасного расстояния, из вынужденной эмиграции. Но все-таки в критический момент подлинный и уже потому ценный московский диплом сослужил ему хорошую службу, защитив во время большой министерской чистки. В должности его, правда, понизили, но за штат все же не вывели и оставили работать, приняв во внимание то обстоятельство, что Ефрем никогда не вмешивался в большую грузинскую политику и всегда ограничивался лояльным исполнением своих прямых служебных функций. Одним словом, новые начальники решили не выгонять его из центрального аппарата министерства, тем более, что приличные знатоки испанского языка тогда в Тбилиси на проспекте Руставели не валялись, а Ефрем как раз и был приличным специалистом, но вот задвинуть такого куда-то на второстепенную должность, это всегда пожалуйста... Все-таки ему недостаточно доверяли.
Ну а после... Не говоря уже о том, что личная реабилитация Ефрема затянулась не на год или два, походя выявилось и то, что и эта, очередная и унавешанная символами свободы и демократии Грузия, вовсе не стремилась разговаривать по испански. Государство развивало интенсивные связи с Европой и Америкой, а с этой точки зрения наиболее востребованным языком быстро становился английский. Разговорным английским Ефрем, правда, тоже владел, но весьма посредственно, ибо изначально был ориентирован на испанскую культуру. Переходить на англосаксонские рельсы романоцентричному Ефрему в его возрасте было уже поздновато, да и не улыбалось ему через силу одолевать естественное внутренее сопротивление. Герои его воображения, носили, в основном, звучные и романтичные испанские имена: Мигель де Сервантес, Ортега-и-Гассет, Унамуно, Борхес, Касарес, Фуэнтес, Неруда и десятки других идальго... Да разве только писатели, философы и поэты? И политики тоже... В течение всей своей уже довольно долгой службы, Ефрему очень хотелось продолжить карьеру в посольстве какой-либо из испаноязычных стран, ведь в сущности его именно к этому и готовили, но... Как только дело доходило до занятия какой-либо приличной вакансии, сразу же на горизонте начинала маячить фигура некоего дотоле малоизвестного, но зато перспективного, политически безупречного и, главное, «блатного» кадра из молодых. А в надлежащий момент волосатая начальственная рука немедленно и очень наглядно демонстрировала свою мощь и силу, оставляя Ефрема в вечном положении «вне игры». А годы шли. Уже и вышедший на пенсию отец перестал помогать сыну, не говоря уж о светлой памяти Льве Соломоныче Эпштейне, скончавшегося в Москве от инфаркта в памятные дни ГКЧП. В общем, в последующие после грузинского переворота годы ветер удачи перестал дуть в ефремовы паруса, и он так и остался рядовым солдатом (максимум унтер-офицером) громадной армии ждущих и жаждущих у врат карьерного рая. Вот так и получилось, что его любящему отцу не довелось таки насладиться давно намеченной победой: младшего сына он так и не узрел среди господ нового дивного мира. Разве мог представить себе уважаемый Ясон, что вершиной карьерных подвигов сына, его потолком стало бы назначение на малозавидную должность советника по культуре посольства Грузии в Мексике в предпенсионном возрасте? Ясон несомненно воспринял бы это как крушение надежд! Да и это новое назначение произошло скорее волей политической игры. Сам Ефрем совершенно справедливо увязывал неожиданное свое повышение с проблемой превенции дипломатического признания отколовшихся от Грузии регионов – Абхазии и Южной Осетии. Это и было истинной причиной того, что начальство наконец решилось использовать пусть и разочарованного в жизни и постаревшего в затхлом кабинете, но все ж таки настоящего специалиста испанского мира и квалифицированного дипломата в таком сложном регионе как Центральная Америка. Приказ о его назначении был уже подписан, но на выполнение некоторых бюрократических формальностей все же требовалось определенное время, и так как все это по случаю совпало с самым жарким за последние годы тбилисским летом, министр счел возможным проявить доступное ему благородство и предоставить заслуженному подчиненному двухнедельный отпуск. Остальное нам известно: Ефрем уложил в спортивную сумку летнюю одежду и нехитрые предметы личной гигиены, взял билет до Кобулети, занял место в вагоне батумского поезда и помчался в отчий дом впервые за восемь лет.
В тот прошлый раз его привело в родной городок печальнейшее событие: смерть родителей в автомобильной аварии, причем обоих вместе. Ясону к тому времени было уже за восемьдесят, но чувствовал себя он бодро, как и подобало удачливому старику с крепким организмом. Достаточно сказать, что частенько правил он своей старенькой «Волгой» так лихо, будто был не персональным пенсионером республиканского значения, а постоянным участником ежегодного ралли Париж-Дакар. И в тот роковой день, прежде чем сесть за руль он помог устроиться рядом с собой своей Гугули (которая на старости лет из за больных ног уже не могла так же легко, как прежде командовать им с заднего сиденья), завел машину и поехал к родственникам в Батуми - те давно зазывали супругов в гости. Хозяева, как и подобало, накрыли стол, за беседами и воспоминаниями встреча плавно перетекла из обеда в ужин и старики Болквадзе несколько припозднились с возвращением. В тот вечер на всем аджарском побережье нещадно заморосило и на одном особо скользком и кривом участке дороги Ясон не смог удержать машину на трассе и она упала в обрыв. На рассвете, когда перевернувшуюся «Волгу» обнаружили местные мальчишки, выяснять что подвело первым - сердце водителя, шины или тормоза - было уже неважно, Ясон и Гугули уже отправились к праотцам... Криминальный след в этом происшествии не просматривался и начавшееся было следствие очень быстро прекратили за отсутствием состава преступления. Само собой разумеется, что погибших вместе супругов сыновья вместе на семейном кладбище и похоронили. Ефрем до сих пор не в силах забыть шум и гам на родительских поминках, хорошо еще что вовремя разняли парочку сцепившихся не на шутку пьянчуг... Так или иначе, но семь долгих лет растаяли как дым, как будто их и не было вовсе, а на восьмой Ефрема все же занесло домой, где ему все было так близко и знакомо...
Х Х Х
После неожиданной встречи с ацтеком Ефрем надеялся отоспаться, но это ему в полной мере не удалось. В честь его приезда Энвер - как и обещал - устроил скромный обед, пригласив за стол еще и квартировавших у него армян. Всем пришлось выпить немного красного вина.
Утром Ефрем проснулся рано, часов в семь. Выглянув в окно и убедившись, что солнце уже взошло и погода на дворе отличная, он бесшумно, стараясь никого не будить, спустился на кухню готовить себе чай. После легкого завтрака он вернулся к себе в комнату, натянул на себя плавки, переложил из походной сумки в полиэтиленовый пакет резиновые тапки и полотенце и бодро сбежал по лестнице вниз. Утренний пляж магнитом манил и притягивал его, морского по натуре человека, к себе. Невестка правда все же проснулась, но набравший скорость Ефрем задержался во дворе лишь на минутку, быстренько ей объяснив, что палящему солнцу предпочитает чистое утреннее море и заодно предупредив, что у него намечена деловая встреча и после купанья он вернется только ради того, чтобы переодеться из мокрого в сухое.
Ранним утром от моря веяло чистотой и свободой. Курортники в большинстве своем еще спали, нещадно чадившие водные мотоциклы и желтые «бананы» с хищными акульими мордами пока не успели выйти на охоту и на пляже легко можно было подобрать себе уютное местечко по вкусу. Тянувшаяся от берега до горизонта сине-зеленая гладь мощно и ровно дышала, и когда Ефрем подстегнув себя наконец нырнул в низенькие, его охватило чувство почти религиозного экстаза. Верно, утренняя вода поначалу показалась ему чуточку прохладной, но десяток мощных взмахов кролем с последующим переходом на брасс – приобретенные в детстве навыки воистину незабываемы! - и доплывший за несколько упоительных минут до красного пробочного буйка дипломат почувствовал себя на седьмом небе от счастья. Как долго он, оказывается, ждал этой самой минуты, осознавая впрочем что счастье продлится, увы, не так долго, как бы ему того хотелось.
В данном случае полное счастье продлилось без малого два часа. А потом Ефрем вернулся домой, развесил мокрые плавки и полотенце на веревке, немного передохнул удобно расположившись у журнального столика в старом отцовском кресле с чашкой горячего чая в руке и через полчасика вновь отправился в город. Добравшись до улицы Царицы Тамар он взглянул на часы и отметил время - без четверти двенадцать. До встречи с ацтеком оставалось пятнадцать минут. Внезапно ему вспомнилось довольно необычное замечание дона Уртадо о том, что де в посольстве и у стен имеются уши и, незаметно для себя, занялся вопросом: чьи это могли быть уши – грузинские, мексиканские или, быть может, даже российские... Ответа от себя он, разумеется, не получил, но зато за этим вопросом последовал следующий, связанный с биографией и прежней деятельностью досточтимого Чрезвычайного и Полномочного посла Мексики в Грузии сеньора Альваро Гомес-Мартинеса, непосредственного начальника бронзоволицого ацтека.
Х Х Х
Этот примечательный разговор с заместителем министра состоялся у Ефрема в прошлом году, незадолго до открытия мексиканского посольства в Грузии.
Кабинет у замминистра был в разы больше, чем служебная комнатушка Ефрема. Так оно и должно было быть согласно табелю о рангах, а еще и потому, что замминистра - в отличие от нижестоящих сотрудников - часто собирал разнообразные заседания и совещания, на которые иной раз приглашали и Ефрема. Всякий раз когда Ефрем переступал порог этого кабинета у него екало сердце и им на малейшее мгновение овладевало малодушное ощущение того, что не будь того проклятого (хотя уже и полузабытого) январского переворота много лет тому назад, то сегодня занимать кожаное кресло за большим столом в этом конкретном кабинете мог бы именно он, Ефрем Болквадзе, а не некий крутой выдвиженец, пресловутой «революции роз» - этот конкретный заместитель весьма конкретного министра также поднятого мутной волной упомянутой выше революции. Хотя следовало признать (и Ефрем в глубине души не мог не признавать этого) и определенное превосходство данного молодого чиновника. Замминистра бегло шпарил на четырех европейских языках и, кроме того, выделялся среди коллег особым политическим чутьем и природной интеллектуальной ловкостью. Разумеется, Ефрем и сам понимал, что в такие миллисекунды становился жертвой чувства низшей пробы, но ничего не мог с собой поделать, пусть и уважал этого конкретного начальника за его деловые качества и ценил как неплохого дипломата... Но вот то мгновение - оно было неустранимо подобно павловскому рефлексу.
В то памятное утро замминистра вызвал Ефрема и побеседовал с ним один на один, без свидетелей.
- В ближайшее время мы - Ефрему сразу стало ясно, что под этим «мы» замминистра подразумевал всю действовашую тогда грузинскую власть, - намерены установить дипломатические отношения с Мексикой на уровне посольств. Решение уже принято. Вообще-то, мы немного запоздали, этим следовало заняться раньше, но я сейчас не о причинах нашего опоздания... Да и объяснять их вам, опытному дипломату и знатоку испанского языка, наверное, не надо. У меня к вам большая просьба.
- Я весь внимание, - сказал Ефрем и приготовился слушать.
- Отлично. Итак, еще раз отмечу, что вопрос об обмене посольствами между нашими странами уже окончательно решен и средства под это дело выделены и в нашем и в мексиканском бюджетах. Мексиканская сторона по дипломатическим каналам уже ознакомила нас о личности своего полномочного представителя и запросила на него агреман. Будущий их посол - это некто Альваро Гомес-Мартинес, известный в высших кругах Мехико богач, меценат и бывший крупный бизнесмен, если, разумеется, посчитать, что бизнесмены бывают бывшими. Необходимые в таких случаях документы уже присланы нам. Они находятся здесь, в этом здании и мексиканская сторона лишь ждет окончания обычной процедуры с нашей стороны. Министром завершение этого дела поручено мне. После получения агремана о назначение посла будет объявлено официально и нам предстоит решить лишь сугубо технические вопросы: подобрать помещение для посольства, подыскать удобное время для вручения верительных грамот президенту, обеспечить торжественный прием, на котором обязательно будете присутствовать и лично вы - и так далее и тому подобное. Все это, в сущности, мелочи. Но вначале дело, вначале агреман. Поэтому перехожу к главному, к тому, ради чего вас побеспокоил. Аккурат вчера под вечер из нашей внешней разведки ко мне поступили материалы, непосредственно касающиеся этого самого Гомес-Мартинеса. Поверьте мне на слово, уважаемый Ефрем, несмотря на относительную молодость я уже успел кое-что повидать в этой жизни, но просматривая эти материалы даже у меня встали волосы дыбом. Вы, конечно, понимаете, что наш разговор тет-а-тет является государственным секретом и данная тема за пределами этих стен ни с кем обсуждатся не должна.
- Это очевидно. - Ефрем кивнул головой в знак согласия. - Итак, вы собираетесь ознакомить меня с закрытой информацией?
- Совершенно верно. Я считаю это обязательным и необходимым, притом я полностью рассчитываю на вашу скромность и преданность нашему государству. После того как вы ознакомитесь с деталями нашего досье на Гомес-Мартинеса, у меня к вам будет единственная просьба: подскажите, что нам с ним делать? Давать ему агреман или нет? С вашим-то опытом... Никто в нашем министерстве не сомневается в вашей компетенции. Вот и я хочу чтобы вы – выступая в данном конкретном случае в качестве независимого эксперта - просмотрели персональные данные на кандидатуру будушего посла, объективно оценили ситуацию и, опираясь на собственный опыт, дали бы свое заключение, вернее дали бы совет - как мне следует поступить? Давать этому субъекту агреман или отказать ему? Я уточню вопрос. С какой, по-вашему, внутренней мотивацией намерен объявится у нас в гостях пресловутый господин Гомес-Мартинес и не будет ли его назначение связано с какой-либо пока невидимой угрозой для безопасности нашей страны?
- Я учту это ваше замечение. - Ефрем с интересом взглянул на молодого чиновника. - И какие ужасы понаписали вам наши джеймсбонды об этом меценате?
- Вот вам этот файл. - Замминистра пододвинул лежащую перед ним на столе плотно набитую документами полупрозрачную папку к Ефрему. - Возьмите и почитайте сами. Я вам полностью доверяю, так что можете вынести эти документы из моего кабинета, закрыться у себя в комнате на ключ и в спокойной обстановке внимательно разобраться с фактами. Советую обратить особое внимание на фотоматериалы, насколько я успел понять, фотографии там главная улика... А завтра вечером досье вернете мне, я задержусь на работе допоздна, масса всяких дел... И еще одно: никаких выписок из досье делать не надо, необходимое заключение вы, разумеется, сможете составить и без них. В общем, завтра к концу рабочего дня я ожидаю от вас кратенького - странички на полторы-две, не более - заключения в письменном виде. Полагаю, времен вам хватит?
- Вполне. Итак, я могу идти и заняться вашим поручением? – спросил Ефрем и, получив положительный ответ и немедля покинув начальственный кабинет с файлом в руке, через пару минут заперся в своей комнатушке на ключ и принялся за досье.
Действительность превзошла все его ожидания. Изучая материалы контрразведки он действительно обнаружил в них массу любопытного. Оказалось, что прежде Гомес-Мартинес не имел никакого отношения к дипломатии, а должность и звание Полномочного Посла сразу в двух закавказских государствах ему достались в качестве поощрительного приза: на прошедших недавно парламентских выборах, принадлежавшая лично ему крупная строительная фирма внесла в копилку победившей партии весомый финансовый вклад, долг же повсюду платежом красен - и в Мексике, и в Грузии, и даже в Антарктиде. Как видно, в настоящий момент его деятельности амбиции Гомес-Мартинеса дальше права на представительство своей страны единовременно в двух закавказских государствах - Грузии и Армении - не простирались. Вообще-то практика назначения непрофессионалов на посольские должности в мире существовала и раньше - и не только в странах подобных Мексике, но и в куда более влиятельных, - и с этой точки зрения кандидатура Гомес-Мартинеса не казалась особо уязвимой. Одним словом, политическое прошлое будущего посла казалось весьма скудным, но вот неполитическое...
Да, как видно, славно поработали парни из спецслужб, и чего только не повытянули они из прошлого бедняги бизнесмена, живого места на нем не оставили. - подумалось вдруг Ефрему с каким-то непонятным удовлетворением, когда он после обстоятельного знакомства с документами наконец отложил папку в сторону и попытался проанализировать прочитанное. Боже, сколько гнусностей! Самый невинный компромат из присутствовавших в досье, касался коррупционных шалостей будущего посла на строительном рынке, что, вообще-то говоря, никто не мог бы возвести в ранг какого-то из ряд вон выходящего сюрприза, но вот моральный облик, пресловутый «облико морале»...
То, что Гомес-Мартинес был отцом пятерых детей параллельно от двух действующих гражданских жен не могло играть ни малейшей роли в определении его дальнейшей судьбы на дипломатической ниве. Наоборот, подобная деталь скорее могла добавить к нему симпатии. Тем более, что в настоящий момент времени бизнесмен жил в одиночестве, отдельно от прежних жен и детей и, согласно упорно распространяемым в столице Мексики слухам, искал себе очередную невесту. Но вместе с тем бросалось в глаза слишком уж частое упоминание «джеймсбондами» сексуальных перверсии объекта наблюдения. В донесениях скрупулезно перечислялись совершенные им в различные времена дня и ночи неблаговидные поступки и преступления сексуального характера. Чего только не было в этом списке: нелегальное продюсирование порнофильмов, изнасилование модели, более десяти доказанных и даже зафиксированных на видео гомосексуальных контактов, участие в оргиях в закрытых элитарных свингер-клубах Мехико, Веракруса и Монтеррея, даже два случая педофилии. Большая часть информации подтверждалась фотоматериалами (хотя Ефрем и не рискнул бы поклясться на Библии, что фотомонтаж исключен заведомо). Очевидно было, что так как все компроматы были получены из сугубо конфиденциальных источников, то в отношении Гомес-Мартинеса никем не было вынесено ни одного судебного приговора - ни в самой Мексике, ни за ее пределами. В досье особо отмечался тот факт, что органы юстиции Мексики трижды возбуждали на бизнесмена дела по обвинению в участие в коррупционных сделках, но во всех трех случаях все эти дела были спущены на тормозах на полпути - у скандального бизнесмена всегда находились очень тайные и очень влиятельные покровители. Более того, во всех трех случаях следственные органы отступая приносили подследственному еще и свои официальные извинения за причиненные репутационные неудобства и сопутствующие им издержки. Сколько и каких денег на это было истрачено в досье, правда, не указывалось, но представить себе было нетрудно...
Ефрем задумался. Почему этот дошлый замминистра доверился именно ему? Неужели дело только в несущественном дипломатическом опыте и приличном знании испанского языка? Или это было лишь поводом? Любопытно, зачем понадобился этому честолюбвому, амбициозногму и хитроумному баловню судьбы вводить в курс дела серенького служащего среднего ранга, да еще и испрашивать у него совета? Быть может, таким образом он обеспечиваеит себе в лице Ефрема свидетеля для защиты своих позиций в обозримом будущем? И именно поэтому и пожелал ознакомить своего подчиненного со всеми зафиксированными в досье грязными деталями – дабы превратить подчиненного в подручного? Ефрем тяжко вздохнул. В политике и не такое бывает, в ней нет мелочей... Но даже если это так, даже если домысленное им - правда, то ему все же не следует оставлять протянутую начальником руку в подвешенном состоянии. В конце концов, на такой службе просьба вышестоящего все равно что поручение или приказ – так уж в этом министерстве заведено, и не Ефрему менять в нем порядки. Поэтому он постарается выполнить поручение добросовестно и на «отлично» - исходя прежде всего из высших государственных интересов...
Из представленных в досье документов прямо следовало, что этот Альваро Гомес-Мартинес - как бы это помягче выразиться - очень дурной человек, мерзавец и негодяй. С другой стороны, любое государство - и грузинское не исключение - вовсе не пансион для благородных девиц и нельзя от него требовать, чтобы оно преследовало свои интересы исключительно чистыми руками и с применением честных методов, такое нереально. Уж кому-кому, а Ефрему было достоверно известно, что так никогда не случалось в истории прежде, и не могло случиться так и сегодня. Поэтому вопрос о выдаче посольского агремана (или отказе в нем) данному бизнесмену, следовало рассматривать исключительно в контексте защиты интересов государства. Совершенно очевидно, что господин Гомес-Маритинес - в случае его появления в Тбилиси в ранге посла - обязательно окажется под постоянным колпаком грузинских спецслужб уже накопавших на него вполне достаточно материала. Кроме того столь же очевидно, что этот умный и оборотистый подонок представляет собой отличный объект для шантажа. И как раз потому, нам (Ефрем вдруг поставил себя на место всего грузинского государства) следует незамедлительно и без проволочек выдать ему агреман, этим наиболее легким и естественным способом вовлечь его в наши сети, а затем делать все возможное, чтобы не очень значимый пост в Тбилиси послужил бы Господину Послу трамплином для его дальнейшего продвижения по службе и вероятного возвышения во властной иерархии внутри своей страны. Ведь никому в данный момент не дано предугадать в какой именно конкретной ситуации может потребоваться грузинскому государству использование талантов и ресурсов данного господина в своих целях. Крупная рыба сама просится в сети... Разумеется, сами по себе отношения между Грузией и Мексикой тут совершенно не при чем - послы приходят и уходят, а дипломатические отношения между странами остаются, сотрудничество на международной арене продолжается. Но дело-то в том, что как раз сейчас, в эту историческую минуту, у Грузии появляется редкий шанс обзавестить своим агентом-тяжеловесом в Мексике - стране далекой, но весьма в регионе влиятельной - и грех было бы такой шанс упустить, да еще по вине второстепенного сотрудника министерства иностранных дел. Нет, Ефрем далеко не так глуп...
Замминистра не пришлось долго ожидать дельного совета от своего нижестоящего сотрудника. Возвращая на следующий день начальнику все выданные под честное слово документы, Ефрем поделился с ним своим искренним и компетентным мнением: агреман уважаемому господину Гомес-Мартинесу следует дать незамедлительно и без проволочек. А через несколько дней замминистра на утренней летучке в присутствии Ефрема мимоходом обронил фразу из которой следовало, что в скором времени господин Гомес-Мартинес прибудет в столицу Грузии как посол своей страны и тема была полностью исчерпана.
Вот как раз эта история и вспомнилась сейчас Ефрему, спешащему по кобулетской набережной на встречу с индейцем.
Х Х Х
В кафе Ефрем явился чуть раньше назначенного срока и даже немного удивился, увидев сидевшего в одиночестве за столиком и чашечкой кофе индейца.
- Hola! - громко произнес Ефрем и сел напротив. – Хорошо, что мы заняли вчерашний столик. Отсюда открывается прелестный морской пейзаж. Выходит, мы легко и просто продолжаем прерванный вчера разговор... Давно меня ждете?
- Не очень. Quiere una taza de cafe? – И индеец подозвал стояшую у стойки девушку-официантку.
– Si, por favor.. Да, пожалуй, кофе не помешает. Становится жарко, но здесь мы в тени, с моря дует ветерок, и если мы не в раю, то близко к раю... Может, еще и мороженого? Helado chocolate? – Дождавшись одобрительного кивка, Ефрем обратился к официантке по грузински и попросил принести пару порции кофе и шоколадного мороженого. Девушка улыбнулась и исчезла.
- Como estas? Хорошо ли поплавали этим утром, дон Уртадо? - возобновил Ефрем прерванную накануне беседу нарочито безобидным вопросом.
- Estoy bien. К сожалению, плаваю я очень плохо, дон Ефрем. Обычно захожу в воду по пояс, постою так немного и возвращаюсь обратно. Дети на пляже очень удивляются и смеются, но они не знают, что ацтеки предпочитают морю солнце и ветер. А я ацтек.
- Извините меня, но в вопросах этнографии мезоамериканских индейцев я разбираюсь довольно слабо, - Ефрем решил перейти прямо к делу, - Мне известно лишь, что в результате испанской экспансии, последующего геноцида и эпидемий их число резко сократилось, а большая часть оставшихся постепенно растворилась в белой расе, так сказать, частично ассимилировалась. Где-то я читал, что основная часть сегодняшних индейцев - потомки майя, а вот о современных ацтеках слышать, честно говоря, не приходилось. Неужели сегодня в вашем штате Чьяпас, проживают, в основном, ацтеки?
- Нет, к несчастью. Основная масса индейцев - майя, а мы... Мы всего лишь часть хорошо продуманного плана враждебного нам правительства. - На какую-то долю секунды по каменному лицу индейца пробежала тень. - Я родился и вырос в Татлаколко, экспериментальном ацтекском поселении. Сейчас мне уже за тридцать... Ровно тридцать лет назад, в начале восьмидесятых, федеральное правительство разработало секретную программу и, в виде исключения, поселило нас, ацтеков, в самом сердце Чьяпас, среди майя. Кандидатов на переселение в Татлаколко искали по всей Мексике, мои родители раньше жили в другой деревне в другой части страны, но... Согласно этой программе им требовались чистые ацтеки, такие как они... Я обещал вам рассказать кое-что интересное, но сперва хочу задать вам один вопрос. Как по-вашему: чем я занимаюсь в посольстве?
Ефрем чуточку смутился, но среагировал быстро:
- Вероятно, исполняете указания вашего посла, дон Уртадо. Простите меня, но это - внутреннее дело Мексики, я же служу своей стране в такой области, что лишен права нарушать ваш суверенитет даже на словах. - и Ефрем широко улыбнулся.
- Нас здесь никто не подслушивает, и я вам предоставляю полное право его нарушать. А посол не дает мне никаких указаний, совсем никаких. И вообще: единственное, что мне приходится делать в посольстве - не считая поездок по Грузии, - это чтение материалов сеньориты Гуанчиты, которая кое-что переводит для нас из вашей прессы. Выходит, деньги мне платят за бездельничанье. А не спросите ли каким образом я - простой ацтек - достиг того, что гранды из Мехико не пожалели на меня своего влияния и денег? - Лицо Уртадо на миг исказила злобная гримаса. - Ладно, к этому вопросу я вернусь позже. Посол, этот мерзавец Альваро... Хотя и об этом попозже... Одним словом, Татлаколко окружено в горах селениями майя, а мы - сплошь потомки древних ацтеков... Вам приходилось слышать о движении сапатистов, об Эхерсито Сапатиста, или хотя бы о субкоманданте Маркосе, дон Ефрем?
Официантка наконец принесла им кофе и мороженое. Ефрем отпил немного горячего напитка, задумался и сохраняя привычную сдержанность ответил собеседнику :
- Конечно, приходилось, но приблизительно в той же мере, в какой приходилось слышать об этом любому дипломату или журналисту время от времени интересующемуся современной Мексикой. Я знаю, что Сапата - национальный герой, который вместе с Панчо Вильей сражался в начале века за крестьян и был расстрелян; знаю, что его имя стало символом сопротивления и борьбы за справедливость; слышал о том, что сегодня ваши антиглобалисты называют себя сапатистами и активно действуют в Чьяпас вот уже более пятнадцати лет. Я даже знаю, что их вождь - субкоманданте Маркос. А вот об Эхерсито, признаться, мне почти ничего не известно. Как видно, проблемы прошлых веков напоминают о себе и не дают потомкам великих когда-то ацтеков и майя покоя.
- Эхерсито - это вооруженная сила сапатистов, Дон Ефрем. Ею взята на учет каждая тропинка в горах Чьяпас, каждый мост через реки и речушки в долинах, каждый кустик вдоль всех дорог в штате, каждая лиана в сельве. Эхерсито знает даже о том, сколько и какой рыбы и в каком озере следует выловить рыбаку-индейцу, чтобы прокормить свою семью и не умереть с голоду. Без Эхерсито идеология Маркоса была бы мертва, Дон Ефрем! Вы правы: если в Чьяпасе проблемы майя напоминали нашим испанцам о себе в течении лишь какой-то сотни лет, то проблемы ацтеков на целых пять веков старше. Так что, взрыв в Чьяпас предусматривался федералами давно, куда раньше, чем Эхерсито начало разбрасывать свои щупальца по всему краю и вербовать сторонников. Федералы заранее почуяли куда дует ветер и стали принимать меры. Они просчитали, что в Чьяпас прекрасная почва для насаждения искусственного сепаратизма и решили нагреть руки еще и на этом. Ведь искуственный сепаратизм для правительства очень полезен и выгоден - он обязательно должен существовать, с ним необходимо постоянно бороться, на нем можно неплохо заработать из бюджета. Но есть и небольшие предварительные условия: сепаратизм не должен победить и не надо убивать слишком много людей - все равно солдат или партизан. Джинн должен сидеть в бутылке, но локальные внутренние войны вполне допустимы, если они приносят грандам из Мехико прибыль. Такова общая стратагема нашего генштаба, дон Ефрем. Классное слово не правда ли? Я вычитал его у китайцев... И майя и ацтеки - мы оба - являемся индейцами, то есть истинными, историческими хозяевами Мексики. Как по-вашему, потомкам испанцев это нравится? Вот потому-то и создали федералы лагерь Татлаколко – поселение чистых ацтеков - и расположили его прямо в сердце земли майя. Это было сделано с простым, но далеким расчетом: там мы, ацтеки, со всех сторон будем окружены майя и нас легче будет контролировать. В первые годы, на старте проекита Татлаколко, мы нужны были федералам лишь как боевая сила, направленная и против майя, и против еще не рожденного Эхерсито, но они уже предвидели его возникновение, вы понимаете к чему я клоню, amigo? Прошли десятилетия и первые демографические итоги проекта налицо – хотя внутри Мексики они строго засекречены. Среди нас, ацтеков из Татлаколко, весьма высок показатель смертности, но зато много женщин и рождаемость еще выше. Кроме того, как известно слухами земля полнится, и в течение минимум десятка лет многие истинные ацтеки пробирались и пробираются к нам тайно, горными и лесными тропами, и остаются у нас жить. Сегодня в Татлаколко живет больше тридцати тысяч человек, фактически это уже не полувоенное поселение, а небольшой город, единственный город во всей Мексике не обозначенный ни на одной географической карте. В отношений ацтеков федералы проводят особую политику - они, по-своему, даже обласкивают нас. Деляют так в надежде на то, что в надлежащий момент смогут натравить нас на окружающих майя, когда те - ввиду своей многочисленности - слишком обнаглеют, станут опасными и поставят под угрозу многовековое господство испанцев в Мексике. Это же вопрос будущего лидерства... Федералы часто подкупают некоторых из нас, и один из объектов их подкупа сейчас сидит напротив, пьет кофе и беседует с вами, дон Ефрем! - Уртадо негромко рассмеялся. - Но в конечном счете гранды из Мехико все же просчитались. Формально мы, ацтеки из Татлаколко, являемся союзниками мехиканос в Чьяпасе, но в действительности уже давно тайно помогаем сапатистам. Наша логика такова: мы – и майя и ацтеки - постепенно объединимся в последней битве за Мексику и ничто и никто не сможет противостоять нашему объединению. Venceremos! Так что, да здравствует субкоманданте Маркос! Федералы обязательно проиграют, дон Ефрем!
- Вы рассказываете потрясающие вещи, дон Уртадо! Все это для меня очень ново, поразительно, увлекательно и весьма интересно, - произнося эти слова Ефрем был совешенно искренен. - Может вы расскажете мне про Татлаколко что-нибудь еще? Не желаете ли повторить кофе?
Уртадо успел покончить со своим мороженым и кивнул в знак согласия. Ефрем вновь подозвал девушку, заказал еще две чашечки кофе и после небольшой передышки продолжил:
- Город с населением тридцать тысяч и не нанесенный на карты... Нечто подобное могло происходить в разгар холодной войны в Советском Союзе, где-нибудь в Сибири или на Урале - в интересах военно-промышленного комплекса, даже в Америке могло, но в Мексике... Трудно поверить... Не помню, говорил ли я вам вчера о том, что скоро собираюсь в вашу страну. Открою вам, что я совсем недавно назначен советником посольства Грузии в Мексике и уже в сентябре должен быть в Мехико. Моя сфера - развитие культурных связей... Как странно! Вы будете заниматься чем-то подобным здесь, а я там... Между прочим, из рассказанного вами я могу сделать вывод, что иностранцу - все равно дипломату или туристу - попасть в Татлаколко трудно или даже невозможно. Это так?
- Официальным путем, разумеется, невозможно. Правительство не признает существование Татлаколко. Ведь в реальности это всего лишь резервация за блестящей витриной. Притом оторванная от внешнего мира по воле федерального правительства. Но вот неофициальным... – На мгновение Уртадо словно пронзил Ефрема своим горящим взором, - Посмотрим. А что вас там заинтересует?
- Много чего, но прежде всего самочувствие ваших соплеменников - гордых ацтеков - в неординарных условиях того искусственного поселения, которое вы только что назвали резервацией.
- Мы, ацтеки, народ стойкий, и к тяжелым условиям нам не привыкать. Мы живем иначе, чем испанцы, по-другому. Я вам уже сказал о высокой смертности в Татлаколко, но ее причиной вовсе не являются неприемлемые медицинские или санитарные условия. Отнюдь. Не буду опускаться до испанской низости и лгать. Федералы - исходя из своих интересов -действительно немало постарались для того, чтобы жизнь в Татлаколко стала привлекательной для бедноты и они понастроили немало неплохо оснащенных поликлиник. И врачи у нас тоже неплохие, хотя это в основном испанцы - командированые к нам офицеры медицинской службы с погонами под белым халатами. И с лекарствами нет особых проблем. В Татлаколко никто не голодает, безработицы практически нет и улицы чисто прибраны, но... Мы, ацтеки, гордый народ, мы не умеем прощать и потому в городе часто случаются убийства. Они и являются главной причиной высокой смертности. У нас в Татлаколко ведь как - чем больше врагов отправишь на тот свет, тем больше тебя уважают. Это уже вошло в местную традицию, мы ведь изолированы от большого общества. Грамотных среди жителей города маловато, так как потребность в учебе не заложена в самой природе ацтека. Я, например, один из самых образованных людей родом из Татлаколко, можете мне поверить. И как раз по этой причине меня там не слишком уважают. У меня излишне спокойный и мирный характер, и как раз вследствие этого мне и пришлось покинуть родной город. Это потом федералы допустили меня в главный университет по особой квоте, дали мне возможность изучить азы дипломатии и... И вот я сейчас сижу здесь перед вами. Такую возможность учебы предоставляют нашим в очень редких, исключительных случаях... Военные обязали меня никогда не упоминать о существовании Татлаколко в течении всех пяти лет учебы и общения со студентами. И я согласился, дал подписку, мне тогда не было возврата домой. Это обязательство я выполнил честно. Но пять лет прошло и я давно уже не студент. Поэтому, дон Ефрем, беседуя сейчас с вами, я формально законов не нарушаю, тайну не разглашаю и скрывать мне нечего. Просто большой мир пока мало интересуется ацтками... Но раньше, еще до того как стать студентом университета в Мехико, я все же успел получить боевое крещение. Я убил двоих моих соплеменников в Татлаколко. Одного, известного прохиндея и мелкого воришку, я поймал с поличным – он хотел, но не успел вытащить бумажник из моего накинутого на стул пиджака и пришлось свернуть ему шею вот этими руками. А второй, мерзавец и негодяй, посмел оскорбить меня публично в баре и в ту же секунду мачете оказалось у меня в руке, я даже сам не заметил как... Его я сразу прикончил ударом в печень и людям это пришлось по душе - мне даже поаплодировали и налили полный стакан лучшего в баре виски. Я, как вы наверное заметили, сильный человек. Поэтому днем меня остерегались, но родня убитого могла отомстить ночью, во время сна, и мне все же лучше было скрыться, временно покинуть Татлаколко... Меня спешно вывезли из страны, временно укрыли в Аргентине, в Санта-Фе, а потом, через год вернули в Мексику... Вот так и подвернулся университет. А вообще то, двое убитых - это очень мало для настоящего ацтека, дон Ефрем.
Уртадо наконец умолк, но под впечатлением услышанного Ефрем в течении пары минут не мог вымолвить и слова. Кроме всего прочего, он никак не мог до конца понять и надежно определить: все им услышанное - фантазия или правда? Уртадо же тем временем с чрезвычайным спокойствием допил свой остывший кофе и, после небольшой передышки, продолжил рассказ как ни в чем не бывало.
- Потом, гораздо позже, уже после получения диплома, я очутился здесь у вас, в вашей прекрасной и древней столице. В Тбилиси открывалось наше посольство и федералам спешно надо было заполнить вакансии. Подвернулся я... Мне предложили место советника и совсем неплохую зарплату для начала. Я немного подумал, дал согласие и ничуть об этом не сожалею... Но до отъезда в Грузию я все же успел побывать в Татлаколко и повидать родню, ведь на руках у меня оставался пропуск. Что ж, я еще раз убедился, что пыльное поселение превратилось в ухоженный и растущий городок, моя родня довольна... В принципе правительство Мексики проявило неуважение к вашей стране, дон Ефрем. Известно ли вам, чтоиз себя на деле представляет наш посол?
- Конечно, неизвестно, - Ефрем солгал без малейшей заминки, - А почему, собственно, мне должно быть это известно ? И от кого? Итак, вы беретесь доказать, что ваше родное Татлаколко - город безнаказанных убийц?
- Ладно, о нашем после еще успеется... Я не собираюсь ничего доказывать. Можете верить, можете нет... И что значит - безнаказанных убийц? Мы ацтеки, и этого достаточно. Разве вам неизвестно, что убийство человека - неотъемлемая часть нашей культуры? Правда, ножи из камня и обсидиана время сменило на мачете из стали, бронзы и золота, и мы более не приносим человеческих жертвоприношений в храмах – во всяком случае, открыто, - но жажда крови и мщения никуда не исчезала. Развалины наших ритуальных храмов и по сей день наиболее привлекательные и посещаемые места в Мексике. А в Татлаколко мы всего лишь пытаемся возродить наши древние порядки - пока что, увы, под внешним надзором. Кстати, алькальда мы выбираем сами, федералы предоставили нам такое право. При помощи одного крупного бизнесмена из Мехико, да и горожане тоже собрали кое-какие деньги, мы построили в городе небольшую пирамиду и ввели в строй современную фабрику, где из стали и бронзы изготовляют разнообразные мачете на все вкусы. Продукцию этот бизнесмен закупает оптом и поставляет в магазины и рынки Мехико и других больших городов, с радостью покупают и туристы и наши испанцы... Часть прибыли остается в Татлаколк. Выгодно и ему, и нам. У нас даже припасено немного огнестрельного оружия. Раньше оно было запрещено в Татлаколко, но года три назад федералы неожиданно дали новому алькальду право торговать ружьями и пистолетами через его личную фирму... Не забывайте, что умники из Мехико уже лет тридцать как готовят нас к войне против майя и Эхерсито, но они не предполагают, что эти ружья и пистолеты мы можем направить и против них, наших поработителей, вместе с майя и Эхерсито.... Даже не знаю с чем сравнить Татлаколко, чтобы вы лучше меня поняли... Представьте себе, что Мексика это Грузия. Тогда наши испано-мексиканцы будут как грузины, а ацтеки и майя... Извините, я плохо знаю вашу историю... Мы получаемся вроде как ваши сваны или абхазы, со своими традициями, правилами мести и политическими амбициями. У ацтеков - точно так же, как и у ваших сванов - обострено чувство собственного достоинства. Мы никому не прощаем нанесенного оскорбления.
- Поразительно все это, дон Уртадо... Хорошо, я задам вопос по иному. Сколько часов прожил бы я гуляя по улицам Татлаколко в одиночестве с фотоаппаратом или кинокамерой в руке?
- Очень хороший вопрос, любезный дон Ефрем! – Уртадо даже немного развеселился, - Во-первых, в одиночестве вас бы не оставили, тем более с камерой в руке. И даже с мобильником. А если бы вам все-таки разрешили бы погулять без спутника, то все бы зависело от вашего поведения. Главное, ацтек не должен заметить в ваших глазах высокомерия и пренебрежения. Кроме того, если уж вы там появились бы с камерой в руке, это однозначно указало бы на то, что у вас нашелся покровитель среди главных ацтеков города. И, если только вы будете вести себя достаточно скромно, то на улице вас никто не тронет даже если вы рискнете взобраться на верхушку нашей пирамиды, ведь перед общиной за вас целиком и полностью в ответе тот самый высокий покровитель. А вот если вы будете наглым и дерзким, то вас, быть может, все-таки не тронут, но смерть вашего покровителя останется вечным грузом на вашей совести, дон Ефрем! Понимаете, amigo? Вам просто не следует его подводить.
- Вы хотели сказать мне что-то о вашем после. - Ефрем резко сменил тему. - Чем же он заслужил вашу такую ненависть?
- Плохой человек, дон Ефрем! Очень дурной! Когда я учился в Мехико, то мне иной раз встречались настоящие мужчины - hombres - и среди белых испанцев, и среди метисов, и среди мулатов, и среди профессоров и даже среди полицейских, но Альваро... Это настоящий подонок! Гнида! Хотя я был студентом и в университете меня довольно скоро начали признавать за своего, я все же старался особо не выделятся, не подчеркивал нигде что я ацтек. Поэтому сокурсники мне доверяли, многое рассказывали, делились мнениями, и я хорошо знаю что из себя представляет этот шакал. Вернее разжиревшая на помойке свинья. Не только я один - все Мехико об этом знает! Политика всюду грязное дело, дон Ефрем, вам ли не знать? Но Альваро превзошел все рамки... Я ответственно вам заявляю, что наш посол в Грузии дон Альваро Гомес-Мартинес – известный в нашей стране аферист, бисексуал, педераст и педофил. А в тюрьме он не сидит лишь по старой как мир причине: у него есть большие деньги и влияние, купленное на эти деньги. После выборов он переоформил свой строительный бизнес на имя одного из своих любовников из мужской балетной труппы Мехико и перешел на государственную службу. Думаю, временно – ему просто захотелось испытать и это – как любителю острых ощущений. Дипломатический ранг посла он купил точно так же, как привык скупать земельные участки под свое строительство - еще во время предвыборной кампании ему удалось подкупить одного из боссов правящей партии... Адреналин адреналином, но мне все же кажется, что статус дипломата ему нужен еще и для того, чтобы подправить свою изрядно подмоченную репутацию, хотя, кроме всего прочего, Альваро просто самовлюбленный идиот, не понимающий того, что подправить его репутацию невозможно, да и его самого в силах исправить лишь могила. И лично мне очень жаль, что работающая по контракту в нашем посольстве одна глупенькая грузинская девушка уже успела попасть ему в когти.
- Как? Кто попал в когти? - от неожиданности Ефрем чуть не выплеснул кофе себе на шорты. - Уф-ф... Извините... Неужели этот ваш посол уже успел закрутить роман с кем-то из наших?
Индеец взглянул на Ефрема с нескрываемой жалостью.
- Мужчина, а тем более ацтек, не должен бы сплетчничать о другом мужчине и, конечно же, о другой женщине, но сейчас, в данном случае, когда речь идет об этом мерзавце Альваро, говорить о нем правду скорее приятная обязанность, дон Ефрем... А когда я вспоминаю какими влюбленными глазами смотрит на него Гуанчита, печатая ему на компьютере какой-нибудь документ когда он стоит у нее над головой - меня с ног до головы охватывает благородная злость. Да, и так иногда бывает.
- Как? Значит он ухаживает за этой... за Гванцей, за Гванцей Кекуа? – Ефрем не смог сдержаться и вопрос прозвучал непривычно громко. Настолько, что сидящие за соседними столиками посетители кафешки переглянулись и зашушукали.
- Не обижайтесь на меня, дон Ефрем, но кроме вас ни для кого у нас не секрет, что сеньор Альваро и сеньорита Гуанчита открыто благоволят друг к другу. – в глазах Уртадо исчез всякий намек на жалость и в них читалось только негодование. – Иногда он чуть ли не лапает ее у виду на всех. В данный момент этот сукин сын не женат, а в Грузию он наведывается редко и у него нету времени для того, чтобы посещать ваши бордели. Грузинская женщина для него экзотика, свежее мясо и фрукты. А ваши глупышки... Достаточно одетому в дорогой костюм видному иностранцу поманить глупую грузинскую девчушку пальчиком, как та сразу норовит угодить тому во всем, как нибудь окрутить и выскочить за него замуж... Уверяю вас, они поступают так не от большого ума, но им надоедает бедность, надоедает нищета вашей действительной жизни... Сеньорита Гуанчита совсем неплохая девушка, но она красивая, симпатичная, и ее тоже хочется заполучить своего принца на белом мерседесе, чем она хуже других? Только вот она не имеет ни малейшего представления о том, какой мерзавец этот магнат на самом деле и какое лассо он для нее готовит... А потом будет поздно. Ее ждет жестокое разочарование и мне немножко жаль девушку, только и всего. В общем, если спросить меня, с этим Альваро следовало бы покончить вовремя и без колебаний, просто убить подлеца. Так, как мы привыкли делать это в Татлаколко... - индеец посмотрел на часы, - Извините, дон Ефрем, но мне пора идти. Я должен успеть вернуться к себе в номер и переодеться, так как один из ваших губернаторов пригласил меня пообедать в ресторан. Что вы делаете завтра?
- Вроде ничего особенного, дон Уртадо. Но я бы с удовольствием пообщался с вами. Тем более, что у меня возникли новые вопросы. - ответил все еще взволнованный Ефрем.
- Тогда позвольте мне завтра пригласить вас к себе в «Джорджия Палас». Кофе с морожным это неплохо, но не пора ли нам с вами попробовать и хорошего виски? Надеюсь, вы не откажете принять мое приглашение?
- Ни в коем случае, дон Уртало. Кроме того, виски это напиток настоящих hombres.
- В гостиничном баре прекрасный выбор разных сортов и масса вкусных закусок, а в тенистом дворе, вокруг бассейна, много шезлонгов и кресел. Там мы сможем продолжить нашу приятную беседу с фужером виски в руке. Завтра ровно в полдень я вас буду ждать здесь же, у этого кафе - чтоб нам не заблудиться на набережной, - и до гостиницы мы прогуляемся вместе. Прогулка займет минут пятнадцать, не больше. Так будет лучше, потому что у входа в гостиницу стоит охрана и без меня вам пришлось бы отвечать им на глупые распросы. Полицейские во всем мире одинаковы, дон Ефрем.
- Договорились. Итак, до завтра, дон Уртадо. – Ефрем подозвал девушку и приготовил десятиларовую бумажку. Сколько я должен?
- Десять лари, батоно, - тихо ответила девушка.
Ефрем добавил к купюре двухларовую монету и вручил деньги официантке. Затем они встали и пошли к выходу. Сейчас им предстояло разойтись в разные стороны: дону Уртадо в гостиницу и к последующему губернаторскому пиру, а Ефрему домой, к брату.
– Hasta ma;ana, amigo. – сказал индеец Ефрему перед расставанием.
Х Х Х
Когда спешивший в отцовский дом Ефрем вышел на улицу Давида Строителя он почувствовал одновременно и голод и резкую, но отпускающую боль в районе желудка. Так случалось с ним не впервой и время от времени такие блуждающие спазмы напоминали ему о бренности человеческого существования. После многократных консультации с врачами и на основании собственного опыта, Ефрем пришел к выводу, что эти спазмы у него возникали вследствие перенесенных в девяностые годы стрессов, сташих истинной причиной развития определенного невротического синдрома. Невроз проявлялся в том, что подобые голодные боли ему нередко доводилось испытывать в разного рода кризисных ситуациях, иногда сопровождавшихся переходом и в стадию довольно длительной депрессии, обычно благополучно завершавшейся лишь тогда, когда Ефрему наконец удавалось найти более или менее приемлемый выход из наступившего кризиса - пусть порой, на первый взгляд, и странноватый.
С физическим голодом справиться нынче было проще простого, благо закусочные и кафе с вкусно пахнущими хачапури и горячими местными гамбургерами ждали его чуть ли на каждом углу, но он сдержал себя - беседа с Уртадо переключила его мысли совсем на другие рельсы, чересчур взволновала, и он теперь и без вского хачапури лихорадочно искал выход из ситуации с Гванцой. Ну и угораздило же его! До Гванцы и невроза было ли ему, еще позавчера всего лишь хотевшему немного отдохнуть перед дальней командировкой, но...
Все же за две встречи Уртадо рассказал ему массу интересного - в том числе и с профессиональной точки зрения, - но по сердцу его полоснула лишь одна новость: упоминание Гванцы в не очень приличном для нее контексте. Оказывается, Гванца и этот сукин сын Альваро... До сих пор Ефрем думал, что симпатичная переводчица в процессе совместного общения с местной прессой флиртовала с ним по велению души и сердца, а она просто вероломно играла им... А играя и развлекаясь, в то же самое время преследовала единственную скрытую, но подлинную цель: как можно скорее выскочить замуж за этого похабного и толстозадого развратника. Передать ему свое тело в полное пользование только ради того, чтобы тот смог вытащить ее отсюда в Мексику раз и навсегда. И не просто в Мексику, а в какой-нибудь богатый район Мехико, в квартал местных патрициев и богатеев - ведь ее счастливый избранник богач, дипломат, Его Превосходительсьво Господин Посол. И плевать ей на все остальное! Тьфу! Но во всем этом виноват только он сам, Ефрем Болквадзе, жаловаться некому и нечего притворяться перед самим собой. Мужику уже за пятьдесят, сколько всего успел повидать, а он позволяет себе влюбиться - не увлечься, а именно влюбиться - в шальную вертихвостку, мечтающую улизнуть отсюда куда глаза глядят. А ведь это он готов был побежать за одной ее улыбкой. Он, именно он, а не мерзавец Альваро... Ну, неужто он подзабыл всеядные цитаты из фильмов Гайдая - золотых картин своего детства, которые до сих пор помнил наизусть и всегда хохотал их пересматривая? А ведь как любил Колька Красавкин - его давний, а ныне исчезнувший куда-то московский друг - повторять годную на все времена хрестоматийную фразу из «Бриллиантовой руки»: «Если человек идиот, то это надолго». Интересно, жив ли Колька?
Неожиданно он опять вспомнил Ангелу. Жизнь любит равновесие. Когда-то давно он предал Ангелу, а вот теперь его предала Гванца. Конечно, предала! Разумеется, это предательство, когда вот так вот, незаметно и скрытно, за его спиной... Жизнь вообще соткана из больших и малых предательств. Все предают всех, потому что все эгоисты. Люди ежедневно предают других людей молчанием, разговором, сомнениями, полуправдой, промелькнувшей мыслью о ком-то третьем... Жена предает мужа, муж жену - и это вовсе не только пошлая физическая измена. Друг предает друга, подчиненный начальника, начальник подчиненного, страна страну, нация нацию. Тело изменяет человеку, человек собственному телу... Верность - это пагубное свойство присущее одной лишь собаке, да и то если ты с ней добр и хорошо ее кормишь, и не надо нам новых сказочек про Муму... А если ты корчишь из себя преданного и верного кому-то человека и никому при этом не изменяешь, никого не предаешь - то на фиг изобржаешь из себя ангела и мессию? Все равно ведь никто не оценит твою принципиальность, даже не заметит... Думаешь, что в таком случае ты хотя бы выглядешь лучше других? Ничего подобного! Ты выглядишь круглый дурак дураком, жалким безмозглым импотентом и обреченным на обсмеяние идиотом. Тоже мне ангел-олимпиец... Таким ты никогда никому не будешь нужен, тебя обязательно исключат из участия во всех придуманных человечеством играх и пожизненно дитсквалифицируют, ибо своим дурацким поведением ты подаешь дурной пример, невольно мешаешь другим использовать свой шанс на предательство и исполнить свое естественное жизненное предначертание. Ты хотел бы исключить конкуренцию из общения, но на такую уступку не готово ни одно жизнеспособное общество и ни один вменяемый его член. Люди не белые и пушистые. Для отпускания грехов придуманы церковь и священники, а не такие совершенно обычные и взаимозаменяемые люди как ты, болван...
Во вселенной сосуществует много жизненных сфер: Атмосфера, Стратосфера, Ионосфера, Биосфера, Ноосфера, Блогосфера... А духовный голод и сопутствующие ему спазмы подвигли стремительно вышагивавшего по улице Давида Строителя Ефрема к изобретению новой сферы жизни – Изменосферы...
А что – разве не так? Ведь нельза отрицать, что зоркоглазый индеец совершенно прав. Все эти незамужние грузинские девчонки с врожденным инстинктом материнства в крови и микроскопическими мозгами, выходя на минимальный уровень членораздельного владения каким-нибудь иностранным языком, только и мечтают о том, чтобы закатиться в постель богатого иностранного дядюшки и окольцевать того.
А вот на среднестатистического работящего соотечественника эти гордячки и не взглянут, за человека его не посчитают, хотя, быть может, как раз такой средний тбилисец и пришелся бы им в самую пору... Впрочем, сейчас не до размышлений по этому поводу. Думай что и как хочешь, дружище Ефрем, но вот как тебе быть с этой конкретной Гванцей? Неужели махнуть рукой, плюнуть, растереть и сказать себе что так и было? Ведь ты и сам знаешь, чем все это кончится, уже читаешь в уме грустный финал этой печальной истории. Тебе ведь прекрасно известно, что за птица этот мерзавец Альваро и какую судьбу он ей уготовит - твоей птичке Гуанчите, которая так тебе нравится? А ты готов к тому, что ее молодое гибкое тело в самом скором будущем будет растерзано под грязными сексуальными фантазиями этого вонючего старикашки? Неужели ты так легко ее уступишь, даже несмотря на то, что она уродилась вот такой вот легкомысленной и жадной дурочкой?
В общем, надо искать выход... Если он в ближайшее же время не найдет какого-либо, но рационального решения возникшей проблемы, но невротические спазмы в животе никогда не прекратятся. Их не снимут даже вкуснейшие хачапури, испеченные самой Ламарой (какой все же счастливец этот Энвер!). И весь этот долгожданный отпуск пойдет насмарку.
А не хотел бы ты спасти Гванцу Кекуа, Ефрем?
Х Х Х
Вот уже второй час, как уютно, несмотря на мокрые плавки, устроившиеся в удобные пластиковые кресла Ефрем Болквадзе и Уртадо Герерро Томансин сидят в тени рядом с бассейном на огороженном и закрытом от вторжения непрошенных гостей внутреннем дворе шикарного отеля «Джорджиан Палас», медленно потягивают «Чивас Риглс» (со льдом) и ищут приемлемый выход из положения.
- Да этот сукин сын настоящий Калигула во плоти. - уже в который раз поминает захмелевший Ефрем безумного и развратного римского императора. – Если бы я мог, придушил бы этого негодяя Альваро в каком-нибудь темном переулке собственными руками. Вот этими!
- Слова и мечты... А духу бы хватило, дон Ефрем? Извини, amigo, но мне не очень верится. Ты ведь цивилизовенный грузин и тонкая натура, а не какой-то там дикарь ацтек. И вообще, хотя я здесь недолго, но успел заметить, что вы, грузины, неженки. Посуди сам, как долго вы продержались, когда стало погорячее и петух клюнул в задницу? Три дня или пять? Вот так-то... Сотрясать воздух и бить себя в грудь вы мастаки. Читая переводимые Гуанчитой из ваших газет статьи можно подумать, что вы самая смелая и гордая нация на свете, а на деле... Разве что сваны... Вот если бы ты был сваном... Тогда тебе не пришлось бы напоминать, что мы, ацтеки, режем врагов нашими мачете. Мачете ведь годится не только для рубки тростника... Это куда надежнее, чем душить голыми руками - как ты только что сказал. Ведь враг может и вывернуться... Нет, сильный и точный удар в сердце лучше всего. Но надо знать точку, обязательно надо... Подвинь стакан, я добавлю тебе виски, вот так... Лед добавь сам.
- Сван тот же самый грузин, дорогой Уртадо. Просто он живет в горах, в Сванетии, и у него свои древние традиции... А так - вполне наш человек. Говори лучше о том, что лучше знаешь... О мачете, например... Разве тебе понравится, если в разговоре с тобой я буду путать ацтека с сапотеком или с тем же майя и делать разные выводы? Не в обиду спрашиваю.
- Нет, не понравилось бы, но я бы понял. Понял! Главное в этой жизни понимание. А тебе приходилось держать в руках оружие, amigo? Настоящее боевое оружие?
- Ты же знаешь, Уртадо, я профессиональный дипломат и в армии не служил. Про-фес-сио-наль-ный! То есть, я голубь мира. Дипломатов Бог создал для того, чтобы мы сохраняли мир и останавливали войны. Для того, чтобы ядерным перепасовкам ракет человечество предпочло ведение переговоров. Хотя это, конечно, не исключает локальных войнушек. Иногда мы бессильны...
- Шутишь, Ефрем? А как бывало прежде, в старые времена? Кое-что и я читал, знаю, не зря проучился в университете столько лет... Где были дипломаты, когда Монтесуму захватили в плен и отняли у нас Мексику? Где были дипломаты, когда русские разорвали в клочья некий трактат, который сами же и подписали с вами в конце восемнадцатого века и упразднили ваше царство? Это в дальней истории, а в близкой... И в близкой лучше не стало. Где были наши с вами коллеги, дон Ефремито, когда Гитлер плотно подзакусил Чехословакией и отрыгнул Польшей? Повели носом от вони и повозмущались? И чего я столько говорю, ты ведь и сам знаешь историю не хуже меня и что таких примеров больше, чем жемчужин на дне океана... Исход дела всегда решала сила и одна только сила, все остальное вторично. Так было, так есть и так будет. И в одной упряжке с силой моральное превосходство, то есть уверенность в том, что ты наделен правом эту силу свободно применять. Дипломатия это всего лишь обертка, гарнир, горошек обильно посыпаный на сочный кусок кровавого бифштекса, Ефрем! Ракеты отличаются от мачете лишь масштабом, а война это убедительная защита собственного достойнства вооруженными средствами, вот и вся премудрость. Мир? Не всякий мир нужен и желателен... Разве с Альваро и такими как Альваро мир нужен или возможен? Но тогда все теряет смысл! Поэтому мир не более чем иллюзия... Одно успешно завершенное дело перевесит миллионы пустых слов. Иной, более мягкий подход - это наше гарантированное поражение и гарантированная победа над нами какого-нибудь подлеца... Знаешь, о чем я часто мечтаю? О достойном возвращений в мое Татлаколко. Мне часто снится родной дом и он мне дороже всех богатств Мексики.
- И что же мешает тебе вернуться домой?
- То есть как это – что? Я не могу вернуться назад с пустыми руками. До тех пор пока я лично не выпущу кишки из какого-нибудь вонючего мексиканского гранда и не принесу в жертву богам его вонючую жизнь, как я посмею посмотреть своему народу в глаза? Ты ведь не забыл, при каких обстоятельствах я покидал Татлаколко - с кровью двух убитых соплеменников на душе... Какими бы они ни были, но все же свои... Я должен очиститься, Ефрем! Ведь если их души в качестве компенсации не получат на ужин гранда из Мехико, им в том мире будет неспокойно всегда, вечно... И тогда в этом мире ни один порядочный татлакоец никогда не пожмет мне руки. Я даже не уверен, достаточно ли будет для искупления крови, выпущенной из этой толстой вонючки Альваро. Это-то само собой, но может и не хватить... Поэтому я должен очень постараться и привести в Эхерсито какого-нибудь бесстрашного человека. Такого, который не испугается войны и встанет рядом с субкоманданте Маркосом с автоматом Калашникова в руках. Кроме всего прочего, не буду скрывать, что такой человек стал бы моей ценной личной индульгенцией, и тогда я вновь смог бы ходить по улицам Татлаколко с высоко поднятой головой до конца жизни. Но как и где, в какой стране мира, найти мне такого смельчака? Ведь такой храбрец мне пока нигде не встечался - ни в Мексике, ни в Аргентине, ни здесь в Грузии. Вообще нигде, кроме самого Татлаколко.
- Итак, дорогой мой Уртадо, то хочешь сказать, что ради получения компенсации твоими жертвами на том свете, ты с удовольствием и без колебпний выпустил бы кишки у господина полномочного посла Альваро Гомес-Мартинеса на этом? Я правильно тебя понял?
- Конечно, правильно! Без тени сомнения!
- Что ж, замечательно! Такой человек как ты и не мог бы ответить иначе... Разумеется, и я отвечал бы точно так же, без колебаний, но... Но в моих устах эти слова прозвучали бы как явное преувеличение, как гипербола, а вот в твоих они звучат правдиво... Ты прав, оружие и я - две вещи малосовместимые. Собственноручно мне даже купленной на базаре курочке и той шею сворачивать не приходилось.
- А не хочется разок попробовать кровь на вкус? Научится можно всему. Я, например, научился дипломатии, хотя кто бы мог подумать? Слушай! У меня к тебе деловое предложение. Если ты его примешь, то сеньорита Гуанчита будет спасена, ну а если нет - так нет. Но ответственность на тебе. Признавайся, ведь ты влюблен в Гуанчиту, Ефремито?
- Конечно, влюблен!
- Вот видишь! Не в обиду говорю, но к оружию ты относишься как большой ребенок, для тебя это нечто чуждое, опасное, блестящее и недоступное. Но ведь это не так! На руках столько оружия - хватит на сто армии! И оно досягаемо! Не пришло ли время возмужания, дон Ефрем? Все ведь гораздо проще... Очень скоро ты попадешь в Мехико и все будет в твоих руках. Ты всего лишь должен посметь, взять автомат в руки и скрыться в сельве. Стрелять тебя научат - это не проблема. Ты только реши, а остальное за мной... В отличие от тебя, я очень люблю оружие. Поэтому если ты пройдешь свою часть пути там, то я пройду свою часть здесь - проделаю за тебя грязную работу и отправлю душегуба Альваро на тот свет. В посольстве у меня хранится целая коллекция прекрасных мачете, некоторый заострены специально, и одно из таких я всегда держу у себя под подушкой... Если ты примешь мое прендложение, то ваша полиция ни о чем не догадается и все мы окажемся в выигрыше: маленькая Гуанчита будет спасена, ты будешь доволен собой - так как поступил как мужчина, а меня сразу вернут в Мексику. Пережду горячие деньки в секретной тюрьме для ацтеков, выйду из нее через полшода и вернусь в Татлаколко героем. Самое большее, так это они лишат меня дипломатического иммунитета, ну и черт с ним... А вот ты... Ты сможешь начать новую жизнь в Чьяпас - жизнь не искуственную, а настоящую. Здесь, у себя на родине, ты никогда не посмеешь совершить такой поступок, на подобный шаг ты осмелишься только вдали от дома, разве нет? Такого поведения от тебя здесь никто не ждет, ты и сам от себя такого не ждешь... Ты похоронил себя в четырех стенах и настанет день когда и тебя попрут с твоей никчемной работенки. И не обманывай себя, Гуанчита все равно не пойдет за тебя замуж - вы слишком разные. Зато ты ее возможный спаситель... И пока откажешь мне, хорошенько подумай -другого такого шанса у тебя не будет. Вообще подобные шансы жизнь предоставляет человеку один-единственный раз, и если им не воспользоваться, он пропадает бесследно.
- Самый настоящий бред... Ты советуешь мне навсегда исчезнуть в джунглях? Но даже если я сойду с ума, приму твое безумное предложение и последую твоему совету, откуда мне знать, что ты покончишь с Альваро на самом деле?
- Ацтек никогда не обманывает и шутить не любит. Ацтек хочет спасти не только Гуанчиту, но и тебя - от тебя самого. Совсем скоро, шестнадцатого сентября, Мексика празднует День Независимости и мерзавец Альваро - если не заболеет очередным сифилисом - обязан прилететь в Грузию и устроить здесь большой прием, так как посольство в Тбилиси считается у нас в министерстве очень важным, ключевым в регионе, ведь вы сердце Кавказа... На приеме будут присутствовать все, включая тебя - если ты к тому дню все еще будешь находится в Грузии. А если не будешь, то так даже лучше, меньше подозрений... Обещаю тебе, что я выну из Альваро его вонючие кишки прямо в посольстве на приеме, на виду у всех. Пусть он встретит свою смерть одетым во фрак, так даже красивее. Потом пресса, телевидение, ажиотаж - ты и сам сразу во всем убедишься. Но слово есть слово! Если я выполню свое, то и ты обязан будешь выполнить свое. Если я убью Альваро, то ты присоединишься к отрядам Эхерсито. И это будет честный обмен! Причем не сразу, тебе дадут спокойно поработать с полгода-год, конспирация будет соблюдена... А потом в один прекрасный день на улице в Мехико к тебе подойдет нищий старик и скажет, что его прислал Продавец Жары - это одна из моих кличек. Ты последуешь за ним и выполнишь все его указания. Тот нищий старик приведет тебя на конспиративную квартиру, где тебе объяснят как надлежит поступать в дальнейшем. Думаю что, ничего сложного... Вообще-то из Мехико в штат Чьяпас - и до Тустлы, и до Сан-Кристобаля, - ходит обычный рейсовый автобус, им и воспользуются. А в Сан-Кристобале тебя найдет новый проводник и окольными путями приведет в Татлаколко. А это будет означать, что и ты сдержал слово.
- Да, но... Но как ты будешь убивать его в посольстве, при стольких людях? А после? Там ведь посольская охрана, тебя сразу же и арестуют, наденут на руки кандалы и бросят в тюрьму. Это ведь неизбежно... И как я попаду в Чьяпас из Мехико без тебя?
- А Продавец Жары? Забыл? Я буду контролировать процесс оставаясь до поры до времени незаметным, из засады... А мой арест не твоя забота. Что же до посольской охраны... Это обычные ленивые тупяки, они ничего такого не ожидают и не успеют мне помешать. Об этом не беспокойся. И не забывай, что я здесь нахожусь по спецпрограмме и меня защищает дипломатический иммунитет. Как только я покончу с Альваро, сразу же дам арестовать себя на месте преступления. Я ведь не собираюсь оказывать им сопротивления. Кандалы? Мы, ацтеки, и так все давно в кандалах, нам не привыкать... Мне заломят руки за спину, закинут в самолет и отправят в Мексику. Ну и пусть! Там меня немного помучают, несколько раз допросят и в конце концов вернут в Татлаколко, больше некуда. Вот так все и будет! Таких, как я ацтеков у них единицы. Федералы не спишут меня из состава только за убийство одного известного подонка по которому веревка плачет и замнут дело - на ухо даже спасибо могут сказать за то, что боевой ацтек, в подготовку которого вложено несколько миллионов песо, прикончил жулика и педрилу... А позже я окончательно распрощаюсь с федералами и тотчас же же перейду под крыло нашего субкоманданте. Подберу удобный момент и мы с тобой вновь окажемся вместе, Ефремито... Маркос обязательно засчитает мне устранение Гомес-Мартинеса за подвиг. Так что весь мой план вполне реален. Выпьешь за его осуществление?
- Хватит, Уртадо... Я уже сильно пьян, дорогой друг. И я должен подумать над твоими словами... Я не хотел бы возвращаться домой ползком на брюхе... А что, интересное предлождение, оно меня заинтересовало. Значит, говоришь, что сам покончишь с этим мерзавцем?
- Можешь не сомневаться, amigo. И у всех перед глазами.
- Отлично. Окончательный ответ я дам тебе завтра. Давай встретимся в нашей кафешке, в полдень, как обычно. К тому времени я протрезвею и тебе того же желаю. А пара бокалов местного пива нам только прояснит голову. Мы должны будем договориться о деталях, дон Уртадо.
Х Х Х
Утром у Ефрема во рту было горьковкато и очень сухо, но голова совсем не болела. Виски оказалось высококачественным, да и пить он прекратил вовремя.
Вот и наступил сакральный момент принятия решения. Очень скоро все, что было в прошлом - гражданская война, похороны родителей, революция Роз, родное министерство, Ангела Дитрих - все это останется за невидимой высокой стеной и вне предела досягаемости. Только Мексика, только Мехико, только Чьяпас впереди... Как в песне. И впереди всех на белом жеребце его Гуанчита, вовремя вызволенная из когтей опытного педофила, незамужняя и чистая...
Ацтек прав: пришло наконец время возмужания. И это его последний шанс. То, что у него вчера и позавчера никак не получалось в Грузии, завтра может запросто получится в Мексике - если так суждено... Это судьба! Такой его уход всего лишь естественная реакция на своего рода истрическую несправедливость, тем более, что другого пути для себя он уже не видит – очевидно, что народного эпического героя типа Какуцы Чолокашвили или Арсена Одзелашвили из Ефрема не получится, уже поздно, да и никто не даст здесь государственному чиновнику возможности так развернуться. Даже если и предствить себе в страшном сне нечто подобное, исход предсказуем: его просто поднимут на смех и сослуживцы, и друзья, включая самых близких. Скажут, мол, слишком напрягся и переутомился от трудов праведных бедняга Ефрем, отдохнуть ему пора бы... А вот очутившись на другом конце света, среди неизвестных ему партизан-сапатистов и ацтеков из закрытого города, и впрямь можно рассчитывать на новизну ощущений, понюхать терпкого пороху, которого в его прежней жизни явно недоставало... Стоит попробовать и испытать на себе всю прелесть новизны. И в конце-то концов - ни помышляя ни о чем ином - так он станет первопроходцем, первым и, наверное, единственным грузином в истории, которому суждено будет ступить ногой на священную землю таинственного Татлаколко и стать залогом будущей нерушимой ацтекско-грузинской дружбы.
Но для этого сперва должен погибнуть Гомес-Мартинес. Смертный приговор фактически ему выносит Ефрем и ни кто иной. Индеец всего лишь исполнитель. Как странно, - внезапно подумалось Ефрему, - какие только возможности не изыскивает медленно трясущаяся по обочине жизни арба законности ради своего конечного торжества. Время не имеет значения. За бесчинства и преступления совершенные где-то вдали, на краю земли и в другом полушарии, некто Гомес-Мартинес ответит по всей строгости здесь, в Грузии, и какая разница, от чьей руки суждено ему принять должное. Так распорядилась судьба, она имела на то свои веские основания, а с судьбой не спорят.
Ефрем взглянул на часы. Сейчас всего девять утра, и до встречи с ацтеком он еще успеет освежиться в море. Но более нет нужды кокетничать перед собой: сделка с Уртадо состоится в самом скором времени. Все пути для отступления отрезаны, смертный приговор наконец вынесен и пересмотру не подлежит.
Ранее допущенные ошибки Ефрем отныне может исправить только так: решительным отмежеванием от прошлого, отказом от привычного комфорта и от сопутствующего ему растительного существования. Да и то без всяких гарантии. Просто жизнь предоставляет ему еще один шанс, за который стоит побороться. Он обязан рискнуть. На самом деле пути к оступлению от отрезал себе сам - в тот самый момент когда осознал, что вышедшая на поле во втором тайме на смену Ангеле Дитрих Гванца Кекуа так же бесславно покинула поле, как и ее предшественница, не оставив Ефрему для самооправдания собственного одиночества ни малейшего предлога.
Х Х Х
"Тип документа: Рапорт.
Тип связи: Спутниковая.
Версия: Электронная.
Отправитель: Командир 38-го горно-разведывательного батальона федеральных вооруженных сил, Tenente-coronel Хуан Монтеро Альварадо.
Получатель: Штаб тактической группировки "Восток".
Персональный адресат: General brigadier Рамон Фернандес Сегилья.
"Господин Генерал!
Имею честь доложить Вам, что 25-28 октября текущего года два спецподразделения моего батальона (2-ая пехотная рота под командованием капитана Веллингтона и 4-ая пехотная рота под командованием капитана Куэрки), с целью установления полного контроля над коммуникационной линией Бонампак-Паленке, проводили плановую наступательную операцию в восточном квадрате штата Чьяпас, приблизительно в 25 км-ах от границы с Гватемалой. В результате кратковременной, но весьма успешной стычки нашего авангарда с отрядами Эхерситос, противник вынужден был оставить свой промежуточный лагерь вблизи города Бонампак (точные координаты указаны на штабной карте) и отступить к границе, после чего территория лагеря была полностью занята нашими частями. Во избежание возможных приграничных инцидентов, а также исходя из оперативной обстановки (за два дня боев мы потеряли 3 солдат убитыми и 18 ранеными, кроме того батальон испытывает острую нехватку съестных припасов и топлива), мною был отдан приказ о прекращении преследования противника и укреплении коммуникаций Бонампак-Паленке на указанном рубеже. Прошу Вас, господин Генерал, спешно прислать в расположение батальона вертолет для безотлагательного перевода раненых бойцов в Сан-Кристобаль, Тустла-Гутьеррес или в Мехико, так как многие из них находятся в тяжелом состоянии. Точными данными о понесенных противником потерях я не обладаю, так как на территории лагеря трупы сапатистов нами не обнаружены, но оставшиеся на земле и листьях пятна крови свидетельствуют о том, что среди партизан есть, как минимум, тяжелораненные. Докладываю также, что в лагере нами обнаружено определенное количество галет, медицинских препаратов, перевязочных материалов и питьевой воды. В наших руках оказались также документы, которые противник не успел забрать с собой или уничтожить. Позволю себе обратить ваше внимание, господин Генерал, на то, что среди них мы обнаружили действующий дипломатический паспорт, выданный в республике Грузия на имя некоего Ефрема Болквадзе. Из прессы известно (я сам читал об этом), что упомянутый выше господин - это не так давно тайнственно исчезнувший в Мехико грузинский дипломат, поиском которого безуспешно занимается наше министерство внутренних дел. Полагаю, что этот факт должен заинтересовать также и чиновников министерства иностранных дел. Все эти документы - вместе с точным их описанием - будут мной помещены в конверт, должным образом опечатаны и переданы Вам через пилота вертолета, которого я очень надеюсь в скором времени встретить в расположении вверенной мне части.
В ожидании Ваших инструкции продолжаю заниматься укреплением внешнего периметра захваченного нами промежуточного лагеря повстанцев.
С глубоким уважением и войнским приветствием,
Хуан Монтеро Альварадо и Гойя, Tenente-coronel".
Х Х Х
Находящаяся ныне в нашем распоряжении скудная и весьма противоречивая информация не дает нам достаточного пространства для выдвижения разного рода фантасмагорических или конспирологических версии этого дела. Единственное, что мы можем сделать - это свести известные нам факты в более или менее единую систему. Руководствуясь указанным соображением, мы позволили себе ограничиться лишь составлением последовательности линейных событий как бы нанизывая их на единую хронологическую нить. И пусть заинтересованные лица сами попытаются - опираясь на известные им и нам факты - сделать тот вывод, который в максимальной степени отвечал бы как силе их воображения, так и их истинному мировоззрению и пониманию происходившего.
1. Апрель 2011-го – Мексика и Грузия устанавливают дипломатические отношения на уровне посольств;
2. Май-июнь 2011-го - Чрезвычайный и Полномочный Посол Мексиканских Штатов в Грузии Синьор Альваро Гомес-Мартинес начинает проявлять повышенный интерес к работающей в посольстве по контракту гражданке Грузии Гванце Кекуа. Положительно относящаяся к Ефрему Гванца колеблется, но она в ожидании большего. Возможность возникновения любовной связи между ней и Послом становится все более реальной;
3. 14 июля 2011-го - Подписан приказ о присвоении Ефрему Болквадзе дипломатического ранга советника и о его назначении на должность советника по вопросам культуры в посольстве Грузии в Мексике;
4. Вторая половина августа 2011-го - В Кобулети происходит несколько приватных встреч между находившимся в отпуске Ефремом Болквадзе и политическим советником посольства Мексики в Грузии Уртадо Герреро Томансином. Будучи ацтеком по происхождению, Томансин рассказывает Ефрему о функционировании федеральной резервации Татлаколко в горах провинции Чьяпас, а также открывает ему глаза на жизненные планы Гванцы Кекуа;
5. 16 сентября 2011-го - День Независимости Мексики. В этот день посольство Мексики в Тбилиси устраивает праздничный прием. На церемонии вместе с другими гостями присутствует и Ефрем Болквадзе. В ходе приема Уртадо Томансин неожиданным ударом мачете в грудь убивает ненавистного ему Альваро Гомес-Мартинеса. После этого обладающего дипломатическим иммунитетом Томансина спешно переправляют в Мексику, где его следы теряются;
6. 24 сентября 2011-го - Советник Ефрем Болквадзе прилетает в Мехико и приступает к выполнению служебных обязанностей;
7. Октябрь 2011-го - Август 2012-го - Ефрем Болквадзе арендует квартиру в Мехико, много путешествует по стране, устанавливает разнообразные связи в культурном мире Мексики и завоевывает определенную популярность в соответствующих кругах;
8. 3 сентября 2012-го - Болквадзе встречает на улице одетого в лохмотья нищего, который передает ему привет от "Продавца Жары" и приводит дипломата на конспиративную квартиру;
9. 8 сентября 2012-го - Ефрем Болквадзе едет в Сан-Кристобаль (город в штате Чьяпас) на рейсовом автобусе и исчезает;
10. 18-22 сентября 2012-го - В мексиканской прессе появляется информация о том, что федеральная полиция начала расследование исчезновения грузинского дипломата. Высказано предположение, что Болквадзе присоединился к отрядам Эхерсито.
11. 29 октября 2012-го - Смотр. Рапорт Teniente-coronel Хуана Монтеро Альварадо. Ефрем Болквадзе, предположительно, жив.
Ко всему этому мы можем, вероятно, добавить и неподтвержденные пока сведения об активизации резидентур сапатистов в Европе, в частности, в Германии, где позиции антиглобалистов традиционно довольно прочны. Во всяком случае, в январе 2013-го до руководства нашей контрразведки дошло просочившееся из редакционных глубин одного весьма популярного и косвенно контролируемого властями еженедельника известие о том, что некто "Продавец Жары" нашел в Берлине бывшую - еще с советских времен - любовницу Ефрема Ангелу Дитрих и анонимно связался с ней.
ЭПИЛОГ
Меморандум главного редактора газеты «Голос» Эрмиле Силагавы, созданный им в свободное от работы время для упражнения ума, честолюбия ради, и с вероятной целью проведения в будущем собственного журналистского расследования.
Время создания файла в личном компьютере: 23/12/2012, 21:23.
"Сегодня утром, ровно в одиннадцать, дверь моего кабинета со скрипом (давно надо бы смазать) отворилась и я увидел на пороге худого как жердь и опрятно одетого мужчину средних лет со старомодными очками в роговой оправе на лице и потертым портфелем в руках - господина Джабу Гоциридзе.
О будущем визите господина Джабы меня предупредил, позвонив ко мне домой накануне, известный в узких научных кругах биохимик Беглар Балиури - зять нашего почтенного общественного деятеля и академика еще из советской когорты ученых, уважаемого Нестора Тодадзе. С Бегларом я неплохо был знаком еще со студенческих лет и, разумеется, не мог ему отказать в таком пустяке. Тем более, что академик Тодадзе был той самой личностью, который не побоялся публично оказать моральную поддержку нашей газете в те тяжелые для нас дни, когда обнаглевший и озверевший от безнаказанности режим выкинул редакцию на улицу в прямом смысле этого слова. Правда и мы еще в прошлом году чуть ли не громче всех возмущались и протестовали, когда власти вознамерились продать с аукциона здание института, директором которого был академик Тодадзе. Тогда был достигнут компромисс: директора освободили от занимаемой должности, но здание удалось отстоять. Академик в долгу не остался, и в нашу защиту, помнится, газета «Патриот Грузии» напечатала яркое письмо за совместным авторством Тодадзе и Балиури, гневно осуждавших столь варварский акт как избиение газеты «Глас» и расценивавших происходившее как прямое покушение на свободу слова. Статья та все же получила определенный общественный резонанс, хотя тогда нам это не помогло и нам пришлось-таки перетащить редакционные пожитки из центра города на его окраину. Но, во всяком случае, взаимное уважение друг к другу мы сохранили по сей день. Ныне Балиури и мой утренний гость Гоциридзе вместе работают на кафедре естествознания кавказского агрохимического университета. Сравнительно молодой Балиури занимает дожность ассоциированного профессора на кафедре биохимии, а пожилому по нынешним меркам (ему уже за пятьдесят) Гоциридзе повезло меньше - он всего лишь простой научный сотрудник. Во время вчерашней телефонной беседы со мной Беглар сказал, что Гоциридзе недавно получил аж из самой Германии какое-то странное письмо, подвигшее его к неким необычным мыслям и воспоминаниям, и потому ему был бы дорог дельный совет от опытного и зубастого журналюги вроде меня, вашего покорного слуги. Кстати, Беглар просил поговорить с визитером с глазу на глаз, без свидетелей. Это вообще-то нелегко устроить, так как по утрам в редакции бедлам и толчея, народу много, но и в такой мелочи отказать Беглару я, конечно, не мог.
Итак после взаимных приветствии и нескольких ритуальных фраз, я попросил уважаемого Джабу перейти непосредственно к делу и попросил секретаря никого не пускать ко мне в кабинет до завершения нашего разговора.
Уважаемый Джаба вынул из портфеля конверт средних размеров, извлек из него три перегнутые напополам странички и передал их мне. С первого же взгляда я понял, что перед мной лежит рукописный текст на немецком языке. В конце письма большими латинскими (естественно) буквами было отчетливо подписано: АНГЕЛА ДИТРИХ. Я удивленно взглянул на посетителя.
- Но я не говорю по немецки, хотя и могу разобрать отдельные слова. И что же?
Гоциридзе - ожидавший, как видно, подобного вопроса - тотчас вынул из портфеля еще несколько страничек, положил их передо мной и сказал:
- Вот практически точный перевод оригинального текста письма. Я неплохо владею немецким, поэтому перевел письмо сам, и сам же все и выпечатал. Поэтому вам нетрудно будет ознакомится с текстом. Даже Беглар не знаком с его содержанием... Очень вас прошу прочитать его прямо сейчас, иначе вам нелегко будет разобраться в этом деле. Не такое уж длинное письмо.
Несколько забегая вперед, должен признать, что грузинский перевод текста действительно произвел на меня впечатление. Причем настолько неизгладимое, что я тут же счел необходимым лично перепечатать его в присутствии гостя на своем ноутбуке (я быстро и хорошо печатаю) и сохранить его в компьютерной памяти. Поэтому мне сейчас совсем нетрудно ознакомить вас с текстом письма, полученного из Германии уважаемым Джабой. Вот он:
«Дорогой Джаба!
Прошло сто лет - а точнее целых двадцать семь - с того дня, когда мы с тобой виделись в последний раз. Я очень долго не давала о себе знать, хотя никогда о вас не забывала, и никогда ни о чем тебя не просила, поэтому во время письма немного волнуюсь и даже стыжусь, но другого пути для себя сейчас не вижу.
Когда двадцать семь лет тому назад я навсегда возвращалась из Москвы в Берлин, все мы жили в совершенно иных, совсем не похожих на нынешние, странах. Потом все изменилось: строй, эпоха, жизнь... Чему только нам не пришлось быть свидетелями!
Вряд ли ты мог забыть, как в ту пору, когда будущее нам рисовалось в весьма радужных цветах, а я и ты сидели в соседних комнатах одной лаборатории и корпели над нашими кандидатскими диссертациями, в один прекрасный день в мою жизнь ворвался твой младший товарищ и соотечечственник. Наверняка ты уже понял, кого я имею в виду. Грузин как и ты, уверенный в себе и в своих друзьях молодой человек, будущий международник, успешный студент главного дипломатического училища Советского Союза. Он - так мне казалось - не страдал какими-либо детскими комплексами и был очень далек от всякого рода точных наук - в отличие от нас с тобой, но зато он был очень внимательный, веселый, остроумный и способный передавать другим (я, во всяком случае, это испытала на себе в полной мере) позитивный жизненный заряд молодой человек приятной внешности. Ну, ты понял о ком это я - его звали Ефрем Болквадзе. Может, ты помнишь, что познакомились мы на твоем дне рождения. Тот морозный московский вечер мне никогда не забыть... Ефрем тогда принес - видишь, я помню даже мелкие детали - две бутылки дорогого армянского коньяка, и всем нам широта натуры твоего гостя тогда пришлась по душе. Хорошее было время!
Наверняка ты помнишь и о том, что с твоим другом у меня приключился самый настоящий роман - как в книжках. Мне он понравился с самого начала, с того самого твоего дня рождения. Мне было одиноко в Москве, он пришелся мне по душе, и я ничуть этого не скрывала. Зачем скрывать искренние чувства? Я не жалела тогда о том, что подпустила его к себе на очень близкое расстояние, и не жалела оттого, что чувствовала себя счастливой. Ты и сам, конечно, знаешь, как это бывает у всех в молодости. Ведь вся история моих с Ефремом отношений развивалась у тебя на глазах, ведь мы работали рядом, в одном здании и одном помещении, и поневоле знали как обстоят у нас повседневные дела. Мне и сейчас нелегко вспоминать и, тем более, писать об этом, но с тех пор утекло слишком много воды и нынче я уже способна вполне адекватно оценивать и свое и чужое поведение. Ведь я никак не ожидала такого быстрого прекращения наших отношений, такого страшного их конца. Для такого не было никаких видимых причин. Просто в один не самый прекрасный день Ефрем внезапно и одним ударом бросил меня, просто вычеркнул из своей жизни. Позвонил один-единственный раз, скороговоркой объяснил, что больше не хочет меня видеть, так как полюбил другую, кратко и холодно попрощался и бросил трубку. Неплохо, да? Я была растоптана! И когда он бросил трубку, что мне оставалось делать? Сраженная, я поплакала, вот и все. Сам он никогда больше не звонил, а мне было слишком унизительно звонить ему и бегать за ним я не собиралась. Однажды я, правда, все же решилась на попытку, позвонила и хотела было объяснится – можеит, это я была в чем то виновата перед ним сама того не ведая? Но он, узнав мой голос, бросил трубку не отвечая. Это было так унизительно! Самое главное - мне было совершенно непонятно, за что он так грубо обошелся со мной? По какой-такой причине разорвал со мной связь столь неожиданно, столь странным образом, безо всякого повода с моей стороны? Как мог мужчина, да еще кавказский мужчина, так поступить с женщиной? И что мне было делать?
Потом я понемногу пришла в себя, но до завершения срока моей командировки почти уже не выходила в город. Общежитие и лаборатория - вот и вся моя московская жизнь в последующие после разрыва недели. Я ведь приехала в Союз ради завершения почти уже готовой диссертации, в Германии у меня были свои научные планы, свой задел, и я не имела права подводить своих научных руководителей, не могла обманывать их доверие. В общем, я как могла, так и использовала трудовую терапию в борьбе с подступавшей депрессией и мне действительно удалось побороть ее почти в зародыше. Ты ничего о случившемся тогда в деталях не знал, я тебе об этом не рассказывала, но чувствовала, что ты и сам о многом догадывался, так как дружил с Ефремом и был связан с моим бывшим возлюбленным невидимыми мною нитями. Но я никак не могла понять, что же случилось на самом деле, я ведь не создавала ему никаких проблем и ни в какую его новую любовь не поверила - во всем этом была какая-то тайна. Мы никогда не говорили о возможном браке, и он так и не дал мне возможности сообщить ему хотя бы о том, что я уже была от него беременна. А потом меня особенно задело за душу и обидело еще и то, что он даже не пришел попрощаться на вокзал в день моего отъезда в Берлин. И как могу я забыть, дорогой Джаба, тебя? Как забыть мне то, что именно ты провожал меня с моим большущим коричневым чемоданом в руке до самого конца, до вагона и купе. Я и сейчас вижу тебя молодым и стройным рядом со мной на перроне Белорусского вокзала за пять минут до отправления поезда... На перроне мы - если ты помнишь - обменялись адресами: ты - тбилисским, я – берлинским. Не знаю, возможно ты мой адрес за эти годы и потерял, но твой я сохранила. Вот видишь, как пригодилась мне твоя записка - если, конечно, в эту минуту ты читаешь это мое письмо. Ведь если все же читаешь, то из этого следует либо то, что за эти двадцать сеамь лет ты так и не сменил адрес, либо то, что в тбилисском почтамте или среди твоих прежних соседей оказались добрые люди, которые позаботились обо мне и доставили это письмо тебе прямо в руки.
Все это дела прошлые, и я не стала бы это прошлое реанимировать, даже пытаться, но неожиданно возникло новое обстоятельство, вынудившее меня сесть за стол и написать это письмо. Сперва написать, а потом и послать - в надежде на то, что ты его в конце концов получишь.
Тебе следует знать, что в настоящее время я работаю в берлинском институте органической химии и живу вместе с сыном в двухкомнатной квартире, в многоэтажном корпусе типового социалистического проекта в Марцане - восточноберлинском аналоге московских Черемушек. И вот недавно, возвратившись с работы домой, я как обычно открыла свой почтовый ящик и обнаружила в нем большущий желтый конверт на мое имя. Поначалу я подумала, что в нем очередные рекламные проспекты каких-то биохимических или фармацевтических фирм - их нам часто присылают на работу и домой, или может материалы какой-то международной научной конференции или приглашение на нее, но я ошиблась. Войдя в квартиру и вскрыв наконец конверт, я обнаружила в нем забытую тень из дальнего прошлого - извини за невольный пафос. И эта тень немедленно заставила меня вспомнить о тебе.
Все слова этого странного послания были составлены из больших и круглых прописных букв. Это, разумеется, прямо указывало на то, что автор изменил почерк намеренно. Сам текст был написан на очень корявом и неестественном немецком языке, но извлечь из него суть и содержание было довольно легко. Я, правда, не лингвист, но мне часто приходится читать научные статьи, написанные на различных европейских языках, и потому я более или менее разбираюсь в их структурном слоге. Можешь назвать это интуицией. В общем, с первых же фраз я догадалась, что родным для автора является какой-либо из романских языков, скорей всего испанский. Письмо было подписано неким «Продавцом Жары», который каким-то образом - мне абсолютно неизвестно каким, - добыл домашний адрес и номер почтового ящика столь незначительной персоны, как я.
С первых же строчек письма мне стало ясно, что «Продавцу Жары» немало известно не только о моем местопребывании (хотя откуда? ЦРУ, ФСБ, БНД, Моссад, лично от Ефрема?), но и о том давнем, коротком и невеселом московском романе между мной и Ефремом. Признаюсь, для меня оказалось очень большим сюрпризом, что Ефрем обо мне все-таки, как выяснилось, помнит. Более того, из текста следовало - если моему неизвестному корреспонденту можно хоть немного верить, - что все эти годы Ефрем очень страдал от стыда за себя и за то, что он меня тогда выбросил как ненужную вещь. «Продавец Жары» утверждал в письме, что наше с Ефремом расставание и вообще все его странное поведение было итогом грубого давления на него со стороны местных комитетов полностью обюрократившейся к тому времени советской компартии, а такое объяснение - с высоты прошедшего времени, да и всего того, что мы сегодня знаем о нашем прошлом - вовсе не лишено здравого смысла. Во всяком случае, я не могу отвергнуть подобное объяснение с порога. Как видно, советские коммунисты в те годы строго запрещали своим будущим дипломатам - то есть привилегированным служащим режима - завязывать слишком тесные связи с любыми иностранцами, даже с гостями из дружественных и союзных стран, что я тогда - учитывая мою наивность - и представить себе не могла. Я ведь была примерной гражданкой ближайшего вашего европейского сателлита. Конечно, жизнь в ГДР излишне регламентировалась и «Штази» действительно пользовалась непомерным влиянием и контролировала многие мелочи быта, но строгие ограничения все же больше касались Запада, а не Советского Союза. Во всяком случае, на моей памяти ни Хоннекер, ни Мильке и не Хагер не мешали мне общаться с советскими молодыми людьми. Наоборот, скорее приветствовали. В общем, если моя интуиция меня не подводит, то Ефрем не выдержал давления со стороны своей среды и предпочел дальнейшей дружбе со мной устройство собственной карьеры. Я и сегодня не могу его осуждать за это, ибо сказано в Библии – не судите, да не судимы будете! Тем более что - если верить «Продавцу Жары» - он уже получил свое.
И вот, прочитав письмо целиком я подумала, что этот совершенно мне неизвестный «Продавец Жары» должен быть как-то связан с Ефремом или быть кем-то из очень близких ему людей. Ведь он очень многое в письме объяснил. Написал мне, что приблизительно год назад Ефрем радикально поменял всю свою жизнь, оставил родную Грузию, переселился в мексиканские джунгли и нынче вместе с потомками автохтонных индейских племен борется с подлыми капиталистами с автоматом в руке. Звучит невероятно, но... Мало ли что бывает в жизни! Может все это фантастика, бред воспаленного разума, но как мне все это перепроверить, ведь для чего-то пишет письмо человек, для чего-то он меня искал, для чего-то нашел... И вот тут-то мне и понадобится твоя помощь, дорогой Джаба! Я предполагаю, что ты можешь кое-что знать о прежней жизни Ефрема в Грузии, а может тебе известно и кое-что важное о его нынешнем положении. А если я ошибаюсь и ты совсем ничего не знаешь, то может тогда возмешь на себя не очень легкий труд – в этом и состоит моя просьба – и через министерство иностранных дел твоей страны или редакцию какой-нибудь влиятельной вашей газеты ради меня постараешься выяснить кое-что о судьбе своего друга. Ведь не может быть так, чтобы его следы полностью стерлись на этой планете. Между прочим, в своем письме «Продавец Жары» кратенько описывает некоторые моменты биографии Ефрема и особо подчеркивает, что другие женщины занимали в его жизни очень немного места (во что мне, честно говоря, трудно поверить), а в конце послания, затрагивая тему родственников и друзей, среди близких людей упоминает лишь членов его семьи из вашего приморского городка Кобулети (о том, что там живет его старший брат, Ефрем некогда рассказывал и мне) и какую-то девушку-переводчицу из мексиканского посольства в Грузии некую Гванцу Кекуа. А у меня возник вопрос: неужели это все? Неужели у него почти совсем не было настоящих друзей? А ты, Джаба? Почему тебя нет в этом коротеньком списке?
А сейчас о самом главном. Полагаю, что Ефрем - даже если допустить, что он сейчас прячется где-то в мексиканских лесах - все же имеет человеческое право узнать о том, что он отец и у него есть сын - Гюнтер Дитрих, которому недавно исполнилось двадцать шестьлет лет. Да, тогда я сохранила ребенка. Ну о том, как я сумела поставить его на ноги и как он рос - об этом как-нибудь в другой раз. Но сумела! До получения этого письма я не считала нужным открывать Ефрему глаза, не считала его достойным правды, в утверждении которой он не принимал ни малейшего участия, но сегодня... Как видно, с возрастом человек становится более сентиментальным и, вдобавок, еще это неожиданное письмо... В общем, дорогой мой Джаба, я буду тебе невыразимо благодарна, если ты найдешь время и возможность передать от меня добрую весточку либо брату Ефрема, либо неизвестной мне девушке Гванце, и рассказать им о том, что, во-первых, Ефрем Болквадзе, скорее всего, жив, а во-вторых, что его ген не пропал бесследно и у него в далекой Германии вырос сын. Надеюсь, что старшему брату Ефрема приятно будет узнать об этой новости, хотя сейчас же могу уверить его в том, что моему сыну и его племяннику ничего от него не надо. Он достойный молодой человек, работает программистом в крупной фирме и зарплата у него достаточно высокая для того, чтобюы он мог прокормить себя.
Если ты, Джаба, исполнишь эту мою просбьбу, то я буду тебе благодарна до конца жизни, до гроба. Мой обратный адрес я оставляю в двух местах: в конце этой страницы и на лицевой стороне конверта. Надеюсь, больше ты его сохранишь и больше не потеряешь.
Заранее благодарная тебе твоя Ангела Дитрих. 03/12/2012»
Вот, собственно, и все. Лично перепечатав и сохранив в компьютере текст письма, я со всем должным почтением проводил уважаемого Джабу до дверей кабинета и, разумеется, пообещал ему, что все необходимые действия по доставке доброй весточки от Ангелы Дитрих к Гванце Кекуа и Энверу Болквадзе редакция возьмет на себя. Так что отныне уважаемый господин Гоциридзе может спать спокойно, просьбу своей старой немецкой подруги он выполнил вполне достойным образом, ибо сделал все, что был должен и что мог.
Память моя, к счастью, пока мне не изменяет, и я, конечно же, помню ту маленькую заметку по поводу прошлогоднего убийства мексиканского посла в особняке на Руставели, которую я сам когда-то написал и опубликовал в колонке главного редактора. Кстати сказать, из-за нее у меня тогда возникли довольно крупные неприятности (вероятно, вы и сами уже поняли откуда подул ветер) и меня фактически вынудили собственными руками загасить угольки костра, который я из этой сенсации уже начал было разводить, в дерзости своей вознамерившись раздуть его до хорошенького пламени. Ну, не получилось, выше головы не прыгнешь... А вот сейчас выясняется, что эта смутная тема все же не потеряла своей актуальности. Совсем наоборот. Жизнь переменчива и вовсе не исключено, что нам вновь будет суждено использовать фактор Ефрема Болквадзе в той сложной политической игре, которую нынче грузинская дипломатия ведет в Латинской Америке. Сегодня уже, пожалуй, поздновато, но завтра я с утра же попытаюсь связаться со своим старым знакомцем и неизменным политическим оппонентом - неким заместителем министра иностранных дел. Надеюсь, он меня примет и досконально ознакомится с выпечатанным мною текстом. Жаль, что Джаба не имел при себе ценного оригинала - послания самого «Продавца жары». Как видно, госпожа Дитрих предпочла не делится всем его содержанием и в своем письме ограничилась лишь неполным пересказом. Ничего, наш замминистра человек очень умный и сам сделает все необходимые выводы.
Томансин и Ефрем, Ефрем и Томансин. Грузинский «Хомо советикус» и ацтек из подворотни... Как тут не вспомнить заключительную фразу из романа «Мамлюк» одного из известных грузинских писателей начала прошлого века досточтимого Уиараго-Татарашвили, которые я, с учетом всех обстоятельств, позволю себе немного переиначить.
«На поле брани среди бесчисленных тел лежали крест-накрест два мертвеца... Но богу было известно, что первый из них не был мексиканцем, а второй - ацтеком. Оба они были сынами несчастного Татлаколко».
Ну-с, у меня - с учетом всего вокруг происходящего - все же сохранилось неплохое чувство юмора, вы не находите?"...
Ацтек
© Copyright: Георгий Лорткипанидзе, 2017
Свидетельство о публикации №217040500598
Свидетельство о публикации №217040500598
Рецензии