Мать и дочь

Глава первая
Воспоминания Габриэль

Прошло уже больше сорока лет с тех пор, как я потеряла мою Зену. Сейчас мне семьдесят четыре года, но выгляжу я совсем дряхлой старухой. Одинокая, никому не нужная, брошенная всеми… Теперь никто не узнал бы во мне былую красавицу. А ведь когда-то я была молода и красива. Когда-то моя жизнь не ограничивалась этими старыми стенами, а была полна приключений. Когда-то моя дрожащая рука, которая больше не повинуется мне, могла одинаково умело владеть шестом и пером. Я ведь была боевой поэтессой величайшей из героинь, когда-либо живших на земле. Звали ее Зена, а я Габриэль, та самая Габриэль, хоть в это и трудно поверить.

Все самое лучшее в моей жизни было связано с нею. Я была готова следовать за Зеной куда-угодно и могла бы спуститься за ней хоть в Тартар, если бы это было нужно. Однажды я разделила с ней смерть. Это было множество зим тому назад, в середине марта… это был проклятый день, называемый римлянами мартовскими идами. Мы были распяты на страшной Аппиевой дороге по воле самого лютого и ненавидимого Зеной врага — Юлия Цезаря. Но только ли ненависть чувствовала она к нему? Человеческое сердце — это загадка, и ненависть в нем может причудливым образом переплетаться со страстью или даже с любовью. Я знала об этом и всегда втайне ревновала Зену к ее врагу. Впрочем, я понимала ее, ведь при первой своей встрече с этим человеком сама чуть не влюбилась в него — столько было в нем очарования и… опасности. Помню, я тогда почувствовала себя мотыльком, полетевшим на огонек… Точно так же в свое время полетела на него Зена, но ей повезло меньше, и он лишил ее крыльев…

День, когда мы умерли, казался зимним, а не весенним днем. Снежинки падали на наши измученные лица, на наши слабеющие, страждущие тела. Лицо Зены было искажено мукой и становилось все бледней, но она смотрела на меня с нежностью и пыталась улыбнуться. Я прошептала ей слова любви и услышала в ответ то, что давно мечтала услышать: она тоже любила меня и считала лучшим, что было в ее жизни. Эти слова окрылили меня, теперь мне было совсем не страшно и почти не больно. Было ли ей также?

Иногда тело моей подруги вздрагивало так, будто в него вонзались ножи. В глазах ее появлялось выражение изумления и ужаса… Теперь я понимаю, что это было. Она чувствовала боль Цезаря, которого в это самое время убивали в сенате заговорщики. Кто знает, может, и он чувствовал боль своей распятой противницы… Не являлось ли это лучшим ответом на мучивший меня вопрос о том, кого из нас она любит — его или все же меня? Впрочем, ответ я всегда знала в глубине души. Любила она именно Цезаря, на меня же смотрела, как на сестру. Но как же мне хотелось большего… всегда, даже тогда, когда я решила соединить жизнь с Пердикасом. Помню, в то далекое время мне, юной глупышке, казалось, что это любовь всей моей жизни. Но теперь я понимаю, что это было лишь юношеское увлечение, трагическая влюбленность. Бедный Пердикас! Слезы до сих пор наворачиваются мне на глаза, когда я вспоминаю о тебе, но главным чувством в моей жизни был не ты… Прости меня, мой бедный друг…

Наши души вместе покинули тела и должны были соединиться в вечности, но вышло иначе: нас вернули на землю, потому что мы еще были нужны здесь. Как же я теперь жалею об этом возвращении! Все должно было закончиться именно тогда, в мартовские иды. Я должна была умереть молодой, а не превратиться в старую, больную и никому не нужную женщину…

А потом мне пришлось потерять Зену навсегда, в этот раз не разделив с ней смерть, а еще узнав от нее то, что не занимала в ее сердце даже места самой близкой подруги. Как она говорила об этой Акеми! С какой грустью вспоминала о том, что эта девочка разбила ей сердце! Я тогда задалась вопросом, только ли дружба связывала ее с ней в прошлом… Не получила ли от нее эта маленькая японочка то, чего была лишена я? Кто теперь скажет…

Она не пожелала быть воскрешенной, хотя прекрасно знала, что жизнь без нее для меня не жизнь. Мою душу будто разрезали напополам, а в сердце у меня образовалась пустота, которую нечем было заполнить. Какое-то время я путешествовала по разным странам, борясь со злом и с самой собой. Я искала себе приключения, чтобы отвлечься и не думать об ушедшей любимой подруге. Некоторое время спутницей в моих странствиях была Ева, проповедовавшая всем Элая и его Путь Любви, но потом она вышла замуж за Верджила и год спустя умерла при родах. Их ребенок, внук Зены, тоже не выжил… Верджил, ставший вдовцом, был просто безутешен. Он ведь обожал Еву, давно позабыв о том, что она лишила его отца. Бедный наш славный Джоксер! О нем давно никто не вспоминает… Наверное, только я помню этого милого, славного простачка, не обидевшего за свою жизнь и мухи, но умершего такой лютой смертью… Хотя… лучше уже умирать так, чем будучи брошенным всеми. Но, может, Верджил не оставил бы отца, хоть потом и проявились те его качества, о которых ни я, ни кто-либо еще не подозревали…

Я не могла оставить сына своего покойного друга наедине с его горем, тем более, что он начал топить его в вине. Тогда мне не приходило в голову о том, что эта склонность к спиртному может проявиться и в будущем и погубить его… Я старалась приходить к нему почаще, отвлекать его беседой, часто заговаривая с ним об его отце. Я говорила Верджилу о том, что этот светлый человек, всегда приносивший всем лишь радость, был бы расстроен, увидев то, что делает с собой его сын.

В один прекрасный день мои слова подействовали, и Верджил вновь стал самим собой. И с тех самых пор я начала замечать, что он смотрит на меня как-то иначе и все чаще ищет встречи со мной. Вначале это смутило меня, и я стала его избегать, но потом подумала о том, что не век мне же быть молодой и что остаться одиноким в старости — это очень, очень страшно… Я не могла знать о том, что одинокой можно остаться и имея свою семью и детей.

Когда одним светлым майским днем Верджил предложил мне выйти за него, это не стало для меня неожиданностью. Я уже давно ждала этого дня и с готовностью ответила «да», хоть пылкой любви у меня к нему и не было. Дня свадьбы я ждала с нетерпением и хотела быть не худшей из невест, потому как думала, что скоро для меня начнется новая жизнь с молодым любящим мужем. А меж тем, нам уже пророчили беду. За пару дней перед свадьбой мне являлся бог войны Арес. Он предостерегал меня против этого брака и говорил, что счастья у меня в нем не будет. В его голосе звучали зловещие, проникновенные нотки, и таким суровым он давно не был. Я ощутила невольный страх и уже готова была поверить его словам. Но тут он стал соблазнять меня военной славой, как в свое время Зену. Предлагал он и кое-что другое, притянув меня к себе и страстно зашептав мне на ухо слова любви. Тут-то в мою душу и закралось подозрение о том, что все его предыдущие слова были ложью для того, чтобы заставить меня вступить на его путь. Вспыхнув, я прогнала его, сказав, что ему надо было быть богом лжи, а не богом войны. В ответ я услышала мрачное: «Ты об этом еще пожалеешь…» Я постаралась не думать об этом разговоре, но одно происшествие во время нашей с Верджилом свадьбы напомнило мне о нем. Когда мы приносили друг другу клятвы верности, какая-то безумная девица выскочила из толпы и принялась проклинать меня и кричать, что счастья мне не узнать. Наверное, она была влюблена в Верджила и мечтала выйти за него замуж. Девицу оттащили и увели, но она все продолжала кричать, не унимаясь… Помню, как мое сердце сжалось от тоски и тревоги…

Поженившись, мы с Верджилом перебрались в новый дом, чтобы там стать настоящей семьей. Первые два года брака прошли спокойно, даже счастливо. Верджил был добр и внимателен ко мне, порой весел, чем приятно напоминал Джоксера. Я родила ему двоих детей — дочь, которую я назвала в честь матери Гекубой и сына Павла. Казалось, впереди нас ждало только счастье… Но, внезапно, с моим мужем произошла необъяснимая перемена. Он вновь пристрастился к вину и теперь уже никакие увещевания и просьбы не помогали ему одолеть этот порок. Мало того, он стал изменять мне с другими женщинами, а еще «радовать» меня и детей своей тяжелой рукой. Несколько раз я порывалась уйти от него, но потом вспоминала о том, что нас связывало в прошлом. Память о Джоксере тоже удерживала меня. К тому же Верджил порой начинал вести себя как-то странно, впадать в мрачное, подавленное состояние. Тогда он часто говорил о смерти, а я не отходила от него, боясь, как бы он чего не сделал себе. Увы, однажды наступил тот день, когда случилось то, чего я давно боялась — мне не удалось уследить за Верджилом, и он свел счеты с жизнью, повесившись.

Я осталась с двумя маленькими детьми одна и чтобы прокормить их мне приходилось тяжело работать. И я не гнушалась любой работы ради детей. За это я рассчитывала получить от них любовь, заботу и благодарность в будущем. Мне казалось, что по-другому и быть не могло, ведь я всегда учила их только добру и старалась быть им хорошей матерью. Но, наверное, старалась плохо… Гекуба очень рано вышла замуж. Она была не похожа на меня, и желания учиться или путешествовать, узнавать мир у нее не было. Но все люди разные, и то, что для одного мечта — для другого кошмар. Я не стала сердиться на нее за это и желала ей только счастья. Но Гекуба оказалась плохой женой своему мужу и плохой матерью для рожденной ею дочери, которую она тут же отдала на воспитание мне. Девочка жила у меня, пока не подросла, тогда Гекуба наконец ее забрала. Хозяйкой она была плохой, ленивой… дома ей хоть трава не расти. За это муж учил ее своими кулаками, приговаривая при этом: «Кого люблю, того и бью». Мне, как матери, конечно же, ужасно не нравилось происходившее. Я хотела, чтобы она ушла от мужа, но Гекуба не желала ничего слушать, потому что он был очень красив, и именно за красоту она его и полюбила. Такой была жизнь моей дочери. А мой сын Павел… ах, бедный, бедный Павел. В юности он все время искал себе приключения и однажды даже был брошен в тюрьму за воровство. Потом он превратился в еще более горького пьяницу, чем его отец и стал вести полуживотный образ жизни. Я умоляла, просила, молилась всем богам — и богу Элая, и наполовину уничтоженным олимпийцам — но все было напрасно. Пьянство сгубило сына точно так же, как сгубило отца. Только в отличии от Верджила, Павел нашел свою смерть на дне реки…

Весна моей жизни давно прошла, и была она связана с Зеной. Ушло и лето, полное надежд на спокойную счастливую жизнь, и вместо него пришла полная печали и разочарований осень, а с ней и зима. Старость, одинокая и унылая старость. А дурнела и старилась я с ужасной быстротой. От моей былой красоты скоро не осталось и следа. Я часто болела и нуждалась, а помощи ниоткуда не было. Я часто задавалась вопросом, почему так вышло, что я сделала не так… почему мои дети стали именно такими. А иногда приходили мучительные воспоминания о том моем первом ребенке, давно потерянном мною… о моей любви, моей Надежде. Я вспоминала то, как услышала ее первый слабый крик, как взяла ее на руки… вспоминала ее чудесные голубые глазки. Как я могла оставить ее, послушать Зену? Может, если бы я не оставила ее тогда, а воспитала сама, все было бы иначе… Да нет, нет… она ведь была не ребенком, а демоном в детском обличье, она убила бедного Солона, а потом, будучи уже взрослой, произвела на свет чудовище — Разрушителя! И все это моя вина, ведь я не дала в свое время Зене убить ее. Эти мысли сводили меня с ума, и вскоре мой разум действительно стал неповоротливым, а память все чаще не слушалась меня.

Я становилась все более больной и дряхлой и уже передвигалась с трудом. Мне нужна была чья-нибудь помощь. Гекуба все же ненадолго ощутила укор совести и забрала меня к себе. Некоторое время она ухаживала за мной, правда, без особой теплоты и терпения. Ее дочь Гелла, которую я когда-то нянчила, и вовсе была груба со мной и наведывалась ко мне очень редко. Ее, конечно, не интересовала свалившаяся им на головы старуха. Куда интересней были наряды, парни и танцы. Меж тем, Гекубу стали раздражать мои жалобы и постоянные просьбы купить лекарства, дававшие мне облегчение хоть ненадолго. А они ведь стоили деньги… Иногда на меня что-то находило, и тогда я прятала свои лекарства под подушку, боясь, что их у меня украдут. И вот Гекубе все это надоело, и я вновь оказалась в своем проклятом доме одна.

Сейчас зима, и холод в доме стоит такой лютый, что мне иногда чудится, будто я уже в сырой могиле. Вдобавок ко всем напастям у меня отнялись ноги, а ходить за дровами и топить печь, кроме меня некому. Теперь я лежу пластом на своей полуразвалившейся кровати, не нужная никому. Кажется, что вокруг люди, а я не человек, а куча дерьма, потому так ко мне и относятся. В собственном дерьме мне, судя по всему, и предстоит помирать… Даже переодеть меня или подать мне стакан воды теперь некому. Почему, ну почему все не закончилось на кресте?

Должно быть, для того, чтобы довершить мои мучения, какие-то хулиганы выбили в моем домишке окна. Крыша в нем дырявая, и через дыры в нее залетает снег. Он сейчас такой же, как тогда… в иды марта. Мне хочется есть, хочется пить, а принести некому. Мне нужны лекарства, ведь без них печет сердце, и еще сильней болит все тело. С ними мне хорошо, меня тогда на сон клонит, а теперь… Я кричу в пустоту, прося непонятно у кого хлеба, воды, лекарств и чистой одежды, но ответа нет… помощи тоже. Я чувствую, что скоро окончательно потеряю рассудок… Так проходит день, второй, третий… Утром четвертого дня я вижу на пороге какую-то девушку в плаще. Я не могу разглядеть ее лицо, наверное, потому, что мои старые глаза уже отказываются видеть. Но я догадываюсь, кто мог ко мне придти.

— Ты — моя смерть? — спрашиваю я, едва шевеля губами. — Как ты долго…

Она ничего не отвечает, но я вдруг слышу чьи-то рыдания. Неужели это она плачет обо мне?


Глава вторая
Воспоминания Надежды

…Я стояла на пороге домишки, больше похожего на собачью конуру, и смотрела на свою бедную маму — брошенную всеми, беспомощную, больную старуху. Куда исчезла та полная жизни красивая золотоволосая женщина, которая когда-то не приняла моей любви и отказалась мне подарить свою? И где же остальные ее дети — те, кто не был обделен этой любовью? Это кем нужно было быть, чтобы бросить без помощи старого больного человека? Мать была вся высохшей, словно мумия, и я удивлялась тому, что она еще дышит. А в доме у нее стоял холод, пробиравший до костей… и этот запах… запах болезни, запах смерти.

Я никогда раньше не ухаживала за больными, меня этому никто не учил, и что делать я не знала. Но что-то делать было нужно. Я шагнула к ней, и тут ее глаза распахнулись и посмотрели на меня мутным взглядом. Моя мать заговорила… она приняла меня за свою смерть и укорила за то, что так долго не приходила, чтобы избавить ее от страданий! К горлу у меня подошел ком, и я стала рыдать взахлеб. Я почти никогда не плакала, может, только будучи младенцем. А может, и вовсе не умела это делать, ведь я исчадие тьмы, демон. Теперь научилась…

— Почему ты плачешь? — угасающим голосом произнесла она. — Давай, делай то, что должна. Забери меня отсюда.

— Я не смерть, — еле вымолвила я сквозь слезы, едва ли понимая, какую ерунду сейчас несу. — Это я, твоя дочь. Теперь я всегда буду с тобой и буду заботиться о тебе.

— Гекуба… — прошептала мама, и на ее иссохших губах появилось слабое подобие улыбки. — Ты пришла… значит, ты хоть немножко любишь меня.

Услыхав эти слова, я сказала себе, что мне нужно взять себя в руки, иначе я опять разревусь. Я не могу себе позволить быть слабой. Я должна быть сильной, чтобы поддерживать мать.

С трудом овладев собой, я ласково сказала ей, пытаясь унять дрожь в голосе:

— Да, мама, это я. Здравствуй.

Я бережно взяла хрупкую старческую руку, чье тепло мне всегда хотелось ощутить, и нежно пожала ее пальцы. Мне показалось, что по морщинистой щеке матери скатилась слеза. Да, она готова была заплакать от радости, но беда в том, что причиной этой радости была не я, а та, другая дочь. Впрочем, ничего удивительного… ее любви всегда хватало на всех, но только не на меня.

Однако же, сейчас мои детские обиды были никому не нужны, а вот маме нужна была помощь. Она стала жаловаться на голод и жажду. Я решила первым делом напоить ее и пошла к колодцу за водой. Мама испугалась, что я уйду и больше не вернусь к ней, и я смогла успокоить ее лишь с большим трудом. В то же время я сама боялась, что вернувшись не застану ее живой… Из-за этого страха я так спешила, что поскользнулась на льду и едва не упала с ведрами вместе. К счастью, мне удалось удержаться. Теперь у меня больше не было тех сил и способностей, которыми меня одарили или прокляли при самом рождении, и переломать себе ноги мне ничего не стоило. Но мне это сейчас точно не улыбалось. Я набрала полные ведра воды, потому что нужно было не только поить, но и мыть маму.

Когда я вернулась назад, она была так рада мне, будто меня не было лет сто, а не несколько минут. Мне? Да нет, не мне, а Гекубе. Но это все ерунда… Теперь можно было напоить маму, но это оказалось не так просто, как я думала. Мама была лежачей, и голова у нее была запрокинута назад. Оказалось, что в таком положении человек не может пить и глотать. Тогда я поняла, что нужно приподнять маме голову, но вначале мне было даже страшно прикасаться к ней — я просто боялась сделать ей больно. Я осторожно просунула левую руку под мамин затылок, чтобы поднять ей голову. Правой свободной рукой я взяла со стола ложечку и стала поить маму из нее. Наверное, так она поила меня, когда я была совсем маленькой. Правда, продлилось это недолго…

Я видела, что маме трудно глотать и старалась поить ее как можно осторожнее, давая ей сначала проглотить воду, а потом уже давая еще. После того, как мне удалось напоить маму, я решила сначала переодеть ее и выкупать, а потом уже покормить.

Мне пришлось снова отлучиться, чтобы сходить за дровами и затопить. Нужно было хоть как-то согреть ее ледяной домишко и ее саму… Конечно, мне было тяжело, и мои руки были непривычны к тяжелой работе, больше подходившей мужчине. Когда моим рукам приходилось колоть дрова, я думала о том, как тяжело приходилось моей матери одной.

Потом я нагрела воды для купания. Стараясь все делать также осторожно, я стала снимать с мамы ее драную, загаженную одежду. Мне удалось найти в ее вонючей конуре целый таз, и я налила туда воды для купания. Я стала мыть ее так, как мыла бы ребенка. Но когда малыш радостно плещется в водичке, твое сердце наполняется радостью, а когда купаешь взрослого больного или старика, сердце изнывает от тоски и жалости. Конечно, если сердце у тебя есть. А еще тебе может понадобиться очень много терпения и сил… Едва удерживаясь от слез, я обмывала ее пролежни. Я видела у нее настоящие раны, на которые было страшно смотреть, не то, что дотрагиваться до них. Промыв, я смазала их маслом, а ее саму запеленала, как младенца. Благо, подумав о такой возможности, я перед своим приходом к маме обзавелась одеждой для нее.

Сделав все это, я пошла на кухню. Я понимала, что сейчас мама не сможет есть ничего, кроме жидкой кашицы или супа. Суп-то я и решила сварить для нее. Кормила я ее точно так же, как и поила, с ложечки. Обычно так кормят детей, но их при этом еще стараются позабавить, приговаривая «за папу, за маму», чтобы они охотнее кушали. Здесь все по-другому. Во время кормления больного нельзя отвлекать разговорами, чтобы он сосредоточился на еде.

— Теперь поспи, мамочка, — сказала я ей после того, как она насытилась.

— Нет, я просто полежу, Гекуба, а ты поговори со мной. Мне так хочется слушать твой голос! — попросила мама.

— Так, может, мне спеть для тебя? — предложила я, невольно поморщившись, когда она опять назвала меня чужим именем.

Слабо улыбнувшись, она тихо ответила: «Да».

Певица из меня, наверное, ни ахти, но я принялась петь просто, чтобы сделать маме приятное и отвлечь ее. К тому же я надеялась, что от моего пения она все же заснет. Я стала петь ей песенку собственного сочинения о маленькой девочке, которая искала свою маму. Она хотела, чтобы они всегда были вместе и никогда не разлучались. Но одна злая женщина не хотела, чтобы так было и всячески мешала им. Напевая эту песню, я в глубине души мечтала, чтобы мама, услышав ее слова, догадалась, кто перед ней на самом деле. Но этого не произошло… Зато она действительно быстро заснула. Я мысленно пожелала ей увидеть во сне меня маленькую. Может, тогда ее сердце подскажет ей, кто из ее дочерей сейчас рядом…
А пока она спит, я решила хоть немного убрать у нее в доме.

Вытирая пыль, метя и моя полы, я не заметила, как пробежало время. Когда трудишься, оно идет очень быстро. Мама проснулась и снова открыла глаза. Увы, заглянув в них, я поняла, что она окончательно лишилась рассудка…

— Зена, это ты?.. — простонала она. — Где ты так долго была? А я здесь мух ловлю. Их так много, много… Откуда их здесь столько взялось?

Зена! При звуке этого ненавистного имени меня передернуло. Казалось бы, по прошествии стольких лет ненависть должна иссякнуть, но нет… я не могла простить ту, кого мать всегда предпочитала мне, своей дочери. И вот теперь она назвала меня ее именем… Когда она принимала меня за другую дочь, еще как-то можно было терпеть, но только не это, не Зена…

Но нужно было подыграть ей, и я, выйдя из ступора, ответила:

— Да, это я. Я здесь. А мух я отгоню от тебя, не бойся. Больше они не будут тебе досаждать.

Кажется, мои слова ее успокоили, и она даже заулыбалась. Тогда я стала бережно переворачивать ее на бок. Я слышала от людей, что это нужно делать почаще, чтобы не было пролежней. Ей все равно было больно, она стонала, кряхтела и спрашивала, зачем я это делаю, зачем мучаю ее.

— Это все для твоего же блага, — уговаривала я ее, будто она еще могла меня понять.

Она вдруг стала спокойнее и забормотала:

— Я знаю… ты все делаешь для меня. Я люблю тебя, Зена!

— Я тоже очень тебя люблю, ты не представляешь, как сильно… — дрогнувшим голосом ответила ей я, чувствуя, как меня переполняет любовь к ней и ненависть к Зене.

Я поцеловала ее в лоб и спросила:

— Что тебе снилось?

— Снилось много вшей… — пробормотала она с бессмысленной улыбкой. — Видно, у нас будет много грошей.

— Ага, — вздохнула я.

Время спустя мама стала жаловаться на то, что у нее печет сердце, а еще стала просить меня заглянуть под ее подушку. Дескать, там она спрятала лекарства, чтобы никто не украл. «Клада» у нее под подушкой, как я и думала, не оказалось, и я пошла купить ей лекарство от болей в сердце. Также я купила для нее детскую книжку с картинками, ведь известно, что старое все равно, что малое. Мама, кажется, еще не полностью ослепла, и картинки будут веселить ее. Заодно я подумала о том, что надо что-то делать с крышей и окнами в мамином домишке. Деньги у меня еще оставались и их должно было хватить, чтобы нанять работников.

Так и вышло. В обмен на деньги и выпивку двое селян согласились поработать и пришли чинить крышу и вставлять окна. Увидев их, мама перепугалась и решила, что к нам бандиты залезли. Но я стала успокаивать ее и развлекать беседой. Чтобы развеселить маму, я стала пробовать шутить и, похоже, у меня это получилось. Картинки в книжке ей понравились, и она все просила, чтобы я подносила их поближе к ее глазам. Особенно, ей понравилась какая-то нарисованная красавица. Маме все казалось, что она улыбается ей, «зубы свои белые показывает»…

Наконец, работники закончили и, получив обещанные деньги и бутылку, оставили нас одних. Я опять перевернула маму, памятуя о том, что это нужно делать почаще. Потом я снова кормила и поила ее с ложечки. День незаметно подошел к концу и сменился вечером. Уснула я на полу, рядом с маминой кроватью. Я постелила себе там, чтобы быть поближе к ней.

Дни для меня теперь проходили одинаково. Я вставала с первыми петухами, кормила, поила, перепеленывала маму, купала ее, переворачивала, говорила с ней. Еще, когда она просила, подносила ей к глазам ее любимые картинки. Теперь мама говорила, что ей кажется, будто люди на них живые, но тут она начинала тихонько смеяться и говорить, что, мол, какие же они живые — живым ведь надо есть, пить, ну и другие дела делать. И смех, и грех…

Я начала ужасно уставать, но чувствовала себя счастливой, ведь теперь моя мама принадлежала только мне и никому больше. Зена уже не встанет между нами, мой отец — тоже. Я не оправдала его надежд, и он от меня отрекся… Мое счастье омрачало лишь одно: мама по-прежнему не узнавала меня и принимала то за Гекубу, то за Зену. Она все чаще начинала то впадать в детство, то бредить. Ей стали мерещиться призраки Верджила и Павла — ее мужа и сына-самоубийц. Они обвиняли ее в своей смерти, звали за собой на тот свет, показывали ей свои когти. Но я всегда была рядом и отгоняла от нее этих невидимых преследователей. Наверное, они оба совсем не любили маму, раз теперь являлись, чтобы ее пугать. Вот она их любила, а меня — нет…

Как-то раз ей опять что-то померещилось и, должно быть, очень жуткое. Жалобно плача, она говорила мне:

— Он такой страшный был, весь в крови. Он говорил: «Разве это справедливо, что я получил удар ножом от лучшего друга, а вы с подружкой в рай отправились?! Это все Зена устроила! Я знаю, что это была она. А ты всегда ей во всем верила и шла за ней, глупая гусыня!» Он плакал и проклинал ее и меня. Но разве Зена могла быть неправа или поступить плохо?

«Могла, мамочка, еще и как могла!» — подумала я, но вслух не могла этого сказать, чтобы ее не расстроить.

Подумать только! Она чувствовала вину даже перед Цезарем, но не передо мной — своей дочерью… Но я прощала ее и за это, как прощала всегда. Мне хотелось лишь одного — быть с ней, а еще, чтобы она если и не узнала меня, то хотя бы вспомнила свою Надежду хоть раз.

Должно быть, кто-то услышал мою немую мольбу, и однажды мама принялась тревожно звать меня — нет, не меня, а Гекубу!

— Смотри… — дрожащим голосом говорила она. — Ты тоже видишь ее?

— Кого, мама? Кого? — допытывалась я у нее.

— Надежда… это она! — выдохнула мать, и от ее слов у меня пробежал мороз по коже. — Она говорит, что я должна была убить Еву так же, как убили ее… еще говорит, что Ева убила в сотни раз больше народу, чем она.

Мать видела призрачную Надежду — плод своего больного воображения — и не видела живую, настоящую… Но как же близки к истине были слова этого фантома! Но нужно было заставить исчезнуть эту мнимую Надежду, чтобы мама успокоилась.

— Ее нет здесь, нет, мамочка… здесь только я, — ласково говорила я ей, гладя ее по редким седым волосам.

Я дала ей лекарство, и она уснула. Я же сидела рядом, на стуле и охраняла ее сон. Увы, сон ее, похоже, был нехорош. Она стонала, и с уст ее слетал шепот, переходивший в какое-то невнятное бормотание. Прислушавшись, я услышала следующее: «Прости меня, Надежда, я всегда любила тебя!»

Я почувствовала, что мое сердце сейчас выскочит из груди… мама вспомнила обо мне! Она говорила о том, что любит меня и просит у меня прощения!

Со слезами на глазах я прошептала:

— Я тебя прощаю, мамочка, и ты меня тоже прости.


Глава третья
Сон, похожий на смерть

Некоторое время спустя мама затихла. Видно, кошмарный сон закончился. Теперь она должна была заснуть лучше и хоть так отдохнуть от мучивших ее болей и жутких видений наяву.

— Спи спокойно, мамочка, и пусть у тебя ничего не болит, — прошептала я ей, с нежностью глядя в любимое старое лицо с морщинками.

Какое-то время я просидела так, не шелохнувшись и продолжая охранять мамин сон. Меж тем, накопившаяся усталость и постоянное напряжение последних дней дали о себе знать. Я не заметила, как сама неожиданно уснула. Не помню, чтобы мне что-то снилось. Я просто провалилась во тьму… тьму, сродни той, что когда-то породила меня. Сон без сновидений. Не знаю, сколько времени я проспала, но пробуждение для меня было не из приятных. Я испытывала какой-то непонятный страх, предчувствие чего-то ужасного… Такого со мной еще не случалось. Хотя нет… похожие тревога и предчувствие у меня были перед тем, как я потеряла моего бедного сына и во второй раз встретилась с собственной смертью.

Несколько минут я сидела, обхватив голову руками и борясь с самой собой. Потом я понемногу начала приходить в себя и пытаться сбросить с себя это наваждение. Мне некогда было рефлексировать. Меня ожидало много работы, много хлопот… хлопот приятных, потому что они были ради мамы. Мамочка… Я взглянула на нее и удивилась тому, как тихо она спит. Меня это вначале обрадовало, ведь сон лечит. Правда, от старости и безумия, наверное, нет средств… так же, как и от смерти. Смерти! Меня пронзила страшная догадка, и я, дрожа как осиновый лист, поднялась и подошла к маме. Ее лицо сейчас было спокойно и бледнее обыкновенного, что подтверждало мысль, приводившую меня в ужас. Прислушавшись, я поняла, что она уже не дышит… Мамино исстрадавшееся сердце больше не билось.

— Мама! Мамочка! — жалобно, словно оставленный мамой ребенок, закричала я, тормоша ее и не желая верить в случившееся. — Проснись, проснись! Ты же просто спишь, да?!

Увы, ответом мне было гробовое молчание. Мама ушла, и теперь она опять будет со своей Зеной, а не со мной. Ее дорогая Зена ведь в раю… она же все грехи свои искупила. Но можно ли искупить вину за разбитую жизнь Каллисто, за ее расщепленный разум и отравленное сердце, за смерти ее родителей и множества других ни в чем не повинных людей? Может ли иметь право на прощение женщина, которая из-за своих мелочных обид и уязвленного самолюбия чужими руками убила великого римского императора? И, наконец, имеет ли право быть прощенной и наслаждаться в раю женщина, отобравшая у ребенка его мать и заставившая эту мать уверовать в то, что ее ребенок — исчадие ада? Но даже если этот мнимый бог Элая простил ее, я не прощу никогда… И вот Зена снова отняла у меня мать… Умом я понимала, что она не виновата в ее смерти, но сердце мое было переполнено гневом и болью. Понимала я и другое: умерев, мама отмучилась, больше она страдать не будет. Она ушла туда, где нет старости и болезней. Ушла и оставила меня одну, а ведь в ней одной был весь смысл моей жизни… Мой несчастный сын давно в могиле, а после него у меня не было детей, да и не будет… я больше не буду ничьей женой.

«Мамочка, ну почему ты снова оставила меня, почему снова выбрала Зену? Как ты могла умереть теперь, когда ты наконец-то стала только моей?»

Слезы душили меня — слезы горя и бессильной ярости. Почему жизнь так несправедлива? Почему судьба так жестока? Но я больше не позволю судьбе обманывать меня — теперь я сама обману судьбу. Она забрала у меня маму, а я верну ее назад! Но… как это сделать? Как вырвать ее из лап смерти? Попросить о помощи отца? Но папочка никогда ничего не делает даром. Он потребует, чтобы я вновь встала на его сторону и выполнила свою миссию. А если я попробую его обмануть, он не оставит нас с мамой в покое и будет преследовать. Обратиться с мольбой к богу Элая? Нет, никогда! И он, и его ангелы мне ненавистны. Тогда… кто же мне поможет?

И тут я впервые за долгое время вспомнила об Аресе. До этого я старалась не думать о нем, поскольку это пробуждало во мне обиду и боль. Не думаю, что мое чувство к нему было любовью, наш союз был просто выгоден моему отцу. Арес тоже искал в нем свои выгоды, но мне отчего-то хотелось думать, что он действительно любит меня. Увы, последующие события и то, как легко он позволил своей драгоценной Зене — опять она! — убить нашего общего сына, показали мне цену этой его любви. Корысть и похоть — ничего больше. Его любовь всегда принадлежала только Зене… даже его она украла у меня. Но мне нужно было переступить через себя и воззвать к нему о помощи.

— Арес, я знаю, что ты здесь и наблюдаешь за нами! — крикнула я. — Явись и помоги подруге той, кого ты любил, и матери той, кого ты называл женой!

— Я здесь и не скрываюсь, — послышался насмешливый голос, и передо мной из фиолетово-синего сияния появился Арес. — Здравствуй, женушка! Признаться, было забавно наблюдать за тобой в роли сиделки. Но тебе она удивительно подошла.

Говоря так, Арес шагнул ко мне и хотел приобнять, но я оттолкнула его. Сейчас он не вызывал у меня ничего, кроме раздражения.

— Зато тебе не идет роль шута, а ты сейчас очень на него похож, — съязвила я. — Но я не собираюсь выяснять с тобой отношения. Я хочу вернуть мама, а помочь мне в этом можешь только ты… Больше мне просить некого.

Я тяжко вздохнула, и он чуть удивленно посмотрел на меня.

— А с какой стати я должен вам помогать? — протянул он.

Меня аж передернуло, но я взяла себя в руки и снова заговорила:

— Она была близкой подругой твоей ненаглядной Зены и, насколько я знаю, ты тоже был близок с ней в свое время.

— Так и было, — кивнул Арес, — и именно я предостерегал ее от замужества, а еще сделал ей одно предложение, но бедная дурочка от него отказалась и жестоко поплатилась за это.

Он подошел к кровати, ставшей смертным ложем для моей матери, и стал разглядывать ее восковое лицо. Насмешливое и саркастическое выражение на его лице сменилось задумчивым и даже печальным.

— Как отвратительна старость! — со вздохом произнес он. — Я хорошо помню молодую Габ — красота, веселый смех, наивность, иногда благоглупость. Она и должна была уйти молодой, но этого не случилось… пришла старость и принесла с собой уродство, морщины, потерю зубов, маразм, недержание мочи и прочие «прелести»… А теперь Габ стала хладным трупом, который должно пожрать пламя погребального костра… печальная ирония судьбы. Ох, что-то меня на философию потянуло!

Уловив перемену в его настроении, я, дочь Дахока, обратилась к нему почти что с мольбой:

— Но в твоей власти все это изменить, Арес. Ты — бог и можешь снова вернуть ей жизнь, молодость и здоровье!

— Ты переоцениваешь мои возможности, — сказал он, грустно покачав головой, и мое сердце упало. — Есть вещи, с которыми приходится считаться даже богам. Но я могу попробовать договориться с Судьбами. Жди!

Он исчез, снова оставив меня наедине с моей мамой, уснувшей вечным сном, от которого мне предстояло ее пробудить. Я снова опустилась на стул рядом с ее кроватью и стала ждать… Не могу сказать, сколько времени я так просидела, но мне тогда показалось, что прошла целая вечность. И тут я увидела, как с моей мамой начала происходить какая-то метаморфоза: морщины на ее лице стали разглаживаться, и на нем появился румянец… мне показалось, что к маме снова возвращается дыхание! Я не верила своему счастью и боялась, что уснула вновь и мне все это снится… На моих глазах исчезла ее седина, и вернулось золото волос… Раскрылись ее глаза — молодые, ясные. Они остановились на мне, и я увидела в них изумление, испуг и толику радости.

— Надежда? — пролепетала она, вздрогнув от звука собственного голоса — молодого, звонкого и чистого.

— Привет, мамочка, — тихо сказала я.

Наконец-то ты меня узнала, и теперь мы с тобой поговорим… Нам есть, что сказать друг другу.


Глава четвертая
Разговор по душам

Две молодые женщины, похожие друг на друга, как две капли воды, смотрели друг другу в глаза. Сложно было бы сказать, которая из них бледнее и взволнованнее, но в глазах одной читались недоверие и испуг, а в глазах другой — досада, беззлобная насмешка и надежда. Вы приняли бы их за сестер-близнецов и сделали бы при этом ошибку, ведь это были не сестры, а мать и дочь.

— Надежда, это действительно ты или твой призрак? — наконец вымолвила одна из них.

— Это действительно я, мамочка. Если не веришь, коснись меня рукой и увидишь, что я такой же человек из плоти и крови, как и ты, — отвечала другая.

Ее мать все еще не могла поверить в то, что происходящее реально и что ее давно потерянная дочь сейчас рядом с ней. Она и вправду коснулась ее руки своей, ощутив ее тепло. Только теперь Габриэль поверила в то, что перед ней сама Надежда, а не бесплотный дух, игра ее больного воображения. А дочери Габриэль хотелось, чтобы материнская рука дотронулась до ее щеки и погладила ее, как когда-то давно… Тогда мать не приняла от своей дочери ни любви, ни прощения. Вместо этого Надежда услышала от нее лишь жестокие слова о том, что она жалеет, что дочь жива. Сейчас ей хотелось верить в то, что эта их беседа завершится иначе и мать наконец примет ее. Она взяла родную руку и хотела поцеловать ее, но Габриэль ее отдернула. На лице Надежды отразилось разочарование. Неужели и в этот раз все закончится так же, как в прошлый? Нет, этого не будет — она заставит мать услышать себя.

— Значит, это, все-таки, ты, — проговорила Габриэль. — И, значит, это вы с Дахоком посылали мне те страшные сны, где я потеряла мужа и сына, а потом стала стара и брошена всеми? Я знала, что это не могло быть правдой, что это просто кошмарный сон…

Для Надежды эти слова были, как нож в сердце. Горько рассмеявшись, она сказала матери:

— Нет, мамочка, это был не сон. Ты была здесь одна, брошена всеми без еды и помощи, даже не переодета. Та дочь, которую ты вырастила и которой подарила ту любовь, что должна была принадлежать мне, просто отказалась от тебя, когда ты стала старой и больной. Да, ты всегда уделяла внимание кому угодно, только не мне, но именно мне ты оказалась нужной и никому больше.

Она буквально выплюнула эти слова, и при этом ей самой было еще больнее, чем ее матери. Может быть, это было жестоко, но иначе она не могла — мать первая ранила ее слишком глубоко…

— Это неправда! — воскликнула Габриэль, выставив вперед руки так, будто защищалась от кого-то. — Ты мне лжешь, ты лгала всегда!

— Нет, за редким исключением, я всегда говорила только правду, мамочка… просто она была не всегда приятна, — горько усмехнулась Надежда. — Видишь, как хорошо прибран этот домишко? Чувствуешь, как в нем тепло и уютно? Это все благодаря мне. Я убирала здесь, я колола дрова вот этими самыми руками… — она дала хорошо рассмотреть матери свои белые, но уже огрубевшие руки. — Я топила ими, чтобы согреть твой ледяной дом. Да какой там дом? Конуру, в которой тебя бросили. Когда я пришла, в ней были выбиты окна, а крыша была дырявой. Но я позаботилась о том, чтобы ты была в добре и в тепле. Ведь, если не я, то кто?

Надежда принялась нервно ходить по комнате, ломая руки. Габриэль изумленно наблюдала за ней, все еще отказываясь верить ее словам. Тут взгляд ее дочери упал на обычную, лежавшую на столе ложку. Она взяла ее в руку и показала матери.

— А видишь эту ложечку, мама? — спросила она. — Из нее я кормила и поила тебя так, как ты должна была поить и кормить меня, маленькую. Наверное, и этого мало для того, чтобы ты мне поверила… Но ты можешь посмотреть на хранящуюся у тебя в доме одежду. Тогда ты увидишь, что она больше подходит старой женщине, чем молодой. А если и этого будет мало, спроси у соседей о судьбе Верджила, Павла и своей собственной. Правда, они либо не узнают тебя, либо будут очень удивлены…

Надежда остановилась и снова посмотрела в глаза матери. Сейчас она увидела, что та почти готова поверить ей, но предубеждение у Габриэль все равно осталось…

— Твой отец и ты вполне способны околдовать их, да и меня тоже, — не сдавалась Габ. — Даже то, что я увижу и потрогаю собственными руками, может оказаться иллюзией.

Надежда застонала, вонзив ногти себе в ладони. Отчего ее мать так упряма и суха с ней? Однако, она тоже сдаваться не собирается.

— Он больше не отец мне, мама, — овладев собой, заговорила она. — Он сам отрекся от меня. После нашей с сыном смерти Дахок смог вернуть меня к жизни вновь. Он забрал меня обратно в свое царство зла, в свой рай боли… Отец хотел, чтобы я установила его царство и на земле, при этом люди были бы обречены на страшные муки, а вы с Зеной должны были пасть от моей руки. Я не смогла выполнить эту его волю. Нет, Зену я охотно убила бы за все то зло, что она мне причинила, но ты… ты для меня по-прежнему была свята, и я готова была умереть еще тысячу раз, только бы ты была жива! Я искренне хотела, чтобы ты была жива, здорова и счастлива, но мне всегда хотелось и другого — быть любимой своей матерью, быть нужной ей. Но, увы, именно это мое желание, казалось бы, такое простое, оказалось неосуществимым. — Немного помолчав, Надежда продолжила: — Неожиданно для себя, я обнаружила и кое-что еще: я люблю землю и не смогу причинить вред ни ей, ни людям, живущим на ней. Все-таки, я оказалась твоей дочкой, а не папиной… За это он изгнал меня в мир людей, перед этим лишив сверхспособностей. Теперь я такой же человек, как и ты, мама… или почти такой же.

Надежда невесело улыбнулась. Габриэль стало не по себе и от этой улыбки, и от ее слов.

— Ты говоришь, что отказалась подчиниться отцу… — начала мать Надежды. — Но почему же тогда раньше ты послушно исполняла его волю?

— Все очень просто, — отвечала ее дочь. — Мать отказалась от меня, но у меня еще оставался отец. Хоть ему я была нужна, пусть и для своих целей. У меня не было другого выбора, кроме как принять его сторону. Да и почем ты знаешь, что я была ему послушна во всем?

— Я не отказывалась от тебя, — с болью в голосе произнесла Габриэль. — Я защищала тебя до последнего, когда Зена хотела твоей смерти.

— Ты пустила меня в корзинке по воде, как выброшенного котенка, — бросила Надежда.

— Я сделала это, чтобы спасти тебя! Я решила, что раз Зене нужна твоя смерть, нужно дать ей ее.

— Ты и верно обрекла меня на смерть! Меня запросто могло унести течением, или я, ребенок, могла умереть от голода! Хотя… что тебе за дело было до этого? Ты просто не хотела ссориться со своей милой подругой. Твой ребенок досаждал ей, и ты решила от него избавиться.

— Нет, это неправда! — вскричала Габриэль, и на глазах у нее выступили слезы.

Плакали они обе… и мать, и дочь. Обе сейчас не могли унять свои разбушевавшиеся чувства и… услышать друг друга.

— Я видела, что мой ребенок необычный, не такой, как другие, — снова заговорила Габриэль. — Ты была похожа на Геракла, а он, будучи в колыбели, задушил змей, посланных Герой убить его. Я знала, что там, где обычный ребенок может погибнуть, ты выживешь! Я думала только о том, что ты мое дитя и что тебя хотят убить. Я не хотела верить в слова Зены о том, что ты не ребенок, а только оболочка, сосуд зла. Не хотела верить даже несмотря на то, что твоя демоническая сущность уже проявилась. Ты ведь и впрямь оказалась похожей на Геракла, только в отличии от него задушила не змей, а человека — рыцаря, который перед тем защищал тебя!

— Я ничего не могу ответить на это по той простой причине, что не могу помнить этого… Я тогда была слишком мала. Может быть, я еще не научилась контролировать свою силу, а этот человек хотел забрать у меня игрушку. А может… это и вовсе была не я. — На лице Надежды появилось задумчивое выражение, и после долгой паузы она произнесла: — Иногда мне грешным делом кажется, а не была ли это сама Зена?

— Что ты такое говоришь?! — вскричала Габриэль, с ужасом смотря на дочь.

— А что же в этом такого? — пожала плечами Надежда. — С тем, скольких людей довелось ей убить за свою жизнь, одним человеком больше или одним меньше — это уже большой роли не сыграло бы. Она ненавидела меня с самого моего рождения, и ей просто нужен был повод, чтобы меня уничтожить.

— Ты не знаешь ее так, как знала я! — горячо вступилась за свою покойную подругу ее мать. — Все ее грехи были в прошлом, и убивала она от злости! Если бы Цезарь не обманул Зену и не поставил свою печать на ее ногах и на ее душе, ничего бы этого не было!

— А… все тем, кого она убила от этого легче? — непередаваемым тоном произнесла Надежда. — Да и с Цезарем странная история. Я знаю об их войне, знаю и о том, что это она подтолкнула Брута к его убийству. Все это сильно напоминало месть женщины после разрыва отношений, а не что-либо другое. Тебе не приходило в голову, что она могла о чем-то важном умолчать или что-то преувеличить?

— Зена никогда мне не лгала!

— Все иногда бывает впервые, мамочка, — с грустной иронией проговорила Надежда. — Вот только не думаю, что это был первый раз… Ты привыкла быть за ней, как за каменной стеной, прятаться за нее. Зена была старше, опытнее, сильнее… она не могла обмануть, не могла ошибиться сама. Зена сказала, что я — вселенское зло, и ты предпочла поверить, чтобы не лишиться подруги. Так ведь, мамочка?

Габриэль молчала, уронив голову на грудь.

— Твои чувства к ней всегда перекрывали для тебя все остальные привязанности. Именно поэтому там, где любая мать выбрала бы свое дитя, ты выбрала подругу. Но Зены больше нет, мама, а я здесь, живая. Не оставляй меня опять одну. Будь мне настоящей матерью!

В голосе Надежды звучали то обвиняющие, то ласковые нотки. Они серебряным звоном отзывались в душе Габриэль. Ей хотелось обнять свою дочь, прижать к себе, но все же оставались вещи, через которые она переступить не могла.

— А Солона тоже не ты убила?! — выдавила она наконец то главное, что все еще вставало между ней и дочерью.

— Может, и я, а может, и не я, — отвечала ей дочь. — А если даже и я, то что в этом удивительного? Зена не ценила жизни чужого ребенка и хотела лишить ее его, а этот ребенок, повзрослев, лишил жизни ее ребенка. Как аукнулось, так и откликнулось. Но даже убийц их матери прощают и любят. Та же Зена была прощена своей матерью, а потом уже ей самой пришлось прощать свою дочь Еву. И она ведь простила ее, не смогла убить. Чужого ребенка, видать, легче убить, чем своего… Однако же, Ева была тебе чужой, и ты ее не только простила, но и говорила о ней «наша дочь». Почему же именно меня ты не хотела простить… и вновь назвать своей дочерью?

— Ева была человеком, просто запутавшимся, а ты… — начала Габриэль и осеклась под упорным взглядом дочери.

— А я была демоновым отродьем, — закончила за нее Надежда. — Пусть так. Но теперь-то я человек и хочу только одного: быть со своей матерью. Прими меня, мама, ведь больше тебя у меня никого нет. Зена с лихвой отомстила мне за Солона, отняв у меня моего сына — мою единственную радость, мою гордость! Любви отца — настоящей или мнимой — у меня тоже больше нет. Знаешь, ухаживая за тобой я однажды услышала, как ты говорила во сне, что любишь меня и просила у меня прощения. Я тогда сказала, что прощаю тебя и прошу, чтобы и ты меня простила. Я готова повторить это опять: я тебя прощаю, мамочка, и ты меня тоже прости.

В ответ Габриэль просто погладила дочь по золотистым волосам, потом нежно провела рукой по ее щеке, заглянула в глаза и сказала:

— И я тоже готова повторить: прости меня, я люблю тебя, доченька.

Теперь мать и дочь всегда будут вместе, и им не нужен будет никто другой.