Птица, взмывшая в высоту

                1.
    Впервые он задумался о предназначениях, о судьбах, о словах, большинство из которых было ложно, когда потерял самых близких, взрастивших его людей, которых любил всегда — мать и отца. Это было  давно. Они ушли, дав ему воспитание, образование, кой-какую собственность, оставив жилье, много мудрых книг, словом, сделав все, что было в их скромных силах, чтоб вырастить из него порядочного человека, который мог жить и развиваться, имея крепкую и надежную базу, которую никогда бы не смог создать своими руками в нынешнем эгоистичном, опутанном холодной паутиной, мире.

    Потом он потихоньку стал терять своих друзей. Кого-то хоронили под плач дорогих оркестров, под речи высокопоставленных персон. Кто-то уходил в безвестности и глубокой прозаичности смерти, на взлете достижений, разочарованный, обманутый, забытый.

    Потом он терял друзей, которые процветали и вовсе не думали умирать... Просто процветали они за счет других, забыв, и словно бы никогда не ведая того, чему учили его родители — справедливости и человечности. Нет, их, похоже, и не грызли муки совести; более того, они приветствовали этот новый порядок вещей — хищничества и приоритета собственной выгоды.   Впрочем, он к тому времени давно уже понял, что справедливость — это нечто, не имеющее никакого отношения к правосудию общества, сытому лоску судейства или повороту судьбы.

    Однажды он встретил женщину, которая затмила весь его очень ограниченный в пространстве и возможностях мир, затмила жену, которую он считал теперь лишь товарищем. Но были дети, две девочки, для которых он старался делать все, как когда-то его родители делали для него. И он жил в этой постоянной тревоге, незнании, что делать, привычке и обычной человеческой надежде на лучшее. Он наивно полагал, что теперь уже трудно что-то потерять. Ведь должна была когда-нибудь закончиться череда этих потерь... Жену? Так она и так потеряна, только не догадывается об этом. Детей?.. Так это им предстоит переправлять его через сумрачный Стикс...

    В те дни безвременья и душевной неопределенности он вновь и вновь думал о том, что с той женщиной они были рождены друг для друга; но оказалось, чтобы быть с ней, ему нужно уйти из семьи — того немногого, что есть главное в жизни. И почти инстинктивно боясь новых потерь, он как можно дальше откладывал выбор, пока не оказался прижатым к стене и не осознал, что подошел край и выбор действительно неизбежен. И тогда ради двух своих девочек и жены, которая была товарищем, хорошей матерью, талантливым организатором — кем угодно, но не возлюбленной, вопреки себе и своей воле, он готов был предать свою любовь и ту, которая искренне и бескорыстно любила его все эти годы. И, все возвратив на круги своя, предать самого себя, наконец. Однако драться за свое счастье, к его удивлению, стала его любимая женщина, и все произошло быстро, в один день, и даже в один миг.

    Первое, что Илья Васильевич услышал от своих девочек, уже почти взрослых — слова о том, что он бросил их. И что бы впоследствии ни пытался он им объяснять — все это оставалось для них пустым звуком. И, услышав проклятья в свой адрес и легко брошенные слова никогда не звонить, никогда не искать их, он понял, что все, что он делал когда-то, не является ценным для них в их понимании и пропущено ими, как нечто нестоящее и само собой разумеющееся.

    Впрочем, они ему звонили иногда. Особенно старшая, ведя долгие беседы о технических особенностях его автомобиля, на котором ездила теперь. Юная барышня-филолог, эмансипированная и интересующаяся техникой. Впрочем, Илья Васильевич был рад и этим звонкам, хотя в тайне долго и терпеливо ждал, что с ним поговорят о чем-нибудь другом... Об искусстве. О жизни и ее перипетиях. О душе, в конце концов.

    Он судорожно искал ошибки — свои ошибки. Получалось, не нужно было жениться на этой женщине и рожать с ней детей. Даже его покойная мама, сдержанная, старавшаяся не мешать выбору сына, когда-то тихо и грустно проронила про невестку: «Я думала, она лучше...»

    Но потом он понимал, какой абсурд думать так, зачеркивая тем самым всю свою жизнь, а ведь в ней было много и хорошего... Однако эти размышления не меняли ничего. Они, его девочки, сочли, что потеряли его, а он — их...
    Нет, конечно, слава богу, на сей раз никто не умирал. Но это была потеря потерь. Для него вдруг пропала огромная часть будущего, которую, оказывается, он всегда неосознанно видел в них. А может быть, и все будущее. Солнцем же девочек оставалась мать, потому и были столь легки они в своих приговорах. Говоря ему резкие слова, они и не подозревали, что каждое — удар лезвия, которое кромсает душу и сердце, раскаленная головешка, которая безвозвратно выжигает плоть...

    «Они когда-нибудь поймут», — говорили умудренные люди. Поймут, что любовь к ним и любовь к женщине — это совсем другая любовь. Что он их никогда не предавал и всегда любил. Что он стоял на столь тяжелом распутье, что понимал — любой выбор, который ему предстоит сделать, обернется для него потерей, равной потере смысла жизни или любви. И как поменять одну потерю на другую, как уравнять и сравнить их?.. О нет, им то было не ведомо, им все представлялось гораздо более простым, односложным, плоским.

    Еще некие толщи времени, не вмещавшиеся ни в дни, ни в месяцы, не имеющие плоти, в которые, казалось, не происходило ничего, ушли на то, чтобы осознать правоту или неизбежность поступков, найти между ними баланс, или не искать его вовсе. И тогда он снова подумал, что это последние потери в его жизни. И ошибся вновь.

    В воскресенье, когда он был поглощен своими делами, трагически погибла та, ради которой ушел, оставив прежний мир длиною более, чем в полжизни. Это случилось рано утром. Когда ему позвонили, и он понял, что произошло, очки выпали из его рук и разбились.  Импульсивная чудовищная волна затмила небо и расщепила на атомы высящийся за окнами город: он стекал, как оползень, в черных грязевых потоках. Илья стоял где-то в эпицентре крошащейся бездны — среди искривленных сыплющихся домов, их искаженных, змеящихся вниз стен — но в то же время физически оставался недосягаем для катастрофы, терзаемый только обостренным сознанием невероятного ужаса, в который невозможно поверить, как вселенский дух, обреченный на вечное одиночество, и это было невыносимо и страшно.

    Сквозь дикое облако отчаяния невзрачно ползли повседневные мелкие события — и тогда он начинал понимать, что, как это ни странно, сущее обрушилось лишь только для него одного.  Потом были звонки ее дальних родственников, разговоры о необходимости освобождать квартиру, и эти штрихи напомнили, что реальность никто не отменял, хотя она и находилась отныне вне его.

    Он наблюдал за нагрянувшими наследниками, словно бы находясь внутри стеклянной колбы, не ощущая ни запахов, ни звуков, ни шагов, не слыша разговоров...

    -Вам это нужно? - спросила Илью Васильевича юная племянница Полины, а теперь полноправная хозяйка квартиры, показав на грубо скомканные рукописные бумаги, кое-как спихнутые в старые полиэтиленовые пакеты; сумки были брошены на грязный пол в прихожей рядом с ворохами мусора. В стороне на стульях лежали только что купленные, играющие бликами рулоны новеньких обоев.  Довольная и почти счастливая, племянница Полины положила руку на плечо своего мужа; тот стоял босиком, в больших семейных трусах, и густая, курчавая борода на молодом лице его выглядела каким-то выспренним недоразумением. «Посмотрите, какой я важный», — словно бы говорила за него эта борода. Между тем в действительности все, что и было в нем важного, составляла именно только одна борода и ничего более, и потому облик его казался карикатурным. - Кажется, она писала стихи, — продолжила племянница. - Если сейчас не заберете, я выкину весь этот хлам на помойку.

    Хлам. То, что всегда составляло для него робкую тайну человеческой души, замысловатые нюансы движения ума, волшебную загадку жизни, мучительный  поиск смысла — для них оставалось лишь хламом, который им мешал уютно и красиво жить.
 Он забрал пакеты и, не сказав ни слова, закрыл за собой дверь.

    Возвращаться в свою квартиру, где оставил семью, Илья Васильевич не хотел. Он вспомнил девочек, впрочем, он никогда не забывал о них. Сначала старшую, то, как она была маленькая, и как он для своей кровиночки во времена всеобщего дефицита год ходил пешком на молочную кухню за специально приготовленным для младенцев молоком и творогом, за четыре километра, вставая в шесть утра, чтобы успеть до начала работы. Потом спустя несколько лет проделывал тот же самый путь для второй своей дочки. Когда они стали подростками, рассказал им об этом, а они не верили: «Папа, ты всегда что-нибудь преувеличиваешь, ты такой фантазер, ведь даже мама не знает до сих пор, где находилась та самая молочная кухня...» — «Так она и не была там ни разу, откуда ж ей знать...» А они лишь смеялись, сочтя его слова за веселую выдумку.


    Несколько дней он провел на вокзале, на скамейке в сквере, благо, было тепло. Илья Васильевич объездил все окраины Риги, но не нашел ничего подходящего для жилья. Все же это был дорогой город.

    Поселку Саласпилс, который в иной стране посчитали бы за микрорайон, Латвия за своими крохотными размерами, предоставила статус города-спутника, и он находился неподалеку. Здесь он наткнулся на заброшенный, вконец разрушенный бревенчатый домик с заросшим участком и скрытым травами, тихо догнивающим низеньким заборчиком.

    Дом не оказался совсем бесхозным. Среди долей, принадлежавшим ушедшим в мир иной, обнаружилась третья часть, которой владел один безработный бедолага, и тому, как выяснилось, крайне требовались деньги. Сумма вполне вмещалась в пределы того, что может накопить честным трудом давно уже не молодой человек, за много лет...


    Илья Васильевич поселился в этом доме. Дрова, печь — веселые атрибуты шашлычных уикендов беззаботной и веселой юности — отныне превратились в повседневную необходимость. И он решил, что на сей раз потерь уж точно не будет, ведь остался совсем один...



                2.
    Его дом стоял неподалеку от мемориала, воздвигнутого на месте, где в годы войны располагался немецко-фашистский концентрационный лагерь смерти. Здесь было уничтожено более ста тысяч человек, согнанных из стран Европы, России и самой Латвии. Людей умерщвляли в газовых камерах, сжигали в печах крематория, вешали, закапывали заживо — русских, украинцев, поляков, чехов, евреев, латышей. Перед умерщвлением их доводили до полного изнеможения пытками, непосильной работой, голодом и холодом.

    Бабушка Ильи Васильевича сгинула в этом лагере. Слава богу, младших детей успели эвакуировать. Но только младших...


    Он часто слышал о ней от свой матери. Порой брал в руки толстый старый фотоальбом, обтянутый темно-коричневым дерматином, с выпуклой виньеткой в виде лаврового венка на обложке. Некоторые листы вываливались от ветхости переплета, он бережно вкладывал их обратно. На многих старых фотографиях была и его бабушка, длиннокосая улыбчивая красавица. Ему иногда казалось, что он хорошо знал ее — добрую, безропотную... Что сделали с ней фашисты, сколько продержалась она в этом пекле?..

    Он никогда не видел большинство из этих людей, пришедших из семейных легенд и пожелтевших черно-белых фотографий. Боже мой, как многие из них рано ушли из жизни, не поняв ее, в аду эпохи, не узнав счастья, погубленные, нещадно выкошенные...

    Потом мысли переключались на другое. Ему хотелось, чтоб этот фотоальбом остался у его девочек, ведь повзрослеют же они когда-нибудь — не внешне, а внутренне...

    ...Однажды во время службы в армии его поразила количеством людей выстроенная на обширном плацу дивизия - десять тысяч солдат, стоявших бок о бок в шеренгах. Огромная живая масса! Думая о том, сколько народа было замучено в Саласпилсе, он понимал: чтоб вообразить это, нужно, по меньшей мере, представить себе десять таких дивизий.

    Но более всего фабрика смерти в Саласпилсе прославилась другим - тем, что сюда сгоняли тысячи детей со всей страны. В лагере их отнимали у матерей, сходивших с ума от горя. Матерей истязали и вешали, а у детей   методически откачивали кровь для солдат вермахта, заставляя при этом работать. Кровь откачивали столько раз и до тех пор, пока обессиленные детишки не падали и не умирали. Если же в их истощенных, замученных тельцах еще теплилась жизнь — каратели с немецкой педантичностью дробили их головки прикладами автоматов и винтовок, как предписывала инструкция по сбережению боеприпасов при совершении массовых убийств.

    Когда советские войска в сорок четвертом гнали отсюда фашистскую нечисть, глазам потрясенных освободителей предстали бессчетные залежи детских косточек и раздробленных черепов... «За этими воротами стонет земля» — гласила скупая надпись на мемориале.


    — В невеселом месте ты поселился, — говорил ему Анатолий Павлович, сосед еще по рижской квартире. Из прежних знакомых к нему изредка наведывался только он. Анатолий Павлович годился ему в отцы, если не в деды, одинокий старик, коротко стриженый и стройный. Бывший фронтовик, он когда-то освобождал Латвию от «лесных братьев». — Как вспомню, что мы тут увидели в сорок четвертом, до сих пор волосы дыбом встают. Нелюди, изверги...

    Сейчас он рассказал Илье Васильевичу об одной сценке в Риге, свидетелем которой стал несколько лет назад, в печально известном девяносто первом.
    Тентованный, загруженный под завязку «Газ-шестьдесят шестой», несколько легковых «Уазов» —  рубоватые и надежные советские машины, словно бы олицетворявшие мощь государства... Последние минуты они стояли у здания штаба. Войсковая часть расформировывалась, русские ребята уезжали домой — кто в Псков, кто в Тверь. Взяли только самое необходимое. Оставили даже архивы — ведь государства, которому они принадлежали, больше не существовало, а карликовой прибалтийской республике была дарована независимость.

    Командир Сивохин отдал лейтенанту Андрису ключ от штаба, прицепленный на деревянную колобашку.

    —Теперь ты за старшего, братан. Если б не приказ... — процедил он сквозь зубы. — Вчерашняя стрельба у телецентра — явная провокация, расследовать бы... А теперь все оболгут и покроют.

    Мужики расселись по машинам. Андрис весело потер руки. Двигатели грубовато гаркнули, но машины не тронулись с места.

    —Посидим на дорожку по русской традиции, — сказал Сивохин. — Погодите, ребята...

    Майор открыл дверцу машины, неторопливо направился обратно в опустевшее, брошенное здание. Бывший «афганец», тяжеловес, метр девяносто... «Уазик» распрямил рессоры, словно вздохнул.

    —Что?.. Что, отбой?.. - забеспокоился Андрис.  — Товарищ майор, держите, — латыш вытянулся в струнку и услужливо протянул ему колобашку с ключом от здания.

    —Да я сигареты на подоконнике забыл, — ответил Сивохин.

   То, что Советская власть действительно ушла, Илья Васильевич осознал, когда после развала Советского Союза президент новой независимой Латвии назвал фабрику смерти Саласпилс «воспитательно-трудовым лагерем», где с помощью виселиц и газовых камер «исправляли» славян и евреев, и повелел воздвигнуть на ее территории памятник нацистским палачам, творившим в годы войны зверства за гранью человеческого понимания. О том, что государства, называемого Латвией, в планах Гитлера не существовало, так как он собирался стереть ее с лица земли вместе с латышами, политик предпочитал не помнить. Так же, как и то, что   при освобождении эта земля обильно была полита русской кровью. Позже высший руководитель свободной республики приказал уничтожить в мемориале все экспонаты и документы, которые хоть как-нибудь могли свидетельствовать о происходивших здесь ужасах, и предложил переделать мемориал в музей советской оккупации.

    Это и не удивляло. С распадом Советского Союза экономика Латвии стремительно деградировала, и единственным латвийским товаром, который был востребован на Западе, оставалась антирусская и антироссийская истерия и ложь.

    Сегодня мимо бывшего лагеря смерти шло странное и нестройное шествие — с одной стороны обрюзгшие старики, с другой — распоясанные молодчики. Они несли штандарты с нацистской свастикой. Их охраняла полиция. Тех, кто пытался высказать возмущение, просто кричал им вслед проклятья, хватали и увозили. То был вновь провозглашенный государственный праздник — день легионера СС. День бывших карателей и изуверов, которые всю жизнь тряслись в ожидании возмездия. Как чумные, поганые крысы повыползали они сегодня наружу из своих подворотен и темных нор, словно еще не веря привалившему счастью, готовые, чуть что, снова в страхе занырнуть обратно. Они и сейчас, несмотря на бодрящийся вид, чем-то напоминали жалкое стадо вояк, уносивших ноги из-под Сталинграда.

    Илья Васильевич мало интересовался политикой, жил бесхитростно, слепо доверяя тем, кто не сходил с экрана телевизора. Родиной его родителей и дедов была земля под Ригой, а дальше вглубь веков никто не заглядывал — у простых людей не принято вести родословные. Из истории он знал, что русские жили здесь с незапамятных времен, еще задолго до образования на территории Прибалтики древнерусских княжеств. А еще раньше балты и славяне вообще были единым народом с общей историей. Но об этом нынче стало не модно говорить.

    Сейчас он уселся на скамейку в огороде и задумался. Его сердце трепетало от гнева, от острого одиночества, от чувства попранной справедливости, от наглой лжи негодяев. Но что он мог сделать, маленький, бессильный человек, потерявший друзей, любимую, не понятый и не прощенный детьми. Он чувствовал, как кто-то, уверившийся в своей вседозволенности, словно почву из-под ног, отнимает Правду. А он, наивный, полагал, что более ничего нельзя у него отнять!

    «Поля, — тихо проговорил Илья Васильевич, обращаясь к своей покойной жене, потому что не с кем было говорить. - Как мало ты пожила на этом свете... Но ведь ты прожила в счастливой стране, и ничего этого не видела... А может, и дал тебе бог счастье внезапно умереть в полном спокойствии за будущее?..»

    Посреди огорода рос гигантский тополь, с десятиэтажный дом. Соседи давно предлагали его спилить. Многотонная масса несла в себе опасность. Тополь вообще дерево не крепкое, но это не тронули никакие бури.

    Илья Васильевич зашел на чердак, открыл старый сундук и бережно извлек красное полотнище — Флаг Победы: такой был водружен в сорок пятом над фашистским рейхстагом. Привязал к поясному ремню острую ножовку, подставил к стволу тополя лестницу и стал подниматься. Лестница кончилась, и начался трудный и опасный подъем по ветвям. В конце концов, из последних сил подобрался он к самой верхушке, где намертво закрепил полотнище, которое тут же с радостью подхватил развевающий его ветер. Спускаясь, он спиливал за собой тяжелые ветви, так, чтоб уже никто не мог приблизиться к Флагу.

    Отныне гордо развевавшийся Флаг в ясную погоду можно было видеть за десятки километров, и многие с какой-то надеждой спрашивали друг друга: «Что это, что это?..»

    Однажды, когда Илья Васильевич копался в огороде, на участок зашли трое в форме полицаев. «Снимай флаг!» - приказал Андрис, бывший служащий расформированной войсковой части.
    —Не сниму!
    —Тогда мы снимем.
    —Попробуйте!
    Полицаи ринулись к дереву и вдруг, не сговариваясь, с визгом, как ошпаренные, выскочили с участка.
    —Андрис...дрис, дрис... этот гад заминировал дерево!

    Вокруг голого ствола, служившего теперь исполинским древком, стояли мнимые растяжки из стальной проволоки, а к стволу была приколочена табличка с надписью «Заминировано».

    Они все-таки вытащили Илью Васильевича за калитку.
    —Объясни ему его права, — приказал Андрис, вспомнив  инструкцию   натовских  советников, которых не мало развелось за последнее время в Риге. Один из полицаев ткнул его дубинкой в солнечное сплетение. Он скорчился и упал.

    —Смотри, ему приказано стоять смирно, а этот урод валяется, как пьяная свинья! Встать!!

    Илья Васильевич поднялся, но его вновь оглушил удар дубинкой, на этот раз по голове. Он тяжело осел, по лбу через все лицо заструилась кровь.

    —Нет, он явно не понимает слов, оккупант!

    —Какой же я оккупант, - он нашел в себе силы на ответ. — Моя мать еще учила тебя в школе, Андрис.

    Его поволокли в американский «Хаммер», на которые поменяли теперь «Уазики». Сутки он провалялся на полу каменного мешка.

    Потом его привезли в суд. Это было средневековое здание с метровой толщины стенами, помнящее мракобесие инквизиторских процессов, когда искали ведьм и жгли их на кострах. Насколько Илья Васильевич знал, в те времена иезуитскими трибуналами верховодили исключительно мужчины. Но тут, в широкой черной мантии, напоминающей перепончатые сочленения летучей мыши, со стеклянным взором рукокрылого вампира, главенствовала женщина. Она четким, высоким, стервозно-металлическим голосом зачитала на латышском языке приговор. И хотя он хорошо понял, о чем говорила судья — на первый раз ему давали пятнадцать суток и предписывали самостоятельно снять флаг — ему все же перевели:

    —«Ви обвинять нарушение общэственный паррадок и использовать оккупационный флаг... Ви подлежать аррэст и тюррма-а..»

    Вскоре его выпустили. Флаг Советского Союза по-прежнему гордо развевался над Саласпилсом. Правда, Илья Васильевич обнаружил, что обрезан провод, идущий от столба к его дому, и он остался без электричества. Но вот проводное радио работало. Словоохотливый Горбачев, уже давно в отставке, давно переживший доверенную ему страну,  на вручении очередной премии в Америке за уничтожение своего государства бодро вещал: «И все-таки  я был прав, да прав, и потому я бесконечно счастлив, что начал. Перестройка шла нелегко, не все препоны удалось еще поломать. Но демократизация и улучшение жизни граждан – самое ценное, что мы видим сейчас».

    Все-таки удар в голову, который нанесли полицаи, оказался очень сильным. У Ильи Васильевича потеряли чувствительность пальцы на ноге, а потом перестала слушаться и сама нога. В голове порой начинало стучать, как будто кто-то нещадно бил по ней молотком.
 
    Несмотря на нездоровье, утром он как всегда, прихватив сумку с нехитрым обедом, отправился на остановку рейсового автобуса, идущего до Риги. Там Илья Васильевич работал слесарем-сборщиком на заводе электротехники. После обретения Латвией независимости знаменитый завод, снабжавший радиоприемниками все республики Союза, быстро пришел в упадок. Вместо двадцати тысяч человек на нем трудилось теперь не более пятисот. От былого размаха не осталось и следа. Большинство цехов было заброшено, либо их площади сдавались под мелкие кустарные мастерские. Народ здесь держался самый бывалый.

    Главное и старинное здание завода явно когда-то было костелом. Его торжественные и величественные формы, ажурный декор всегда вызывали у Ильи Васильевича какое-то необъяснимое вдохновенное чувство, и оно не было утрачено с годами. На вахте он механически показал пропуск и чуть не налетел с разбегу на внезапно остановившуюся «вертушку».

    —Вас не велели пропускать. Зайдите в отдел кадров, - скупо произнес вахтер.
    Нехорошие предчувствия закрались ему в сердце. Ноги неуверенно пересчитывали знакомые ступеньки. Как давно случился тот день, когда он впервые переступил порог проходной, как много воды утекло с тех пор. Здесь он познакомился с первой женой, здесь получил квартиру...

    Новость, которая его ожидала, и впрямь оказалась не из лучших. Ему сообщили, что как «не гражданин», он уволен без права восстановления.

    —Что за бред! — не поверил он своим ушам. — Я с рождения здесь живу, и работать начал сразу после техникума!..

    Илья Васильевич принялся жестикулировать, пытался убедить кадровика в чем-то... И остановился. Он увидел, что для того все давно решено, а бессильное сотрясание воздуха, производимое Ильей Васильевичем, не имеет никакого смысла. Он развернулся и медленно побрел обратно.

    Подступала осень, дни быстро меркли, шли холодные дожди. В один из таких темных вечеров Илья Васильевич услышал шум мотора. Кто-то тихо постучал в окно. Это был Анатолий Павлович. Он осунулся, был немного встревожен, но голос оставался все таким же бодрым.

    —У меня недобрые вести, Илюша, — так его по-отечески называл Анатолий Павлович. — Предупредили наши люди — меня собираются арестовать, конфисковать квартиру, имущество. Ты знаешь, они объявили охоту на тех, кто воевал с эсэсовцами. Здесь американцы построили тайную тюрьму ЦРУ. Людей похищают, а потом они исчезают бесследно. Я туда — первый кандидат. Сам понимаешь, мой возраст... мне не выдержать. У тебя, конечно, все проще, но и тебе могут пришить статью посерьезнее и посадить лет на пять. Оно тебе надо? В общем, у меня на Вологодчине, на родине, в деревне остался родительский дом. Я там, конечно, не был лет уж пятьдесят. Но дом, говорят, стоит. Мои друзья помогут тайно перейти границу. Решайся и... собирайся.

    —Понимаете, Анатолий Павлович, у вас родина на Вологодчине. А моя родина — здесь, была и есть... Нет у меня другой родины! И дети мои здесь, пусть и взрослые. Плохо только, что они от меня отвернулись...

    —Не расстраивайся. Это старая история, старая, как мир. Они поймут тебя, поймут и простят... лет через двадцать. А сейчас — собирайся.

    Илья Васильевич отрицательно покачал головой. Анатолий Павлович не стал больше настаивать. Каждая минута была у него на счету.

    —Ну что ж, уважаю твой выбор. Удачи тебе, — он крепко пожал ему руку, они обнялись.

                ***
    Дом Ильи Васильевича постепенно приходил в негодность, маленький заборчик покосился и упал, и его запорошил еще не глубокий, только что выпавший снег. Куда девался хозяин — соседи не знали. Он пропал без вести, и никто его не искал.

    Но Флаг, символ могучей страны, когда-то освободившей полмира, водруженный им на гигантском дереве, так никто и не решился снять, и он гордо и победно реял над окрестностями. Он напоминал птицу, взмывшую в высоту, свободно несущуюся над временем и пространством, недосягаемую для отравленных дротиков злобных пигмеев, смело вбирающую в себя свежее дыхание долгих ветров.