Я очень сильно люблю жизнь

Я очень сильно люблю жизнь. Сильнее, чем можно себе представить. Сильнее, чем Лаура Петрарку. Сильнее, чем Ною было страшно.
Она моя, как если бы была на меня выкроена ломкой полоской мела, дикобразом булавок и потом хищным выкусом ножниц. И написана в тяжелом тисненом томе, который запрещено выносить из дома. И давать друзьям почитать. Он писал про меня.
Я давно не писала прозу. Как давний любовник не набирает на диске номер телефона, и тот другой - не вздрагивает от звонка. Привет.
Как ты? Я там не был, я ждал, что ты позвонишь, зачем идти в метро, если ты не звал увидеться. Нежность - это оборот затылка вокруг случайно прислоненной к стене ладони, и - знаете что? - в городе так много улиц, на которых дежурит смерть. Иногда она выглядит как автомобиль, иногда как глаза замужней женщины, часто просто как стена. Мы просто надеваем желтые босоножки и храбро идем вдоль Кирочной - широкополыми, длиннопалыми, и я чувствую себя, как молодой львенок-ленивец, растопырив бархатные лапы и подставив кудрявый затылок солнышку. Зевая, скруглив язык и смежив внутреннее веко, передернув плечами и облизав с ресниц слезы, я двигаюсь навстречу смерти уже тридцать пять лет.
И я знаю, о чем говорю.
Я влюблена.
Так давно, что она будет смеяться, если я начну пересчитывать дни.
Сказать, что я не могу без нее жить, это просто пошутить в пельменной.
Это золотые искры, бьющие током в запястьях, морщинки возле улыбающихся глаз, и насмешка - там же, в уголках. Ты всегда будешь слабее, как бы ни гналась за ней. Это отрава для таких, как я. Для того, чтобы догнать ее, нужно стать такой же свободной, нужно перестать быть влюбленной - чувствуете, да? Замкнутый круг? Как он щелкает по тонким красивым голеням, как он хлещет крапивой, как он кусает своей невзрачностью века - и щурит медовые глаза, презрительно сплевывает на сторону напуганными эмигрантами, распускает теплые пальцы, готовые согреть твою дрожащую неуверенность и эту девичью влюбленность, готовую томно упасть на горячую грудь дворцовой площади, на пшеничные кудри главного штаба, в хриплый шепот скрипящего моста. Я очень сильно люблю жизнь. Сильнее, чем можно себе представить. Сильнее, чем Лаура Петрарку. Сильнее, чем Ною было страшно.
Она моя, как если бы была на меня выкроена ломкой полоской мела, дикобразом булавок и потом хищным выкусом ножниц. И написана в тяжелом тисненом томе, который запрещено выносить из дома. И давать друзьям почитать. Он писал про меня.
Я давно не писала прозу. Как давний любовник не набирает на диске номер телефона, и тот другой - не вздрагивает от звонка. Привет.
Как ты? Я там не был, я ждал, что ты позвонишь, зачем идти в метро, если ты не звал увидеться. Нежность - это оборот затылка вокруг случайно прислоненной к стене ладони, и - знаете что? - в городе так много улиц, на которых дежурит смерть. Иногда она выглядит как автомобиль, иногда как глаза замужней женщины, часто просто как стена. Мы просто надеваем желтые босоножки и храбро идем вдоль Кирочной - широкополыми, длиннопалыми, и я чувствую себя, как молодой львенок-ленивец, растопырив бархатные лапы и подставив кудрявый затылок солнышку. Зевая, скруглив язык и смежив внутреннее веко, передернув плечами и облизав с ресниц слезы, я двигаюсь навстречу смерти уже тридцать пять лет.
И я знаю, о чем говорю.
Я влюблена.
Так давно, что она будет смеяться, если я начну пересчитывать дни.
Сказать, что я не могу без нее жить, это просто пошутить в пельменной.
Это золотые искры, бьющие током в запястьях, морщинки возле улыбающихся глаз, и насмешка - там же, в уголках. Ты всегда будешь слабее, как бы ни гналась за ней. Это отрава для таких, как я. Для того, чтобы догнать ее, нужно стать такой же свободной, нужно перестать быть влюбленной - чувствуете, да? Замкнутый круг? Как он щелкает по тонким красивым голеням, как он хлещет крапивой, как он кусает своей невзрачностью века - и щурит медовые глаза, презрительно сплевывает на сторону напуганными эмигрантами, распускает теплые пальцы, готовые согреть твою дрожащую неуверенность и эту девичью влюбленность, готовую томно упасть на горячую грудь дворцовой площади, на пшеничные кудри главного штаба, в хриплый шепот скрипящего моста. Господи, спаси, укрепи и направь. Дай упрямства, дай дерзости и воли. Дай сил оторваться от этой медовой приманки и не ставить крест на услужливо подсунутой бумаге. И пожалуйста, керосину в ноги, холодно что-то. Сгореть за убеждения? Запросто. Моя кудрявость с пяти лет ищет спички и нарывается на скандал. Я люблю, но я не принадлежу. Я буду красиво говорить о тебе, русская земля, но - милый черный ворон, я совсем не твой. Беги за мной по глиняному уклону, задевая розовощекими облаками цветущую черемуху, теряй рассудок от потери контроля над течением реки, прячь птенцов в роще за обрывом, говори-говори-говори, прикрывая рот твердым отворотом пальто и выдыхая табак в мой молочно-карамельный рот, ты не отговоришь меня отсюда уехать ни-ко-гда.
Мы стоим у поворота на Суворовский проспект. Последний трамвай продребезжал равнодушно и безрадостно, скрылся за поворотом. Ты стоишь, прислонившись затылком к холодной стене. Толстый твидово-елочный отворот пальто прячет тебя от Смольного собора. Мир черно-белый. Брызги бронзы по верхам куполов, бардовая корочка моего паспорта, как заживающего ожога, обожженные пальцы.моста. Господи, спаси, укрепи и направь. Дай упрямства, дай дерзости и воли. Дай сил оторваться от этой медовой приманки и не ставить крест на услужливо подсунутой бумаге. И пожалуйста, керосину в ноги, холодно что-то. Сгореть за убеждения? Запросто. Моя кудрявость с пяти лет ищет спички и нарывается на скандал. Я люблю, но я не принадлежу. Я буду красиво говорить о тебе, русская земля, но - милый черный ворон, я совсем не твой. Беги за мной по глиняному уклону, задевая розовощекими облаками цветущую черемуху, теряй рассудок от потери контроля над течением реки, прячь птенцов в роще за обрывом, говори-говори-говори, прикрывая рот твердым отворотом пальто и выдыхая табак в мой молочно-карамельный рот, ты не отговоришь меня отсюда уехать ни-ко-гда.
Мы стоим у поворота на Суворовский проспект. Последний трамвай продребезжал равнодушно и безрадостно, скрылся за поворотом. Ты стоишь, прислонившись затылком к холодной стене. Толстый твидово-елочный отворот пальто прячет тебя от Смольного собора. Мир черно-белый. Брызги бронзы по верхам куполов, бардовая корочка моего паспорта, как заживающего ожога, обожженные пальцы.