Береги душу свою! 7 глава

«Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона...» Псалтырь 90, 11-13

Начало июня 1941 года выдалось жаркое, и Ольга почти каждый день сокрушалась по поводу отсутствия погреба: «Как жалко, сметана, молоко, все прокисает. Был бы погреб я бы и огурцов в бочке насолила, яблок бы моченых заготовила, капусту бы припасла на зиму». «Построим и дом, и погреб, потерпи немного»,- уговаривал ее Иван. Вот и сегодня она сварила такие вкусные щи с телятиной, да не рассчитала количество, почти треть чугунка осталась с ужина: «За ночь пропадут, погреба–то нет»,- в очередной раз посетовала она. Собираясь мыть чугунок, перелила щи в большую миску и поставила на стол, салат из зеленого лука с редиской и укропом в сметане пододвинула к миске, пирожки с картошкой красиво уложила на тарелке, кувшин с простоквашей тоже на столе оставила. «Да, что же это я на стол накрываю, вместо того, чтобы убирать со стола, как будто гостя жду?!» Только так подумала, а гость и легок на помине: «Никита, ты?! Братец мой, дорогой, какими судьбами?»,- говорила она, обнимая и целуя его. «Олька, ну ты и забралась. Весь день проблудил, уже отчаялся с тобой свидеться, думал в Витебск возвращаться. Хорошо случай помог, встретил твоего односельчанина, он меня и доставил по назначению». «Получается, что я тебя поджидала, смотри, стол накрыла. Умывайся и садись скорее ужинать, пока щи не остыли».
Никита снял китель, умылся, принялся за еду: «А муж–то твой где?» «Так на работу ушел в ночную смену». Ольга принялась расспрашивать брата обо всем и обо всех.
«Еду я от родителей, мы там с Николаем строительством занимались. Дом родительский в землю врос, так мы его на три венца подняли. В баньке пол настелили, куда же годится на глиняном полу мыться. Сарай перекрыли. Вот мой отпуск и пролетел. Направляюсь в штаб Балтийского флота. Ты заметила, у меня ведь офицерская форма, лейтенантские нашивки». «Никита, так тебе еще год учиться!» «Оля, командиры решили, что пора нам уже послужить Родине».

Ольга переключилась на другую тему, торопясь узнать все новости: «А, что Николай благословение на женитьбу у батяньки получил? Может уже и женился?» « Благословение получил, да не женился. У него теперь другое препятствие появилось. Оленька его не может забеременеть. Так он говорит, что баба пустоцвет ему не нужна. Для кого, мол, дом он будет строить, хозяйство, пчел разводить. Мне, - говорит,- одному тарелки супа хватит и койки в общежитии, я сыновей хочу, чтобы с ними и на сенокос, и в ночное, и по хозяйству, а без детей, что за радость жить. Для кого я буду спину гнуть, пот проливать». «Так у нее все должно быть в женском здоровье в порядке, дочку–то она родила». «Откуда мы знаем как она жила после рождения дочери, может аборты делала, может быть болела чем. Не сберегла она себя для любимого, единственного, теперь вот хлопот полон рот. Вот ты не торопилась, ждала своего, тебе предназначенного, - Никита с любовью посмотрел на свою сестру,- сколько у тебя уже месяцев?» Ольга покраснела: «От тебя ничего не укроется. Три с половиной, по моему подсчету». «Я Николаю дал адрес и имя профессора, специалиста высочайшей категории в гинекологии, возможно, поможет им».

«Надюха наша к свадьбе готовится, вся в хлопотах, бегает по десять раз к своему дому, от счастья глаза так сияют, что можно ночью без фонаря ходить. Ксения модницей стала, под туфельки сумочку в тон покупает, и шляпки меняет без конца, ты бы ее не узнала теперь. Да, чуть не забыл, - Никита поднялся с табуретки, - я же подарки для тебя привез».
«Ксения тебе ридикюль свой передала, в нем сережки. Я купил для тебя берет, помнится ты серый хотела и шарфик к нему. Мужу твоему, папиросы Казбек, Мотя сказала мне, что он курит. Привет она тебе передает. Яков портрет твой нарисовал по памяти, вот получай. Ему в училище Красный уголок доверили, он его рисунками оформил, плакатами завесил, начальство довольно. Но самое главное, что он теперь имеет бумагу, краски, все необходимое для рисования. Помнишь, как он в детстве все разрисовывал, столы, скамейки, стены, печь, за, что не раз получал от матери подзатыльники. Однажды наш учитель рисования сказал ему: «Ах, Завизин, как жаль, что отец твой в колхоз не пошел, учился бы ты в художественной академии в Ленинграде».

«Да, если бы, да кабы...Я вот тоже хотела учиться, а неграмотной осталась. Решила было пойти в вечернюю школу рабочей и крестьянской молодежи, так потребовали характеристику с места работы и с места жительства родителей. Ну, я и оставила эту затею, написали бы как вам – отец несознательный член общества, советскую власть не признает».
В этот момент пронзила ее мысль, как же их, троих приняли учиться с такой характеристикой в Смоленске?! «Никита, а вам как удалось поступить учиться, разве там не требуют характеристику с колхоза?»
«Оля, дело это прошлое, ну так и быть расскажу тебе. Яков переписал нам характеристики. Почерк у него сама знаешь какой! Отбросил два раза частицу не, и получилось, отец - сознательный член общества и советскую власть признает. Печать на резине ножом вырезал, все тютелька в тютельку, не подкопаться. Достал штемпельную подушку, пропитал ее чернилами и сделал оттиск на наших характеристиках, не отличишь от настоящей. Мы тебе не говорили, ты бы не позволила». Ольга побледнела от такого признания: «Если бы это открылось, вас бы судили за подделку документов. Даже страшно представить, чтобы с вами было бы!» «Ну, не открылось же. Что нам оставалось делать, в колхоз идти отец не разрешает, да и в городе без специальности куда устроишься?! Оля, у каждого из нас была мечта, а ради нее, что не сделаешь?! В школе, мы были лучшие ученики, видимо, стремление к знаниям у нас в крови заложено».

Никита взял китель, набросил его на плечи, это действие вернуло к вопросу, почему ему не дали год доучиться: «Оль, это не только меня, во всех военных училищах сделали выпуск с последнего и предпоследнего курса». «Что командиров не хватает в армии?», - допытывалась Ольга. Никита оглянулся, как будто боялся, что его могут подслушать: «Я думаю, скоро война будет». «Как война?! Договор же подписали о ненападении с Гитлером». «Оля, неужели ты думаешь, что для Гитлера этот договор что – то значит, он же нацист, наверняка, хочет бдительность усыпить, чтобы нанести по СССР внезапный удар». «А, Сталин, что этого не понимает?» «Если я это понимаю, то думаю Сталин тем более, пытается время выиграть. К войне мы, по-видимому, не очень готовы». «Никита, что ты говоришь, наша Красная армия самая сильная. Даже если немцы и решатся напасть, то им такого жару зададут, мало не покажется». «Я так не думаю, смотри вся Европа под него легла, да как быстро. Немец у наших границ, перейти осталось реку Буг и он уже у нас, гость незваный. Такая силища у него. Тяжко нам придется». «Так сколько эта война будет длиться, как думаешь?» Никита грустно взглянул на нее: «Дай Бог, до осени продержаться, а там наша грязь непролазная, да мороз батюшка помогут нам. Они в своих штиблетах сначала увязнут в грязи, а потом мороз свое дело сделает, у них-то тулупов, да валенок нет. Если до осени продержимся, остановим их, Москву отстоим, то и победа будет за нами. Только жаль, что многие не доживут до этого времени». «Так, когда же победим?» «Вот смотри, - Никита сжал кулак и приложил к области сердца, - теперь ты сожми свой. Вот таких размеров наше сердце. И вот этим маленьким сердцем любишь ты свою деревню Слободу, своего отца, и всех нас и ненавидишь врагов наших. Вот, когда это маленькое сердце у каждого русского вспыхнет любовью ко всей земле нашей, к Родине матушке, забьется в общем ритме, тогда станет оно огромным, ну - ка сложи все кулаки в один. Запылает тогда оно таким жаром любви и такой ненависти, что презрит и самою смерть на пути к победе. Вот тогда побегут фрицы, а мы будем догонять их и бить, бить, чтобы неповадно было впредь даже нос сунуть к нам»,- Никита так разгорячился, глаза его сверкали, он размахивал руками и, казалось, что видит он что-то недоступное ее зрению. Он внезапно замолчал, посмотрел на часы: «Оля, мы с тобой всю ночь проговорили, мне бы надо час другой вздремнуть и к первому парому не опоздать». «Как час, другой, ты, что на один день ко мне приехал?» «Да, Оля, мне надо через день прибыть к месту службы, а еще дорога». «Что же ты сразу не сказал и с Иваном моим не познакомишься». «Это не страшно, потом может быть, когда-нибудь. Я вижу, ты счастлива и это самое главное для меня. Знаешь, если бы меня спросили, какой я представляю жену свою, я бы не задумываясь, ответил, такою, как моя сестра Оля. Но, к сожалению, я все время учился и даже разу девушку не проводил, но теперь об этом сожалеть поздно. Куда мне прилечь?» «Да, куда угодно, можешь на кровать, а хочешь на печь». " Помнишь, как мы на печке спорили, кому к теплому кожуху ложиться? А, ты называла очередника. Пожалуй, я на печь полезу, когда еще придется».

Никита мгновенно уснул, а Ольга принялась готовить еду. Решила она зарубить курицу, полезла под крыльцо, в курятник, чтобы отыскать квокуху: «Сажать для выводка ее поздно – уже июнь и яйца не несет, пока квохчет, зажарю Никите в дорогу». Взяла топор, курицу за лапы головой вниз, курица крыльями машет, кричит. Подошла Ольга к пню, приспособленному для такого случая, курицу так жалко стало, прижала ее к себе, погладила по спине. «Что же делать, кто курице голову отрубит?» Видит, Дарья в хлев пошла, корову доить, Ольга за ней: «Даш, отруби курице голову, брат приехал, хочу в дорогу приготовить, а Иван на работе». «Вот, что мне с вами делать?! Иван на работе...Ты, что думаешь, это он твоим курам головы сечет, мужика моего просит или меня. Ну и семейка подобралась». «Вот так да, оказывается ее Иван жалостливый такой же, как и она. Недаром говорят, что два сапога - пара».
Никиту пошла провожать до парома: солнце только взошло, лучи сквозь ветки пробиваются, птицы поют на разные голоса, роса на траве блестит, переливается, а воздух такой свежести! Над озером пар поднимается, слышно всплески от разрезвившейся рыбы: «Оля, рай земной! Так бы стоял, смотрел, да слушал вечно».
Распрощались, Никита взбежал по сходням, повернулся и дрогнувшим от волнения голосом произнес: «Дам о себе знать живой или мертвый». Ольга долго смотрела вслед парому и все махала, и махала рукой: «Какие странные он слова сказал».

Иван уже дома, «гриб» надул, сидит как сыч. «Иван, я брата Никиту провожала до парома. Вон, тебе папиросы привез». Сразу лицом просветлел, заулыбался. «Ах, Иван, Иван! Глупая ты моя головушка». Обняла его за шею, зашептала: «Ты же мой единственный на всю оставшуюся жизнь». Потом с волнением: «Он сказал, что война скоро будет». «Оль, молчи, ведь бывает так, что и стены слышат. Никому, ни одного слова на эту тему, если жизнь дорога».

Утро 22 июня 1941года. Ольга спит, сладкие сны досматривает и не ведает того, что война уже началась. Стук в окошко: «Кто это так стучит?», -  спросонья не поймет. «Оля, открывай, это я, Иван». Посмотрела на часы: «Рано бы еще с работы возвращаться, что – то случилось!?» Побежала босиком к двери, открыла: «Что, что случилось?» «Сядь, Оля!»,- усадил на табуретку, - война! Собирай мой рюкзак. В 12 часов дня машины придут, в город поедим на призывной пункт. Давай деньги». «А дом, Иван?!» «Какой дом, Оля! Война?!».
 Положила в рюкзак новый, только что связанный, свитер, носки шерстяные и шарф, пару белья: «Что это я летом шерстяные вещи кладу, - а потом вспомнила, что Никита говорил про зиму,- пусть, а вдруг пригодятся. Молоко, пирожки, яйца отварные, хлеб, что еще в дорогу собрать!?»
Вернулся Иван быстро, внес поочередно мешок ржи, мешок соли и зачем – то галоши, тоже целый мешок. На ее вопросительный взгляд ответил: «Что дали, то и взял. Давай выварку с крышкой и еще один мешок  для соли, - поднял половицу, зерно и соль задвинул подальше от  края овощной ямы. Галоши на печку положи. Ах, жаль дров я не заготовил. Ну да ладно, может быть все не так уж и плохо, может, до зимы вернусь».

Распрощались дома. По улице шли рука об руку, и чувствовал Иван, что по мере приближения к месту сбора, хватка ее руки становилась железной. «Как же мне руку высвободить? Оль, скажи, как меня зовут?» Она подняла брови, удивилась вопросу: «Иван». «У меня и второе имя есть. Везунчик – мое второе имя. Ничего плохого со мной не случится, я вернусь к тебе, живой и здоровый. Ты только жди меня, да себя береги, - воспользовался моментом, руку высвободил, - дайка лучше я тебя под руку возьму, так удобней будет».

Люди столпились в ожидании машин, лица - тревожные, слышались всхлипывания то с одной стороны, то с другой. Что может быть страшнее в такие минуты женских слез?! Ольга начала говорить о плохой примете, когда провожаемый плачет и попросила его со слезами в голосе: «Иван, ты только не плачь». «Кто Оль, я?», - и он неожиданно для себя и окружающих громко рассмеялся. «Моя женка просит, чтобы я не плакал», - все еще продолжая смеяться, громко пояснил он. Это несколько разрядило обстановку, появились машины. Садились быстро, и как только машина заполнялась, неистово стучали по кабине, стараясь быстрей скрыться от этих скорбных женских глаз.
Лица провожающих все еще были повернуты сторону дороги, хотя машин уже не было видно, и только пыль еще висела серой пеленой. Тут – то всех как прорвало, общий женский плач, с причитаниями разнесся над поселком. Беда, страшная беда в образе войны пришла в их жизнь.

Слышала Ольга, что в их лесах формируются партизанские отряды, но ни партизан, ни немцев жители поселка еще не видели. Она срочно дошивала вещи, заказ на пошив которых получила еще до войны: «Завтра на пароме развезу их по деревням на той стороне озера».
Переправилась она на другой берег утром и к обеду уже получила полный расчет за свою работу. Теперь с двумя сумками продуктов поднялась Ольга на паром, чтобы вернуться домой. Огляделась, народу было меньше, чем обычно, но всё-таки сидячих мест свободных не было. «Оля, иди сюда». «Дядя Макар! А, вы куда ездили?» Племяша хотел навестить, помнишь ты ему костюм шила. Не застал, на фронт ушел добровольцем. Не знаю, заметила ли ты, он прихрамывает, в детстве переболел тяжело. Его комиссовали, но вот глядишь ты, добился своего, ушел воевать».

Неожиданно над паромом послышался гул приближающегося самолета. Все подняли головы вверх, самолет летел невысоко, на крыльях его были видны кресты. «Немецкий», - прошептал дядя Макар. Началась паника, люди метались с одно конца парома к другому, Ольга сидела неподвижно: «Вот и все»,- мысленно она прощалась со всеми дорогими ее сердцу людьми. Самолет то пикировал на паром, то опять поднимался вверх. Затем сделав несколько кругов над ними, снизился так, что можно было различить силуэт летчика. Ольга закрыла глаза, но ничего не случилось: «Пугает, гад». Спустя некоторое время все как будто немного успокоились, решив, что самолет этот - разведчик. Паром медленно шел к пристани, бросили сходни, и Ольга первая, а за ней дядька Макар сошли на берег. Пройдя незначительное расстояние, прежде чем свернуть в лес она остановилась, решив связать сумки, чтобы удобней было их нести, перекинув через плечо. И в это самое время прогремел взрыв, Ольга оглянулась, над озером поднимался столб воды. Самолет улетал, а парома нигде не было видно. Дядька Макар перекрестился: «Ну, считай, что мы во второй раз родились!» Чувство омерзения появилось в ее душе: «Подлые твари, они бомбят безоружных стариков, женщин, детей!» Она вспомнила, как презрительно произнес Никита: «Нацисты». Она тогда не знала, какое значение скрывает в себе это слова, а теперь поняла, что этот немецкий летчик, не человек, он - нацист.

Помня о том, что зима длинная, а есть каждый день хочется, Ольга собирала в лесу травы: сныть, цветки и листья одуванчика, зверобой, душицу, крапиву, земляничник и ягоду, сушила все под навесом. Так и сегодня, тридцатого июня 1941 года, уставшая медленно приближалась она к своему дому, вгляделась в него, а там, у окна, подперев голову рукой, Никита сидит. Бросила она мешок с травами и бидончик с земляникой побежала к дому, на крыльцо влетела пулей, а на двери замок весит: «Как же он в дом попал?!» Достала из-под стрехи ключ, вошла внутрь дома, а в комнате никого нет: «Никита», - позвала она, все еще не веря в то, что обманулась, настолько явно видела она брата. Заплакала Ольга, вспомнив слова его: «Живой или мертвый дам о себе знать». «Все, нет в живых брата моего любимого. Братец ты мой, дорогой, на кого же ты покинул меня», - запричитала Ольга. Прибежали Дарья с Анечкой, начали расспрашивать, что случилось и почему она плачет. Узнав, пыталась Дарья ее успокоить: «Это тебе привидилось, случается так, бывает обман зрения». Но Ольга знала, что никакого обмана зрения не было, что приходил к ней брат попрощаться навсегда. Но, что делать, слезами горю не поможешь, спустя неделю начала она опять в лес ходить, к зиме готовиться, хотя тайно надеялась, что до зимы война закончится.

Лето прошло, как-то в первых числах сентября Дарья перепуганная вбежала в комнату: «Оль, неси вещи в схрон, каратели едут, партизаны сообщили». Схрон сделали один на всех в траншее, недалеко от дома Ольги. Несколько раз носила она вещи свои, выбирала самые лучшие. Собрались в конце поселка; некоторые с коровами, командовал дядька Макар: «Поторапливайтесь, надо углубиться в лес как можно дальше». Шли долго: «Все, баста, располагайтесь, здесь отсидимся». Ольга села на траву, возле березы, развязала свою сумочку, достала бутылку воды, мешочек с зерном. Хозяйки доили коров в ведра – подойники. Ольга помнила вкус парного молока с детства, когда была жива их Красавка. Мать, собираясь идти доить корову, совершала определенный ритуал: надевала чистый передник, повязывала голову белым платком, отрезала ломоть черного хлеба, круто солила его, затем брала внутренний свиной жир для смазывания сосков и шла в сарай. «Как они там, увижу ли я их когда-нибудь?!» Раздумья ее прервал женский голос: «Миски свои готовьте, для молока». Ольга достала миску из сумочки, но обносившая всех молоком Вера Степановна, пожилая полная женщина, прошла мимо нее, как будто не заметила  и демонстративно вылила молоко из ведра под куст, недалеко от Ольги, так же поступили и другие. Ох, как обидно стало Ольге, не потому, что не попила молока, не очень-то она его и любила, а потому, что не находила  ответа на вопрос: «Ну, за что ее обижают эти люди, что плохого она им сделала?!» «Эх, бабы, бабы!» - упрекнул кого–то неопределенного дядька Макар.

Вернулись в поселок еще засветло. Ольга, не заходя домой побежала к схрону, он был разорен, разбросанные вещи валялись по сторонам траншеи. Она увидела свою швейную машинку, без футляра, подбежав к ней, осмотрела, не было лапки. Ольга в слезах обратилась к своей машинке как к живому существу: «Кормилица, моя! Что же я буду без тебя делать?!» Затем она обнаружила, что пропали ее пуховые подушки, перина, все платья, костюм Ивана, ткань, из которой она собиралась шить пеленки, осталось только ватное одеяло. «Неужели немцам понадобились эти вещи!? Не сожгли, не порвали...» Прошла дальше по траншее, нашла такую же машинку Зингер с лапкой, но без челнока, быстро сняла лапку и положила в карман. Две перьевые подушки, в красных насыпках лежали рядом с этой машинкой, Ольга взяла и их. Конечно, они были не чета ее пуховым, но положить ребенка зимой надо будет куда-то. Совесть свою она успокаивала словами: «Они все здесь одного рода племени, помогут друг другу, поделятся, я для них чужая и смерти моей они только рады будут, но я не доставлю им эту радость». Ольга взяла машинку на бедро, 2 подушки за уголки в руку, одеяло под мышку и поспешила к своему дому. Войдя в дом, машинку поставила на сундук и сразу же прикрутила лапку, подушки бросила на кровать, прикрыв их одеялом, и принялась растапливать печь, чтобы приготовить себе еду. Только печь растопила, а к ней гостья на порог, Галина Ферага, подруга бывшей жены Ивана. «Ольга, у тебя вещи с схрона пропали?»,- спросила она, шаря глазами по комнате. «Пропали, почти все». Ольга внимательно наблюдала за ней. И очень испугалась, увидев каким радостным злобным огоньком, вспыхнули ее глаза, приметив торчащий из-под одеяла край красной насыпки. Ольга мысленно укорила себя за то, что так небрежно скрыла чужие подушки. Узнав насыпки, Галина сразу же заторопилась уходить. Не успела закрыться за ней дверь, как Ольга метнулась к ней и задвинула засов. Затем сорвала занавески с окна, зеленые в белую ромашку и спешно сшила две насыпки для подушек, пересыпала в них перья, и в пламени огня скрыла она следы преступления. Затем на машинке наглухо зашила уже наполненные пером концы только что сшитых ей насыпок; надела на них наволочки и положила подушки на кровать, плотно закрыв одеялом. Только успела отодвинуть засов, как в комнату вошла толпа женщин, с ними была Танька. Она заговорила первая: «Ты знаешь, что мы живем в партизанской зоне, советская власть здесь представлена партизанами. В военное время за воровство данной им властью могут и расстрелять». Ольга, сделав вид, что не понимает о чем идет речь, спросила: «Кого они могут расстрелять». «Вора», - торжествующе ответила Ферага, она подошла и сдернула одеяло с подушек. Наступила гробовая тишина. Танька посмотрела на Галину, та перекрестилась: «Танька, вот те крест даю, насыпки, были красные. Она их подменила». Ольга, продолжая делать вид, что ничего не понимает, молчала. Дарья произнесла: «Не пойман, не вор. Идите бабы по своим домам».

Через несколько дней по дороге через поселок на лошадях проезжали партизаны, все жители, от мала до велика, вышли их приветствовать. Ольга стояла у самой дороги и махала рукой. И вдруг увидела на женщине, которая сидела на облучке рядом с мужчиной, который правил лошадьми свое платье. Ее платье, цвета чайной розы, вышитое бисером, которое она и надела – то один раз всего, на Первое Мая. «Как оно попало к ней?! Не уж-то это они!?», - боялась даже предположить Ольга. И так, это обстоятельство расстроило ее, что ушла она в дом, не дожидаясь, пока весь отряд проедет мимо, а Дашка следом за ней: «Ты видела свое платье на женке партизана?» «Нет, я не видела. Ты, что же хочешь сказать, что партизаны наш схрон разграбили?!» «Ну, может не они сами. Ну, а как же к ней платье твое попало?!». «Знаешь, Даш, никого я не видела и ничего я от тебя не слышала. Держи язык на привязи». «Кто ее знает и Дашку, может быть она и вашему, и нашему...», - никому больше Ольга не доверяла, разочаровалась в людях совсем.

Шли последние теплые деньки сентября, Ольга каждый день ходила в лес за хворостом, делала запасы к зиме, прекрасно понимая, что на долгое время их не хватит: «Ну, хотя бы месяц продержусь после родов, а там уж как получится». Вот и сейчас тащила она сухое дерево к дому, а навстречу дядька Макар с женщинами: «Бросай все, бежим, немцы».

Побежала, боясь даже думать о том, чтобы было с ней задержись она в лесу хотя бы на несколько минут. Бег перешел в ходьбу. Шли быстро, без остановок и гнали с собой последнюю оставшуюся в поселке корову. «Возле родника на поляне остановимся»,- командовал дядька Макар,- там и с коровой разделаемся». Ох, как хотела Ольга мяса, она представляла, как жует его такое мягкое, сочное, запивая горячим наваристым бульоном. От этих мыслей у нее засосало под ложечкой, начала выделяться слюна и ей казалось, что еще мгновение, и она потеряет сознание. Остановились, Ольга выбрала дерево, села под ним в теньке, опустила  голову, готовая расплакаться от мысли, что мяса ей также не дадут, как не дали молока. «Готовьте миски, мясо сварилось, сейчас разливать буду», - крикнула хозяйка коровы, отхлебывая из большой деревянной поварешки. Ольга достала миску из сумочки и поставила ее перед собой. В этот самый момент послышался гул самолета, все, не сговариваясь, бросились бежать в лес. Возле потухающего костра, над которым висел целый котел бульона с мясом, осталась Ольга и забытая всеми старушка. У нее слезились глаза, губы что-то беззвучно шептали, а руки теребили и теребили небольшой, лежащей на коленях платок.

Ольга поспешила к котлу, выловила большущей кусок филея, положила в свою миску. Затем от него отделила треть, положила в миску старушки, разобрала его на очень мелкие кусочки, залила бульоном и протянула ей: «Ешьте, бабушка, только не торопитесь и дуйте, а то обожжетесь». Проделав это действие, Ольга схватила свою миску с мясом и принялась поспешно и с жадностью есть, время от времени поглядывая вверх на кружащий немецкий самолет, в душе опасаясь, что он улетит раньше, чем опорожнится ее миска. Мысль о том, что и она, и костер вместе с котлом могут взлететь на воздух ни разу не пришла ей в голову. Покончив с мясом, Ольга налила себе бульона и выпила его через край миски. Затем она взяла из рук старушки пустую посудину и, спешно вытерев ее лопухом, поставила на прежнее место, а свою спрятала в сумку. Гул самолета начал удаляться, он улетал.
Из из леса показались люди, они спешили к потухшему костру. Ольга умиротворенно дремала, прислонившись к дереву.

Зима пришла рано. Конец октября, уже были заморозки. Ольга печь топила через день, берегла хворост для морозов. Вот лежит она в холодной постели, укрылась всем чем – только можно, а согреться не получается. Вдруг послышался стук в дверь, а потом в окно, Ольга испугалась, лежит не шелохнется. Стук усилился, решилась спросить: «Кто там?». «Оля, открывай! Это я, Иван». Заторопилась, обняла в темноте, с ужасом в голосе спросила: «Ты дезертир?» «Что ты, Оля! Я из окружения вышел, точнее, выполз», - с горечью ответил Иван.
Ольга захлопотала: быстро завесила окна, запалила керосиновую лампу, чего раньше никогда не делала, так как берегла керосин до рождения ребенка, принялась растапливать печь. Иван в это время подстригал бороду и усы. «Оль, ты мой старый помазок и бритву не выкинула?» «Все на этажерке». «Ох, как же он исхудал, жалко смотреть, кожа да кости». «Садись, поешь, кулеш варю на два дня, хворост экономлю, а потом я тебя подстригу и помою». Лежали они, обнявшись в постели, и Ольга рассказывала, как жилось ей одной без него. Рассказала она и про разбомбленный паром, и про молоко и мясо, и про разграбленный схрон, и про свое платье цвета чайной розы, увиденное на жене партизана. Иван внимательно слушал ее, гладя по голове: «Главное, что мы живые, а все остальное – такая мелочевка». Немного помолчали. «Оль, я не представляю, что подумал немецкий летчик, видя, как все бегут прятаться в лес, спасая жизнь, а одна загадочная русская душа бежит к котлу с варевом». Ольга не могла понять, то ли Иван осуждает ее поступок, то ли безотчетная ее храбрость удивляет его. «Наверное, он разгадывал ее, душу мою, давая возможность съесть мне мясо», -  рассмеялась Ольга. Ну, а ты как? Что с тобой случилось за это время?»,- спросила она.

-Попали мы в начале октября в окружение. Самолеты немецкие бомбят, в землю вожмешься и Богу молишься. Больше не на кого надеяться, пушки разбиты, снарядов нет. После последней бомбежки пришел в себя, осмотрелся, кругом только мертвые лежат. Думаю, наверняка сейчас немцы начнут прочесывать территорию, надо бежать, а куда? Смотрю, еще один такой же горемыка идет. Оказался тоже артиллерист, наводчик. Решили мы до своих мест добираться и к партизанам идти, про них мы уже слышали. Сориентировались и поползли на брюхе к дороге. Немцы по дороге едут, как у себя дома, без опаски, а мы как зайцы в кустах сидим, ночи дожидаемся. Ночью, Оля, откуда только взялись наши, солдаты и офицеры, в таком количестве! За ночь мы по семьдесят километров пробегали по дороге, а то и больше. Есть нечего, конину режут с убитых лошадей, сырую едят. Я не мог, картошку мерзлую выкапывал, поля – то остались не убранные. Мы с моим приятелем вперед вырвались, ночевали в стогах, а то и на земле. Как мне, Оля, твой свитер и носки пригодились, голову шарфом закручу, и так мне тепло становится. Потом мы с ним разошлись, я один по деревням шел, уже и днем не хоронился. Тросточку вырезал, при бороде и длинных волосах, хромая, так и добрался до тебя. Партизаны у нас здесь есть?
-Есть, только где они находятся, не знаю
-Ну, завтра разведаю. Давай спать.
Иван вернулся к обеду, радостный, принес банку с консервированным мясом и буханку хлеба:
-Буду работать на пилораме пока, партизаны к зиме обустраиваются.

Приезжали в поселок и полицаи из местных, тоже заказ на пилораме делали.
-Оля, многие из них мои бывшие дружки, одни - полицаи, другие - партизаны, - рассказывал Иван вечером, вернувшись с работы.
Работая на пилораме, заготовил он дрова, а с остановленной электростанции угля и торфа наносил.
-Теперь тебе надолго хватит топлива. А мне надо определяться, на пилораме работы заканчиваются. Что посоветуешь?, - обратился он однажды вечером к жене.
-В партизаны тебе идти нельзя, меня при первом же удобном случае твои бывшие подружки немцам сдадут. Иди за линию фронта, партизаны переправят.
-Я тоже так думал, но решил твое мнение узнать. Тогда готовься, дня через три меня снова на войну провожать будешь.
-Стройся, - раздалась команда.
И стояли в строю те, кому повезло остаться в живых в первые месяцы войны, не пропасть без вести, не оказаться в плену. Стояли они в немецких серых шинелях с подорванного партизанами состава.
-Ах, как идет ему эта шинель, так ладно облегает его стройную фигуру. Впрочем, он относится к тем людям, которые, чтобы не одели, а все смотрится на них красиво и ладно, - так думала Ольга, любуясь своим мужем, на какое – то время, забыв о войне.
-Кругом, шагом марш!
И опять смотрели женщины в след дорогим их сердцу людям, не зная придется ли когда-нибудь еще свидеться.

Родила Ольга в последний день ноября, ровно через неделю после проводов мужа.
-У меня сын  - Казимир, Казик, какое счастье быть матерью!
С каждым днем любовь и нежность к сыну росли, и все больше недоумевала она:
-Как только могло прийти к ней, когда-то безумное чувство нежелания иметь детей?!
 Ребенок заполнил всю ее, даже мысль о войне ушла на задний план. Казик почти не плакал, а просто покряхтывал, давая знать, когда надо подержать его над тазиком. -Какой разумный у меня сын, даже пеленки не пачкает. Выходит напрасно я переживала о том, что ткань для пеленок пропала и, что у Казика их всего три штуки.
Ольге никто не пел колыбельную в детстве, и сама она не пела ее своим братьям и сестрам. Но однажды услышала она соседку старушку, которая убаюкивала внука:

А чу – чу, чу – чу, я горошек молочу.
Я горошек молочу на чужом гумне, на прилепушке.
Ко мне птички летят, все синички летят.
А я птичку – цапком, она кверху задком.

Теперь Ольга пела ее своему сыну, протяжно на мотив колыбельной, когда укачивала его, а весело и радостно, когда играла с ним. Аня, пропадая у Ольги все дни напролет, с самого раннего утра до позднего вечера с видимым удовольствием нянчилась с Казиком. Обращалась она к своему подопечному не иначе как:
-Наш, чу – чу, или Казичек мой.

Больше всего страшило Ольгу то, что каратели могут нагрянуть раньше, чем успеет она окрепнуть после родов. Но готовясь к тому, что рано или поздно, это произойдет, время, даром не теряла. Утеплила она ватином передние полы своего зимнего пальто, расширив его с таким расчетом, чтобы можно было спрятать Казика у себя на груди. Сшила бурки: на выкроенную в форме сапога из плотного сукна ткань накладывается слой ватина, а сверху его такой же формы подкладочная ткань и прогоняются швейной машинкой строчки на расстоянии полтора, два сантиметра. Получается четыре таких половинки, затем их сшивают по две, вот и готовы матерчатые сапожки. Осталось надеть на них галоши и можно в путь. Явное преимущество их перед валенками состоит в том, что они легкие и плотно облегают ногу. Увидела она их впервые на ногах у Семеновны, своей квартирной хозяйки, в Рославле, и выкройку сделала, на всякий случай, спрятала на дне сундука и сейчас она пригодилась.

Произошло это в самый канун Нового года, каратели ехали к их поселку. Снег лег глубокий, и идти было тяжело. Дядька Макар велел более молодым женщинам встать в первый ряд по четыре человека, а всем остальным идти следом. Женщины с детьми шли последними, среди них была и Ольга. Постепенно она отходила и отходила к самой последней шеренге, в которой оказалась и Станислава Яновская со своей пятилетней дочкой Олесей. Девочка устала, капризничала. Стася усадила ее к себе на спину, но так как мороз доходил до тридцати градусов, руки девочки застыли, и она перестала держаться за шею матери. Женщина выбилась из сил, спустила дочку на снег, растерла ей руки и велела идти самой:
-Иди, Олеська, а то замерзнешь, дед Мороз не пощадит, заберет к себе, - пыталась напугать она дочь.
Но сил у девочки не осталось, она садилась в снег и плакала, не было их и у матери, они отстали. Через какое-то время, может быть через час Станислава догнала их, стала в шеренге на прежнее место, рядом с Ольгой, Олеси с ней не было. Ольга оглянулась, не было ее и сзади. Страх напал на Ольгу, она напрягла силы, прошла вперед и пристроилась к  дядьке Макару. Шли без остановок еще часа два:
-Передохните, справляйте нужду слева, а я направо пойду.

Ольга подержала Казика над снегом, покормила его и начала застегивать в пальто. В это время к ней подбежала Стася:
-Оставь его, он выдаст нас, не таких как он оставляют.
-За ее спиной молча стояли женщины, и Ольга решила, что они сейчас вырвут из ее рук сына и выбросят на мороз, в снег. Вот тогда в первый раз она почувствовала, что в ее животе, чуть выше пупка появился невыносимо горячий шар. Он медленно двигался вверх, Ольга ощутила прилив сил и сильнейший гнев, переходящий в ярость. Она, с трудом сдерживая себя, передала Казика Ане, повернулась лицом по направлению к своей обидчице и неожиданно для всех прыгнула на нее как дикая разъяренная кошка, вцепилась в плечи мертвой хваткой. Ольга трясла ее с такой силой, что казалось, шея вот-вот не выдержит, переломится и голова отлетит от своей хозяйки. При этом она твердила одно и то же:
-Никогда, никогда..
Затем она переместила руки на талию и начала вращать Станиславу вокруг себя неимоверно быстро, и та, путая русские и белорусские слова закричала:
-Ратуйте, ратуйте меня! Убивают!
Женщины бросились разнимать их, и тогда Ольга вцепилась ей в волосы. На шум и крики из леса спешил дядька Макар, застегивая на бегу тулуп. Он принялся  уговаривать:
-Оля, Олюшка отпусти ее.
Но Ольга была как будто не в себе, ни кого не видела и не слышала. Шар катился по горлу вверх, все выше и выше, обжигая его, и вдруг исчез так же неожиданно, как и появился. Она закончила фразу:
-Никогда не предлагай мне этого.
Она отдернула свои руки от головы Стаси, в них были пряди вырванных волос, брезгливо стряхнула их в снег, огляделась вокруг, направилась к плачущей Ане, взяла Казика, спрятала его у себя на груди, укрыв полами своего пальто.
-Что у вас тут произошло?, - спросил дядька Макар.
-Они хотели выбросить в снег нашего Казичка, - всхлипывая, произнесла Аня.
-Да, это Стаська все затеяла, свою дочку бросила в лесу и теперь к Ольге прицепилась, - произнесла Дарья, вытирая слезы и нос Ани.
-Бабы, вы сошли с ума. Передышка вам не на пользу. Пошли дальше.

Сколько детей и стариков нашли свой последний приют в лесах Белоруссии на территории партизанской зоны зимой 1941-1942 года?! Одному Богу известно.

На небе появилась первая звезда.
-Здесь остановимся. Вытаптывайте место для костра и хворост собирать, - отдавал приказы дядька Макар. На поляне лежало несколько сломанных деревьев. На одно из них опустилась Ольга и принялась кормить Казика. Мороз крепчал, по спине побежал холод, взопревшая от ходьбы, она мгновенно начала остывать. Женщины, образовав круг, утаптывали снег, готовя место для костра. Двигались они, как казалось Ольге в такт колыбельной, которую пела она, убаюкивая Казика.
-А, чу – чу, чу – чу, чу – чу..., - утрамбовывают снег ноги, - как будто исполняют какой – то древний обрядовый танец.

На соседнем поваленном дереве, обхватив голову руками, сидела Стася. Ольге невыносимо жалко стало ее:
-Не хватило сил нести дочку, не хватило духа остаться с ней, как же жить теперь ей с такой ношей в душе?!
Ольга тяжело поднялась с дерева и подошла к дядьке Макару, прошептала:
-Дядя Макар, приведите ее, замерзнет ведь, - кивнула головой в сторону Стаси.

Подтянули поваленные деревья к костру, сидя поворачивались, подставляли к теплу то один бок, то другой. Дядька Макар набрал снега в котел, пододвинул к огню, принялся делать треногу.
-Снег растаял. Бросайте жито в котел, одна горсть за одного человека.
Ольга  помедлила. Всыпала жито последний, чтобы все видели, что всыпает она две горсти, за двоих и поняли, что и есть она будет так же за двоих.

Небо вызвездило. Взошла луна. Дядька Макар поднял свою миску с кулешом вверх: -Дорогие мои, женщины! С наступающим вас, Новым 1942 годом!

     8 глава    http://www.proza.ru/2017/05/18/1302