Карповка, в ч 58116

Вместо Тихоокеанского флота, по моей задумке, меня призвали служить под Горький, ныне Нижний Новгород, куда хотел попасть мой друг, Виктор. Там жили его бабушка и тетя. Самого Виктора отправили в разведроту в Западную группу войск, под Берлин. А третий наш друг, Николай, как-будто ничего не планировавший, угодил в Пермь, в учебку погранвойск. То есть нас основательно разбросало и не только по разным географическим зонам, но и по родам войск. Однако пережитый каждым из нас армейский опыт оказался очень похожим. Поэтому по моему рассказу можно легко представить состояние дел и уровень пресловутой патриотической подготовки в доблестных Вооруженных Силах СССР в застойные времена.

Командир нашей в/ч, располагавшейся на Волге в местечке Карповка, полковник Шепелявин был совсем седой, белый, как лунь. Даже ресницы у него были будто снегом запорошены, ни дать ни взять Снежная королева. На кителе и галифе его не было ни единой складочки. Сшиты они были из шикарной шерстяной ткани, излучавшей одновременно и приятность, и всю строгость воинского устава. Сапоги, слегка смятые в гармошку, сияли независимо от погоды, вызывая необыкновенное изумление. Широкая грудь дугой была сплошь покрыта разноцветными планками наград. Ни у кого не было такого количества планок, такой восхитительной формы и ни на ком она так безупречно не сидела! Думаю, солдатам роты почетного караула московского Кремля было чему у него поучиться.

Несмотря на его средний рост, рядом с ним всегда возникало ощущение необъятного кривого пространства. И оно было заполнено только им. Его слабый электронный голос дребезжал из ниоткуда. На солдата он смотрел, как на диковинку. От его альбиносного взгляда того брала оторопь. У меня так холодело в груди. Сила его чар была настолько велика, что при появлении его «козлика», то есть автомобиля ГАЗ-69А, на КПП - контрольно-пропускном пункте - по части прокатывалось что-то вроде цунами. Оно накрывало всех, от начальника штаба до рядового солдата на дальнем полигоне. И становилось главным событием гарнизона. Так, будто явка командира на службу вовсе не была его обязанностью и в части не было дел важней. После двух лет в в/ч я не скажу, что Шепелявин был отцом солдатам и слугой Отечеству. Для нас он был скорее, как член Политбюро, недосягаемый и плоский, как плакат. Никто из офицеров ни разу не обмолвился о его боевых заслугах. Так, словно это была страшная государственная тайна. То есть он не мог быть для солдат примером, мы не знали его достоинств и его невозможно было сравнить с кем то из известных полководцев. А единственный из нас, имевший с ним прямой контакт, то есть водитель козлика, был деревенским парнем, вел себя с нами высокомерно и молчал как рыба. Возможно, боялся раскрыть тайну блеска командирских сапог. Как бы то ни было, по прошествии времени я не вполне уверен в том, был ли наш командир нормальным человеком или вроде Брудастого, одного из городничих из «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, то есть с органчиком в черепной коробке…

Наша в/ч утопала в зелени. Местами ее территория была похожа на развитый ландшафтный парк, местами на настоящий дремучий лес. По слухам, когда то на ее месте располагался санаторий Военно-Воздушных Сил. Словно по иронии, главная аллея, ведущая от КПП до стоявшего на высоком обрыве к Волге штаба, была широкая и прямая, как взлетная полоса. И хотя она была довольно длинная, штабной писарь каждый раз замечал в свое обращенное к КПП окно командирский «козлик» и сразу сообщал об этом начальнику штаба. Так, что цунами прокатывалось по аллее быстрее звука. И ударившись об штаб, тут же распространялось по всей территории части. Причем волна бывала особенно велика, когда Шепелявин гнал ее сам, неспешно шагая по пустой аллее. При этом от штаба каждый раз отделялась странная черная точка. Она топотала, увеличивалась, постепенно превращаясь в проворно бегущего с красной папкой для доклада начштаба. Независимо от погоды и времени года он был в кителе. Сержанты же, занимающиеся с нами на плацу муштрой, в это время истерично кричали: «Ра-анение на пра-а-а О!» И мы, салаги, как истуканы, часто уже и без того мокрые от проливного, не прекращавшегося несколько дней дождя иступлено шлепали строго по прямой, не обращая внимания на лужи, и театрально обливали тяжело колышущиеся фалды своих шинелей.

Помню, первое время я поражался упорству сержантов, призванных откуда то с юго-восточной окраины страны, истязать младших и, беспощадно эксплуатируя, тупо испытывать на прочность их здоровье. Про них в войсках тогда ходила поговорка: «Они без лычек, что хрен без яичек». Так вот вместо того, чтобы культивировать благородные качества защитников Отечества, сплоченность, развивать смекалку, облегчая службу в сложных условиях вдали от родных, они со старослужащими при молчаливом согласии офицеров с видимым наслаждением унижали наше достоинство. Словно сговорившись, постоянно создавали нам разнообразные неприятности и неудобства. Причем в нашей в/ч эта так называемая «стариковщина» не имела такого масштаба, как в других боевых подразделениях Вооруженных Сил Совка. Нашу часть называли учебкой. В ней было две школы, школа прапорщиков и школа сержантов и военных специалистов-строителей. Поэтому молодых солдат курсантов было значительно больше, чем старослужащих срочной службы. Кроме того, в/ч относилась к инженерно-строительным войскам стратегического назначения. Ее специалисты готовили полигоны в Семипалатинске и на Байконуре, строили бетонные шахты для баллистических ракет в глухой сибирской тайге.

В общем нас, мягко говоря, не жалели. Например, во время отбоя мы бессчетное количество раз пытались успеть «отбиться», то есть раздеться, уложить на свой табурет форму, всем по линейке выровнять носки сапог, лечь в кровать и перестать скрипеть, пока горит спичка в руке у сержанта. По утрам двести человек должны были подняться, одеться, спуститься по узкой лестнице с третьего этажа казармы и построиться на плацу за полторы минуты. Зачем все это проделывали с нами? Чтобы мы быстрее реагировали во время боевых тревог? Но каких тревог? Их вообще не было, не было даже никакой инструкции на их случай! Кроме того, за все время двухлетней службы мне пришлось выстрелить из старенького карабина всего три раза и то только в период подготовки к Военной присяге? Видимо, чтобы знать, что держишь в руках, когда тебя сфотографируют у знамени в/ч? Какой фарс… Во время дневной муштры на плацу на туалет нам отводилось по минуте. При этом иногда до него надо было пробежать метров сто. А когда начинался дождь, вместо того, чтобы уходить куда-то в укрытие или использовать плащ-палатки, хотя бы отдаленно похожие на ту, что носил Шепелявин, нас за недовольство заставляли еще и бегать вокруг стадиона. После этого «купания» вели в Учебный корпус зубрить присягу и Устав. О просушке или смене белья никогда никакого разговора не было. И кроме зубрежки Устава и порабощающей юнцов присяги нам никогда не рассказывали об армейских традициях или о настоящих национальных героях. То есть нашим «опекунам» не нужны были сознательные защитники Отечества, а тупые солдаты Красной армии, основанной кровавым безумцем Лейбой Бронштейном… Затем из Учебного корпуса мы браво и с песней - «…дорогой фронтовою шли с войны» - в столовую. При этом сержанты постоянно пуржили вокруг, требуя поднимать ногу выше и тянуть носок. Того, у кого не получалось, брали на заметку и он за счет своего сна должен был почистить в столовой с другими горемыками гору картошки или, пуще того, давали наряд вне очереди - после отбоя натирать мастикой взлетку в казарме. Взлетка – это широкий центральный проход по всей казарме, на котором производились ротные построения и проходили комсомольские собрания. Натирали ее, таская туда-сюда огромный ящик с песком, к днищу которого были прикреплены сапожные щетки. Тех же, у кого получалось тянуть носок и ногу, записывали в линейные. Линейные - это солдаты, которые во время парадов и общевойсковых смотров обеспечивают зрелищность марша оцепления. Это тоже означало дополнительные часы муштры. То есть завидовать было некому.

Наша столовая была большая и широкая, как трамвайные мастерские. Знакомых в другом конце ее почти невозможно было распознать. В части служили более двух тысяч военнослужащих, поэтому из-за смен она почти все время была наполнена шумом. Я до сих пор помню беспорядочный глухой стук отставляемых и приставляемых тяжелых деревянных лавок, громкий бряк эмалированных кружек о столешницы, покрытые клеенками, и спешное скобление алюминиевых ложек по дну дюралюминиевых мисок. Интересно, что самым толстым в столовой был шеф хлеборезки. Хлеборезка же была самым злачным местом в столовой. Хлеб там всегда был удивительно свежий, душистый, с румяной хрустящей корочкой. С маслом он был слаще любого шоколада. Хлеборезка ведала и раздачей сливочного масла, подававшегося нарезанным небольшими, обделенными в пользу сержантов кусочками. Эти разного размера кусочки по числу едоков за столом, то есть на отделение, наваливались слипшейся горкой в одну миску. Солдаты набрасывались на масло, остервенело вырывая ее друг друга. Чем напоминали свору собак, грызущихся за кость. Нередко зазевавшимся не доставалось ни хлеба, ни масла. При этом сержанты, получавшие сами всегда тут же все сполна, смотрели на эти сцены с показным равнодушием. Служба по принципу «разделяй и властвуй» давала им очевидные преимущества. И мне не припоминается ни одного случая, чтобы кто-то из офицеров хоть раз проследил за порядком в столовой. Впрочем тогда и вообще складывалось впечатление, что офицеры тяготились своими служебными обязанностями. Это шокировало, так как у меня в памяти были еще свежи рассказы Немировича-Данченко об отношении к солдатам русских офицеров под командованием генерала Скобелева. Скобелев и сам служил всем примером. Так каждый заболевший солдат ложился тяжелым грузом на его совести и он считал это своим личным просчетом. Он был всегда предусмотрительным. Например, при переходе через Альпы занял деньги у своего отца, чтобы одеть своих солдат в полушубки, обеспечил их гусиным жиром, поэтому в его дивизии вообще не было обморожений. Еще раньше, в Средней Азии для перехода через пустыню Каракумы по его распоряжению были сшиты специальные войлочные кибитки, чтобы люди не умирали от жары. А когда однажды в дальнем походе пропал обоз с провиантом, офицеры по просьбе генерала собрали свои собственные средства, чтобы накормить личный состав… Любой, обращавшийся к Скобелеву за помощью, неминуемо получал поддержку. То есть забота о подчиненных была главным делом его самого и офицеров. Советские же офицеры появлялись у нас чрезвычайно редко и только по пустякам. Например, чтобы проверить чистоту подворотничков или порядок в прикроватных тумбочках. И надолго не задерживались. Знакомые в городе как-то рассказывали мне об утехах некоторых из них с барышнями во время службы... Впоследствии я был свидетелем, как из командировок в Сибирь они привозили своих солдат грязными, завшивевшими. Поэтому вполне понятно, почему голод в в/ч в первые полгода был нашим перманентным состоянием. Правда при удачном стечении обстоятельств, получив возможность купить в буфете Учебного корпуса или в полковой лавке, расположенной в отдельной постройке у КПП, цельное молоко и печенье «Юбилейное», мы испытывали настоящее райское наслаждение!

Но подобные удовольствия длились обыкновенно недолго. Сержанты ревниво следили, чтобы мы не расслаблялись и были постоянно чем-то заняты, если не обеспокоены, поэтому крайне редко оставляли нас наедине. На ту же помывку в бане, например, давали нам не больше десяти минут. А поскольку душевых в бане на всех не хватало, среди нас возникали разногласия. Отчего и это святое для русского человека дело превращалось в источник неприятностей. В конце концов, как я уже отметил, неприятности подстерегали нас на каждом шагу. Так летом ротные поверки перед сном они устраивали не в казарме, а на комариках. А осенью, когда похолодало, и вовсе выселили нас на улицу, в палатки. Так веселей! При построении командовали: «Рота-а, смир-р-рно!» и проводили поименную перекличку на вечерней поверке. Комары злобствовали, а команда «смирно» касалась только салаг, то есть нас, молодых солдат. Сержанты, «старики» и «черпаки» стояли вольно и кто чем отмахивались от кровопийц. Черпаками назывались те, кто прослужил в армии больше шести месяцев. Видя такое, я стал тоже открыто давить гнусных тварей. Сержанты мгновенно сгрудились вокруг меня и, выпучив глаза от возмущения из-за такой борзости салаги, в упор, словно рассматривая букашку под микроскопом, шипели и брызгали слюной, злобно выговаривая: «Смир-рно! Солдат, вам дана команда смиррно! Смир-р-р-р-но, солдат!» Угрожающе надвигались на меня и едва сдерживались, чтобы не ударить. Но видимо чувствовали мое решительное намерение скорее удавить кого-нибудь из них, как комара, чем со смирением принять надругательство. Меня трясло от возбуждения, как компрессор, но я был уже на грани срыва от всех пакостей этих существ с лычками. В итоге, мне дали пару нарядов вне очереди и несколько следующих ночей я занимался чисткой огромного гарнизонного гальюна.

Это меня не смутило, худа без добра не бывает. Желающих меня постоянно контролировать не нашлось и я понял, что есть возможность разбавить свое затянувшееся тупое существование чем-то радикальным. В моем положении это были книги, на другие, посторонние темы. Поэтому, улучшив минутку, я заглянул в клуб. Там царили безмятежность и уют. Кругом ровными рядами в разнокалиберных горшках и горшочках красовались комнатные цветы, в больших кадках чувствовали себя вольно фикусы, розы и гибискусы. Служащими клуба оказались милые женщины. Они с удовольствием записали меня в библиотеку и выдали желанный том А.Ф.Писемского. Так что его повести «Тюфяк», «Фанфарон» и «Ипохондрик» я читал по ночам. Правда не так, как это делал когда-то Алеша Пешков, но и не менее экзотично, - спрятавшись от своих надсмотрщиков в кустах акации и при свете фонарного столба.

Перед сном же, когда наконец удавалось протиснуться сквозь игольное ушко сержантских притязаний и добраться до постели, подошвы ног так горели, что приходилось остужать их, прикладывая к никелированной спинке железной кровати. Отчего наступала эйфория. Но полного покоя не было, так как дембеля, которым оставалось меньше ста дней до приказа, маявшиеся от безделья и высыпавшиеся днем, по ночам бухали, курили и до утра бренчали на гитаре. Кто-то из них периодически выкрикивал: «Падают листья дуба с ясеня». Еще кто-то орал: «Ох ни хрена себе!» Затем все вместе восторженно: «И действительно, охренительно!» Один раз я попросил их помолчать и меня посетили два черных привидения. От своих салаг я поддержки не получил.

Офицеры не появлялись. Казалось, в/ч накрыло большое облако беспечности. Но не тут то было. Стоило мне в нескольких строчках письма другу обмолвиться о царящем подлом благодушии, как меня тут же пригласил к себе начальник особого отдела части или, коротко, особист. Он был чуть ниже среднего роста, неприметный. Я не понял, как он этого добивался. Толи своей нарочитой неопрятностью, то ли из-за затемненных, как у Андропова, очков. Всегда с папироской, этакий пролетарий. Помещение у него было похоже на конуру. Находилось оно странным образом в торце просторного и светлого Учебного корпуса. Имело отдельный вход, обращенный на КПП, на ворота в большой гарнизонный гараж и на клуб с упомянутой лавкой. Несмотря на солнечный день, там было темно и сильно прокурено. Единственное окно было плотно завешено тяжелыми черными драповыми шторами, какие были у нас в школе в кабинетах физики и химии. Но здесь, я сразу понял, проводились опыты другого рода… Капитан был доброжелателен, предложил мне папироску. Спросил, как служится. И тут же показал письмо. Сказал, что такие вещи лучше не писать. Друг может написать родителям, те расскажут знакомым. По городу поползут слухи. Твои родители будут расстраиваться. В общем, надавил на жалость. А потом мягко, словно в благодарность за лояльность, предложил помогать ему в подобных случаях. Я был в шоке. Сказал, что подумаю. Но впоследствии видел только тень особиста. И этого мне было больше чем достаточно.

Через четыре месяца службы замком взвода отправил меня в увольнение с заданием найти где угодно три литра белой эмали и доставить ее по одному городскому адресу. Я имел на тот момент опыт в строительстве, поэтому найти краску в городе, где в семидесятые годы жилые дома росли, как грибы после дождя, не стоило большого труда. Да и служивым людям вроде меня у нас в те времена помогали везде и с удовольствием. Дом основательной сталинской постройки по указанному адресу я нашел тоже легко. Оказалось, это был домашний адрес нашего командира части. В квартире полным ходом шел ремонт и во всех комнатах копошились солдатики. Моя краска предназначалась для подоконников. Они были необычно широкие. И квартира оказалась большой, для меня необъятной. С высокими потолками, с падугами и лепниной. Меня обуяло странное смущение. Возникло острое ощущение пройденного когда-то в школе урока о рабовладении. Так что после этого «спецзадания» у меня развилась сильная депрессия.

Впрочем от всего вместе, от предательского пофигизма офицеров, от произвола сержантов, от их тупых приказов и настойчиво навязываемой подлой психологии, по которой командир всегда прав и когда говорит «люминий», значит так тому и быть, «люминий», из-за бесчеловечности в столовой, из-за насаждения равнодушия между товарищами…  Депрессия усугубилась простудой и сильным нарывом на ноге. В том месте, где икру натирала голяшка узкого кирзового сапога. Наша рота, как я уже сказал, спала тогда в палатках у стадиона. Стоял уже сентябрь. Палатки по уставу должны были каждый день проветриваться. И вот однажды, перед заступлением в караул наш взвод закатал свои палатки на растяжках. Пока мы несли бдительно службу, я, например, охранял полковое знамя, пока усердно зубрили Воинский Устав и спали сорок пять минут за сутки на жестких топчанах, то есть минимум положенного по Уставу времени, днем и ночью шел дождь. Дежурным по нашей роте было невдомек, поэтому, когда назавтра вечером изможденные от тягот мы вернулись из караула, все белье, все предметы в палатках были мокрые и мы вынуждены были лечь в сырость и укрыться сырыми одеялами. В общем я угодил в госпиталь.

В госпитале было сухо и тепло. Не верилось, что меня оставили в покое. Было даже ощущение, что попал в другой мир, в какую-то тихую южную гавань. Почему то вспомнилось, что в подобном лазарете в свое время на Колыме спасся и зэка Варлаам Шаламов… Все вокруг было белым, непорочным. Мне надо было только своевременно принимать прописанные таблетки, ходить на процедуры и не опаздывать к приему пищи. Начальником госпиталя был интеллигентный человек с тонкими чертами лица, невысокого роста, в очках с золотой оправой. Имел звание капитана. Часто улыбался и обращался к солдатам по имени. Правда, когда на втором году службы мы с группой сослуживцев пришли к нему с жалобой на полковую кухню, так как в обязанности его службы входила и проверка качества продуктов питания, и в доказательство принесли тарелки с рыбой с дурным запахом, то ушли ни с чем.

Сразу после госпиталя мне крупно подфартило. Сергей Тихонов, отличный парень из Херсона, освобожденный комсомольский секретарь седьмой роты -  роты обеспечения учебного процесса, готовившийся уйти на дембель, выбрал меня в качестве своей замены. Почему меня, ведь никакими особыми качествами я не отличался и вовсе не был убежденным ленинцем? Может быть из-за умения рисовать, из-за того, что выпустил пару ротных «Боевых листков». Для проверки он попросил меня выступить на общем собрании батальона. В повестке дня тогда была спортивная подготовка, так как приближалась московская олимпиада. На гражданке я учился в спортивной школе, поэтому нашел, что сказать. Кроме того, меня самого давно занимали секреты ораторского искусства. Я всегда завидовал людям, с легкостью выступавшим перед большими аудиториями. Хотя в Совке многие говорили по бумажке, я хотел научиться это делать без. И причина этому была. В школьные годы я однажды оконфузился в нашем поселковом доме культуры, выступая в ноябрьские праздники в составе группы школьников перед активом комбината – нашего градообразующего предприятия. То есть у меня был корыстный интерес.

Изменение было кардинальным. Можно сказать, я стал неуязвимым. Ведь политическая власть в войсках была почти абсолютной. А я подчинялся напрямую замполиту роты, тот в свою очередь начальнику политотдела части, занимавшему с Шепелявиным второй этаж штаба. К счастью моим замполитом оказался молодой, полный служебного рвения лейтенант, с отличной выправкой и содержанием, соответствовавшими его фамилии - Лосков. О нем у меня сохранились только добрые воспоминания. Конечно, что-то программное он рекомендовал, но в основном полагался на мою инициативу. И помимо того, что мне надо было регулярно собирать комсомольские взносы, проводить, ставшие для меня со временем рутинные собрания, я готовил к памятным датам вроде Дня космонавтики или 23-го Февраля тематические вечера, иногда в числе немногих избранных выступал с большой трибуны перед личным составом части, устраивал совместные вечера с молодежью города, то есть каким-то образом старался делать досуг солдат роты более содержательным. Бывало, что они и сами просили меня организовать вечер со студентками техникумов или достать в районной дирекции кинопроката любимые художественные фильмы. Напряг у меня иногда бывал серьезный, но все же в основном я чувствовал себя вольной птицей. Так, что к концу службы некоторые из офицеров ворчали, так как часто встречали меня на КПП по утрам, когда приходили на службу, а по вечером, когда уходили домой, я возвращался из увольнения.

Если в учебной роте все было обезличено, лица сослуживцев в памяти стерлись и даже дрессировщики сержанты оставили у меня впечатление однородной массы, а не индивидуальностей, то в «роте обеспечения» характеры у всех были выпуклые и отношения с ними стали персональными, начиная от пилорамщика Вени, милого и доверчивого человека и кончая первооткрывателем пирамиды МММ, командиром роты Голым. А наш старшина, прапорщик Охрипов и вообще вобрал в себя весь букет особенностей своего сугубого сословия. То есть был типичным приспособленцем. Физически полноценным, но очень недалеким. С сермяжными, наподобие Виктора Черномордина умом и юмором. Например, он совершенно серьезно на просьбу кого-то из солдат - можно ли посмотреть в каптёрке телевизор - говорил: «Можно, только не включай!» Или, когда чего-то не знал или, что было нередко, не имел своего мнения, искал середину, чтобы подладиться. Точно так, как в одном анекдоте: солдат из глубинки спрашивает: «Товарищ прапорщик, а слоны летают?» «Да, но тилько зовсэм низэнько» - отвечает тот. Так вот Охрипов отчетливо понимал своё историческое место в жизни, понимал, что ему крупно повезло, поэтому офицерам козырял браво, а с солдатами вел себя беспардонно. И таких в армии тогда были тысячи. Многие подписывали контракт не по убеждению, а из-за гарантированного, сравнительно высокого оклада, бесплатного обмундирования и дополнительного продовольственного пайка. То есть помимо денег, им ежемесячно полагались какие-то дефицитные для простых граждан страны продукты, например, тушёнка, сгущенное молоко, колбасы, фрукты и прочее. За это иные люди их называли "кусками", а такого же звания мичманов на флоте, то есть с двумя маленькими звездочками вдоль погона – "сундуками". Про них говорили: «Если некуда идти, иди в куски». В основном это были молодые мужчины с неполным средним образованием. Которые поработали на гражданке и у них ничего не получилось. Выше простого рабочего на заводе им ничего не светило. В военной же форме на них даже женщины смотрели иначе. Так я познакомился с одним образованным парнем с Урала, учителем истории, большим знатоком греческой и античной мифологии, любителем астрономии, дама сердца которого во что бы то ни стало хотела видеть его в военной форме, поэтому поставила ультиматум: она или его история... Однако таких парней как он были единицы. А вообще эти друзья после шестимесячного курса учёбы в Школе прапорщиков или мичманов становились начальниками, заведующими складов, шефами вещевых служб и ГСМ, старшинами рот, как в случае с Охриповым. А с опытом работы на стройке, некоторые становились командирами взводов хозяйственных рот. У нас, например, таких было много. Мне особенно запомнились двое. Один комвзвода автомобилистов и секретарь партийной организации нашей роты, лет пятидесяти, кряжистый, на кривых ногах, словно приплюснутый. Это подчеркивали две глубокие длинные морщины на его узком лбу. Он постоянно зачёсывал рыжей гребёнкой назад свои чёрные, как смоль, жидкие волосы и тут же продувал её, как губную гармошку, то и дело проверял портупею, похлопывал себя, как пингвин, по карманам и бокам, как-то по-детски, прижимая локти, пытался через китель подтягивать галифе. При этом плечи его подпрыгивали, словно говорили: «а я то здесь причём!» Он подбадривающе покряхтывал, то и дело резко поворачивался, стреляя взглядом по сторонам, словно был на стороже и готов отразить любую провокацию. Вошел он в историю тем, что на совместных собраниях в роли председателя после основного доклада каждый раз объявлял на полном серьёзе: «А теперь, товарищи, переходим к прению». Другого достопамятного прапорщика солдаты звали снипом. СНиП - это аббревиатура названия Сборника строительных норм и правил. Прапорщик снип знал сборник наизусть и постоянно цитировал солдатам из него выдержки. Он был во всём чёткий и чрезмерно дотошный. На холёном лице его при всякой оплошности подчинённого появлялась недовольная брезгливая гримаса, глаза щурились, как у снайпера, тонкие губы кривились в скептической усмешке. В его ведении были учебные строительные полигоны. 

Командир роты Голый был высокий, несколько женоподобный, старлей. При ходьбе он по-лягушечьи выбрасывал носки сапог в стороны и, как карточный шулер, имел привычку разминать кисти рук, мять и расправлять ладони, растопыривая пальцы веером. Он перешёл к нам из школы прапорщиков. Откуда за ним тянулся странный шлейф небезпочвенных слухов. Он якобы регулярно брал у курсантов в долг деньги и ловко избегал возврата. Для особо требовательных перезанимал. Во время первого после его перехода к нам выпуска Школы прапорщиков в нашу казарму то и дело забегали с выпученными глазами выпускники с новенькими погонами. Их распределяли по всей стране. Времени на сборы у них было мало, поэтому они спешили закончить все свои дела и получить с должника причитающееся. Но не тут то было, Голый тогда, как сквозь землю, провалился. В итоге, кто-то на радости от хорошего назначения долг ему простил, а кто-то, я сам видел, уехал очень расстроенный. Голый же не унывал, по всей видимости кидать людей ему было приятно. У нас он быстро освоился и стал ловко извлекать для себя существенные выгоды. Причём нарушая все установленные порядки. Без зазрения совести он снимал в выходные дни печати с замков пилорамы, растворного узла, учебных полигонов, пилил лес, месил бетон, собирал щиты и вывозил готовые материалы для себя и своих знакомых. Контроля особого, как я уже писал, в в/ч не было, поэтому Голому всё сходило с рук. Это страшно не нравилось не только мне. У Голого среди старослужащих были конечно и обиженные им недоброжелатели. Вот с одним из них я и позвонил по телефону инкогнито одному из немногих приличных на наш взгляд офицеров в/ч, майору Бахмету. Он был начальником учебного процесса. Голому влетело, но он уцелел. Выяснилось, что такого рода уголовно наказуемые деяния военнослужащих руководством в/ч, как правило, покрываются. Во-первых из-за боязни запятнать свою командирскую репутацию и повредить карьере, а так же из-за вовлечённости в махинации кого-то на самом верху. В любом случае, спустя время Голый меня вычислил, спросил без свидетелей относительно телефонного звонка Бахмету и, получив утвердительный ответ, прошипел: «Я тебя пасссажу!» Вскорости такая возможность ему представилась, но, в итоге, и он оказался очень наивным человеком.

Все солдаты нашей роты были специалистами либо со специальным, либо со среднетехническим образованием. Водители, механики и слесари обслуживали большой парк техники, строители разных профилей отвечали за полигоны, площадки, растворный и узел по укладке дорожной и отделочной плитки, учебные классы. В нашем ведении было большое, с высоким бруствером стрельбище. На котором я выстрелил памятные три патрона. В состав роты входил взвод музыкантов, в распоряжении которого была отдельная каменная постройка, оборудованная для занятий большого оркестра. Между прочим в составе этого взвода служил симпатичный азербайджанец, соло-гитарист из популярного в то время по всей стране ансамбля Полада Бюльбюль-оглы. К нам было приписано и много прапорщиков самых различных хозяйственных и строевых служб. Был даже свой большущий свинарник… Понятно, что люди были все разные и очень самобытные. Одни совсем скромные, другие шумные пассионарии. Кстати отовсюду, за исключением Москвы. Были сибиряки. Например, здоровяк Коля-зубатка. Чуть выше среднего роста, скуластый, с торчащими вперед редкими широкими зубами. Из-за чего он то и дело проводил по ним языком и сглатывал собиравшуюся от неутолимого аппетита слюну. Коля никогда не унывал. Быстро получил лычки, стал заместителем командира взвода и большую часть времени проводил на спортивной площадке, качал мышцы. Однажды, будучи дежурным по роте, Коля вопреки запрету крепко заснул недалеко от тумбочки дневального, прямо у входа в расположение роты. Появление дежурного по в/ч было совершенно неожиданным, так как он по-партизански пробежал вдоль стены казармы, пригнувшись под окнами. Постовой, как договорились, проорал во всё горло: «Смир-рно!», но Коля не слышал и продолжал лежать в форме на кровати, свесив ноги в сапогах и накрыв глаза пилоткой. Офицер, стоя над ним, возмущенно и, одновременно, восторженно кричал: «Вы спите, сержант! Вы спите!» Отчего проснулось пол роты. Коля же, продолжая лежать, в попыхах судорожным движением поправил пилотку, приложил, козыряя, руку к виску, громко слизнул скопившуюся слюну и скороговоркой доложил: «Тов. старший лейтенант, во время моего дежурства никаких происшествий не случилось! Дежурный по роте сержант Никитин». Старший лейтенант выходил из себя: «Вы спали, сержант!» «Никак нет!» - невозмутимо твердил лёжа Коля. Это была засада. Коле так ничего и не было! Ещё у нас служил высокий, рыжий Юра Павлов из Тольятти. В очках у него были редкие для тех дней круглые стекла. Они сверкали всегда весело. Юра был баскетболистом с кошачьей пластикой. С ним как раз я и договорился заложить начальству Голого, так как тот однажды напакостил Юре, не отпустив в увольнение, когда к нему приезжала девушка. У Юры были отличные нервы, его голос ни разу не дрогнул во время телефонного разговора с Бахметом. Правда для безопасности звонили мы из телефонной будки и говорил Юра через носовой платок. Так что про него вообще никто не узнал. Ещё одним проявлением скрытого до поры бунта стал случай с другим сибиряком, механиком Сашей Федоровым. Саша всю службу был спокойным, совершенно адекватным парнем, но в конце и он не выдержал царившей в в/ч глупости. За месяц до дембеля он открыто напился и устроил настоящий бунт. Называл всех командиров идиотами. А когда в расположение роты пришёл успокаивать его дежуривший по части завгар, он при всех отчетливо послал завгара на хер! Саше конечно ничего не было. Какой же начальник пожалуется командованию на подчиненного, да ещё передовика боевой подготовки, пославшего его настолько далеко?

Художником оформителем, готовившим наглядную агитацию для полкового клуба и учебного процесса, у нас был дагестанец Умахан Ибраилов. Огромный джигит на кавалерийских ногах, усы скобой, орлиный взгляд, руки как две совковые лопаты. Он был дружелюбен и иногда горяч. К каким-то вопросам относился серьёзней, чем другие, поэтому легко взрывался. Бывали случаи, когда мне было смешно, а он ярился и мне приходилось убегать. Там в мастерской у Умахана я познакомился с Юрой одесситом. Он был рыжий, с веснушками, курносый, всегда с хитрым прищуром и улыбочкой. Служил банщиком в командирской бане. Конечно никакому уставу не подчинялся. Что хотел, то и делал. Его никто не смел контролировать. Он брал с полковой кухни и из офицерской столовой на виду у всех чего хотел и столько, сколько хотел. Ночевал с завидным комфортом в бане. Хотя, когда мы познакомились, я был ещё салагой, а он был стариком, он всегда одобряюще мне подмигивал.

В той просторной деревянной бане с красивой романтичной обзорной галереей, с биллиардной и большим бассейном под крышей, расположенной на высоком берегу со спуском к Волге, в дремучем, можно сказать, недоступном углу, за свинарником и под хорошим прикрытием охраны, так как караулка находилась в трех минутах ходьбы, мылись все влиятельные лица региона. Вплоть до первого секретаря обкома партии. Сын которого числился на срочной службе в в/ч и одновременно учился в Горьковском университете. Понятно, что в части сынок появлялся крайне редко. И такой фантом в в/ч был не один. Но чтобы пройти из строевой части на самый верх, в Москву, кроме связей с влиятельными людьми, Шепелявину нужно было еще что-то особенное и он готовил научную кандидатскую диссертацию. Но не сам. Кандидатскую для него писал мой сослуживец, Саша Борисов. Ленинградец. На срочную службу, по его словам, он попал по своей воле, чтобы окончательно не спиться. Ему было уже двадцать шесть, то есть на последнем году призывного возраста. На гражданке он работал в патентном бюро. Шепелявин же для облегчения защиты диссертации хотел зарегистрировать на своё имя еще и несколько патентов на научные открытия. Вот над этим Саша и работал тогда. Каждый день брал в штабе увольнительные и на весь день уезжал в Горький, работал в областной научной, либо в университетской библиотеках. Возвращался в расположение в/ч всегда после отбоя, так как на дух не переносил солдафонщину. Всегда поднимал меня и мы уединялись в конец взлётки. Где за душевными разговорами засиживались порой до полуночи. Рассказывал он мне про жизнь в далеком для меня городе на Неве, про своего отца, полковника КГБ, с которым у него сложились непростые отношения... Потом как-то в ответ на мой рассказ о бане командира части, которую накануне прямо ночью разровняли мощные бульдозеры, он рассказал, что в общеармейской газете «Красная Звезда» под заголовком «Баня исчезла в полночь» вышла об этом большая статья. И объяснил мне причины происшедшего. У командира в Москве есть конкуренты, то есть недоброжелатели. У этих недоброжелателей есть в в/ч свой человек, крот. Этот крот дал им информацию о бане, построенной незаконно. Они инициировали в в/ч проверку, но шептуна успели предупредить свои люди в Генеральном Штабе Министерства Обороны. Чтобы убрать улики и была немедленно сметена шикарная баня. Не трудно догадаться, что командиру за это тоже ничего не было.

С первых дней и до конца службы в роте я ощущал себя белой вороной. Хотя у меня были и друзья, с одним из которых я долгое время поддерживал отношения и на гражданке. Так вот дело было в том, что мой школьный друг Виктор, одарённый поэт и позже, в студенческие годы второй друг - Николай, запойный читатель книг привили мне любовь к литературе и поэзии. Мы жили литературой и часто с удовольствием декламировали стихи. Я по-настоящему полюбил родное русское слово и из ревности к чистоте языка ещё до службы клятвенно пообещал себе не ругаться матом и не чертыхаться. Это действовало на сослуживцев, как шок. Сами они не только с удовольствием сдабривали свою, мягко говоря, не изящную речь матом, но чрезмерно усердствовали в этом. Думаю, прежде всего от этого, когда в расположении роты я проходил по взлётке мимо, многие провожали меня пристальными и недоумёнными взглядами. Забавно, что при мне никто из старослужащих не притеснял салаг, не заставлял стирать портянки и прочее тому подобное. По крайней мере я не знал до последнего о том, что это бытует и в нашей роте. Конечно это могло быть связано и с моей должностью секретаря. Однако к концу службы несколько моих одногодок всё-таки привыкли к моей безобидности. Видимо, стали воспринимать меня паинькой и, получив лычки, обурели. Отчего нарвались на неприятности.

Однажды в свободное время я сидел с ребятами на взлетке, смотрел по телевизору обзор политических новостей. К нам подошёл один сержант и беспардонно переключил канал. Звали его Михаил, он был родом с Курска. Я спокойно встал и без комментария вернул свою передачу. Это видели его подчиненные. Самолюбие сержанта было сильно уязвлено, кроме того, он, как «старик», не считал нормальным себе в чём-то отказывать, поэтому совсем неожиданно для всех предложил мне «выйти», то есть поговорить по-мужски. Умывальник у нас был просторный. Вот там мы и поспаринговали. Для меня, бывшего хоккеиста это было забавой. Всё прошло стремительно и со стороны, должно быть, выглядело чрезвычайно смешно, по-кроличьи. В-итоге, этот курянин совсем смиренно, словно усердный монастырский послушник, отмывал свои размазанные с кровью сопли, а я спокойно досмотрел любимую передачу с Валентином Зориным.

Удивительно, потом этот Миша ни разу не вспомнил о случившемся, не объяснился со мной и ни разу не показал вида. В итоге, для меня стал примером человека, чьи куриные мозги не понимают значения равенства прав людей, а розги воспринимают, как что-то вполне естественное!

Ещё один ухарь, родом из Ленинграда и служивший в гараже токарем, все делал тихой сапой. Выглядел настоящим чмо, но став «стариком», стал заставлять салаг стирать свои вещи и чистить сапоги. В том числе и одного моего земляка, безобидного паренька невысокого роста. Когда стало невмоготу, земляк пожаловался мне. Я совершенно категорично предупредил чмо не делать этого больше никогда. Но он оказался таким же тупым, как его сержант Миша из Курска. Через некоторое время, это было в субботу, когда непроштрафившихся солдат отпускали в увольнение, мне встретился в парадной форме земляк. Он шел от КПП, его отозвали из увольнения по милости токаря. Земляк почти плакал, чмо велел ему немедленно постирать свой китель. Я вознегодовал, но ничего не сказал в тот день обидчику, ожидая подходящего момента для возмездия. Токарь был настоящим раздолбаем и вызывающе демонстрировал свои «достоинства» перед сослуживцами. Форму носил как шарамыга, бляха ремня на ширинке, гимнастерка выпущена, как русская рубаха. Занимавшихся спортом высмеивал с особым цинизмом, на утренней зарядке вместо двух кругов по парку, кое-как ширкая кирзачами, пробредал один. На этом я его и подловил. В то время, пока рота бежала положенные два круга, я, как обычно, успел пробежать три. Там, на последнем круге мне и встретился докуривавший в кустах чинарик чмо. Свидетелей не было. Я спросил: «Я предупреждал тебя не издеваться над земляком?" Он тупо промолчал и я, добавив: "Предупреждал. Поэтому получай, сука!» ударил его один раз в челюсть и побежал на площадку, делать зарядку со всеми. Чмо появился, держась за челюсть и блея: «Росс мне челюсть сломал! Росс мне челюсть сломал!»

Я конечно обеспокоился. И не напрасно. Чмо с переломом челюсти увезли в армейский госпиталь в Горький. Началась кутерьма. Голый не скрывал своей радости. Он заставил чмо написать заявление в военную прокуратуру. До моего дембеля оставались считанные дни, а мне грозил дисбат – дисциплинарный батальон. Дисбат в то время считался хуже тюрьмы. Я сообщил своим родным, что мне придётся немного задержаться. Сердобольный Лосков организовал для меня машину, чтобы я съездил в госпиталь к пострадавшему и попросил у него прощения. Тот должен был отозвать своё заявление. Однако перелом оказался сложный, в челюсть чмо вставили штифты и он был обречен оставаться в госпитале сорок пять дней. Забирать заявление он отказался. Но хотя Голый настойчиво делал свою грязную работу, подводил под «преступление» финансовую основу, подсчитывал потери из-за больничного листа, расследование шло вяло. Возможно, его кто-то сдерживал. Однако явной поддержки от шефа политотдела в/ч Федянина я не получил, при личной встрече он почему-то назвал меня оппортунистом. Отчего надежды на дембель у меня оставалось мало и я ходил сам не свой. Тем более, что некоторые из дембелей счастливые покидали в/ч.
Не забуду тот день, когда только проводив со всем составом роты Сашку Федорова, у ворот КПП дали ему театрально вытереть ноги об белоснежный носовой платок и под звуки Славянки и ободряющие крики вытолкнули его на свободу, я шёл смурной по центральной аллее, а мне навстречу, словно для доклада командиру, бежал штабной писарь. Не переводя дыхания, oн протараторил: «Росс, срочно к начальнику штаба!» Начштаба за все два года ни разу меня к себе не вызывал. Я помчался к нему, как на встречу с любимой. Он встретил меня с моим военным билетом в руке, без промедления сунул его мне в руку, дал расписаться под приказом об увольнении в запас и приказал: «Чтоб через пятнадцать минут твоего духа в части не было!» Я обалдел.

Это был подарок, минимум два года жизни!

Я был по-настоящему счастлив и всю дальнюю дорогу домой напевал. Хотя какое-то время оставалась еще рефлексия. В памяти возникали разные эпизоды службы и образы сослуживцев. И почему-то в первую очередь тех лиц, кому как и мне ничего не было. Коле-зубатке за грубое нарушение Устава, Сашке Федорову за оскорбление офицеров, Голому за махинации со взламываем пломб, Шепелявину за вредительство в особо крупных размерах.
Только чмо заплатил по своему счёту сполна…