Пустоцвет. Глава 34. Пограничье. Дети Гиппократа

Глава 34. Пограничье. «Дети» Гиппократа


Посвящаю "Розовым снам" из романа
 "Лоскутные  розы" Е. Миллер, которые и навеяли мне сие странное сновидение.


***
Шаткий, мощенный из досок мост. И, казалось, не через реку он перекинут, и не через озеро… а через непроглядной дали… целое море, выливающееся за горизонт.
Люди, толпа людей, но не общим сплоченным телом, а рассыпаны – лениво тащатся, каждый утопая в своих думах. С работы – домой. Час пик. Да только на небе – не закатного светила переливы, а темный бархат, усыпанный звездами. Ночь.
И мы идем… прём против «течения»: я и Инка. Манит нас та неведомая даль. Манит. Вот только ходу нормального впереди нет: деревянные плиты лишь здесь, около нас, у берега; и где-то там еще, далеко-далеко, у самого горизонта… что и не достать дотуда – не допрыгнуть… И между этими островами – отнюдь лишь голые балки-опоры, горизонтальные, тянущиеся бесконечными рельсами, навесом, вдаль. Другим – ни по чем: идут в нашу сторону... неведомым образом легко преодолевая эту преграду.
А мы стоим – мнемся, не решаемся.
- Да уж… и вправду, «роковой мост», - задумчиво шепчет подруга.
Бросаю взор около: справа – тоже мост, вот только он целый, толковый, крепкий; слева  - еще больше разрушен, нежели наш.
- Роковой? Погоди... как "роковой"? - недоумеваю. - Какой из них? Разве не тот? – киваю в сторону руин.
- Не знаю… - виновато прячет взгляд.
Ходит, бродит по краю настила, по балкам вперед-назад эквилибристом, дразня темную, непроглядную пучину, в которую упади – и не выберешься уже никогда.
И вдруг один из прохожих (молодой незнакомый мужчина, с длинными русыми волосами, вид - усмиренного бунтаря, рокера) метнул на меня взор, отчего и я его приметила, различила среди безликой толпы:
- Этот – и есть... - будто громом голос.
- Как этот? – взорвалась я искренним, откровенным шоком, тотчас утонув в прозрении: отчего же тогда столько людей собой глупо, слепо рискуют… играя с проклятием?
Смолчал, не ответил. Более того – не захотел больше проявлять участия. Отвернулся. Слился с теменью - и пошагал прочь, не оборачиваясь.
И снова взор устремляю на подругу: но не надо слов – сама поняла и подчинилась та.
Живо срываемся на бег – и, будто земля под ногами горит, мчим на берег. Затесываясь среди толпы… через дебри – в сторону сердца города, в сторону дома.
Вот только теперь осознаю: я - босая, и на теле - лишь длинная, белая ситцевая ночная сорочка. Холодно, дурно, стыдно... И даже ступать приходится осторожно, с опаской. И не так колет сухая трава или студит ноги холодная (хоть и пропитанная летом) земля, и не так сор под ногами смущает (отходы, пакеты, окурки), взывая к брезгливости, как стекло – много битого стекла, то и дело норовящего вонзиться в плоть и раскромсать оную до крови, до кости, заражая… и без шансов убивая.
Замечаю впереди себя пожилого мужчину: ловко пробирается среди зарослей по шальной тропинке в сторону жилых домов. Предусмотрительно, хитро следую за ним – за мной же покорно мчит и Инка. Он – мой поводырь, я – ее. Незнакомцу проще, на его  ногах – обувь: ботинки, подошва плотная, крепкая. А потому смело рвет вперед, мне же – каждый сантиметр дается тяжко: до дрожи пробирает угрозой.
Еще шаги, еще усердия – и прорвались, ступили на не менее холодный, но гладкий… нежный, твердый асфальт – уверенной походкой, поступью вперед. А поводыря уже и не различить среди полумрака: ночь сожрала очертания, не уступая даже фонарному, медовому свету.
Нестрашно. Сама справлюсь! Сама отыщу наш с Инкой путь! Это здесь наши с незнакомцем кривые дороги пересеклись, наслоились друг на друга, пока от моста через дебри на свет, на твердынь не вышли. А дальше – а дальше у каждого свое предназначение, свой конечный пункт!
Я сама справлюсь – я сама нас спасу!
Срываюсь на бег – уверенно мчу вперед. И вдруг – замечаю на обочине незнакомую женщину с дочкой. Стоят, смотрят на меня в испуге. И почему-то я начинаю орать, дико, отчаянно, взмолившись:
- Помогите! Помогите ей! – тычу рукой куда-то назад вполоборота, в сторону своей Инки, туда, где она за мной слепо, безропотно летит.
- Помогите! – слышу, вторит мне ее голос.
Вот только этим двум всё равно, более того - они боятся нас, отворачиваются, обособляются, жаждут сбежать.
А потому рву когти дальше я, визжа, ревя, разрывая отчаянным криком темноту и тишину ночную:
- Помогите ей! – снова рвет мое горло безысходность, будто чувствую, как Смерть отбирает Ее у меня.
И вдруг не ощущаю больше за мной участия. Странный шорох – «пуф»: и ничего…
Замираю в ужасе. Оборачиваюсь: нет Инки нигде. А вместо нее... за мной мчат санитары.
Жутко, страшно… и будто чувствую, что нехорошее они мне несут. Будто не спасти хотят, не помочь – а добить, уничтожить.
Срываюсь на бег – умчать далеко-далеко, но не выходит – ноги ватные враз почему-то, непослушные: заплетаюсь, едва не падаю. Еще немного – и оборачиваюсь, позорно сдаваясь захватчику – наступают, надвигаются на меня, словно туча, желая всю меня обволочь и захватить в плен.
Выставляю руки вперед, ограждаясь – пытаюсь сопротивляться. Злобный рык:
- Где Инна?! Что вы с ней сделали?! ГДЕ ОНА?!!
- Нет ее! – мерзкий, приторно-убаюкивающий голос звучит, скребя по сердцу, словно по слуху - визг металла, пронзая до кости, пробивая до самых пят жутью и страхом. – И не было, - грохочет гром. – Лиза! Лизонька! Позвольте Вам помочь! Прошу!
Обступают, загоняют… жертву, требуя не плоть, не жизнь – а душу. Жутко, до одури пугающе.
Еще одна моя тщетная попытка сопротивляться – и схватили, заломили… Обреченность и немощность тотчас разлились по жилам, погоняя кошмар.
Ухватили за руки, ладонями разворачивая к себе.
Резвый удар – и пробили едва не насквозь оные.
Капельница: иголки, трубки. Загоняют в меня неизведанную прозрачную жидкость –  а в ответ... из другой - полилась по пластмассовым венам в никуда... моя кровь.
Замкнулся круг. Опустошение. Агония. Пограничье...
Я – умираю.

***
Посвящаю прекрасным людям, медработникам:
ru-ta, О. А., ан. Н., К. М., Б. Е. А., а. С, а. Т.
Спасибо вам за труд, колоссальную поддержку, доброту, заботу и душевное тепло!
 А также семейству А.


Ленивой змеёй сознание ворвалось в меня, прогоняя остатки дурмана, отрицания и покоя. Остатки пустоты…
Что, кто, где – полное непонимание. Оглядеться по сторонам, сражаясь с резью в глазах.
Больничная палата. Попытка позвать кого: но сухо, хрипло, вяло – тщетно, никакого участия. Попытаться сесть – вмиг резкая боль в груди пресекла столь глупую затею. Полумрак ударил в очи, застилая льняным полотном и рисуя живые звезды на нем. Тошнота подступила к горлу. Головокружение. Дышать: глубоко, отчаянно, стойко сражаясь за прежнее, шаткое, но более-менее терпимое внутренне состояние, за ясное сознание.

Минуты сбегали в небытие… Не знаю, сколько прошло времени (одиночества и «самопознания»), но вполне достаточно – дабы не только успокоиться, но и смело (безрассудно) попытаться вновь сесть. И едва это более-менее удалось (пусть и не с первого раза), следующая ступень моей «недо-эволюции» - было желание встать на ноги…

Кое-как, жадно цепляясь за боковые держатели у изголовья, встать… а затем и вовсе, перебираясь руками по постели, храбро сражаясь с приступами головокружения и стремлений высвободить всё содержимое желудка, стала прорываться к умывальнику…

Пол гладкий, холодный: и хоть все это вызывало колкие, неприятные ощущения, мысль – что я больше не овощ, прикованный к горизонтальной поверхности, провоцировала куда более внушительные эмоции, переживания.
Еще немного – и рискнуть оторваться от спинки кровати и ухватиться за раковину. Минуты – и я уже всматривалась в зеркале в жуткое, постапокалиптическое чудовище: волосы взъерошены, целый клубень путаницы на затылке; синячища под глазами; кожа бледная, будто у трупа; губы сухие, целые острова мертвой кожи. Лицо осунулось. Щеки запали. Еще хуже, чем была до этого...
Тихо взвыть от позора и обреченности…
Шумный вздох – отворачиваюсь, прогоняю глупые мысли из не менее глупой головы.

Раскрыть на груди предусмотрительно, как для больничной сорочки, широкий ворот, и взглянуть на целое творение из повязок и пластырей. Не решаюсь дотронуться. Вмиг вспыхнули перед глазами воспоминания той ночи. Выстрелил. Все же… ублюдок выстрелил в меня... А Костя? Он мне привиделся? Или все же был там? Был, мой хороший. Был… Или сон, или реальность – но от тех ощущений… до сих пор тепло, бросает в дрожь, а на душе - разливается волнительная эйфория. И снова вдох-выдох, пытаясь совладать с чувствами, с непослушным телом: на глазах застыли дурные слезы.
Поднять, задрать рубашку, оголяя плоть.
Взгляд прикипел к животу.
Ребенок. Господи, неужели?.. Неужели я – беременна?.. И все требования, и вся «плата» за это счастье… позади?
Я же беременна? Да? До сих пор?.. Прошу, Боже!.. Очень прошу, пусть… если я пережила весь тот ужас, если осталась жива – то не зря. Пусть и ребенок мой, наш… наш с Костей выживет. Очень прошу. ОЧЕНЬ!
А иначе…
Нет! Нет! Прочь дурные мысли! Кыш!
Я – беременна.
Беременна и точка.
Провести, нежно погладить по животу и тихо, радостно улыбнуться. Мой малыш, мой любимый… маленький малыш. ТЫ - ЖИВ!
Позорно шмыгнуть носом – и снова уставиться в зеркало. Попытка встать на носки, дабы хоть краешком глаза узреть живот. Вдруг округлился? Хоть немножечко… Самую капельку – дабы узреть, уверовать… возрадоваться… своему, нашему… счастью.
Но внезапно (идиотка! о чем думала?!)  нога соскользнула. Жадная попытка ухватиться за раковину – но та оказалась мокрой, а оттого – не менее скользкой. Грохнулась, завалилась на умывальник, едва челюстью добротно не стукнувшись. Взвыла от боли в груди и внизу живота… от таких неосмотрительных, резких перемен.
Вдруг скрипнула дверь. Живо кто-то кинулся ко мне.
Едва различимый, терпкий мужской парфюм ударил в меня, еще сильнее вздымая волну тошноты – но держусь, изо всех сил сопротивляюсь.
- Да что же ты творишь?! – злобно, возмущенно взвыл незнакомый мужской голос мне на ухо, едва я попыталась самостоятельно выровняться, и тем самым чуть двоих уже не завалила долу.
Пристыжено, на грани зарождающейся истерики, страха, смущения, рассмеялась я.
- Успокойся, - гаркнул. – Расслабься, я сейчас сам всё сделаю!
Покорно поддаюсь наставлениям.
Ухватил за талию, а затем ловко под руку.
Неторопливые, аккуратные шаги к кровати. Разворот к себе лицом – и напором заставляет присесть, лечь на постель. Исполняю.
Смущенный, беглый взор по белому халату, по незнакомому лицу: врач?
Живо отвожу взор в сторону, дабы никого из нас более не смущать.
- Елизавета-Елизавета... Вы меня удивляете. Причем, не меньше… чем вся Ваша прежняя история, - шумный вздох. Резкое движение куда-то в сторону и, схватив стул, что стоял у стены, живо приставил к койке почти вплотную.
- Простите… - едва слышно, сгорая в позоре и стыде, пряча очи, прошептала я.
Присел рядом на добытый трон.
Взгляд на меня.
Краем глаза ловлю на его устах добродушную улыбку. Обмерла я в удивлении.
- Да что мне? – неожиданно отозвался сквозь тихий смех. – Так, ладно, - глубокий вздох. – А я, Елизавета Анатольевна Цветкова, - резво выдал по памяти, – Ваш лечащий врач, Афанасьев Артур Альбертович. И меня очень интересует, как Вы себя чувствуете?
- Я… - растерянно протянула, перебирая мысли, слова. И снова взор метнула  бегло на молодого мужчину  (лет сорока, не больше).
Тихо рассмеялся.
- Так, давайте я помогу: слабость, тошнота, легкое головокружение. Боль в груди… при, кхм, ходьбе и резких движениях.
- Да, - торопливо подтверждаю, неосмотрительно, смело уставившись в его карие очи.
Мило, жеманно улыбнулся.
- Еще какие жалобы?
Отрицательно качаю головой:
- Нет…
- Хорошо… - задумчиво. – Но если будут какие еще замечания – сразу сообщайте: или мне, или медсестре – вот кнопка, - ткнул рукой на тумбу. – И я бы пока Вам не рекомендовал вставать с кровати. Придете в себя, наберётесь сил, а дальше - хоть в пляс. А то Вашей методикой -  не только себя угробите, - продолжил шутливым тоном, - но и меня заодно: Ваш муж никогда мне этого не простит.
- Муж? – изумленно выпалила я.
Хмыкнул, не меньше моего удивившись:
- Ну, не знаю… - пристыжено рассмеялся. – Я не особо вникал в вашу личную жизнь, простите. Но то, что он Вами безумно дорожит, знают уже все: вплоть до бабы Мани, нашей уборщицы, - залился широкой улыбкой. – Так рвал и метал, что даже нашему Главврачу сильно досталось. Всех обещал упечь за решетку, если хоть один облажается. Но, судя по последним новостям, по Вашему только что рвению, - есть у всех нас шанс… еще побродить под солнцем, если, конечно, рвение останется только рвением... пока.
Чувствую, как от стыда жаром залились мои щеки. Прячу взор:
- Странный у Вас юмор…
- Странный? - удивленно. Немного помолчав: - Какой уж вложили… и какой разрешено было оставить, - снова тихий хохот.
- Кем «разрешено»? – не сдержалась я от издевки.
Ухмыльнулся:
- Сердитым начальством, - внезапно зашевелился, снял с шеи фонендоскоп. - Ладно, - громко вздохнул. - Шутить шутки потом будем, когда первое апреля наступит. А пока – пока зима – давайте лечиться! И, для начала, послушаем не только Ваш прекрасный, нежный голосок, но и угрюмые легкие, - торопливо засунул оливы аппарата в уши.
- А чего угрюмые? – сконфужено рассмеялась я.
Обмер, гримасничая. Округлил очи:
- А Вы когда-нибудь слышали, что б они шутили?
Невольно загоготала я и тут же смущенно закусила губу, пряча взгляд.
- Всё тогда угрюмое: и сердце, и почки, и печень…
- Э, нет, - злокозненно. – Эти – те еще шутники. И что примечательно, всегда не вовремя. Особенно сердце: так пошутит, так пошутит, что потом днями взахлеб ревёшь. Вопрос только, в кого они такие… злые и коварные юмористы…
Улыбаюсь:
- Все шутят, а легкие – не шутят?
- Не шутят, - казалось, вполне серьезно отрезал, закачав головой. – Сколько не вслушивался, каким только прибором не пользовался – не шутят. Но оно и хорошо. Ладно, - гаркнул, пресекая затянувшуюся тему. – Хватит прелюдий. Давайте, раскрывайте сорочку. Послушаем и Ваши – вдруг я все же неправ.
Поддаюсь. Сгорая от смущения, замираю на грани приличия.
Тихо рассмеялся:
- Да не бойтесь меня. Не укушу я. Сам женат – и за любую прореху подзатыльник получу. И поверьте, моя жена – куда ужаснее тиран, чем Ваш заботливый, нервный кавалер. Всё пытается контролировать: начиная от сахара в моей крови и заканчивая едва ли не физическими процессами развития Вселенной. Спиной, - соответствующий жест, подначивая меня. Помогает приподняться… - А так, я же всё-таки врач, нечего меня бояться. Это – моя работа… Задержите дыхание, - еще немного вынужденных касаний. - Всё. Умница, – ухватив за плечо, укладывает меня обратно. – Всё отлично. И вообще, - внезапно уставился мне в глаза. - Я давно уже ничему не удивляюсь и особо не радуюсь, кроме как минутам тишины дома, когда не бубнит моя задира. И, естественно, тем мгновениям чуда, когда таких как Вы, мои коллеги и я спасаем.
Улыбнулась смущенно:
- Спасибо.
- Да не за что, - ухмыльнулся. Вмиг забросил фонендоскоп себе на шею, а затем машинально спрятал руки в карманы. Пристальный взор мне в очи: - Как я понял, это Вы, как раз таки, герой в этом случае: отважно защищали нас от злодеев.
Пристыжено опустила взгляд:
- Как-то… неудачно, - горько рассмеялась и закусила губу.
- Ну… не всегда всему же быть по идеальному плану.
- Да у меня… как-то всё оно… через одно место.
Тихо хихикнул:
- Всему своё время. Москва тоже не сразу строилась. И я, как начинал, так косячил… так косячил, что мой учитель, наставник, куратор… только за голову и хватался. Седел не по дням, а по часам... И если бы не его гордость задетая, будто это он со мной не справляется, то и терпение его золотое ему бы не помогло. Вопреки всему… решил довести дело до конца: слепить из обезьяны человека. Так что, - невольно устремляю ему в лицо взгляд; поджал губы, - если бы не труд, время и терпение  - я бы давно пошел куда-то сторожем работать, а не… остался людей здесь лечить.
- Сторож – тоже нормальная профессия, - тихо, язвительно шепчу.
- Профессия, - рассмеялся не менее издевательски. – А вот учитель мой был иного мнения. Всё сулил мне ее и угрожал, как чем-то самым страшным. А потом… пришел момент: заболел тот сильно. Сам себе диагноз давай ставить и коллег подключать. Лечили, лечили его – и всё безуспешно. Пока я нечаянно не наткнулся на одно несоответствие в анализах, зацепку. Все книги, помню, тогда перерыл… и накопал. С меня поржали, а потом – делать нечего: повелись. И что? Вылечил я старого брюзгу. И знаете, что мне в итоге сказал, вместо благодарности? «Ну, Артур, теперь и помирать не стыдно», - тихо рассмеялся сам себе под нос мой Доктор. – С тех пор и я поверил в себя... окончательно. Теперь стараюсь изо всех сил… дабы у старика оставался повод «бесстыдно умереть».
Не сдержалась – рассмеялась я нескромно. Поддержал улыбкой и Афанасьев меня.
- А вы говорите: не по плану всё и всегда. Значит, рано еще… или планы «не очень».
- Спасибо, - шепчу смущенная, пряча взгляд.
- И более того, если бы не медицина: я бы свою жену так и не встретил.
- Вы же говорите, что она - тиран, - осмеливаюсь на иронию.
Хохочет:
- Тиран. Но мой, и ни на кого никогда я ее не променяю. Я не мазохист – просто, когда буря стихает, эта женщина делает меня действительно счастливым.
Улыбнулась я понимающе…
Шумный вздох – и решаюсь на самый жуткий, пугающий, душу мою раздирающий уже давно, вопрос:
- Вы говорите, что со мной всё хорошо…
- Да, - поспешно. – Вы же даже уже ходить умудрились. Так что – все ставки на скорое выздоровление. Авось завтра уже и в ЗАГС можно!.. – хохочет.
- А ребёнок?
Обмер, будто его расстреляли. Глаза округлились:
- Что ребёнок? – искреннее удивление.
- Что с ним? Я – беременна. По крайней мере… была, - сухим, дрожащим голосом прошептала, едва уже не плача, осознавая и без того… уничтожительный ответ.