ХЛЕБ

Мороз гремел на улицах гулким шорохом рассвета. Дым заводских труб белыми стрелами протыкал низкие облака. Холодный трескучий туман полз над дорогой. Мои широкие лыжи с камусом, чехол с ружьём, заиндевелый мешок, истрёпанная меховая одежда останавливали прохожих. Последние безлесые километры к городку я шёл долго  по чугунному жёлтому снегу.

 

Ни троп, ни дорог не выходило в мою сторону из домов за высокими заборами. По-уральски эти заборы звались «заплотами». Каждый хозяин деревянного обиталища старался только на свой вкус. Забор от забора отходил собачьим лаем и метровой шириной мусора с бурьяном. В такой проход я скатился с голого склона, снял лыжи и шагнул на улицу. Улицы шли по кругу склона огромной горы и превращались в ступени бревенчатого амфитеатра. Старатели, горнодобытчики, рудознатцы бедными никогда не были, если только пьянка не выкашивала добро из дома. Это очень бросалось в глаза. Худые псы, жалкие огороды, сломанные плахи забора, узкая тропа к рыльцу в глубоком снегу.
 

Я непревычно шагал в сторону вокзала по твёрдо укатанной чёрной полосе. Одновременно автодорога, тротуар, трамвайный путь, тропка и отвороты в подворотню. Переход мой в дебрях Урала был труден в февральскую злую погоду и ещё не заканчивался на этих улицах. Чтобы днём оказаться в городке, я шёл всю ночь. Бдительные стражи порядка в ночи меня обязательно бы захомутали – пацан с таким оружием и снастью северного дикаря мог сойти за кого угодно, даже за заморского хитрого шпендика. Будет выведывать марку стали, помпезно с тупым лезвием , форсистого русского морского кортика.
Я шёл днём. Хотелось есть, немного побыть в тепле, но мест таких, не считая вокзалов, в городке и в округе, в стране никогда не было. Ещё столовые, так называемые точки общепита, промороженные мокрые едальни с чёрным льдом и чёрными мокрыми следами многих людей. Я в такую столовую и свернул. Мокрый гулкий тамбур, дверь, тихо, тепло, пустые столы. Обедало всего несколько человек под огромным тоскующим по весне фикусом. Они скоро ушли. Я поставил снаряжение в уголок и сел к столу с голубой клеёночкой. На столе, на огромной деревянной тарелке горой лежал свежий хлеб, горчица в баночке с палочкой, соль в баночке, перец. Дикая роскошь, о которой я слышал краем ух, свободно лежала на скромном столе. Два рубля мелочью мне сунула тётя Поля, когда я уходил из Яковлевки.
- В город идёшь,  туда без капитала не суйся, это не тайга. В ней ты как дома без всякого капиталу. Иди, сынок.
В спину меня перекрестили староверческим положением сжатых пальцев. Я посмотрел на досочку с меню.  Моих денег хватало на пять комплексных обедов, ещё какой-то студенческий, совсем уж очень дешёвый. В уголке шумела маленькая группа моих  сверстников за двумя столами. Ребята смеялись, сытые после обеда и кидались … хлебом! Старушка убирала посуду со столов, делал вид, что не видит летящих кусков чьей-то жизни. Ровно нарезанные пахучие кусочки лежали и передо мной. Я спросил у работницы.
- Что, можно взять хлеб?
- Так бери, бесплатно режем и разносим. Подсохнет, меняем, Машка там ещё напластала.
Я не мог поверить, хлеб бесплатно, им бросаются… а я нёс три булки на всю деревню по морозу без дороги.
- Ты что, нездешний? Одёжка какая-то не такая, с морозу долго?
- Долго.
- Есть будешь?
- У меня деньги есть. Вот с хлебом не верю. Можно брать любому? Просто так?
- Так бери. Я тебе обед принесу студенческий по талону. Вон те не взяли. Сметаны там нет. Тридцать копеек. Давай я так принесу, без денег.
- Нет, за так не надо.
Работница остановилась, внимательно на меня посмотрела. Что-то было в её глазах такое, что я уже видел в глазах работниц тракторного завода. Завод назывался тракторным в Челябинске, выпускал танки, а потом немного тракторов. Жуткие грохочущие цеха хорошо мне знакомы. Холодные низкие ангары со сквозняком, грохотом станков, рёвом пламени и чёрной тишиной в пустой столовой.
- Плохо жилось?
- Нет, не плохо, а трудно.
- Я принесу тебе обед для начальников за семьдесят пять копеек, пять блюд.
Около меня упал кусок хлеба.
- Вот на нашем столе осталось, возьми.

Высокий парень  в роскошном спортивном костюме с гербом, я потом сам носил такой, герб звали «капустой», подошёл ко мне, свалил на мокрый пол и мои колени несколько кусков свежего изувеченного хлеба.
Сейчас двадцать  первый век в Золотом Роге. Хлеб плывёт по бухте от военных кораблей. Чайки садятся покушать только к свежей булке. Рядом с хлебом дрейфуют коробки от пайков «Армия России», в масле МС-20, овощи, весь пищевой и довольственный хлам ВМФ. Богата ещё страна! В Порт-Артуре китайские детишки выхватывали летящий хлеб быстрее чаек. Мы старались белые кусочки душистого русского хлеба не разламывать, а передавать в голодные руки «друзей навек».
Что уж там говорить о послевоенных голодных кошмарах страны-победительницы.
Парень усмехался. За спиной сильные сообщники. Красивые девахи. Перед ним тощий, чёрная деревня – туземец. Можно повыпендриваться. Хлеб смяла нога в дорогих лыжных ботинках. Все весело встали и пошли к выходу. Я поднялся. Старушка прикоснулась к моему мокрому меховому рукаву.
- Не ходи, сынок, я обед тебе поставлю.
- Я успею к обеду, мать, успею.
Парни стояли на снежном тротуаре в куртках из легендарного перкаля – тонкая голубая ткань.  Я вежливо подошёл и протянул кусок мокрого парящего на морозе хлеба уверенному в себе городскому недотёпе.
- Скушай, мальчик.
Радость высветила не злые вальяжные лица. Сейчас при своих поклонницах мы вделаем эту деревню. Асфальт и чёрный чёрствый снег будет грызть остатками зубов. Размах у парня был сильный, уверенный и неумелый. Эта слизь в детдомовской жестокой драке ляжет сразу, остальные следом. Вой и хрип о прощении ударит в уши церковным хором в слаженных сложных  руладах.
Я загнал трёх ошалевших кулачных бойцов в дверь столовой.
- Бабусь, у вас лопата для снега есть?
- Ну, да.
- Вот почистить у дверей и на всю улицу согласны снежок. Девочки подметут.
- Я буду обедать, шантропа, а вы должны успеть. Я добавки не прошу, я её раздаю. Говорить о хлебе я не буду – мне его есть вдоволь не доводилось, а вот кулаками за кусок хлеба, чтобы выжить, доводилось работать, падлы.
Я медленно схлёбывал прекрасный борщ. Тело впитывало тепло и радостно проходил голод. За окном свистели лопаты и пели метёлки. Они успели, я допил компот.
Участковый старлей прочитал протокол, отложил, постучал о коробку папиросой «Наша марка».
- В Чебаркуле был?
- Три года.
- И выжил?
- Как видишь, старлей.
- А я там спать не мог, всё ждал….
- Я тоже долго не мог, а потом привык.
- Что, вот так просто хлебушком и бросались?
- Не веришь?
- Нет, верю. Они сами рассказали и написали. Хорошо с лопатами получилось, учтём. Иди или давай подвезу на вокзал, кореш.
- Давай подвези, кореш.
Мы засмеялись. Два человека, детьми прошедшими Чебаркуль и выживших…
- Ты как сюда попал?
Я навал дикий далёкий уральский посёлочек в горах. Участковый уважительно осмотрел меня.
- Там всё как было?
- Да.
- В следующий раз заворачивай в Миасс, Кыштым почти рядом, а здесь можешь не меня встретить. Кости и почки у нас здорово ломать умеют. А за такую белую кость как эти и живьём зароют. Помнишь, как бывало?
- Помню.
- Я вот тебе припас на дорогу.
Тёплый пахучий свёрток громоздился на столе.
- Из столовой передали, хорошо снег убрал.
Мы снова засмеялись.
Одну беленькую плотную девочку я потом знал, когда сам стал чемпионом. Это была Лидия Скобликова.

 

Через много лет на станции Челябинск из вагона электрички вышла вальяжная группа с огромными букетами сирени. Я сидел в обнимку с велосипедом после коркинского шоссе. Лесополоса вдоль уральской части сибирской магистрали была усажена сиренью на совё горе, тополями, соснами, акациями в ярких жёлтых цветах. В таком букете роскошной сирени прятала своё лицо олимпийская чемпионка Лидия Скобликова.  Между куском хлеба, брошенного сытым в грязь и букетом выломанным в лесополосе прошло несколько лет, но остался почерк вечной сытости, дозволенности, обособленности. Злое поползновение оставить после себя след презрения к окружающему. Равнодушие к будущему.
Мороз превратил электричку в гулкий заиндевелый, скачущий по рельсам кусок зимы. Я занял короткую скамейку у входа, загородил от любопытных глаз своё снаряжение. Кому я нужен утром в рабочем поезде?
Горы и лес шарахнулись в стороны от грохота составов. Мне нужно всего десять секунд, а поезд стоит минуту в серой темноте полустанка. По насыпи из полудрагоценного камня я сполз в камыши Аргояша. Электричка будет делать долгий крюк вдоль Эльментского  хребта. Я уже пройду два озера, бор, горбатые голые хребты и выкачусь на тёплые родные огни.
- Появился.
Скажут мне.
- Поесть принёс?
Мои губы и лицо растянулись в чёрную улыбку, смятую морозом в хрустящую в слабом тепле гримасу.
- Всё  в мешках. Подходи!
Я сел у порога, снял обувь и потом всё остальное. Тело поверило, что ему можно отдохнуть. Не нужно упираться в душу и в жёсткий стержень воли. Искристая, мучительная тёмная полоса движения оборвалась. Пальцы ног вдруг взвыли, скрючились. Судорога прошла по  мышцам. Под ногами был тёплый пол. Весёлый огонёк прыгал за дверцей печки.
Книга Д.Олдриджа открытой лежала на столе. Никто сюда не заходил. Немного пыли, зимние узоры на белом стекле окна, книги, книги на ветхих древних полках, кровать, шкура. Я вытащил оружие из чехла. Воронь ствола покрывал белёсый морозный налёт. Всё пахло лесом, морозом одиночной жутью ночной тишины в горном Урале. За стенкой голоса. Там тщательно делили драгоценный сахар. Откуда он у детдомовца старлея? Сейчас и мне принесут кружку чая с ровным куском роскошног о столовского хлеба. Что там ещё навалили в столовой от  удивления и смеха подобревшие работницы? Олдридж – это Египет – дара, пески, мины и старая черепаха.