Доброжелатель. Часть 3. Гл. 5

Глава 5
Сквозь витрину

Катя сидела за столиком в небольшом кафе на Лексингтон Авеню в ожидании Гени. За окнами шел дождь, и стекла снаружи казались вставшей вертикально водой с серебристыми прожилками. Корни громадных домов наливались влагой и становились коричневыми и тяжелыми, казалось, их пропитала за многие годы дождей безнадежная жажда увидеть небо, но вместо прозрачного свода их гладкая каменная кора упиралась взглядом в глубокие, пропитанные электрическим светом заводи, полные внутри восковыми фигурами утопленников и сирен. Машины и люди за мутным стеклом казались колеблющимся водорослями, они извивались, и тени их то исчезали, то вновь возникали на гранитных камнях домов. Постепенно вода и журчащий свет за потоками начинали убаюкивать, трепетали фигуры предметов и фонарей за противоположными витринами, в такт с ними передвигались люди и машины, блики света и тени света, глаза прикрывались, опускались веки и уже сквозь них вдруг вспыхивающие фары вновь пробуждали от затягивающего в свой омут сна. 
Ей вспоминался Петя и совместная жизнь в Москве, а затем переезд в Америку и счастливые два медовых месяца в Нью-Йорке, и внезапный отъезд Петра, и вот теперь эта попытка спастись, соединиться с Геней, вернуться к спокойствию вместо счастья, впрочем, поэт отрицал возможность счастья, утверждая, что в мире есть только покой, и, кажется, воля, другой же ему отвечал, что и покоя и уюта нет, а есть лишь словами третьего одиночество в раме стекла, сквозь которое вновь почти ничего не было видно кроме воды, заливающей город.
Геня возник внезапно, ее разбудил его голос: "наверное, так начинался всемирный потоп", она согласно кивнула головой, хотя в груди ощутила внезапный холодок, представив на миг, что шутка Гени верна и всех их ждет смерть от удушья, испарений, воды и кисловатых водорослей, забивающихся в рот и не дающих в последний раз захватить глоток влажного гиблого воздуха.
– У меня даже песок заскрипел на зубах, – сказала, улыбаясь, Катя.
– Ты так красива, родная, – Охлопков взял тонкую хрупкую руку, поднес к губам, ткнулся легко губами, еще хранящими запах уличного водоворота. В сером небе висели две большие белые птицы, косыми сильными крыльями будто ложились на соленые столбы воздуха, оглашая землю и тяжелую водную материю резкими жалящими криками и здесь, с края земли, вынырнувшего внезапно из соснового жидкого перелеска и превратившегося в узкую полоску влажного песка, они казались вестниками конца и погибели, а они сидели на грязных в песке и птичьем помете лежанках и пили темное местное пиво с большущими черными оливками, и были счастливы, и их не пугали крики, доносящиеся из-под неба и будто ниспосланные одним им, и будущее казалось насыщенным такими же малыми радостями  в громадном общем доме России, где наречья и лица смешались и населили гигантские пространства от серых северных морей до черных вод юга и от западных холодноватых готических площадей до обширных пространств востока с бычьими взлобьями сопок и горячей водой, в гневе бьющей из-под земли.
В кафе звучала какая-то старинная музыка. В первой части произведения, чем-то похожей на торжественный гимн жизни, легко угадывалась тема оживающей после зимней спячки земли, вторая, более мягкая и лирическая, напоминала пастораль, щебетали птички, пастушок ласкал пастушку, корова медитировала над травкой, в третьей части звучали валторны и флейты, затем вступали струнные, будто наступило утро и первые люди, Адам и Ева, начинали новый день на земле.
Бесконечный поток воды за окнами кафе и замечательная мелодия переплетались, и казалось, что это совместное пребывания природы и музыки, и людей в уютном помещении обещают в будущем счастье, покой и надежду, Геня растворялся то в нежных, то в строгих и торжественных звуках венского оркестра, а Катя, слушая его рассказ о встрече с гением Гошей, тоже включилась в поток мелодии, и поток воды, и поток Гениной речи.
Геня передал полученную от Гоши рукопись, и Катя принялась за чтение.
– А что, ничего, – сказала она, только вот – тут громко хлопнула входная дверь, пропуская очередного посетителя, высокого, в длинном сером плаще и ковбойской шляпе человека, который, войдя, начал отряхиваться, как промокший пес, и когда снял широкополую шляпу, Геня узнал известного в перестроечной России и Америке автора и ведущего телемостов, странного жанра, заставляющего группы русских и американских участников делать вид, что возможен диалог между победителями и проигравшими; поэтому конца катиной фразы Геня не услышал, впрочем, не важно, кого напоминал текст гения, раз Катя его одобрила, нужно было дождаться окончания работы и названия, и передавать труд американцу.
Теперь по радио – видимо, хозяин был большим меломаном и все время слушал передачи классической музыки – рассказывали о глюковском последователе, композиторе, сочинившем трагическую оперу "Эдип в Колоне". Какие-то эврипидовские темы мелькали и на страницах наспех просмотренного текста-перевода, может, Катя говорила о греческом трагике? Впрочем, Трагик умер более двух с половиной лет назад, Катя же была рядом и была с ним, и ее благоухание – тонкий запах неизвестных ему духов, перемешанный с тяжелым запахом густых темных волос и шлейфом от путешествия ее племени через желтую пустыню и кровь предков с тонкими хищными чертами, – все это говорили о настоящем, осязаемом и доступном, стоило лишь отказаться от памяти и принять то, что было даровано судьбой.
Музыка была рядом, и Катя была рядом, и это соседство звучания и плоти казалось неслучайным – музыка пленяла и звала так же, как и близкая плоть, их красота и тяжесть были сродными, вырастающими из одного источника: жирной и плодоносной земли и закона вечного возвращения к жизни. И поэтому Геня в который уже раз забывал о своей отдельности и необходимости выстраивать жизнь из собственной личности, и лишь затем окружать ее чужими тенями и телами, он испытывал почти наркотическую необходимость находиться рядом с Катей и посвящать свою жизнь ей, и его нынешний приезд, и участие в невинной авантюре были только шагами к главному – существованию с Катей, обладанию ей и полной своей ответной отдачи и посвященности ее интересам и желаниям.
Пока Геня переспрашивал Катю, известный журналист с вихрем пронесся по кафе и взгромоздился на вертящийся табурет перед стойкой. Пил он, не снимая шляпы, и Гене на миг показалось, что он вернулся во времена покорения Диких прерий и сейчас в салуне начнется перестрелка.
"Странно, – думал Геня, – этот известный и довольный собой человек так свободно перемещается по всему миру и везде он свой, а ведь недавно СССР и США были врагами и этот журналист верой и правдой служил совдепии. Значит, чтобы свободно ездить, он должен был вызывать равное доверие и у тех, и у других, а это значит, что он работал и на тех, и на других, или, во всяком случае, давал понять, что готов сотрудничать как с теми, кто его выпускал, так и с теми, кто принимал. Возможно также, что и те, и другие считали, что могут начать с его помощью игру с двойным агентом противника, предлагая тому как бы живца, который готов согласиться служить противнику, на самом деле оставаясь сотрудником тех первых, кто его завербовал.
Собственно, так ведь и живут все представители прессы. Они показывают одним, что готовы служить истине, а истине подмигивают, намекая, что служат тем, кто ее защищает".
Пока Геня размышлял о плате за свободу, журналист допил и вот уже табуретка на длинной блестящей ножке кружилась, как карусель, растрачивая память и тепло только что исчезнувшего седока, и Катя поднималась и направлялась к выходу, отбрасывая со лба длинные черные волосы, и музыка в такт с ее струящимся волосами оплакивала точно так же растраченное и позабытое тепло недавних соседей по времени, и мягкое кожаное сидение замедляло круги, как карусель и шарманка, умолкнувшая на внезапной скрипучей ноте, мелькала понуро и уменьшалась на плече сутулой фигуры уходящего сквозь бесконечные струи дождя музыканта.