Из банных расказов

 

   Ах, до чего ж хороша русская баня! Европейские подделки под баню в аквапарках Германии и Чехии не чета им. И финская сауна не то, чего так жаждет и о чем томится русская душа.
   А хороша наша баня не только парилкой и вениками самых причудливых форм и названий, но еще и тем духом, что  начинает чувствоваться на подходе к зданию, на фасаде которого от времен советской власти еще видны остатки букв, а то и сами буквы, складывая которые и вспоминая прошлое, можно догадаться и мысленно составить фразу «Банно-прачечный комбинат».
   Дух этот виден повсюду — и в краснорожих довольных физиономиях мужчин самых разных возрастов и сословий, выходящих из этого «комбината», и в еще более красных и более довольных рожах мужчин, выходящих из двери рядом, откуда вместе с  господином шибает таким кисляком, что ты сразу же догадываешься, что за дверью льется и пьется  пиво.   Причем уже лет пятьдесят, не меньше. А если туда зайти, то … нет, господа -товарищи. Какой же русский пойдет в пивнушку перед баней? 
   Следующим показателем, определяющим русский дух на возлебанной (а как слово -то играет!) территории является некоторое количество, от одного и более, шустрых мужичков неопределенного возраста, продающих те самые веники, без которых НА Руси ( привет Украине!) никто в баню не ходит, а в тех же германиях, чехиях и финляндиях — наоборот, именно без  них туда  таки и ходят!
   Теперь о здании,- об этом гениальном творении русского народа эпохи страны советов. Что в свое время сделали коммунисты? Они, по завету дедушки Ленина,  «религия — опиум для народа», разрушили все церкви и соборы. Чем ответил российский народ на это? Правильно. Он построил банно-прачечные комбинаты! Взгляните на такой «комбинат», если он еще существует в вашем городе. Во-первых, это высокое многоэтажное здание, не меньше церкви, в котором люди могли справить свои повседневные дела, главным из которых — это совершить, как правило, в субботний или воскресный  (тут уж от вероисповедания зависит)  день омовение согласно всех правил  и ритуалов, а кроме того постричься, попить пивка, сдать белье в стирку. 
           А во-вторых, у каждого «комбината»  всегда была своя «колокольня» - котельная с огромной  трубой. Эта труба возвышалась над всеми стоящими рядом зданиями, и если и не издавала колокольный звон, то дымила так, что  разыскать баню даже приезжему не составляло никакого труда.
   Коммунисты, видимо, спустя некоторое время  спохватились, но было уже поздно. Народ полюбил баню, и не желал ходить в дома культуры на многоголосые хоры и  курсы кройки и шитья. А чтобы сильно не раздражать партию и правительство, он отправлял туда своих детей. Театры, кинотеатры тоже не стали альтернативой бане.
           Правительство злилось, обижалось на народ. Взгляните на  театры того времени и   банно-прачечные комбинаты, и вы поймете эту злость государства к народному времяпровождению. Однако народ любил эти обшарпанные и невзрачные дома так, как мать любит свое дитя, какими бы недостатками оно  не  обладало. Такую любовь к общественным баням испытывали возможно лишь древние римляне-ромеи. И с этой точки зрения версия о Москве, как о третьем Риме не лишена смысла. Но не семь холмов объединяли Рим, Царь-град и Москву, а возможно семь банно-прачечных комбинатов, расположенных в разных частях города.
   И вот мы заходим в эту так любимую народом обитель. На первом этаже снуют две-три женщины в одинаково застиранных уже не белого цвета халатах. При виде вас, одна начинает мести веником, или тереть шваброй кафельный пол прямо перед вами со словами «Ходют и  ходют здесь всякие», другая, гардеробщица, принимает от вас верхнюю одежду, и она же, или третья — идет за кассу и выбивает вам чек на посещение бани. После того, как вас обругали, раздели и обилетили, их интерес к вам мгновенно угасает, и женщины вновь собираются вместе для обсуждения своих женские дел.
   Без шапки, но уже с чеком вы поднимаетесь по широкой парадной лестнице с несколькими пролетами на второй этаж, и попадаете в огромный, гудящий как осиный улей зал.  Посетители прохаживаются, либо сидят возле своих шкафчиков. Ведутся  беседы. Кто-то пьет из термоса чай, кто-то бреется возле зеркала. В углу человек десять уже наполовину одетые слушают длинный-предлинный тост, постоянно вставляя в него свои реплики и от того тост кажется никогда не закончится. С другой стороны, наверное в последнем ряду — за шкафчиками не видно,- играет гармошка, и три-четыре мужских голоса пытаются попасть в унисон. Однако никто никому не мешает, и чувствуется полная гармония происходящего.
   Невысокий лысеватый мужчина в резиновых галошах и таком же, как у женщин с первого этажа халате принимает от вас чек и показывает   вашу диспозицию, ваш окоп, откуда вы начнете отвоевывать свое пространство на ближайшие 2-3 часа: находить тазик, набирать в него воду, занимать место на мраморной скамье, и затем, штурмовать свою высоту — заскакивать в парнУю, а не пАрную, как может показаться некоторым умникам,  медленно подниматься  на площадку первого уровня, и затем заползать на самый верхний полок, соревнуясь с двумя-тремя десятками таких же отважных бойцов. Вместо каски у вас войлочная шапка, на руках — рукавицы, в которых каменщики укладывали кирпичи на стройках, а заместо автоматов — сами знаете что.
           Потом этими автоматами - вениками вы будете хлестать себя, а когда  не останется сил, однако будет порох в пороховницах, вы обратитесь к соседу, которого и знать не знаете, и видите -то может в первый и последний раз. Посмотрите ему в глаза, протяните свое орудие, и скажете: «Добей, браток» . И он ничуть не удивляясь примет от вас сей предмет, осмотрит его оценивающе, сделает два-три холостых взмаха по воздуху, и приготовится добивать. Вы же в это время как плененный солдат перед казнью повернетесь к нему спиной, либо, если позволяет место, ляжете на полок на живот. В бане, когда бьют, в глаза не смотрят. И это тоже русский дух.
   А какие истории вы можете услышать в бане! Рассказывают везде- и в раздевалке у шкафчиков, и в коридоре, куря в открытое окно, и в мойке, намыливаясь мочалкой, и в парилке, когда греются, и конечно же потом, выйдя из парилки и зайдя с фасада в соседнюю дверь, откуда так шибает кисляком.             Рассказывают негромко,.но и не шепотом. Не скрываясь ни от кого. Здесь нет посторонних. Хочешь — слушай, а не хочешь, так и не слушай. Да, вот еще, народ в баню ходит простой, а если и не простой, то ни лампасы, ни ордена на кожу не пришивают и не пристегивают. Поэтому истории рассказываются словами немудреными, и фразы бывает долетают до ваших ушей не совсем нормативные. И тут уж ваше личное дело — слушать эти истории, или нет. А запретить их рассказывать вы права такого не имеете.


                А Р А Р А Т

   Вот вам одна такая история. Из далеких восьмидесятых. Учился я в то время в Киевском институте Гражданской Авиации. Однако не на летчика — этому в училищах учили, и даже не на инженера по обслуживанию самолетно-вертолетного парка, чему и в самом деле учили в этом славном институте, а на редкостную по тем временам специальность — материально-техническое снабжение в Гражданской Авиации. Смысла в этой специальности было совсем мало, потому что времена были советские, и при наличии Госплана и Госснаба, снабжение авиаотрядов шло своим чередом. Так что полученные в институте знания   в последующей работе по специальности на этот процесс никоим образом не влияли.
    Потом-то я понял, что смысл, вернее умысел в этой специальности все-таки был, и даже немалый. И он заключался в том, что конечно же летчиками были как правило мужчины, да  и технический состав в основном состоял из мужчин. И сыновья этих мужчин шли по стопам своих отцов, тоже поступая в авиационные училища и институты. Но проблема заключается в том, что у славных летчиков и авиаинженеров рождаются не только мальчики, но и простите, девочки.  Номенклатурных работников в Гражданской Авиации было вполне достаточно,  и директора аэропортов, начальники авиаотрядов голову ломали, куда устроить после окончания школы родную кровиночку женского пола.
            Вот так и получилось, что в красивом и уютном Киеве при институте Гражданской Авиации был экономический факультет со  специальностями снабженцев и коммерсантов, а в другом красивом и тоже уютном городе Риге — в похожем отраслевом институте,   как вы уже наверное догадались, тоже был экономический факультет. И там готовили бухгалтеров, плановиков и трудовиков (отдел труда и зарплаты).
             А поскольку   эта деятельность для авиационной отрасли не была основной, то  и факультеты были слабенькие, и на кафедрах преподаватели были явно не доктора наук . В общем, скажем прямо, так себе были преподаватели, и учили тоже так себе. И все смотрели на это сквозь пальцы. Поскольку на безопасность полетов в конце концов все это не влияло. И на всех этих специальностях действительно учились дочки советской авианоменклатуры. Однако не только они.
   Жизнь, господа мои хорошие — суровая штука. И неужели вы думаете, что такая халява, или лафа, как говорят некоторые джентльмены, будет длиться вечно? И некоторые джентльмены это заметили. Заметили, и … через какое-то время уже их заметили студентки авианоменклатуры за соседними партами на лекциях, а затем и сама авианоменклатура в качестве своих ближайших родственников а также  друзей ближайших родственников.
           Пикантность всей этой ситуации состояла в том, что простые и бесхитростные парни из средней полосы России по прежнему грезили небом и упрямо штурмовали летные училища и механические, авиаприборные, электротехнические факультеты институтов, повышая конкурс и уровень  проходного балла на них.  Простые и бесхитростные парни с презрением отметали экономические факультеты, считая их недостойными для мужской работы. И только те некоторые джентльмены - жители южных рубежей нашей необъятной родины,  гены которых сохранили в себе и персидские войны, и византийское господство, и завоевания Тамерлана, и гнет Османского халифата, сделали правильный вывод, и массово пошли на приступ вожделенного факультета.
           Однако с первого раза факультет не сдался. Особо оберегаемая территория дочек авианоменклатуры посредством работников приемных комиссий ставила южанам на экзаменах тройки, после чего ворота в рай для них захлопывались минимум на год. Но природное упорство и смекалка осилили это препятствие, и представители  нынешнего закавказья и сопредельных к ним территорий зашли на обетованную землю иным путем. Через подготовительные восьмимесячные курсы, организованные институтом для лиц, прошедших службу в вооруженных силах, то есть армии.
   Состав курса экономического факультета делился теперь строго пополам- половина -элитные дочки совавианоменклатуры шестнадцати-семнадцати годков от роду, половина- южные двадцатитрехлетние и старше джентльмены.
   И вот теперь, в этот самый момент, когда к тебе, мой дорогой слушатель, пришло понимание той ситуации, я могу вывести на сцену нашего героя. Знакомьтесь, вот он идет уверенной походкой с чемоданом под  крокодиловую кожу, называемым «дипломат» в новенькой шинели 54 размера, рост второй, с шикарными черными усами и небольшой залысиной, прикрытой фуражкой «а-ля аэрофлот» с блестящей кокардой  двадцатисемилетний первокурсник с грозным именем Арарат.
   Описывать все пять лет его учебы в институте я не буду, поскольку описывать-то и нечего. Скажу только, что на занятия он ходил исправно, и в журнале учета посещаемости пропусков по нему не было. И чемодан-дипломат под крокодиловую кожу был до предела забит учебной литературой, отчего он был неподъемным для какого-нибудь умника-дистрофика. А Арарат играючи исправно носил его   от общежития до института и обратно. Но знаний от этого у Арарата не прибавлялось ни на йоту. Со знаниями у него  было откровенно плохо, или вернее сказать — никак. Может он просто перешел к этому времени свой рубеж, за которым заканчивается процесс познания, может еще что случилось с ним ранее, но ни общественные, ни точные науки, ни впоследствии спецпредметы дружбы с ним не водили.
   Это все равно что вытащить губку из воды, и не отжимая положить ее в ведро с молоком. А потом начнешь эту губку выдавливать, так оттуда же не молоко течет, а только вода. А вот если ее, губку то есть, перед тем, как в молоко сунуть — выжать сначала, то молоко потом пойдет, правда все равно с водой. Но, с другой стороны, если выжать старую губку, то она вся скукожится, и воду потеряет, и молока уже не наберет. И будет такая лежать вся пустая и сморщенная.
   Только вы не подумайте, что это я про Арарата. Парень-то он был неплохой, дурного за все эти годы никому не сделал, и даже на наши приколы по поводу его возраста отвечал примерно так: «Я ваш старый бамбук, а вы мои молодые бамбучата».
   Катился так наш Арарат с переменным успехом и регулярно выдаваемыми деканатом   допусками к экзаменам от курса к курсу, и докатился к защите диплома. Текстовую часть Арарат слизал из разных несовместимых друг с другом книжек, итоговую ему кто-то из наших написал, другой поделился своим ненужным плакатом- графиком, а у третьего он выпросил на время  нарисованную еще на втором курсе таблицу формата А2, пылящуюся на полке шкафа.
   В общем настал этот знаменательный день. День защиты диплома. По такому случаю из Москвы приехал заместитель Министра Гражданской Авиации в качестве Председателя Государственной Аттестационной комиссии. Замом его был наш декан, ну а прочие члены комиссии- из наших же преподавателей.  И вот выходит   Арарат. Развешивает плакаты, таблицы, графики, говорящие обо всем и ни о чем одновременно. Следом произносит пустую и краткую речь, и отдается на милость комиссии.
           Члены комиссии из «наших», то есть все, за исключением заместителя министра, тупо понимают, что Арарат для них ничего нового, то есть имеющего смысл не сказал, и теперь отдуваться придется уже не ему, а им. Но поскольку существует субординация, то «наши» ждут отмашки «старшего». И старший, то есть декан, понимает это тоже и первым берет слово, и произносит следующую речь: «Все правильно Вы нам рассказали Арарат, все верно. А вот теперь ответьте-ка мне  на такой вопрос. Что такое прибыль?»
            Это нам-то, студентам экономического факультета, пять лет изучающих эти самые экономические науки.
    И Арарат, видимо вдохновленный похвалой от самого декана, чего он ни разу не слышал на протяжении всех лет учебы даже от простого преподавателя, Арарат, почуявший в кармане диплом об окончании и поплавок на лацкане пиджака, мгновенно и без запинки отвечает: «Доходы плюс расходы».
   Пауза. Почти такая же, как в бессмертном произведении Николая Васильевича Гоголя. Декан сказал уже все, что мог. Остальные члены комиссии просто боятся задать еще один даже самый невинный вопрос, чтобы не довести ситуацию до скандала. Мы, сокурсники Арарата, сидящие в аудитории, уже не сидим за партами, а тихо сползли под них. И тут уже Председатель Аттестационной комиссии, он же Заместитель Министра Гражданской Авиации начинает понимать, в какую ситуацию ставится и он сам, и эта комиссия под его председательством. Надо что-то говорить, но что именно? И он находит отвлекающий вопрос, и задает его Арарату: « Простите, а куда вы распределились?».
    Арарат, которого все еще распирает гордостью от похвалы декана, бодро и даже с некоторым вызовом, отвечает: «Сухумский авиаотряд». Мол, типа это вам между прочим субтропики,  а не Сибирь или Дальний Восток какой со Средней Азией. И в ответ, практически мгновенно открывается рот заместителя декана, которого видимо за пять лет окончательно  достал наш выпускник, и он обращаясь одновременно ко всем и ни к кому в частности, произносит: «А у них там все так считают».

    А Н Д Р Е Й

   А вот другая истрия. Но сначала — предисловие. Жил у нас   в городе классный мужик. Геннадий Борисович Залогин, царство ему небесное. Заслуженный артист республики,   почетный житель города, и самое главное — все его обожали.
    Закончил он то ли ГИТИС, то ли МХАТ вместе со знаменитыми теперь уже на всю страну артистами. Это потому что они в Москве остались. А он стал знаменитым в нашей провинции, потому что к нам в город распределился. Когда я с ним познакомился, он уже был директором театра. Пожалуй, самого лучшего  в городе в те времена. Геннадия Борисовича знали и любили все, и даже министр культуры, хотя и постоянно урезала  бюджет этого театра. Однако Гена умел как никто добывать деньги   всякими другими способами. Ну конечно не так, как их добывают наши   олигархи и чиновники, тупо тыря их из бюджета или получая откат.
     Поскольку у Генки была масса знакомых и близких, то он мог без труда  найти несколько человек, у которых торчали из карманов так остро необходимые на тот момент театру суммы. Даже если этот человек и не знал Геннадия Борисовича. Ведь Гена был такой обояшка. Как он умудрялся все это делать, но выходило так, что никто ему не отказывал в помощи, кроме, как я уже говорил, министра культуры.
    И еще он помогал всем. У артистов   тогда , в девяностых годах совсем мизерные зарплаты были. И куча проблем. И он решал их проблемы. Выбивал что-то у министерства, договаривался опять таки со спонсорами. А тем в свою очередь  доставал какие-то билеты, приглашал на свои капустники, и пьянки после премьер. К нему всегда можно было прийти вот так, запросто, и для любого человека он мог подобрать какие-то слова.   
   Один только недостаток был у Генки. В этих его словах. Он был ужасным матершинником. Любой человек, возраст которого превышал допустимый минимум, то есть от двадцати с копейками и до бесконечности, будь- то старый знакомый, или впервые видевший его, мужчина или женщина,  мгновенно получал от него обильно сдобренную порцию матерных слов и выражений. Однако обаяние Генки заключалось в том, что я не видел ни одного, кто бы в ответ надул губки, или обиделся, или сделал ему замечание. Создавалось впечатление, что интеллигентный человек просто не слышал этого мата, а рядом стоявший человек — слышал. Ну, видимо тогда я был не интеллигентным человеком.
     Генку по -молодости часто приглашали вести официальные концерты и торжественные вечера,  а позднее - в различные передачи на телевидение. Высокий, статный, с бархатным и одновременно слегка поскрипывающим тембром голоса он был украшением для зрителей. И была такая шутка среди его знакомых. Если кто-то говорил что видел вчера  Геннадия Борисовича по телевизору, или на концерте, то другой мгновенно спрашивал: «Так как он говорил? Матом?» И если первый отвечал, что без мата, то все сразу  как бы  разочарованно заключали: «Не, тогда это не он был».
   Потом у Гены случился инфаркт от всей этой нервотрепки, и после восстановления он положительно ответил на приглашение из Москвы стать директором-распорядителем в одном очень известном театре. Дали двухкомнатную квартиру, достойную зарплату, и все бы было хорошо, однако через несколько лет его не стало. Видимо здоровье свое он у нас подорвал серьезно. Театр после этого стал понемногу хиреть,  и не сказать, что загнулся, а просто стал совсем другим, не Генкиным, что ли. Дух в нем изменился, да и много старых артистов уж за эти годы ушло, а новые пришли. Да...
   Так вот, а теперь история. У нас в здании несколько фирм расположено. Ну, типа офис-центра. И в одной из этих фирм корешок у меня есть, Андрей. Роста он чуть поменьше среднего, плотного, но не толстого телосложения, приятной наружности, возраста чуть за пятьдесят,  в общем из того типа мужиков, которых женщины принимают за своего. Ну, то есть не стесняются. 
   И вот как-то Андрюха придумал себе такое занятие. Встречаясь поутру с женщинами, стал не просто здороваться, а обниматься с ними и целовать в щечку. Увидит значит, раскроет объятья и  идет навстречу улыбаясь. Сначала в своем офисе всех переобнимал, потом стал на моей работе уже моих работниц расцеловывать, а после вообще по всему зданию пошел. И они, ну то есть женщины, тоже как-то быстро в эту игру стали играть. Ну я ж говорю, есть такие мужчины, которых женщины воспринимают без страха и боязни и позволяют им немного больше, чем другим.
    И вот как-то раз, приходит Андрюха ко мне, обнял и расцеловал моих девчонок, попили мы с ним кофе, а потом мне надо было в соседнее помещение зайти, а там другая фирма, недели три как появилась. И там Юлька работает. И вот заходим мы   к Юльке. А она пару дней назад взяла на работу Наташку. Наташка худенькая, миловидная, лет около тридцати. А Андрюха-то ее ни разу не видел. Вот я захожу, и с порога говорю: «Ну Андрюха, иди, здоровайся с девочками». А сам смотрю на Наташку, какая у нее реакция будет. Андрюха раскрывает объятья и идет к Юльке. Та, поскольку уже не раз за эти дни была обцелована им, радостно спешит   навстречу, а Наташка начинает глазами перебегать от одного к другой. На лице — сначала непонимание, однако спустя секунду-две, включается в игру, и когда Андрюха, расцеловав Юльку, направляет свой взор на Наташку, та со словами   «Ой, бегу, бегу», направляется к нему.
           Этот же крендель перед тем, как обнять новую подружку, сперва спрашивает» «Как зовут?», на что та отвечает :»Наталья». И тогда он со словами «Ну иди ко мне Наталья», обнимает ее и целует.
           Номер этот я уже видел не один десяток раз, поэтому ухожу по своим делам. А минут через десять звоню Андрюхе. - Андрей,- говорю, - Ты мне все больше и больше напоминаешь Гену Залогина, царство ему небесное. Он также вот обнимал всех женщин при встрече. Только он еще слова говорил.  «Какие слова?» - спрашивает Андрюха. -Да, да, - говорю я, - как сейчас помню, обнимет Генка очередную жертву, потом посмотрит ей ласково улыбаясь в глаза, и негромко так   то ли утвердительно,  то ли вопросительно говорит: «Ну что, б...и».
   Больше Андрюха знакомых женщин не целовал. По крайней мере в моем присутствии»