Счастливые мертвые

Отец умер во сне. Остановилось сердце, измученное прошедшими за три года двумя инфарктами. Сафонов отчетливо помнил этот день – четырнадцатое октября, Покров день. В шесть утра нагло и настойчиво зазвонил телефон. Вымотанный вчерашним ночным отчетом, он со злостью схватил трубку, намереваясь обматерить утреннего террориста, и не узнал голос матери. Чужая, всхлипывающая через каждое слово женщина сдавленно прошептала: "Климушка, папа умер. Приезжай скорей!" – и положила трубку. Сафонов моментально вскочил, посмотрел на фото улыбающихся, живых родителей в рамке, стоящей у телевизора. "Нет, нет, не может быть! Мама, наверно, ошиблась. Надо быстрей ехать!" Зачем-то стал искать тапки, как будто ехать надо было в них. Выматерился, схватил висящую на спинке стула футболку, натянул на себя. Скоро запрыгнул в джинсы, нервно дернув ручку комода, достал чистые носки…

 Ехать в другой конец города. Рано, пробок нет. Двадцать минут – и он на месте. Перескакивая через ступеньки, взлетел на четвертый этаж. Открывшую дверь маму обнял, порывисто прижал к себе, закусив задрожавшую нижнюю губу. Опухшая от слез, она заторможенно повторяла: "А как же? Сашенька, а как же я? А как же?" Этот проклятый стойкий запах валерьянки! Он всегда предвещает страшное! Вытянувшийся, белый, как пододеяльник, отец лежал на своем привычном месте в кровати. В последний раз. Мама, поглаживая его застывшее лицо, говорила: "Климушка, ты посмотри: он ведь улыбается. Правда? Сашенька, а как же я? А зачем я теперь?" Фельдшер вызванной матерью скорой помощи констатировала смерть, молча вручила Сафонову визитку морга…

 Через полгода после смерти отца мать попросила Клима помочь ей разобрать вещи на антресолях. Именно там он нашел то, о чем никогда бы не предполагал, считая, что очень хорошо знал своего отца. Старый фанерный ящик, в которых раньше отправляли посылки, был доверху набит тетрадями с коричневыми коленкоровыми обложками. Сафонов наугад открыл одну из них. На первой странице – запись шариковой ручкой – "Моим будущим детям" и рисунок – много-много карапузов обоего пола, оккупировавших песочницу. Полистал: стихи, маленькая сказочка в конце. Улыбнулся, удивился. Перевернул ящик вверх дном, сверху выпал пухлый "Журнал учёта". Открыл и его понесло по волнам знакомого мелкого убористого почерка…

 Всю жизнь родители свято оберегали тайную причину, по которой отца уволили из городской больницы, где он работал медбратом после окончания училища. На все вопросы сына отец пожимал плечами, а мать уклончиво отвечала: "Сложились неприятные обстоятельства". Сафонова это задевало и поражало одновременно: как могли уволить отца, ведь он всегда был исключительно ответственным работником, трудоголиком. Как-то проговорился сыну, что от безденежья даже подрабатывал санитаром в морге, но подробностей не рассказывал. С мамой он познакомился, уже получив права и освоив новую профессию: дальнобойщиком колесил по стране. Почему-то Клим вспомнил про это, когда стал читать первые строчки. Хотя часть страницы, где, видимо, было начало, оказалось тщательно зарисованной клубообразными каракулями.

 – И, в-третьих, Шурик, очень прошу тебя: крошки за собой не забудь со стола убрать, –это Гуля выкрикнула уже в коридоре. Сегодня она ушла пораньше: спешила к друзьям на свадьбу, а Стецко остался на дежурство в ночную. Он глянул на себя в маленькое квадратное зеркало над раковиной, еще раз увидел здоровенный прыщ над губой, который отменял ближайшее свидание с Юлей, вздохнув, снял и повесил на крючок голубой клеёнчатый фартук. Стянул вымазанные резиновые перчатки, бросил в урну. Долго намыливал руки раствором и смывал. На прощанье окинув беглым взглядом секционную, выключил свет и с наслаждением хлопнул дверью.

Сняв халат в служебке, Стецко превратился в худого конопатого студентика в черной водолазке и джинсах. Очень хотелось жрать. Ситуацию спас приготовленный мамой студень из холодильника, а к нему – круто посоленный огурец, разрезанный на две половинки. Запивая поздний обед крепким кофе с печеньем, Шурик просматривал новости в Сети. В мире все было спокойно: ни прилётов НЛО, ни революций, а в некоторых местах даже затихли военные действия. Умиротворенный, Стецко прилег на диване, раскрыл недочитанного Кинга на сто пятьдесят четвертой странице…

Проснулся он от тихого разговора. Открыв глаза, вскочил с диванчика. Пятеро в белых простынях сидели кто где и негромко беседовали. Стецко хотел рвануть к двери, но мощная ледяная хватка мертвеца-здоровяка вернула его за шею на место: "Куда? Упал – отжался". Шурик послушно начал отжиматься, пока все вполголоса хором считали до десяти. "Молодец – пять! – сказал здоровяк, – садись на место." С диванчика санитар стал рассматривать гостей, пытаясь спокойными, медленными вздохами унять бешено колотящееся сердце. Здоровяк, бывший учитель физкультуры, не доживший до пенсии двух лет, умерший от тромба, грозно спросил:

– Ты зачем меня "бегемотиной" обзывал? Я все слышал!

– Но вы… вы такой тяжелый! Сто с чем-то, я не запомнил…

– Это не повод!

– Да-да, я знаю. Простите великодушно, – Шурик нервно потёр разом взопревшие ладони.

– А вот меня он всю изрезал и зашил кое-как, – голосом Наденьки из "Comedy Woman"

пожаловалась стройная блондинка. В подтверждение своих слов она распахнула простынку и все увидели уродский шов. На неё зашикали: "Здесь вообще-то дети!" Девушка завернулась и обиженно выпятила явно подкаченную нижнюю губу:

 – Кому я теперь там буду нужна?

 – Дяденька, а можно я печеньку возьму? – утонувший позавчера семилетний мальчик, откинув простынный капюшон, протянул к столу бледную ручонку с синеватыми, давно не стриженными ногтями.

– Э-э, да, конечно! – проговорил Стецко, а в голове завертелось: "А как же? А как же он будет есть? У него же…"

Синегубый мальчик, коварно улыбнувшись, стал грызть добычу. В разговор включилась сидящая на краю стола сухонькая старушка. Поболтав сухонькими ножками с маленькими ступнями и взмахнув фиолетовыми кудряшками, она высоким голосом произнесла:

– Вот и не стало тебя, Катюша Дурновых! Закатилась звезда провинциальной сцены. А когда-то ты взрывала аплодисментами даже столичные театры. О, Боже мой, какое это было время! – покойница, закатив глаза, закинула ногу на ногу. – Вот увидите, завтра припрется куча народа. Будут говорить хорошие слова. Эх! А дети и внуки, поделившие моё имущество еще при мне живой, начнут грызню. Прямо на кладбище! Уж я-то их знаю! Тоска, господа! Тоска сердечная!

– Сама Дурновых тут? А я ведь в вас когда-то был влюблен, – подала голос небритая рожа, бомж, которого вчера из парка привезли. Сказали: лежал на скамейке, а рядом – букетик кленовых листьев, как будто на свидание собрался, да инфаркт остановил.

– Правда? – старушка приподняла удивленные бровки, с любопытством оглядела хриплоголосого. – Очень приятно.

– А, знаете, господа, я вот что думаю: полвека прожил, а на самолете ни разу не летал. Как-то обидно стало, мечтал, что на пенсии обязательно, да, видно, не судьба.

 – А я страсть, как боюсь самолетов! Лучше долго-долго в машине или на пароме! – хлопая ресницами, прощебетала блондинка.

– Не поверите! И я гастролировала только в автобусах, поездах да на пароходах. В самолет меня было не затащить. Сейчас думаю: чего боялась?

– И я не летал, – добавил тихонько мальчик, дожевывая печеньку, – с моей мамкой не полетаешь. Если только из угла в угол.

Про Стецко все забыли, его никто ни о чем не спрашивал. Шурик так и сидел с выпученными глазами, переводя взгляд то на одного, то на другого говорящего покойника.

– Ну-у, господа! Значит, я самый счастливый из вас. А я, вот, вспомнил восемьдесят второй год, и я в белом костюме, в белых туфлях да с белым кожаным чемоданом летел из Москвы в Ливию. Я ведь тогда был переводчиком самого…

Он вдруг сморщил небритую рожу, заплакал, размазывая слёзы грязными руками по грязным щекам. Провинциальная актриса начала его успокаивать: "Ну, полно, полно, дружочек! Всё будет хорошо." Неожиданно она легко соскочила со стола и, театрально подняв голову вверх, начала:

– Я говорю, отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь?

Все, Шурик в том числе, зааплодировали. А бывший учитель физкультуры зычно проговорил: "Вот что, господа! Предлагаю полетать. Самим, без самолетов. У нас должно получится!"

Неожиданно раздался звук свистка, который, оказывается, все это время висел у него на шее, и здоровяк построил всех по росту.

– Ты не бойся, – ласково глядя санитару в глаза, проговорила старушка, – мы полетаем и вернемся."

Шурик молча кивнул. Он проводил летунов во двор, причем двери он открывал только для себя, замыкая группу. Светало. "Лишь бы сейчас никого не привезли," – подумал Стецко. Отряд выстроился клином, физкультурник встал вожаком. Расправив простыни наподобие крыльев, пятерка легко поднялась в воздух. Шурику показалось, что он услышал звук, похожий на шум крыльев больших птиц. Старательно и как будто привычно взмахивая руками, вожак уводил стаю ввысь, в сугробы ранних облаков.

Возвращаясь, Стецко думал о том, что надо хотя бы часик вздремнуть: за это время счастливые летуны должны вернуться в свои железные пенальчики. "Ах, да! Во-первых, –думал, засыпая санитар, – убрать крошки со стола."

 Под текстом стояла дата – октябрь 2013 год. Прошлый год! Сафонов заставил себя пролистать все тетради и понял, что это был последний рассказ отца. Что он хотел им сказать? Почему Шурик Стецко оказался в нашем времени, если в молодом человеке угадывались знакомые черты? И еще много вопросов он бы задал отцу, последняя улыбка которого сейчас стояла перед глазами.