Мамонтовка 2-22

                НЕМНОГО О СЕМЬЕ, С КОТОРОЙ ПОРОДНИЛСЯ ДЕД ФЕДОТ
                (Воспоминания Деляры Прошуниной, снохи Федота Кондратьевича.
                Написаны в конце 90-х годов.)

               (2/22) Мамонтовка

     Седьмого апреля, через две недели после обыска, нас вывезли в никуда. Скарб, спасенный теми тремя мужчинами, погрузили в грузовик, Ольга Борисовна села в кабину, мы с мамой в кузов. Грузовик остановился на краю большого снежного поля. Вдали виднелся двухэтажный барак. Нас выгрузили в снег. В том двухэтажном бараке нам отвели крохотную, давно нетопленую комнату. До темноты мы втроем перетащили туда половину вещей. Потом Ольга Борисовна нашла каких-то мужчин, заплатила им, и они очень быстро перенесли остальное. Но ночевать там Ольга Борисовна не позволила. Часам к одиннадцати ночи мы все трое вернулись в Москву. Наше снежное поле было не так далеко. В часе ходьбы от станции Мамонтовка, минут сорок электричкой до Москвы. Ольга Борисовна повела нас к какой-то своей родственнице. Та сняла с кровати матрас, накидала тряпья, и мы все легли спать на полу. Нас трое и она с двумя своими детьми. Утром мы с мамой ушли, и больше я Ольгу Борисовну не видела. Она уехала к какой-то родственнице в Магнитогорск, няней к ее детям.
     Еще несколько слов об Ольге Борисовне. Она удивительно интересно рассказывала о своей барыне, у которой прожила более тридцати лет, оставалась с ней и после революции, пока та не умерла. К сожалению, я забыла подробности, помню только впечатление, что барыня (слово это я тогда воспринимала как ругательное) была очень хорошая и несчастная, и они с Ольгой Борисовной фактически прожили как подруги. И еще помню любимое присловье Ольги Борисовны: "хуже нет работать у советской барыни".
     Большинству маминых подруг по несчастью давали комнаты в Москве или оставляли в той же квартире, только уплотняли, то есть подселяли соседей. Нас не могли оставить в прежней квартире. Мы жили в печально известном сером доме на Лубянке, в той его части, которая выходит на Малую Лубянку. Наши окна смотрели в маленький двор-садик за чугунной оградой. Ограда и окна остались по сей день, а клумба и песочница исчезли. Сейчас это двор, залитый асфальтом. Серый дом как раз в 1938 году из жилого превратился в одну из контор НКВД. Папа этому учреждению был чужой. Он служил в Красной Армии, а квартира принадлежала НКВД. Никто не обязан был думать о жилье для его семьи. Спасибо, хоть что-то дали.
     Командующий нашим выселением человек по фамилии то ли Капланов, то ли Капранов сказал маме: "Вы пожили - и хватит. Теперь мы поживем". На что мама ответила: "Не поживете. Вас тоже съедят". Ближе к зиме, когда мы стояли в очереди к следователю, чтобы подать заявление с просьбой пересмотреть дело папы (наивные люди), к маме подошла женщина.
     -Я никогда вас не видела, но угадала по рассказу мужа. Ведь это вы сказали, что его тоже съедят? Он сидит так же, как и ваш. Откуда вы знали?
     И еще одно воспоминание, связанное с домом на Лубянке. Уже после реабилитации папы, в 1956 году, мне надо было поставить маму на очередь для получения какого-нибудь жилья. Для этого требовалась справка, что нашу бывшую квартиру мы не продали и в ней живут не наши родственники. Где взять такую справку? Я помнила, что в соседнем с нашим подъезде в доме на Лубянке было домоуправление. Я отправилась туда и вошла в комнату, где, по моим представлениям, должны были выдать справку. В комнате стояло столов шесть. За ними сидели мужчины и что-то читали. Я обратилась к ближайшему от двери и объяснила, что мне надо. Он выпучил глаза и смотрел на меня, наверно, целую минуту.
     -Ребята, послушайте,- наконец сказал он.- Пожалуйста, повторите, что вы говорили мне.
     Я повторила. С мгновение стояла тишина. Потом взрыв хохота.
     -Домоуправление?- спросил один.
     Я кивнула. Новый взрыв хохота. Потом один из них спросил:
     -Кто вам выписал пропуск?
     -Никто. У меня нет пропуска.
     -А как вы прошли?
     -Меня никто не остановил.
     -Вот это да. Как же она теперь выйдет?
     Они о чем-то поговорили, один ушел, а другие охотно болтали со мной, кто я, чем занимаюсь, что за справка. Сидевший ближе к окну куда-то позвонил и потом объяснил, что справку мне выдадут в приемной КГБ на Кузнецком, 24. В это время вернулся ушедший и принес мне пропуск. Тот же сидевший ближе к окну подписал его. Гэбэшники пожелали мне удачи, один проводил до самого залитого асфальтом дворика.
     (Как в разные гэбэ попадают вроде бы приличные люди? И почему они идут туда работать?)
     В комнате, которая была в Мамонтовке, мы почти не жили. Скитались по Москве, остались знакомые, которые пускали нас переночевать. Каждый день мы начинали в очереди к какому-нибудь следователю или в какое-нибудь справочное бюро. Надо было узнать, где папа, что с ним? Потом мама поехала в Ленинград. В Москве ничего узнать не удалось.
     Очередь к следователю занимали утром часов в шесть, семь, стояли целый день, если прийти позже, то на прием не попадешь. В очередях стояли только женщины. Друг с другом не разговаривали. В отличие от деда Федота горем своим не делились. Когда я радостно узнавала знакомых, мама шипела "помолчи" и даже не здоровалась с женщинами, которые при папе чуть ли не каждый день бывали у нас. Почему? Не понимала тогда, не очень понимаю и теперь. Можно предположить, что боялись друг друга или боялись повредить мужьям? Боялись, что заподозрят "групповой заговор"? А может, просто свет был не мил, никого не хотелось видеть?