Награда, которую ценит дед

                Награда, которую ценит дед

Павлуша сидел в маленькой комнате прадеда. Он не знал, как подступиться к строгому старику, чтобы выведать у него тайну, за что тот получил в войну медаль «За отвагу».  Из всех многих наград  она единственная висела на лацкане  старомодного пиджака.  На шкафе была тяжелая задвижная дверь, на которой и висел дедов пиджак в целлофане на лакированной деревянной вешалке. Любимая награда деда тускло серебрилась и дразнила Павлушу не раскрытой старым солдатом тайной  подвига. Дед не очень  был  разговорчив, и потому трудно было из его уст услышать что-нибудь о войне. А когда старик понял, что Павлуша получил задание из школьного музея принести записанный рассказ  «О подвиге дедушки в Великую Отечественную войну», и вовсе замкнулся.
Невеселые, слезливые глаза его смотрели на внука с болью и едва заметной укоризной.

- Вот если бы это именно тебе было надо,- сказал он однажды.

Дедушка всматривался в телевизионную картинку. Показывали Донбасс. Там отдаленно громыхало. На горизонте в ночном небе стремительно взметывались вверх огненные всполохи. Следующий кадр о дневном Донецке передал такой перекатный гул, что Павлуше почудилось, как в дедушкиной комнате задрожали стекла единственного окна.

 В другое время Павлуша не смотрел бы эту далекую и непонятную для него войну. Но он увидел, как дедушка, весь напрягшись и привстав, тыкал тросточкой в экран, и его морщинистое лицо перекосилось от  боли, будто его ранило вновь тем осколком от мины, который перебил ему ногу в 41-м году. Дедушка что-то торопко шептал, и на его щеке блеснула скупая слезинка. На экране показывали таких же плачущих людей, столпившихся у маленького гробика. Белое, как мел, лицо мальчика светилось в нем. Ему было столько же лет, что и Павлуше.  На чистый безжизненный лоб падали тяжелые снежные хлопья и  не таяли. Оператор на мгновение выхватил заснеженную степь, идущую далее от  донецкого села, и многочисленные всполохи, оставляющие черные округлые воронки в белом  поле.

 - Как же  похоронят мальчика? Кругом стреляют ведь! – сокрушался Павлуша. И дедушка вдруг ощутил то горе внука, которое вонзилось в того так же, как  в него когда-то осколок мины.
 
Старому воину впервые глянулось во внуке то, что доселе он не видел: «Милостивое сердце у внука. Умеет жалеть… Щадливая душа…». А мальчишка жил, как казалось ему, в излишней холе, непозволительном баловстве и в  родительских потаканиях.
Старик украдкой перевел взгляд на медаль. Она по-прежнему скромным, тихим серебром украшала его давно не надеванный пиджак. Ходить он уже никуда не мог: раны старые да годы обязывали его быть в этой комнатушке, куда часто с шалостями забегал  правнук Павлуша, просивший его рассказать о подвиге, - для школьного музея.

- Я за таких мальчишек и девчушек, спасая их от фашистов, и получил медаль, - одолевая хрипоту и немощь, сказал Павлуше дедушка. – А этого мальчика из Донбасса убили нынешние фашисты. Мы с тобою, Павлуша, дома. Крыша у нас над головой есть, и в тепле мы. И не бомбят нас. И кушаем мы всласть, и живы мы, слава Богу… А там, в Новороссии, опять фашизм пришел порядки свои устанавливать, детей не жалеючи…
Мне уже 96 годков, и я уже жалею, что живу так долго. Мне, Павлик, невыносимо видеть, как убивают таких детишек,  как ты.

 Вот слушай:
«Помню, мы отступали. Единственную дорогу, ведущую через торфяной топкий лог, моему поредевшему взводу было велено держать до последнего, пока основные силы не оторвутся от фашистской армады. Весь день шла пальба. Голову нельзя было высунуть. Немцы не желали вязнуть в болотах и дрались за  единственный большак страсть как  остервенело.

А зима пришла ранняя, холодная. В овраге, в темном ракитнике, с раскатами, когда полыхал бой, рвалась морозная стынь. Но мы не чувствовали её, как не чуяли  жаркого огня разрывов: тела  вроде не своими, а чужими стали, кровавились, а боли не было.

 Когда рассеивалась гарь, в небесных просветах  объявлялись самолеты. Могуче ярясь моторами, били на бреющем полете по нашим позициям, и уже, казалось, никакой не было мочи держаться. А мы, Паша, держались…. И. представь себе, никакой понурости в душе. Что, мол, каюк нам…»,  - дед на минуту, как бы переводя дыхание, замолк. Но, видя, как приник к нему Павлуша, весь во внимании к его истории, продолжил уже бодрее, и речь полилась сама собою - уверенно, как написанная:

 «К полудню по зимнему полю, виляя меж черных воронок, несся грузовик. Мы увидели нашу полуторку.  Брезентовый верх кузова лохматился, рвался на ветру. Простреливаемый со всех сторон грузовичок упрямо двигался к нашим позициям. Мы прекратили стрельбу, показывая водителю, в какую ложбину следует укрыться, чтобы спастись. За лобастым увалом оврага полуторка стала. Из кузова воробышками стремительно вылетели дети. Они стайкой, прикрывая друг друга, сбились в выемке лога.

Двое или трое были ранеными. Их быстро и ловко перевязывала сопровождающая девушка, в армейском ватнике с петлицами. Она увозила ребятишек из детского дома. Одного мальчика, белокурого, чистенького, такого нежного по виду, что сердце от боли к нему заходилось, похоронили быстро, наспех, в глубокой воронке от снаряда…
Немцы наседали. До приезда детишек нас всех обволакивала уже такая немощь, какая бывает, наверное, в застарелом от хворобы теле.   Не знаю, сумели бы мы сдержать натиск фашистов, не объявись эта полуторка с детьми. Жаль к детям, боль за них охватили каждого из нас. Откуда решимость и силы взялись! Мы видели, как по заснеженному торфяному логу быстро повела медсестра своих детдомовцев, как она пробиралась к чернеющей вдали дубраве, где были еще шансы на спасение. А мой взвод держал оборону из последних сил.

Но о себе никто не думал. Некогда было. Надо было жить и биться с супостатом до того момента, пока чернеющая среди белых полей стайка ребятишек не скроется в лесу.

Не ожидая такого отчаянного сопротивления, немцы залегли, замешкались. Воспользовавшись этим, я отдал команду отходить. Но отходить было некуда, кроме как в лог, где мины исчернили снег поднятой из воронки торфяной россыпью. Швырнув разом несколько оставшихся гранат, мы ринулись в лог. Пока немцы соображали как да что, мы уже были далеко. Обозленные, они открыли вновь минометный огонь – самый опасный в нашем положении. Мины ложились в шахматном порядке все ближе и ближе от нас. Осколок одной из них и угодил в мою ногу…

Солдаты дотащили меня до медсанбата. У политрука, который пришел ко мне перед отправкой в госпиталь, чтобы сказать о представлении бойцов взвода к награде, рассказал, что дети были спасены и переправлены каким-то образом в столицу.
Потом, после госпиталя, были и другие сражения и битвы. Были награды. Большие. Серьезные.

Но эта «За отвагу» для меня самая-самая важная. Её одну и ношу.
 Но есть еще одна. Я получил её сегодня. Она в моем сердце - теперь до скончания моих дней…».

Павлуша не  понял, что дедушка имел в виду. Он весь, от головы до пят, был переполнен не только словами старика, но и теми внезапными и сокрушительными звуками войны, которые были и из той, дедовой, войны, и из той, которая была рядом - почти рядом -  на экране телевизора. Пороховая гарь вместе с горем людским проникала, казалось, и в комнату деда, и во всю их квартиру, и во весь видимый и невидимый мир, и в его душу...

На экране возникла девочка. Лицо её было охвачено ужасом. Она сидела рядом с мамой. Мама была недвижима. Девочка прижала куклу к груди и не отпускала: видно это всё, что у неё осталось родного. Она одна и беззащитна. И всё плачет, и плачет…

Тихие светлые ручейки текли  по щекам Павлуши.
- Дедушка, поедем с тобой на Донбасс – бить фашистов?

Дедушка молчал и теребил густые вихры внука. Глаза старика  становились теплыми и благодарными: «Есть на кого положиться… Россия не будет сиротой… У неё растет защита!»

А от  телевизионного экрана исходило леденящее дыхание реальной и страшной войны…