Муза

Муза,
ты пришла, муза,
в огненной шапке отчаянно-рыжей лисицы

Был вечер. Шёл дождь. Мы провожали Галку, я и Наташа.  Шли неспеша, говорили. Кажется, по дороге к вокзалу к нам присоединились другие. Я ничего этого не помню, потому что для меня существовало одно: сейчас я его увижу.

Муза
есть у любого,
каждый однажды
хотя бы немного поэт!

Эта мысль растворяла в себе всё - и сырой дождливый вечер, и длинные привокзальные улицы, и скорое расставание с подругой, - всё, всё…

Дорога промелькнула. Потом… да, потом они шли навстречу - несколько парней с гитарой и дорожными сумками. “Скажи ей”, - негромко произнесла Галка, и Наташа сказала мне, близорукой, то, о чём я уже догадалась.

Галка, я видела от тебя много обид, мы всегда были соперницами, - не только потому, что тем летом в лагере обе отметили его. Нет, мы были соперницами по духу, но я прощаю тебе всё за эти два слова и за то последнее письмо:

“...что тебе написать? Во-первых, он отличный друг, а во всём другом - разный. Обычно весёлый, но иногда может обидеть человека, сам этого не заметив, шутя. Девчонки считают, что это ещё ветренный мальчишка. Нет, кажется, они ошибаются. Обожает спорт, занимается лёгкой атлетикой. Симпатичный, у него красивые глаза - тёмно-карие -  и много родинок. Он из тех, кто может спокойно посидеть, поговорить с девчонкой. Просто, без всяких штучек. Обычно рьяно отстаивает справедливость. Если неправ, сможет в этом сознаться. Нужно ли тебе это писать, но всё, так всё. Говорят, ему нравится Н. И., но я давно уже наблюдаю (мы часто собираемся в одну компанию) и, кажется, нет у него девчонки, чтобы это было серьёзно. Что ещё? Совсем забыла: умеет гадать на картах. Что касается эрудиции - он сколько хочешь будет болтать о спорте, об остальном, увы… Но всё равно, это интересный, обаятельный мальчишка”.

Спасибо, Галь. Ты доказала, что можешь быть великодушной.

Подумать только, я ведь знала его ещё раньше, ещё до лагеря, - в первом классе! Мы вместе ходили в продлёнку, которая была устроена на втором этаже старой церкви. Он всё время хулиганил, и я его терпеть не могла. Однажды в той самой продлёнке я спускалась по лестнице с письмом в руках, а он со своим дружком отнял у меня письмо. Оно ему было, конечно, ни к чему - повертел в руках и отдал обратно. А с этой самой Н. И. - чёрненькой, кокетливо-весёлой девчушкой - мы жили в соседних домах и бывало возвращались вместе домой из продлёнки. За ней тогда бегали все мальчишки, потому что у них, в первом “А”, было всего четыре девочки.

Стоп. Перрон. Поезд ещё не прибыл. И вот!..

Муза,
мы так недолго
были с тобой, но вся жизнь
золотым озарилась огнём

Что я чувствовала? Не знаю. В памяти моей - дождь и грусть. Нет, не грусть, а мучительная боль предчувствия, что уже никогда больше…

Всё это было уже испытано однажды - мной, девчонкой, которой едва исполнилось двенадцать, но которая уже смыслила в своих чувствах настолько, чтобы понять: это - любовь! И ни о чём больше не думать, и ничего больше не желать, и кричать каждый день в наивной детской радости: “Я люблю его!”, и слушать смех подруг, которые воображали себя взрослее, но ничего не поняли, и, не обижаясь, смеяться вместе с ними.
Знал ли он?
Долетел ли до него этот никем не оберегаемый и потому никем специально не распространяемый слух?
О, Господи, что до того, если не прошло и двух недель этой истории, как рухнувшие воздушные замки придавили меня своей отнюдь не воздушной тяжестью.

В тот злополучный день наша четвёрка дежурила по столовой, мы устали и не пошли на футбол - наш второй отряд играл с первым. И он играл, он отлично играл, и пару раз от него с поля прибегали “посыльные”, приглашая нас на игру. Но мы не пошли.
Вдруг в коридоре послышались крики, возня, шум. Мы вышли, не понимая, что происходит.
Весь коридор был запружен людьми, и несколько рослых парней несли его на руках. Он был страшно бледен, но не стонал. Говорили: вывих. перелом… Отнесли в медпункт. Вызвали грузовик.
Провожал весь лагерь, все прощались, - он ведь был всеобщим любимцем. Я стояла поодаль.
Все последние минуты он всё выглядывал из кабины, всё искал глазами кого-то…

Боль. Слёзы. Весь вечер и всю ночь.
За что? Эта кара была мне не по силам!

Они уже не смеялись. А может быть я просто потеряла способность слышать что-нибудь, кроме своего сердца, которое лихорадочно билось в поисках выхода.

То не была случайность, нет, и мы не расстались сами, по доброй воле. Нас с хрустом, с кровью оторвало друг от друга и отшвырнуло далеко и безвозвратно… Та боль долго была как кусок свинца в груди…

Пусто
без тебя в доме,
в серую ночь унеслась золотая лисица.
Трачу
дни я нелепо,
шутят друзья:
ты лисице попался в капкан!

Мало было того, что после лагеря мне предстояло навсегда уехать из родного города, мало было того, что он сломал ногу и уехал раньше - в тот самый миг, когда мы оба осознали, что любим, - нет! мне предстояло пережить всё это во второй раз, в тот вечер, когда шёл дождь, и мы с Наташей провожали Галку. Они классом уезжали в Брест ровно на те четыре дня, что оставались до моего отъезда.

Но пока мы были вместе, и я вновь видела его - он ходил мимо и вокруг в поисках чего-то, чего никак не мог найти. Один из его друзей нас сфоторгафировал.

Я чувствовала, как со скоростью и рёвом приближающегося поезда надвигается то неотвратимое, что навсегда разлучит нас.
Он сел в вагон.
Поезд тронулся.

Муза,
ты вернись, муза,
через года слышу я,
слышу твой запоздалый ответ:
“Милый,
я твоя муза,
мука твоя,
без меня жизни нет,
да и музыки нет!”

Мы брели домой. Дождь кончился. Потом закапал опять.
- Не плачь, - утешала меня Наташа. - Они вернуться на том же поезде, на котором тебе уезжать, и ты увидишь его ещё раз.

Потом была ночь. Наташа спала. Двор накрыла темнота - ни звёзд, ни луны, только дождь, дождь, дождь.

Я стояла на крыльце под козырьком, смотрела вверх, на кроны деревьев, и думала: “Милая девочка, я не упрекаю тебя за эту жестокую надежду. Ты веришь и говоришь искренне, потому что не знаешь того, что знаю я: он никогда не вернётся на том же поезде, потому что наши поезда всегда идут в разные стороны…”


Муза,
ты пришла, муза...

*автор слов к песне А. Вознесенский.