Перелом

ПЕРЕЛОМ. Часть1

Каждая судьба имеет свой перелом. Каждый человек проходит свой важный рубеж, после которого он помнит себя новым, иным.
Бахтин первый ввел термин "карнавал" применительно к надломленным героям Достоевского, которые в один прекрасный момент предстают перед посторонними прямо на улице или в публичном месте, но как бы наедине со своими неизбывными страданиями - как разбитый Мармеладов, принесённый с улицы умирать посреди своих и чужих, после того, как он попал под копыта лошадей... как Катерина Ивановна перед смертью, когда она на улице заставляет деток петь, чтобы им подали милостыню... Это всё о людях, которым "некуда пойти", у которых жизненный тупик... Но ведь страдание всегда вызывает отчаяние и тупиковость, если оно запредельно. Горе лишает стыда, привселюдно выраженные эмоции зашкаливают, и уже всё равно - смотрят ли чужие - нет сил на оглядку...
Расскажу о такой "карнавальной" ситуации, героями которой оказалась однажды вся моя семья со мной во главе, потому что "виновницей" страшного карнавала была я сама.
В тот солнечный воскресный мартовский денёк в мурманском дворе моего детства нас позвали домой обедать, но мне как-то не хотелось уходить, я выпросила ещё 15 минут, а сестра ушла в дом. На дворе от солнечного сияния таял снег, он таял прямо на глазах, и я - шестилетняя барышня - нагребала тающую снежную кашицу совком в ведёрко, сидя рядом с трансформаторной будкой в неудобной позе - одна нога вперёд, другая согнута в коленке до упора... только дети могут сидеть подолгу в такой вот позе. Я видела, что водитель машины, выглядывая из кабины, пытается задним ходом подвинуть машину поближе к будке, и ещё успела подумать: зачем это он делает? - Но в следующее мгновение машина въехала в будку, крыша её накренилась и упала на мою выпрямленную ногу, я явственно услышала хруст своей кости - вся нога оказалась под крышей... Я закричала не столько от боли, сколько от страха, а следом на меня обрушилась дикая боль. В следующее мгновение неимоверно страшно закричал выскочивший из машины водитель, заметивший меня, и вместе с подбежавшим к нему на подмогу другим мужиком они приподняли и отодвинули от ноги плиту. Ноги я не чувствовала. Боль была такая, что я не плакала - просто сил на это не было. Водитель взял меня на руки - и я почувствовала, как безжизненно, будто оторванная, как бы ОТДЕЛЬНО ОТ ТЕЛА повисла моя левая нога. Вся, почти от основания бедра. Я закричала - "ааааа, ногу, ногу!!!!" Водитель понял и как-то более осторожно подхватил ногу, мне стало ещё больнее... От водителя резко пахло перегаром, этот запах был до того нов и неприятен - что я даже на какое-то мгновенье забыла о боли. Весть бежала впереди нас. Водитель тащил меня в поликлинику. Нашего подъезда ему было не миновать. Слишком людно было во дворе: видевшая всё соседка закричала моим родительям в форточку о несчастье... У нашего подъезда как-то очень скоро появился выскочивший папа в пижаме - бледный и какой-то сам не свой, что-то в его облике изменилось - что именно - сразу было не понять... Следом за ним вылетела навстречу и перепуганная бледная мама. Через минуту папа уже держал меня на руках и все мчались за ним в поликлинику, которая была в этом же доме.
Дежурный врач - мамина коллега, осмотрев ногу сказала: перелом бедра, скорее всего со смещением, счастье, что закрытый... Мама закивала. Позже, когда выяснились обстоятельства - стало ясно, какая я везучая: крыша будки, под которую попала нога, была вогнуто-выпуклой и по счастью маленькая ножка пострадала только в том месте, где на неё обрушилось ребро крыши, высоко на бедре... Основная часть ноги ушла под выпуклую крышу и не пострадала... Вызвали скорую.
Она пришла очень быстро. Но к моменту её приезда рядом уже были и Неничка с моей маленькой сестричкой Леночкой. Несколько соседей толпилось рядом с машиной, когда меня выносили из поликлиники на носилках и клали в машину. Я никого толком не видела и не слышала - только надрывный плач моей сестрички и её причитания: Анусенька, родненькая, сестричка!!! Не увозите! ААА!!! как же я теперь одна?! куда вы её увозите?!!!"
Сколько бы ни прошло лет и как бы потом мы с ней не ссорились - я не могла всерьёз обижаться на неё - сразу всплывала вся картина страшного карнавала и забывшая себя от горя четрёхлетняя девочка, кричащая навзрыд "Сестричка моя родненькаяяяяяяяяяя!АААААААА! Куда?!!! Не забирайте! Я с тобой!!!!!!!" Этот надрыв думаю и её очень изменил. Но самая разительная перемена физическая произошла конечно в облике папы - он за те несколько минут, пока тащил меня в поликлинику полностью поседел. Брал меня на руки - ещё был чёрный, а в поликлинике - был уже совсем седой.
В больнице меня забрали у родителей. Принесли на носилках в большую комнату, помню острую боль укола, снова укол. Потом я перестала на время чувстовать боль, потом снова острейшая страшная боль и противное жужжание дрели: кость сверлили через мясо! - это была боль, от которой я кричала, как резаная, вернее, как колотая и просверленная... Потом надевали шину - так они назвали мерзостного вида грязноватую брезентовую подставку, на которой установили ногу под углом, приподнятую, растерзанную проколом со вставленной повыше колена прямо через кость и мягкие ткани спицей. Помню всё это очень чётко. И помню серый потолок коридора, в который смотрела, когда меня несли в палату.
Сна не было, была нестерпимая, игольчатая боль в месте спицы, была какая-то противная тошнота и жар и холод. И нигде не было Ненички. "Где же ты, Неничка? Ты меня забыла?"
Санитарка на утро говорила маме: девочка ваша бредила, звала какую-то неню - куклу свою, наверное... Вот ведь, так странно - другие детки маму зовут в бреду, а ваша неничку какую-то..."
Неничку пустили только пятью днями позже, и тогда уж все поняли - что она не кукла, что она Неничка!" Мы обе рыдали от радости, что наконец увидели друг друга... К тому времени я совсем освоилась в палате. Нас было всего три, кажется, лежачих. Остальные дети могли передвигаться.
Из ожогового отделения приходили дети, от которых остро и отвратительно пахло ненавистным рыбьим жиром, от которого я всегда рвала. Попросила из дому духи и спасалась, дыша из маленького флакона с духами, когда ко мне подходил мальчик Витя с вылезшими из орбит глазами и сплошь обожжёнными руками - частично перевязанными, а частично с открытыми ожогами, уже заживающими... Мальчик был странный, вылезшие из орбит в момент пожара и не вставшие на место глазки без ресничек казались рыбьими, пальцы рук у него были странные - недоразвитые от рождения - только по одному сгибу вместо человеческих двух на каждом... Но у него был очень красивый певческий голосок. Было ему пять лет, но пел он очень чисто и правильно и не было никакой силы отогнать его от меня - почему-то ему нравилось приходить ко мне... У меня всегда рядом была большая интересная книжка "Лукоморье", которую я читала, флакончик духов, который держался на изготовку, и неизменные сласти на тумбочке. На сладости Витя был не падок, читать он не умел, пузырёк с духами я держала так близко к носу, что их запах уж точно его прельстить не мог - я так и не знаю, почему он так любил приходить именно ко мне - у меня в сердце было к нему много жалости, может он это подсознательно чуял?
Других детей помню очень смутно. В детстве пролежать три недели неподвижно - это как для взрослого лет двенадцать примерно... Такое же и у меня было ощущение...


ПЕРЕЛОМ. Часть2

Дни тянулись очень медленно. Мне показалось - вечность прошла. А между тем шли всего лишь вторые сутки моего пребывания в больнице, когда дверь в палату отворилась и вместе с санитаркой вошёл незнакомый человек в халате, наброшенном на плечи. Я никогда не видела следователей и даже не уверена, что слово такое знавала - но почему-то сразу поняла, что он будет меня спрашивать о водителе и как всё произошло. Я даже опередив его вопросы, помню, попросила: "Не наказывайте этого дядю, он нечаянно, меня не видно было. Он выглянул из машины и просто меня не увидел".
На самом деле против водителя уже дали показания свидетели, что он из кабины не выходил и дал полный задний ход, ударившись в крышу будки. Но мне почему-то сейчас задним числом кажется, что он всё же выглядывал из кабины, что это неловкость. "Так выглядывал, говоришь?" - спрашивает он ещё раз. И я утвердительно киваю головой. Хотя вообще-то вовсе не помню толком. Но решила твёрдо стоять на своём. Меня вообще буквально сразу, с первых минут, волновала участь водителя. - Что с ним сделают? Очень было страшно, что его ИЗ-ЗА МЕНЯ посадят в тюрьму. Следователь уже знает, что водитель был пьян и поэтому, наверное, разводя руками, говорит: "Вообще-то что ж с того - выглядывал он или нет - это уже не имеет особого значения"... "Именно, - говорю я. - Что теперь его наказывать? Ведь он не хотел, простите его, очень вас прошу! У него наверняка есть свои детки, от добрый... Он плакал почти, когда нёс меня на руках!" У следователя меняется выражение лица. Он говорит мне: "Аннушка, ты устала. Я пойду". Но я прошу: "Так обещайте мне - не надо его в тюрьму!" Следователь молча кивает, глядя мне в глаза: "Это как суд решит" - "Не надо! Не надо никакого суда!" Приходит санитарка: я ей тоже кричу - скажите им, чтобы не сажали дядю в тюрьму. Приходит мама: и ей я тоже говорю: "Они хотят посадить несчастного водителя. Ты и папочка не должны этого допустить. Это случайность, нелепость." Мама обычно никогда не плачет. Она обещает. У неё красные глаза. Но она никогда не плачет. Она успокаивает: мы уже решили, доченька. Не будет суда...
Потом окажется, что такой же по факту, как и у меня, только более сдержанной, была и реакция моего отца: когда несчастный водитель пришёл умолять моего папу закрыть дело и простить его - папа сказал: "Мой ребёнок жив. Иди отсюда. Расти своих. Только не пей."
Детей у водителя было кажется трое или даже четверо. Мал мала меньше. Почему он управлял служебной машиной в воскресенье и при этом был в стельку пьян - мы так и не знаем.
Больничный запах, дух, еда - всё это было новым и противным, как чёрные штампы на простынях, казённые стены, грубые гранёные стаканы, алюминиевые ложки и крашеные устаревшие и уставшие от лежания многих тел кровати... Хотелось отсюда! Неважно куда, даже необязательно домой. Просто - вон! В проклятой брезентовой железной шине с адскими колёсиками шестерёнками тоже что-то было не так. Больная нога невероятно чесалась. Чесать её толком было невозможно, так как любое неловкое движение обдавало колющей болью как электричеством. Мама ужаснулась, откинув одеяло: вся больная ножка была в клопиных укусах. В брезенте проклятой шины водились клопы!!! Если бы моя мама не была врачом - он могла бы себе позволить устроить скандал. Но она сама была врач. Поэтому она очень вежливо сказала об этом лечащему врачу или завотделением... А может и вообще не сказала, но только она сразу же сама начала бороться с кусающими меня клопами, вырывая их гнёзда вручную, осторожно, чтобы не тревожить ногу... Сделать это за один раз ей никак не удалось, но через несколько дней операция эта всё же стала давать результаты. Мне стало легче. Хотя так чтобы уж совсем клопы от меня отстали - не было этого, они напоминали о себе до конца...
Однако, самым большим мучением стали всё же не укусы клопов, а банальные отправления живого тела. Я просто ни в какую не могла просить у чужого человека судно и ждала маму... Когда мама узнала о том, что я никого не просила и всю ночь и всё утро терпела - она была в ужасе. "Как же ты будешь? Ведь здесь люди специально работают, чтобы больным судно подавать! И ведь они славные, добрые. Ты что, хочешь себя искалечить окончательно? Ведь от этого страдает весь организм! Ведь так и погубить себя можно..." -не унималась мама. Я сказала: "Нет. Только ты или Неничка". Мама объяснила санитарке проблему и просила, чтобы она утром ставила судно сама и ни о чём меня не спрашивала. Но я завидев её кричала: мне не нужно! Потом у меня было что-то вроде приступа колики на почве сдерживания. Так на четвёртые или пятые сутки наконец допустили до меня Неничку. Неничка оставляла Леночку у соседей, и шла ко мне. Это было чистой радостью - видеться с ней. Но она всегда приходила ненадолго.
Я много читала в больнице. Особое впечатление на меня произвели сказы Бажова "Синюшкин колодец" и "Хозяйка медной горы". - Я страстно мечтала научиться превращаться в ящерку - юркую, неуловимую, очаровательную пластичную зверь. Но кроме фантазий, посещали меня и горькие мысли о том, что ведь наверное я могу остаться калекой... Я отгоняла их от себя. Мама говорила - всё будет прекрасно. Через три недели снимут шину, наденут гипс и можно будет забрать меня домой. Улитками уползали одинаковые безрадостные больничные дни. И вот наконец сбылось: меня везут на носилках куда-то всё по тому же коридору. Мне снимают шину. Я не плачу. Я мелко дрожу. Состояние у меня приподнятое. Врач шутит со мной, снимая проклятую брезентину с железками, снова больно, но я всё решила терпеть стоически. Вот уж медсёстры помогают ему превратить меня от пояса и вдоль ноги во фрагмент гипсовой скульптуры. Нога представляет собой белую костяшку. Невозможно ходить, невозможно сесть. Как с этим жить? - непредставимо. Но ведь живут же другие - резонно говорю я себе.
Домой, домой!!! Здравствуй, родненькая шубка с капюшоном. Ножки не в ботиночках, так что ж! - закутали и поехали.
Мама спросила меня уже дома - делали ли мне рентген. Я отвечала - нет, не делали! Я помнила точно, потому что мне делали рентген раньше и я знала, как выглядит рентген-аппарат. Но мама не верила, просто не могла поверить, что можно снять шину и, не сделав рентген, сразу наляпать гипс. А зря не верила. Детям надо верить. Они тоже люди, хотя и маленькие.

 Перелом. Часть3

Ещё лежа в больнице, я перебирала в памяти дорогие мне события моей недолгой жизни. Вспоминалось только хорошее: то игра во дворе в войну, куда из всех девочек мальчишки принимали одну меня - и я "спасала раненых" мандаринной долькой из своей корзинки, ах до чего же вкусны мандарины на морозе, скажу я вам - вот только очищать их замёрзшими пальцами тяжело... Вспоминался как триумфальный праздник моего детства день моего пятилетия - самый роскошный из всех детских праздников. Вспоминалось, как лет четырёх от роду я по требованию Деда Мороза, вместе со всеми детьми, искала "девочку в оранжевом платье", потому что она должна была получить приз за лучше всех рассказанное стихотворение... как бросились ко мне все дети сразу - потому что только у меня было оранжевое платье, и как мне было удивительно - что это не кто-то другой заслужил приз, что это я сама... Вспоминались колёса моего трехколёсного велика, которые быстро крутятся, если обеими ногами по очереди нажимать на педальки. Вспоминалось, как после "лекции" о микробах, которую я "прочитала" детям во дворе, меня стали выбирать традиционно учительницей, когда играли в школу, и это несмотря на то, что в игре участвовали и те дети, которые уже учились в школе!
Вспоминалось и грустное: как Неничка подвернула ногу, вся её ступня страшно распухла, но Неничка надела одну туфлю на здоровую ногу и галошу на больную, взяла палку и пошла на базар, потому что надо было нас с сестрой кормить чем-то... В общем, все мои сны и явь - если только я не была увлечена чтением - состояли из воспоминаний и грустных вопросов: смогу ли я вернуться снова в мир НОРМАЛЬНОСТИ, где есть родители, все трое, есть Леночка, свет люстры, а не паршивая лампочка на задрипанном потолке, смогу ли снова пить из чашки, а не из поильника, бегать, крутить педали велика, ходить КАК ВСЕ...
Дома наконец можно было иногда принимать вертикальное положение, вымыть голову в наклон - до сих пор благодарна маме и Неничке, которые не дали меня оболванить в больнице и сохранили мою большую косу.
Дома - оно и было - ДОМА - одно слово. Но всё было не КАК ВСЕГДА. На всём лежал новый отпечаток неблагополучия. Папа выносил меня на руках "погулять". На самом деле прогулки не получалось, а полулёжа на санках было неудобно, неуютно и холодно от неподвижности. Не радовали ни игрушки, ни сладости... Я превратилась в ожидание... Зачёркивали с Неничкой дни в календаре...
Но вот прошли три недели напряжённого ожидания. На улице уже остро пахло весной - несмотря на то, что всюду еще лежал снег. Меня везут на саночках домой, мне только что сняли гипс. Но радости нет - ни у меня, ни у мамы, ни у папы. Папа поднимает меня домой по лестнице. Радости нет и в Неничкиных глазах. Да я и сама вижу: больная ножка теперь совсем тоненькая и короче здоровой... В висках у меня стучит страшное слово НИКОГДА - никогда мне не бегать, не ходить как все, никогда у меня не будет больше детства. Будут мои книги и моя музыка, быть может вернётся ко мне волшебная моя первая учительница музыки Наталия Филипповна, которая начала со мной заниматься за две недели до перелома. Но я всегда буду маленькой старушкой. Калечка не может быть больше девочкой. Не станет девушкой на выданье. Она не будет невестой - её замуж никто не возьмёт, и деток у неё не будет. Одна, на всю жизнь одна. И я ведь совсем не умею ходить.
После долгого молчания - несколько часов я ни с кем не хотела говорить - я попросила, чтобы мне вернули костыль, которым я должна была пользоваться, но едва пользовалась пока была в гипсе. Я пыталась дойти до кухни, но в коридоре упала бы, если бы меня не подхватили. Слёз не было, я точно помню. Было тихое отчаяние. Как будто у меня вырвали дыхание. Эти чёрные дни - целых две недели, кажется, я смотрела из окна и говорила себе - где же эти все калеки - их нет на улицах, они спрятаны от жизни в каких-то закутках, они домашние существа - без радости, улыбок. Без БУДУЩЕГО. И вот я тоже такая, я одна из них. Как же дальше жить? Но есть книги, музыка и есть мои мысли... Больше, кажется, зацепиться не за что.
Мама между тем сдаваться не собиралась. После беседы с лечащим врачом, который только разводил руками, мама разговаривала с главным травматологом города Мурманска. Он сказал: Да, произошла медицинская ошибка, врачу вынесен выговор. Можете подать на него в суд за халатность. Но... Вы же сами врач. И что это даст?
-Господи, разве за этим я к Вам пришла? Надо решать судьбу ребёнка. Что делать?
-Ломать - ответил он. - Снова ломать и снова сращивать ногу.
-Какие шансы на выздоровление?
-Статистика успеха 54 процента.
-А если она попадёт в оставшиеся 46?
-Значит у неё такая судьба. - Инвалидность.
-Легко Вам это говорить... Это не ваша дочь.
Из разговоров с друзьями и коллегами мама выяснила, что в Ленинграде жил блокадный старичок - всем старикам старик - профессор Куслик(или Кустлик?) Он сам был инвалидом - с протезами ног собственной конструкции. Ехать надо к нему - он должен решить: ломать ногу снова или не ломать.

 Перелом. Часть4

Сердце моё замирало от ужаса при воспоминании о последней реплике главного травматолога Мурманска в разговоре с мамой: "Если бы это была моя дочь - то я бы ломал". Но если Куслик скажет то же самое? Трусить - ведь не выход, даже не попробовав исправить положение вещей, согласиться на инвалидность и безрадостное существование? А если и после операции инвалидность? - Ради чего же тогда снова столько страданий, и шина, и новая дыра в ноге - дрель по розовому шраму?!
До отпуска родителей было еще очень далеко, а мы с Ленкой и Неничка уже давным давно должны были быть в Запорожье - если бы не страшный перелом. Обыкновенно, мы в конце марта-начале апреля отправлялись поездом в Запорожье. Пересадка у нас была в Ленинграде. Как маленькая, хрупкая и худенькая Неничка решалась проехать 10 тысяч километров поездами с пересадками, отправляясь в путь с двумя маленькими детками, да ещё и не своими, плюс огромный чемодан или даже два - мне и до сих пор кажется невероятным... Но это продолжалось подряд несколько лет: первый год - она везла одну меня (мне еще не было тогда и двух), а второй, третий и четвёртый - уже и Леночку. У мамы сразу на нервной почве начиналась экзема. Но выхода не было: у сына наших друзей вообще не выросли нормальные зубы - в Мурманске детям на весь год оставаться было опасно для здоровья. Нас с сестрой - двух маленьких варваров, принимали и терпели в своём доме и саду тихая глухая тётя Дифа, самая старшая сестра папы и Ненички, и её вообще ни в чём не повинный страдалец-муж Арон Моисеевич. Мы паслись у них минимум по полгода, нанося урон и творя шкоду: подстригали фикус, таскали грязь на сандаликах прямо в дом из влажного после дождя сада, разбрасывали обрывки бумаги по двору, мяли спелую клубнику между пальцами, вырывали с корнем черенки винограда, топтали спелые абрикосы и прочая и прочая... Хозяева и их взрослые дочь и сын отдавали нам лучшие две комнаты, а сами ютились на другой половине дома. Поездки и пребывание на юге были самым замечательным и волнующим периодом жизни. Дорожные впечатления и краткие остановки в ленинградской привокзальной Комнате матери и ребенка(так называлась сказочная гостиница, в которой мы из года в год останавливались)врезались в память своей необычайностью. Прекрасен был зал с роскошными игрушками и огромным роялем в этой "комнате матери и ребёнка"! Сейчас я думаю - в красоте убранства этого зала, в тяжёлых, с кистями, портьерах, в драпированных тонких шторах, в тяжёлых позолоченных ручках двойных дверей и рамах картин, в лепке потолка и скульптурах был отголосок ностальгической аристократически неподдельной дореволюционной роскоши (строение было явно не советского периода), смешанный с тяготеющим к неумеренному бутафорскому и фальшивому изобилию сталинским псевдоклассицизмом...
На сей раз поездка в Ленинград предстояла всей семье - явление небывалое... Нет, с юга мы обычно так и возвращались - вместе с родителями, забиравшими нас из Запорожья осенью. А вот чтобы ТУДА ездить всем вместе - такого ещё не бывало! Но мама как главнокомандующий постановила: даже если нужна операция - то не в Мурманске, а в Ленинграде: хватит с нас местных эскулапов - совсем без лап останемся... План был такой: если операция мне не нужна - все вместе едем в Запорожье. А если нужна - то мама остаётся со мной, Неничка с Леночкой едут в Запорожье, а папа, пробыв сколько сможет с мамой и со мной, возвратится на службу в Мурманск.
В комнате матери и ребёнка Неничку и нас с сестрой уже знали, там работали добрые женщины, Неничка щедро платила им за помощь - возможность такая была да и необходимость - и они обычно охотно о нас заботились и даже провожали нас на вокзал. В столовой повар, кажется, её звали тётя Надя, обычно по просьбе Ненички, во время нашего ежегодного стояния в гостинице варила для Леночки отдельную кашу в маленькой кастрюльке, чтобы точно знать, что там нет ничего такого, что может вызвать проблемы у болезненного "северного" ребёнка... Я же была "южная", пышка, меня успели родить в Севастополе, поэтому ела я там за обе щеки всё подряд - потому что оно было другого, непривычного столовского вкуса - в детсад мы никогда с сестрой не ходили... Но в этот раз, когда эта чужая добрая женщина увидела меня на руках папы - большую уж девочку, с короткой и сухонькой ножкой - она просто без стеснения заплакала... Есть я не могла ничего. Она жарила мне яичницу, варила сосиски и делала пюре, совала какие-то свои особые соленья - мне ничего не лезло в горло. Мама договорилась о консультации в клинике при институте травматологии и ортопедии. И вот с утра по залитому ярким солнцем майскому Ленинграду-Питеру, в котором после холодного и ледяного Мурманска мне казалось очень тепло и главное - одуряюще пахло весенним запахом - молоденькими клейкими листочками - мы катим в такси и приезжаем на место. Специалист - молодая красивая дородная женщина, доцент - имени её уже никто из нас не помнит. Она улыбается очень красивой улыбкой и рассмотрев ногу говорит: никакой не надо операции, тут всё расправится и отрастёт, не волнуйтесь, больная ножка догонит по величине здоровую, потому что девочка растёт... Мама делает круглые глаза: "Но ведь в Мурманске нам говорили совсем другое!" Но женщина-специалист улыбается и отвечает: "Но ведь вы приехали за советом сюда. Я уверена - девочка ваша не нуждается в операции." На наших лицах опасливая радость. Мама просит консилиум и Куслика. Консилиум назначают на завтра.
Снова утро и солнце и клейкие листочки и солнышко... Мы едем к Куслику. Никогда не забуду атмосферы консилиума. Огромная светлая комната, множество людей в белых халатах, которым и дела до меня нет. Халаты переговариваются между собой, шутят - их много, они разных возрастов... Я раздета догола и меня поднимают на стол, покрытый простынёй и стоящий в самом центре комнаты. - И от своей наготы, и от того, что мамы и папы нет рядом, и от того, что как только меня водрузили на стол, стало совсем тихо и все взгляды прикованы ко мне - я начинаю дрожать противнейшей крупной биологической дрожью - такую я потом видела только у жертв в страшных документальных фильмах фашистских расстрелов мирных жителей... Меня крутят и вертят, трогают ногу... оживлённо разговаривают - о чём - я не понимаю от страха...
Когда весь этот позор завершился, все белые халаты разошлись и можно было одеться снова - показавшийся мне необычайно старым, просто древним - а на самом деле ему было всего 62 года - профессор Куслик церемонно говорит мне уже в присутствии мамы: "Сударыня, в вашем преклонном возрасте у вас всё отрастёт, как... как хвост у ящерицы!"(на последней фразе он смеётся тихим беззвучным смехом доброго волшебника. Все улыбаются, а я ликую: свершилось, я превращаюсь в фантастическую пластичную юркую зверь!!! Это же сказка, сказка!
Старый профессор Куслик достаёт из кармана две конфеты "Южная ночь" - в хрустящих целлофановых фантиках с подложенной под них вожделенной фольгой(из этой фольги я с трёх лет мастерила себе кольца!). Он подаёт мне конфеты с поклоном: Позвольте, сударыня, принять от меня сие в знак полной уверенности в том, что вы скоро научитесь не только ходить, но и прыгать и танцевать и возможно ещё станете балериной". Я не люблю эти конфеты - там шоколад и варенье: одно "обезвкусивает" другое, - но они мне кажутся сегодня ооооочень вкусными! Лицо старика обращается к маме, игривые искорки в его глазах погасли и он снова немного по-стариковски печален и абсолютно серьёзен:
"Когда вашей девочке исполнится 12 лет - меня скорее всего уже не будет, но я очень вас прошу прислать снимок бедра в наш институт: на нём не должно к тому времени быть видно даже следа от перелома. Сейчас программа такова: везите ребёнка на юг, ей нужно много солнца, воздуха, витаминов, свежих фруктов и движения. Вот специальный комплекс восстановительной лечебной гимнастики. К сентябрю она будет ходить почти не прихрамывая. Ведь ей в сентябре в школу?"
Теперь я знаю, что действительно профессора Куслика не стало на свете к тому времени, когда моя мама выслала в институт снимок моей ломаной ноги. Следа от перелома на нём действительно не было видно.
Мама носилась на следующий день по всем ювелирным и сувенирным города Ленинграда. Она нашла сказочную палехскую коробку-табакерку, на которой была изображена прекрасная балерина. На этой табакерке была выгравирована надпись: профессору Куслику от Аннушки и разные слова благодарности. Эту табакерку моей матери как-то удалось передать моему спасителю.

 ПЕРЕЛОМ. Часть5

Не возвращаясь в Мурманск, мы поехали из Питера в Запорожье. Все вместе. Южный город встретил нас летней погодой, мягким струящимся воздухом, осыпающимися под собственной тяжестью одуряющими лохматыми пионами - что-то они очень рано в тот год зацвели...
С первых дней эмоции вокруг меня зашкаливали. Улочки хоть и находились в центре города, в двух шагах от людного и шумного проспекта - но были совсем как в маленьком посёлке или деревне. Все дома одно-двухэтажные, частной постройки... Люди вокруг знали друг друга, "как облупленные" - так Неничка говорила. - Это значило - со всеми радостями и неприятностями и семейными делами... Соседи и родственники просто заходились от жалости о мне. Соседка Буся, живущая как раз напротив тёти Дифы, была бабушкой моей подружки Маришки Мельниковой. Эта Буся, которая, казалось, всегда немного недолюбливала меня и мою сестру, чуть не плакала и причитала, увидев нас на улице, и её незамужние великовозрастные дочки тоже...
Шиловицкие - квартиранты Дифы и Арона, все мои детские годы жившие в ветхом флигеле, просто души не чаявшие в нас с Ленкой - были постоянно добры и заботливы - теперь же даже более, чем всегда: Томочка и Аллочка нянчились с нами все годы, но теперь... в их лицах читалась не привычная нежность, а какая-то болезненная жалость ко мне.
- Здоровая какая дыыылда, а спёрлась на руки отцу! - как-то зашипела на меня незнакомая прохожая тётка на улице.
Глаза у меня налились слезами, губы задрожали от обиды. Мамы рядом не было. Папа же мой был невероятно молчалив и терпелив. Но и он сказал ей тихо:
- У нас есть причина...
Тётка стала внимательно и испытующе меня рассматривать. И углядела. Просить прощения она, видимо, не умела, поэтому просто ушла себе, оставив во мне столько запёкшейся боли, что я закусила губу до крови, чтобы не завыть... Эта новая привычка закусывать до крови губу появилась как-то после больницы, где я случайно обнаружила что болью можно перешибить боль. И вот когда все физические боли были позади - привычка стала работать в качестве заглушки для боли душевной. И к этому вот закусыванию губы я вынуждена была теперь прибегать почти каждый день и по многу раз. Дни шли медленно. А лучшая моя - самая задушевная - подруга Галюня, навестившая меня в один из первых дней (визит был очень вежливым и коротким) больше не появлялась. Я иногда слышала её голос и смех за забором: она переговаривалалсь со своей матерью - весёлой тётей Тоней и со своей красивой, не похожей на неё, кудрявую светленькую, - чернявой старшей сестрой Людой. Но казалось теперь обо мне Галя просто забыла. А раньше мы ведь и дня друг без друга не могли! Почему она не приходит?- спрашивала я маму. - Разве я больная или заразная? Мама не отвечала толком, но использовала ситуацию в целях агитации: "Вот хочешь выздороветь - надо упражнения делать! А там и Галя вернётся"... Упражнения я и так делала, комплекс лечебной гимнастики занимал больше часа в день, или даже два раза в день я его делала... Но эти мамины разговоры не были стимулом: что-то ломалось в моей душе от этого одиночества и оставленности подругой. Из других детей тоже не появлялся никто...
В детстве день безразмерно велик, за несколько дней без Гали я измучилась и перестала верить в то, что она моя подруга...
Каждый день меня учили снова ходить. Папа с мамой как-то полувынесли-полувывели меня на улицу дней через восемь-десять после приезда, и мы буквально сразу же столкнулись со стайкой прыгающих на скакалках девочек. Галюня!!! - радостно закричала я, увидав подругу, скачущую на скакалочке. О, как мне хотелось прогнать нависший над нами призрак разрыва: ведь моя Галя выглядела КАК ВСЕГДА! Ведь, быть может, ничего ещё не потеряно, ничего между нами не изменилось?
Галюня была на два года старше и намного рослее меня - на целую голову! Она медленно остановилась, опустив скакалку, картинно выровняв ножки, повернулась на каблуках в нашу сторону и медленно вразвалочку подошла ко мне в упор. В глазах у неё было что-то такое... вежливо-недовольное, почти колкое, почти вызов... Пронзительные и умные синие глаза её были прищурены...
Всё покачнулось у меня перед глазами, казалось, даже воздух вокруг меня раскалился. Дрогнувшим, но уверенным - откуда только силы взялись - голосом я сказала:
- Ты, Галюнь, не бойся. Я надолго тебя не задержу. Я теперь своё место знаю. Да и ты своё тоже определила. Ты решила наверное, что это очень скучно - дружить с калекой. Прыгалки свои я отпрыгала. Да, я калека. Ты боишься, что я хочу тебя превратить в сиделку. Нет! Я не хочу. Мне сиделка не нужна. Мне нужна подруга. Но ты ею быть больше не умеешь... А нянькой не хочешь. Я правильно поняла, почему ты не приходишь? - В голосе моём уже предательски звенели слёзы.
Галюня онемела от моей тирады и молчала, глядя мне в глаза. Но не выдержав взгляда моих налившихся слезами глаз, - опустила голову.
-Нет - виновато и тихо сказала она. Я... я сама не знаю, почему я не приходила... Ну мне не хотелось просто...
Ручьи уже побежалм по моему лицу, я сглотнула...
- Это не просто. Знай, Галя. Это не ты меня бросила, это я больше не хочу с тобой дружить... Мне твоей жалости не надо. И душой кривить тоже не надо. Я отпускаю тебя. Прощай. - сказала я напоследок и отвернулась от девочки. Папа и мама, (ах, какие же вы у меня молодцы!!!) не сказав ни единого слова, взяли меня под руки - и мы ушли.
Девочка Галя окаменело стояла и смотрела нам вслед, пока мы не закрыли за собой калитку. Прогулка-тренировка не задалась. Родители мои и потом о происшедшем на улице так и не промолвили ни слова. Это к лучшему. Кровь на губе быстрее засохла.
Через три недели я уже ходила более уверенно. Трогательно заботилась обо мне сестра Леночка. Какой это был праздник, когда она сама - без никого - привела меня по выложенной кирпичом узкой дорожке из сада в дом!!! - Просто триумф. Сколько радостных лиц встретили нас и сколько было счастливых возгласов! Папа, мама, Неничка, Дифа, Арон, Ната!
Ната? ...В доме становилось всё тяжелее. В один прекрасный день Ната вдруг запела, разделась догола, обернулась в одеяло и ушла в сад приговаривая что-то совершенно страшное, бессмысленное: "плошки, мошки, розовые кошки"... У Наты начинался новый виток шизофрении, активная фаза болезни... О, как это было тяжело, как страшно. Ната, Дифина дочь, уже сама мама - время от времени становилась совершенно чудовищной - она рядилась в бог знает что или раздевалась донага, разговаривала сама с собой... Самое удивительное, что в таком состоянии она могла решать сложнейшие математические задачи и уравнения - на способности её видения не влияли. Но в ней жил как бы злой дух, она становилась непредвиденно агрессивной и обрушивала эту агрессию внезапно и на всех - на кого попало, кроме своего маленького сына Лёнечки. Его она ужас как любила и баловала... Он был младше Леночки и тогда ещё, думаю, плохо понимал, что делается с матерью.
С приступом Наты, который не проходил, в доме стало так чудовищно напряжённо, что было ясно: мы должны немедленно съехать. Но куда? Где найти жильё? Папа и мама в эти дни как раз собирались снова в Мурманск. Мы с Неничкой были приглашены жить к другу нашей семьи, бывшей Неничкиной коллеге и учительнице папы - Дарье Фёдоровне Кедровской. У неё был большой дом и роскошный сад на Южном посёлке. Через несколько дней мы оказались одни - без родителей, только с Неничкой и с Дарьей фёдоровной в этом её большом и тихом доме с высокими окнами и красивой мебелью.
Она была учителем физики, тогда уже на пенсии. Своих детей у неё не было. Мужу своему она когда-то дала высшее образование: пока он учился на стационаре - она одна содержала семью, а как только он выучился - так и бросил её... Это нам рассказала Неничка. У Дарьи Фёдоровны было красивое и тонкое суровое правильное лицо с глубоко посаженными умными глазами и очень красивые тяжёлые и длинные волосы, даже немолодая - она казалась мне замечательной красавицей. На моей памяти к ней приезжали несколько раз из разных мест страны бывшие её ученики - взрослые и даже уж не очень молодые люди, которые так радовались встрече с ней, что укрепили во мне уверенность, что она человек и учитель совершенно необыкновенный. Неничка рассказывала о её строгости: что она детей на экзамене "пытала" и что дети знали физику, потому что она умела научить и потребовать. Дарья Фёдоровна очень нас любила, вернее она перенесла на нас свою любовь к нашему отцу, её блестящему ученику, которого называла Зямочкой и к Неничке, которая для неё была Зиночка. Неничку в мире моих людей так ничто больше не называл. А вот в мире Дарьи Фёдоровны Неничку называли не Женя, как я привыкла слышать от мамы, папы, соседей, Дифы с Ароном, и всех-всех, а Зинаидой Лазаревной. Неничка когда-то, до моего рождения, работала библиотекарем в той же школе, что и Дарья Фёдоровна. Меня Дарья Фёдоровна тоже переименовала. Я у неё была Анетточкой. Это было немного странное имя, но я не перечила... Дарья Фёдоровна разрешала нам с сестрой быть в саду весь день, только просила ничего не ломать и не рвать. Мы старались. Мы с сестрой думали, что у Дарьи Фёдоровны нет совсем родни. Но оказалось, что у неё был брат, с которым она десятилетиями судилась за наследный дом и сад - вернее - он с ней. Ему принадлежали таинственные и вечно запертые на ключ несколько комнат в доме - полдома, по сути! В этих комнатах никто не жил, и когда их открывали - оттуда вырывался в коридор сыростной и немного затхлый нежилой дух... Брат Дарьи Фёдоровны был грузным враждебным мужчиной и редко появлялся. А вот другой наследник, кажется, сын другого брата или сестры, инвалид без ноги - был частым гостем, грозил нам с сестрой костылём, когда мы за ним подглядывали, нагло раздевался догола, когда мылся в саду под колонкой, будто нас и в помине нет. Мы его называли просто "племянник" и он нам казался очень противным, потому что не здоровался ни с кем и грубил Дарье Фёдоровне, которую все так любят!
К сентябрю в Запорожье приехали из Мурманска родители. Насовсем. К этому времени я уже пошла в первый класс. Как раз в день их приезда, из-за хлопот и встречи родителей, Неничка задержалась и не пришла вовремя за мной в школу. Это был где-то третий или второй день сентября. Я стояла, нервно теребя ручку портфеля и ждала Неничку. Дети постепенно расходились после уроков. Ко мне подошел мальчик из моего же класса. Жорик. И сказал: если за тобой не пришли, то давай я тебя отведу домой, я знаю, где ты живешь. И Жорик действительно взял мой портфель и мы пошли по пыльной солнечной улице теперь уже несуществующего Южного поселка. И я совсем не хромала. С той самой поры - признаюсь вам честно - всегда находился мальчик, который нес мой портфель, если, конечно, мне это было нужно. А еще через несколько дней родители нашли и сняли квартиру, плохонькую и без удобств, в частном секторе. И мы переехали туда от Дарьи Федоровны. И я пошла в другую школу... Так завершился первый перелом моей жизни.