Н. И. Надеждин. Гротта-Феррата

Н.И. НАДЕЖДИН

ГРОТТА-ФЕРРАТА

В окрестностях Рима, у подножия Монте-Альбано, на дне долины, опоясанной с одной стороны армидиными садами Фраскати, с другой суровым ландшафтом Кастель-Гандольеро, покоится скромная иноческая обитель, известная под именем Гротта-Феррата. Замечательно, что в ней, почти под стенами высокомерной столицы латинского запада, господствует чин С. Василия Великого, родившийся на православном Востоке; самое богослужение совершается, хотя уже и по латинскому обряду, но на языке греческом. Это последние остатки греко-восточного происхождения обители, возникшей здесь в те счастливые времена, когда вся церковь Христова была одно стадо под одним небесным Пастыреначальником; когда Запад, чуждый еще обаяний земной гордыни, расторгшей союз древнего вселенского братства, доверчиво и любовно принимал с Востока, отчизны Евангелия, и свет евангельского богомудрия, и образцы Евангельского богоподобия!
Но не этой особенности Гротта-Феррата одолжена тем, что её мирная тишина до сих нор не перестаёт возмущаться приливом любопытных посетителей, стекающихся в Рим со всех концов мира. Настоящее время слишком равнодушно к памятникам, не ознаменованным печатью классического изящества, или по крайней мере античного увечья. Гротта-Феррата лежит на дороге из Фраскати в Альбано: это делает её необходимым перепутьем для всякого, кто вознамерился повторить на местах древнейшую историю Лациума, служащую введением к великолепной истории Рима; кто от развалин старого Тускулума держит путь на кладбище старой Альбы-Лонги, где не изгладились ещё следы святилища Юпитера Все-Латинского, где поднесь шумит таинственная дубрава Эгерии, где указывают вам гробницу Горациев и Куриациев. Утомленный крутым спуском с высоты, увенчанной обломками пышной виллы Цицероновой, путник охотно останавливается в приютной глубине долины, под сенью олив, над резвым потоком, шум которого, один после звона монастырского колокола, нарушает царствующее вокруг безмолвие. Отрадна эта минута успокоения в безмятежном лоне прекрасной природы, в след за беседою с красноречивым прахом веков, встревоженных пытливым воспоминанием! Но отдохнувшего гостя ожидает новое наслаждение. Там, в священной ограде монастыря, находится часовня, которую зиждительная кисть Доменикино покрыла чудными фресками. Доменикино! Одно это имя не заключает ли в себе непреодолимого очарования? Его одного достаточно, чтобы сохранить неиссякаемую занимательность пустынному уединению Гротты-Ферраты!
Когда мне, именно на таком перепутье, довелось посетить Гротту-Феррату, первое, или лучше единственное, чего я искал в ней, были также фрески Доменикино. Я нашёл обитель не в обыкновенном её покое. Она была полна народа. На ту пору случился праздник. С окружных деревень стеклись в особенности поклонницы, блиставшие всей радужной пестротой живописных костюмов Римской-Кампаньи. В церкви, весьма не обширной, я должен был пробираться сквозь густые ряды коленопреклоненных, благоговейно ожидавших начатия торжественной миссы. Меня не остановило ничто: ни алтарь, роскошно убранный свежими, благоуханными цветами, ни яркое сияние бесчисленных канделябров и паникадил. Я спешил в боковой придел храма, указанный одним из послушников. Там не было никого. Свет дня едва прокрадывался таинственной полумглой во внутренность скромного святилища. На алтаре ни одной гирлянды, перед алтарем ни одного светильника. Но в этой пустоте, в этом сумраке, я не чувствовал себя одиноким. Стены, мертвые стены дышали вокруг меня неисповедимою жизнью...
Благоговение пред искусством! Дар творческий есть один из драгоценнейших обломков сокрушенного в нас образа Всезиждителя. Гений есть искра Божия. Но искусство вполне достойно своего высокого значения только тогда, когда чары свои расточает не на рукотворение лживых кумиров, не на соблазнительное ласкательство чувств. Служение истине и благу: вот верховная задача творчества! Религия есть единственный жертвенник, пред которым склоняясь, гений возвышается.
Таковы были, явившиеся мне, создания Доменикино! Каменное полотно, оживленное кистью великого художника, представляет несколько эпизодов из чудной христианской поэмы. Герой поэмы есть святый старец, лицо которого господствует на первом плане каждого фреска. На нём, на этом лице, художник истощил всё своё могущество; в нём совокупил он все богатства выражения жизни, достигшей до полноты христианского совершенства: и веру безграничную, и самоотвержение беспредельное, и любовь вечную, неистощимую, и терпение, укреплённое упованием, и силу, смягчённую кротостью, и смирение, осиянное небесным величием. Старец представлен везде в рубище простого инока; но пред ним склоняется во прах всякое земное преимущество. Там бедному страннику исходит во сретение Папа, во всём великолепии первосвященнического сана, окружённый пышным клиром. Здесь Кесарь, в сопровождении блистательного сонма вельмож, благоговейно полагает царский свой венец к ногам ничтожного отшельника. Не возможно торжественнее изобразить апотеозу христианина, богатого нищетой, высокого уничижением, сильного в немощах, победоносного среди страданий!
Взоры мои были пригвождены к дивным образам. Но душа носилась высоко, высоко! Между тем в храме началась служба. Раздались величественные звуки органа, к которым время от времени приливали восклицания звонких, мелодических итальянских голосов. Сердце было уже полно: оно рвалось вслед за воображением. Гармония довершила волшебство кисти. Всё существо мое разлилось в благодатный поток сладкой молитвы...
Священнослужение кончилось; а я всё ещё стоял, опершись на решётку, перед вдохновенными фресками. Внезапный шелест приближающихся шагов пробудил меня. Я оглянулся. Предо мной стоял ветхий монах, с длинною седою бородой, в одежде святого старца, изображённого на фресках. Я готов был принять его за видение, отделившееся от очарованных стен часовни.
- Вы наслаждаетесь нашими драгоценнейшими сокровищами, - сказал он мне ласково.
- Да, отец мой, - отвечал я, стараясь из ложного стыда, к несчастью так обыкновенного, скрыть истинное состояние моей души. - Я ищу разгадать: что именно представляют эти дивные создания гения?
- Историю Св. Нила, - ответствовал монах.
- Св. Нила? - повторил я. - Но кто этот Св. Нил? Я не умею себе припомнить.
- Божий угодник, - продолжал старик, - который за восемьсот лет, здесь, в нашей обители, кончил свою богоподобную жизнь, которого незабвенную память мы сегодня празднуем. Если вы любопытствуете знать его историю, из которой заимствовано содержание этих фресков с буквальною точностью, то не угодно ли пожаловать в наш рефекторий. Там, по древне-установленному обычаю, в настоящий день после миссы, предлагается чтение жития праведника, сначала в старом греческом оригинале, потом в переводе.
- Я могу присутствовать при этом чтении?
- Следуйте только за мною.
Монах привел меня в светлую, просторную залу, расписанную сверху до низа священными изображениями, кисти лучших художников. Посредине стоял длинный стол, вкруг которого чинно сидели братья обители. Я занял указанное мне кресло в стороне, между несколькими гостями, все из духовных. Проводник мой сел к столу на оставленное для него первое место. Он произнёс благословение, вслед за которым один из младших братьев начал чтение из старинной пергаментной рукописи. Я слушал с благоговейным вниманием: и вот что запечатлелось у меня в памяти.
*
В десятом веке, южная Италия, издревле заселенная Греками, даже называвшаяся некогда Великою-Грециею, принадлежала еще к Восточной Греческой Империи. Конечно, узы гражданского подчинения отдалённому престолу кесарей Византийских, узы в продолжение веков разрываемые беспрерывными вторжениями варваров то с севера, то с юга, были уже очень слабы. Но тем крепче был союз духовный, поддерживаемый церковною зависимостью от патриаршеской кафедры Константинополя. Ветхий Рим тогда был ещё так маломощен и так кроток, что не имел ни силы, ни желания оспоривать у нового Рима страну, наследованную по праву единства в языке, в нравах, во всех условиях внешней и внутренней образованности. Южная Италия включительно с Сицилией, до пришествия Нордманнов, беспрепятственно и говорила, и жила, и училась и молилась по-гречески. - Городок Россано, ныне почти вовсе позабытый, в то время был гражданскою и церковною митрополиею греческой Калабрии. Там родился Нил, около 906 года. Дары природы и счастия пролились на него в колыбели. Он принадлежал к почётной и богатой фамилии в области. С редкою телесною красотой соединялась в нём счастливая организация души, отличные способности, блестящие таланты. Всё это было возделано, довершено тщательным воспитанием, наследством классической древности, которого остатки во мраке средних времён всё ещё сохранялись у Греков.
Юноша, с таким запасом обольстительных достоинств, при первом вступлении в свет, сделался кумиром общества, в особенности женщин. Трудно было устоять против вихря соблазна, не отвечать увлечением на увлечение. Он покорился могуществу любви. Он испил до дна чашу упоительной отравы, пред которою затмилась мудрость Соломона, мудрейшего из мудрых. Безумие страсти не дождалось освящения уз сердца браком, который впрочем и не был возможен, по причине чрезмерного неравенства обоюдного положения любящихся в свете. Юноша был уже отцом, не бывши супругом.
Внезапно тяжкий недуг сразил молодого ветренника. В жилах, роскошествующих жизнью, разлилось губительное пламя горячки. Несчастный счастливец, в самом разгуле земного пиршества, услышал грозный голос смерти. Шум страстей умолк. Завеса очарования расторглась. Призраки рассеялись. Перед застигнутым врасплох грешником отворились тяжкие врата суровой, неумолимой вечности.
Как часто мы оскорбляем безрассудным ропотом Провидение, искушающее нас очистительным огнём страданий! Золото, не побывавшее в горну, остаётся навсегда презренным куском грубого мусора. Таков общий закон развития жизни, общий процесс совершенствования бытия. Возрождение, точно как и простое рождение, совершается в болезнях. И благо нам, благо нам, если неизбежные муки спасительного очищения падают на наше тело! Гораздо тягостнее страдания душевные. Притом, чем больше внешний человек тлеет, тем больше внутренний обновляется. Измождением тела естественно укрепляется душа.
Так случилось и с Нилом. На одре смерти, перед зияющею могилою, он сознал вполне жалкое ничтожество мира, коварный обман страстей, лживую пустоту земных утех, и безумные заблуждения легковерной юности омыл горькими слезами раскаяния. Мало того: в виду строгой вечности, он почувствовал, что жить так, как он жил до сих пор, значило не только унижать себя в собственных глазах недостойным злоупотреблением жизни, но и неблагодарно оскорблять благость Творца, излиявшего на нас столь щедро всё обилие даров своих, почтившего нас своим образом и подобием. Как христианин, он знал, что если беспредельно милосердие, то беспредельно и правосудие Божие, умилостивляемое токмо плодами, достойными покаяния. И вот он собирает последние остатки сил, которые крепость молодости оспорила у смертоносного недуга, срывается с болезненного ложа, полуживой, не дождавшись совершенного исцеления, и бежит в близлежащий монастырь, чтобы там, не тратя ни минуты, закласть всю остающуюся ему будущность в очистительную жертву прошедшего.
Сила воли, подкреплённая благодатию свыше, легко разорвала постыдный союз с миром. Но не так легко лукавый мир расстался с ускользающею от него добычею. Едва юноша достиг избранного им священного убежища, как пришло из города повеление эпарха области, без сомнения выхлопотанное опечаленным семейством беглеца: повеление варварское, воспрещавшее монастырю принимать обеты нового пришельца, под страхом лишения всех имуществ, грозившее отсечением руки, которая дерзнёт скрепить эти обеты неразрешимою печатью пострижения. Избранник Божий не поколебался тем: он только уклонился в другую отдалённейшую обитель, куда не простиралась власть, его преследовавшая. Но искушения не отставали. На пути встретился с ним один из Сарацинов, в то время беспрерывно рыскавших с огнём и мечом по Южной Италии. Он остановил путника с грубыми вопросами: кто он, откуда и куда? Нил добродушно рассказал истину. Сарацин изумился, смотря на его цветущую молодость, угадывая его положение в свете по богатству носимой им, ещё мирской, одежды. «Ты бы, по крайней мере, дождался старости, - сказал он юноше, - чтоб исполнить свою безрассудную прихоть?». – «Нет! - ответствовал мудрый юноша. - То не была бы жертва, достойная Бога! Старик не годен на службу и земному царю: какой же он слуга для Царя царей?». - Ответ этот поразил неверного. Он не только смягчился, но ещё осыпал похвалами юного героя, пожелал ему от сердца успеха в предлежащем подвиге, указал ближайший путь к монастырю, которого он искал, и разделил с ним дорожный запас свой, жалея, что не может предложить ничего более и лучше. Уже Нил приближался к вожделенной цели своего странствования: его ожидала здесь новая пытка. Почти под стенами обители, к которой он стремился, наскакал на него буйный всадник, один из скитающихся рыцарей, в то время отличавшихся зверскою необузданностью страстей. Вероятно, разобиженный скудным монастырским приёмом, он, над головою будущего инока, разразился громом неистовых ругательств и проклятий на всех монахов, злобно кощунствовал над их жизнью, упрекал их в лицемерии, в ложном призраке воздержания, под которым таится ненасытное чревоугодие. «В их котле, - кричал он, - я установлюсь и с лошадью!». - Кроткий юноша счёл бесполезным рассуждать с беснующимся. Он зажал уши, и опрометью кинулся бежать в монастырь, которого ворота приветно пред ним отворились.
В настоящее время редки примеры подобного крутого, в одно мгновение задуманного и в то же мгновение исполненного безвозвратного разрыва с светом. Но кто в жизни не имеет чаще или реже минут, когда, если не от святой тоски по небу, то, по крайней мере, от скуки пресыщения на земле, душа просится отдохнуть в затворе внутренней своей кельи, уединиться от шума мирского в свою сокровенную глубину? И не те же ли самые сцены тогда повторяются? Не так же ли этот первый шаг к духовному пробуждению запутывается в подкидываемых миром сетях? Там грозно раздаётся повелительный вопль житейских отношений. Здесь пошлая дружба шепчет предательские советы, внушаемые, по-видимому, предусмотрительным благоразумием. Тут ложный стыд встревоживается ядовитой усмешкой, или даже злобным хохотом светских пересудов. Счастлив, кто, подобно Нилу, обезоруживает насилие обстоятельств усугублением самоотвержения, соблазн расчёта прямодушием, кощунство смиренною безответностью! «Беги, безмолвствуй, не возмущайся!» - вот первоначальная азбука для начинающих подвиг спасения!
К исполнению святого желания в новом убежище не встретилось никаких препятствий. Настоятель принял с распростёртыми объятиями гостя, и без отлагательства облек его во всеоружие воина Христова. Юноша объявил предварительно, что он не намерен оставаться здесь больше сорока дней после пострижения, что он считает себя обязанным воротиться в обитель, указанную ему перстом Божиим в первую минуту благодатного вдохновения. Но этот краткий срок ещё не пришёл, как от нового инока, в первый опыт послушания, потребовали принять начальство над одним из скитов, зависевших от облагодетельствовавшей его обители. Верный своей решимости, он умолил избавить его от этой чести. Мало того: он так испугался предложения, столь неожиданно, возмутившего его смирение потаённою приманкою гордости, что с тех пор дал себе торжественный обет не принимать никакого почётного сана и достоинства.
По прошествии условленных сорока дней, Нил воротился в прежде-избранный монастырь, и там со всем рвением вступил на строгий путь подвижничества. Скоро прошёл он все степени духовного искуса, определённые правилами иноческого устава, и не удовлетворился ими. Душе его предносился полный идеал христианского совершенства. С согласия и благословения отцов обители, признавших в нём высшее предназначение, он удалился из монастырских стен в сокровенную пещеру, находившуюся в окрестных горах. Там, в глубине безмятежного одиночества, он возвёл жизнь свою до высоты самоотвержения, какая только совместна с слабостью нашей человеческой природы. В старой легенде весьма интересно описывается порядок, который святый отшельник единожды навсегда учредил для своего времени. Измождая тело строгим воздержанием, тяжкими лишениями и трудами, он давал полное развитие способностям и талантам, которыми так щедро была наделена его душа, освящая только их достойною целию. День начинал он прилежным упражнением в переписывании книг: работою, которая в то время была единственною заменою нынешних благотворных действий типографического искусства, и в которой юноша, получивший тщательное воспитание, был отличным мастером; это продолжалось с утра до третьего часа дня по италиянскому счёту. С третьего часа до шестого, стоя, или на коленах перед Распятием, он совершал молитвенное песнословие Псалтыря, своим мелодическим голосом, составлявшим некогда утеху и очарование светских бесед. От шестого до девятого часа, уже сидя, погружался он в изучение Писания и отцов. За тем, исполнив вечернее правило, он выходил из своей тесной кельи подкрепить истощенные силы прогулкою, продолжить утешительную беседу с Творцом в великолепной книге творения. Уже по захождении солнца вкушал он скудную насущную пищу, состоявшую из куска сухого хлеба, из одной зелени или плодов, смотря по времени года; питьём его была одна вода, и то в меру. Он совершал свою пустынническую трапезу на голом камне, из разбитого черепка: земля служила ему и седалищем, и ложем для ночного успокоения, после дневных трудов. Впрочем, сну он посвящал не более одного часу. Воздав эту необходимую дань закону природы, он поспешно вставал с своей жёсткой постели, и в торжественной тишине ночи совершал вторично пение псалтыря, потом полуночное и утреннее правило. Так в поочерёдной смене беспрерывных, разнообразных упражнений духа, направленных к одной цели, к всевозможно полному и свободному развитию внутренного человека, кругообращалась, подобно многоочитому, присновидящему херувимскому колесу, жизнь святого подвижника. Если ж дозволял себе иногда отступать от предуставленного порядка, то отнюдь не ради какого-либо послабления, напротив, в порывах сделать больше, шагнуть далее. Не раз случалось, что в продолжение Великой Четыредесятницы, он не касался устами ничего, кроме святых Таин. Однажды, в течение целого года, он пил воду, своё единственное питьё, только раз в месяц. Словом, он испытывал на себе, до какой степени наша природа может выносить самоумертвление внешнего человека, чрез которое развивается в нас человек внутренний. И это относилось не к одной пище, но ко всем материальным потребностям земного бытия. Самоотвержение Нила простиралось до того, что он решительно не имел никакой собственности: ничего ни в келье, ни на себе, кроме одежды, состоявшей из грубой власяницы, перепоясанной простою верёвкою, одежды единственной, не переменяемой до износу.
И для современников, для людей десятого века, когда религиозный энтузиазм был ещё во всей силе, такая жизнь конечно была редкое, необычайное исключение. Что ж ныне, и для нас? Малодушию нашему естественно возмутиться при мысли: ужели так только можно спастись, ужели так только должно спасаться? Да! картина совсем не заманчивая для чувств; даже не выносимая для разума, воспитанного в их школе! Кто же после того спасётся? Спросит едва ли не каждый.
С подобным вопросом приступали уже и к самому Нилу. Однажды, когда вследствие усилившегося разбойничества Сарацинов, он принужден был, покинув своё возлюбленное уединение, переселиться в ближайшее соседство к Россано, на одну из наследственных своих земель, во время случайного посещения, собралось к нему множество людей всякого звания, мирских и духовных: в том числе главные сановники городского и областного правительства; даже сам митрополит Россанский и всей Калабрии, Феофилакт, муж, славившийся разумом и учёностью. Они пришли большей частью из любопытства: видеть и искусить юного инока, сделавшегося уже добычею шумной молвы в народе по своим беспримерным подвигам. Началась беседа. Разговор с первых речей пал на важный вопрос о «малом числе избранных». Нил смиренно повторил слова Евангелия, присовокупив, что он принимает их в самой строгой ограниченности буквального смысла, без всяких послабительных распространений. «Как? - вскричала толпа. - Стало быть, мы напрасно носим имя христиан, напрасно крестились, напрасно причащаемся тела и крови божественного Искупителя?». - Митрополит молчал. Нил остался один против всех. Чувствуя щекотливость своего положения, и с тем вместе неспособный уступить, там где дело шло о столь важной истине, он продолжал, с кротостию, защищаться свидетельствами святых отцов, раскрыл богатую сокровищницу своей памяти и представил целые отрывки из Златоуста, из Василия, из Ефрема Сирина, из Феодора Студита. Потом, одушевясь святой ревностью, воскликнул в чувстве горестного умиления: «Все вы христиане! Но в настоящие злополучные времена такова ли жизнь христиан, чтобы царствие Божие, в которое ничто скверное не входит, могло быть достоянием многих?»... И вслед за тем, дав волю своему увлечению, он изобразил картину современных нравов общества, картину столь известную ему по собственному опыту, с такой ужасающей верностью, что слушатели содрогнулись, и со всех сторон раздался скорбный вопль: «Горе нам грешникам!»...
Впрочем, везде есть свои степени: в жизни внутренней, так же как и в жизни внешней. На шумном позорище мира, не всякий призван быть гением, не каждому дано, не от каждого и требуется достигать последнего края земного совершенства. Довольно, если относительное совершенство достигается каждым по мере сил. Так точно и на таинственной лествице духовного совершенствования, возводящей от земли на небо! Жизнь, подобная Ниловой, представляет высшую поднебесную ступень этой бесконечной лествицы. И она ещё далеко отстоит от того полного идеала божественного всесовершенства, который во всём величии своём изобразился только в Богочеловеке. Посмотрите на картину истязания, вытерпенного на земле Сыном Божиим! Испив всю горечь уничижительного позора, осмеянный, обруганный, обесчещенный в глазах мира всею срамотою земного бесчестия, Он, обречённый наконец к мучительной казни поносного креста, кроток и безгласен, как агнец, среди зверских мучителей! Перед такою пыткою добровольно подъятых страданий - и Кем ещё подъятых! - что значит отшельническая пещера, строгое постничество, колючая власяница? Целая жизнь наших человеческих лишений что перед одною минутою, когда он, Единородный Сын Отчий, должен был воскликнуть: «Боже мой, Боже мой! Почто Ты меня оставил?». К недосягаемому идеалу возможно только приближение. Пусть каждый идёт, пока достаёт у него сил. Нет нужды, если один останавливается ниже, другой простирается выше: лишь бы каждый совершил всё, что он может совершить! В дому Отца небесного обители многочисленны. Звезда от звезды различается блеском; но все они на небе, все искры Божьего света, все очи Божии!
Обратимся к нашему подвижнику. Ещё во глубине своей пещеры, Нил увидел, какое могущественное влияние на мир, при всей его слепоте, имеет всякое высокое явление. Несмотря на беспримерную строгость проводимой им жизни, ему не было покоя от энтузиастов, напрашивавшихся к нему в ученики, обременявших его неотступными требованиями принять их под своё руководство. Святый отшельник, как ни дорожил сладостью уединения, не мог иногда не уступать насилию просьб. Но к сожалению, его снисходительность доставляла ему чаще скорбь, нежели утешение. Порывы увлечения скоро проходили: их сменяла неизбежная скука, потом ропот, даже восстание на учителя. Самый первый опыт был именно таков. Послушник, вымоливший себе приём в пустынное уединение, скоро возмутил его священную тишину буйною строптивостью. Он искал всячески раздражить кроткого праведника, чтобы в гневе его найти благовидный предлог к конечному с ним разрыву. Нил предупредил соблазн, и сам отпустил возмутителя с миром. Но тот не хотел отойти с бесчестием изгнанника: чтобы удержать верх за собой, он потребовал у отшельника возвращения трёх монет, которые вручил ему при водворении в его пещере, монет, в то же время отданных нищим. Нил занял деньги у соседнего монастыря, и, чтоб выплатить долг, в двенадцать дней написал три экземпляра Псалтыря. Это естественно должно было сделать его строже и недоступнее. Впрочем, когда он принужден был переселиться в соседство главного города области, трудно было противиться потоку, который приливал беспрерывно с большею и большею силою. Неприметно, вокруг его кельи, образовался огромный монастырь. Светильник, до сих пор таившийся под спудом, засиял на великолепном свещнике, во благо ищущих света.
Душа стекшейся братии, Нил однако, верный своему обету смирения, никак не принимал титла настоятеля. Он не любил даже, чтоб его величали учителем. Между тем слава о его подвигах и мудрости гремела повсюду: она достигла до Константинополя; и скоро святый муж получил самые лестные приглашения посетить царствующий град кесарей. Само собою разумеется, что он отказался; именно потому, что приглашения были слишком лестны, что путешествие грозило ему блистательными почестями, которых он столько страшился. Смерть Россанского митрополита, того самого Феофилакта, который приходил некогда испытывать Нила, представила новое, гораздо опаснейшее, испытание его смирению. Гражданские и духовные сановники области единодушно избрали его на осиротевший святительский престол и уже шли, чтоб застичь его нечаянно и силою приневолить к принятию архипастырского жезла. Кто-то, худо зная характер праведника, поспешил предупредить его о их прибытии, надеясь тем доставить ему приятную новость. Нил возблагодарил вестника, даже одарил его, чем мог; но тотчас же, не теряя ни минуты, бежал из монастыря в горы, и там скрывался до тех пор, пока народ, утомясь искать и ждать его, нашёлся наконец вынужденным приступить к новому выбору.
Если Нил не хотел быть настоятелем своего монастыря, то это не мешало ему пещись об нём с истинно отеческою нежностию. Не искал он для него земных благ; даже, отвергал постоянно все богаты приношения и вклады. Истинное сокровище учил он запасать себе там, на небесах. «До тех пор только будете вы счастливы, - говорил он братии, - пока станете жить трудами собственных рук. Пусть мир славит Господа, видя, как вы обладаете всем, ничего не имея!». Зато, когда однажды случилось, что Сарацины, вторгшись в окрестности Россано, полонили трёх монахов обители Ниловой и увлекли их в Сицилию: каких трудов, каких усилий не употребил праведник, чтобы возвратить им свободу! Он собрал триста золотых монет на их выкуп и отправил с одним из братий. Эмир, у которого во власти находились пленники, наслышанный о нищете Нила, был так тронут приносимою им жертвою, что не принял денег и отпустил монахов. С тем вместе послал он письмо к святому мужу, в котором изъявлял сожаление о нанесённом его обители оскорблении, обещал ей впредь совершенную безопасность, и в заключение приглашал его самого в свои владения, надеясь присутствием человека Божия привлечь на них благословение небесное.
Нил однако не успокоился ласками Эмира; напротив решился не оставаться долее в стране, которая, как он предвидел, скоро должна была подвергнуться новым губительнейшим опустошениям от мусульман. Надо было бежать; но куда? На родном Востоке он паче всего боялся встретиться с ненавистными ему почестями. Безвестнее и скромнее надеялся он приютить себя у соседних Латинов; и потому перебрался в Капуу, сопровождаемый преданной ему братией. Но уже свет его не мог утаиться нигде. Именно здесь он едва спасся от опасности, которой столько страшился. Герцог Пандольер, подкрепляемый согласием граждан, непременно хотел возвести его на епископский престол Капуи, и уже решался победить упорство насилием, как был застигнут смертию. Испуганный Нил пустился искать убежища далее, во внутреннейшей глубине Абруцц. Он отправился к знаменитому Монте-Кассино, рассаднику славного ордена С. Бенедикта, древнейшего и в то время ещё единственного на западе. Уже полная его славою, обитель вся вышла к нему во сретение, со свечами и кадилами, чествуя посещение святого мужа, как великий праздник. Аббат потом проводил его сам, с старейшими иноками, в монастырь Валь-де-Люка, зависевший от Монте-Кассино, который уступил для всегдашнего пребывания Нилу с его братиею. Вскоре вся новая колония, состоявшая из шестидесяти монахов греческого языка и обряда, под предводительством Нила, пришла в главную Монте-Кассинскую обитель благодарить за оказанное гостеприимство. Обрадованные бенедиктины просили совершить при них богослужение на греческом языке и по чину греческому. Они очарованы были великолепием и трогательностью священных обрядов Востока. Нил довершил силу произведённого впечатления мудрою, одушевлённою беседою, в которой особенно настаивал на то, что любовь, одна любовь, связующая все члены тела Христова, есть верховный венец христианского совершенства. Угасавшее, но ещё не погасшее, первобытное единство Востока и Запада, здесь, уже на вечере, блеснуло торжественным умилительным сиянием! -
Пятнадцать лет длилось пребывание Нила в мирном Вальде-Люкском убежище. Но монастырь наконец разбогател, благодаря славе праведника; и с тем вместе начала слабеть в нём строгость монашеской жизни. Нил, как новый Моисей, поспешил вывесть свою дружину из опасного плена. Он увлёк их за собой в пустыню, где надеялся, что нужда искоренит вкравшийся соблазн. Но уже было поздно. Большая часть братии, изнеженная привычкою, скоро воротилась в Вальде-Люкский Египет. Нил, с малым числом избранных, двинулся ближе к морю, и возле Гаэты, в прекраснейшем уголке прекрасной Италии, нашёл себе новый, блаженный приют. Здесь, горсть иноков, оставшихся ему верною, сначала должна была терпеть во всём крайний недостаток; но труд, который поставлялся им в главное условие монашеского подвижничества, благословенный Провидением, принёс наконец богатые плоды. Старец был на верху святой радости.
Да! он был уже старцем, исполненным долготою дней! Время убелило его голову, но не охладило сердца. Со всем жаром юности, он продолжал свой дивный путь, во славу Бога и во благо человечества. Несмотря на неизменную любовь к уединению, круг действий его расширялся всё более и более, с тех пор как он переселился в пределы шумного, беспокойного запада. Государи и целые народы, с безусловною доверенностью к его мудрости и святости, прибегали к нему за советами, избирали его в примирители своих ссор, в ходатаи нужд и польз. К этой-то эпохе жизни человека Божия, принадлежали те величественные события, которые вдохновили творческую кисть Доменикино.
Ветхая столица Латинского Запада, Рим был тогда жалким игралищем гражданского и церковного безначалия. Титло кесаря римского, созданное папами на запад, после перво-украшенного им Карла Великого, было только пустым именем для Италии. Мужественная династия Отонов упорствовала дать ему существенность силою германского оружия; но утверждённая ими власть разрушалась тотчас после их удаления назад за Альпы. В Риме сами папы явно и тайно старались подкапывать кумир, воздвигнутый их же политикой в соперничество Востоку. Иго тевтонское было для них так ненавистно, что со стороны их являлись порывы возвратиться снова под сень Византии. Так Бонифатий VII, оспоривший папский престол у Иоанна XIV, избранного Отоном II из его канцлеров (983), отправлялся нарочно в Константинополь, чтоб подкрепить себя покровительством восточно-римского кесаря. Отон III, пришедший в Италию короноваться венцом императорским и не нашедший в живых папу Иоанна XVI, возвёл на его место (996) своего близкого родственника, Бруно, который провозгласил себя первосвященником Рима под именем Григория V. Это было ударом для патриотической партии, Римлян, главою которой был славный Кресцентий, патриций и сенатор города, имевший огромную силу, игравший не один раз самими папами. Кресцентий был издавна предан Греции, откуда ждал единственного спасения от ненавистного ига Тевтонов: он поддерживал папу Бонифатия VII, приверженного к Византии, и в пользу его низложил папу Венедикта VI. Не успел Отон III оставить Италию, как всесильный Кресцентий взволновал народ и выгнал из Рима Григория. На место его он призвал Филагафа архиепископа Пиазенского, происхождением калабрийского грека, соотечественника и друга нашего Нила, который и занял папский престол под именем Иоанна XVII. Изгнанник Григорий бежал в Павию. Там он проклял своего соперника. Но громы римские тогда не были ещё всемощны. Надлежало прибегнуть к оружию более действительному. Отон поспешил на помощь своему родственнику и клиенту. С многочисленным войском он привел в Рим Григория; Кресцентий, не будучи в силах бороться с императором, заперся в замке Св. Ангела. Филагоф искал спасения в бегстве; но был схвачен, и, с согласия Отона и Григория, которых обоих он воспринимал от св. купели, предан бесчеловечным мукам: ему отрезали нос и язык, вырвали глаза, и потом бросили в тюрьму истаявать в страданиях (998).
Ужасный слух проник в мирную обитель Нила. Старец, ещё при известии о возвышении своего друга, был больше смущён, нежели обрадован. Своим глубоким взором он прозревал напасти, угрожающие новому первосвященнику, и заклинал его в дружеском письме, пока ещё время, спасаться от коварства мирских вероломных волн в безмятежное пристанище отшельничьей кельи. Что ж должен он был почувствовать теперь, когда пророческие опасения его сбылись так скоро и так страшно? Несмотря на отягчённую летами старость, к которой присоединялась ещё болезнь, в святое время великого поста, когда жизнь его обыкновенно поглощалась неразвлекаемым богомыслием и подвижничеством, он покинул своё убежище и сам отправился в Рим ходатайствовать за страдальца. Извещённые о его приближении, император и папа вышли к нему навстречу. Они взяли его под руки, покрыв их прежде благоговейными лобзаниями, ввели в первосвященнические палаты и с честью посадили промеж себя. Такой приём усугубил только смущение и горесть святого старца. «Пощадите, пощадите меня, ради имени Божия! -  говорил он им, обливаясь слезами. - Я, беднейший и презреннейший из грешников, полуживой, изувеченный старик - я должен пресмыкаться у ног вашего величия! Не для того пришёл я сюда, чтоб принимать от вас почести; но чтобы помочь несчастливцу, который обоих вас просветил светом крещения, и у которого вы похитили свет очей; умоляю вас, отдайте его мне. Я схороню его во глубине моей пустыни, и там вместе будем мы оплакивать наши грехи!».
Император не мог устоять против красноречивого вопля, исторгавшегося из глубины души скорбящего праведника. Он сам был тронут до слёз, и обещал всё святому старцу. Но папа остался неумолим. Не только не возвратил он свободы узнику, согласно с обещанием императора, но ещё велел, к усугублению позора, возить его по городу на осле, задом наперёд, в гнусном, изорванном рубище. Нил потрясён был до оснований души такой чрезмерностью бесчеловечия. Сердце его возгорелось священным негодованием. «Когда они так безжалостны к тому, - воскликнул он, - кого Бог предал в их руки; и Отец Небесный будет безжалостен к их грехам!». Тотчас же, не простясь ни с кем, он оставил Рим, и с братиями, которые его провожали, шёл безостановочно целую ночь, и на другой день прибыл в монастырь свой, отстоящий от Рима, на нашу меру больше ста вёрст. С отбытием его изменилось и расположение легкомысленного Отона. Вскоре, после праздника Пасхи, он выманил из неприступной твердыни С. Ангела и другую жертву Кресцентия, обеспечив ему безопасность торжественным императорским словом; и едва тот предался ему в руки, велел казнить его смертью.
Современники приписывали скорую кончину обоих, папы и императора, действию гнева Божия, призванного на главы их святым мужем. Оба они умерли во цвете лет. Григорий, восседший на папский престол двадцати-пятилетним юношею, не прожил и года после свидания с Нилом, Отон, также юноша, жил ещё года с четыре. Провидение даровало Нилу сладостное утешение в этот краткий срок ещё раз видеть императора, и видеть облитого благодатными слезами раскаяния. Игралище переменчивых волнений раздражительной души, Отон, обагрённый кровию, погрязавший в сладоcтрастии, вдруг предался горячей набожности, пустился ходить по монастырям Италии, босоногий, нося власяницу под царскою порфирою, изнуряя себя всевозможными лишениями. Из Монте-Гаргапо в Апулии, где он целую четыредесятницу разделял все подвиги монахов, на обратном пути в Рим, пришёл он в обитель Нила. Без сомнения чувствуя свою вину пред ним, он молил святого старца требовать от него, чего только хочет, повелевать ему, как отец повелевает сыну. Невольно припоминается здесь подобный случай между языческим мудрецом и языческим монархом. Диоген, которому Александр сделал подобное предложение, попросил только, чтобы тот не заслонял ему лучей солнца. Какое бесконечное расстояние между надменностью циника и нежным, дышащим одною любовью чувством христианского героя? «Я не требую от тебя ничего, - сказал Нил, положив руку на сердце Отона, - ничего, кроме спасения этой души! Ты император; но ты должен умереть, как и последний из смертных, должен после смерти дать отчёт во всех делах своих!».
Тогда-то Отон, обливаясь слезами умиления, положил венец свой к ногам человека Божия, и как неоцененного дара, требовал у него отеческого благословения. По удалении императора монахи стали скорбеть, что святый муж не испросил ничего по крайней мере для обители. «Ах! - ответствовал им старец. - Простите меня. Я так дряхл. Я не знаю, что я говорил».
Нет! Он очень знал высокий, божественный смысл своих слов! Он говорил, вдохновенный Тем, Кто весь - истинна и любовь!
Эти последние черты, предпочтительно поразившие гений художника, довершают целость величественной поэмы, представляемой жизнью Нила. Всякая полная христианская жизнь, соответственно первообразной жизни самого божественного Искупителя, слагается из двух периодов. За истязанием следует прославление, за муками смерти торжество воскресения. После скорбных подвигов и тяжких страданий добровольно подъятого креста, победитель, ещё здесь на земле, осиявается небесною славою!
Но вот наконец приближилась и та вожделенная минута, когда, по окончательном совершении земного поприща, для героя-подвижника, там, должен был загореться немерцающий день вечной, божественной славы. Нилу исполнялось уже почти столетие. В прозорливом ясновидении, он чувствовал, что ему не долго дожидаться ангела смерти, долженствовавшего воззвать его в бесконечную жизнь. Между тем он знал, что владетельный герцог Гаэты уже объявил свою волю: немедленно после его кончины, перенесть тело его в город, как святый залог благословения небесного для всей страны. Желая и во гробе остаться верным своему обету смирения, он решился умереть в таком месте, где бы никто не знал его. Поэтому, как ни тяжко было ему расстаться с братиею, так любимою им и так его любящею, он покинул тайно свою обитель и удалился в тихий приют Гроты-Ферраты, где в то время находилась уже скромная пустынька, также греческих, одноязычных и однообрядных с ним, монахов, посвящённая Св. Агафии, по-латынски Агате. Но его узнали и здесь. Сам владелец стороны, Григорий граф Фраскатский, ужасавший современников свирепостью нрава и необузданным буйством страстей, сведав о прибытии человека Божия, явился к нему немедленно и благоговейно пал к святым его стопам. «Я не заслужил, - взывал он в умилении сокрушенного сердца, - я не заслужил такого высокого счастья, чтобы столь великий угодник Божий сделался моим гостем. Но когда ты, по примеру божественного нашего Спасителя, уже предпочёл праведникам меня, осквернённого всеми беззакониями, то вот мои палаты и все владения: располагай ими по твоей воле!». Старец попросил дать ему какой-нибудь смиренный уголок, где бы он мог в тишине молиться и ждать своей кончины. Не смея приневоливать избранника Божия, граф отвёл ему небольшую развалину, принадлежавшую к остаткам великолепной виллы Цицероновой; развалину, которая собственно и называлась Гротта-Феррата, или Железистая-Пещера, без сомнения по соседству железных рудников, которые не истощились до сих пор: вероятно, здесь находился отдельный павильон, куда уединялся знаменитый Римлянин в часы размышления, где может быть было обдумано и решено несколько славных Тускуланских Вопросов!.. Верные ученики Нила стеклись сюда, как скоро молва огласила его новое убежище: они превратили ветхую развалину в монастырь, который поглотил в себе дотоле существовавшую греческую пустыньку С. Агафии и сохраняется до наших дней под именем Гротты-Ферраты. Здесь напоследок и скончался Нил, около 1005 года. Он жил девяносто девять лет. Умирая, он просил и молил братию, чтобы тело его не было схоронено внутрь церкви, чтобы над могилою его не ставили ни памятника, ни другого какого-либо украшения. Воля святого мужа была исполнена. Гротта-Феррата чествует подвиги, хвалится славою, но не показывает ни мощей, ни гробницы Нила.


Публикуется по изданию:
(Картины Русской Живописи, изданные под редакциею Н.В. Кукольника. СПб. 1846. С. 35 - 70)

Иллюстрация: Доменикино "Встреча святого Нила и Оттона III"