Надежда

Говорят, что осень, осень,
А трава зелёная,
Говорят, что дроля бросил,
А я всё весёлая.

Наползали сумерки. В вечерней тишине  задумчиво,  нехотя, пелась частушка. Деревня отдыхала, сумерничала. После картошки на глинистом колхозном поле, под нудным осенним дождём, усталые, промокшие бабы, собирали немудрёный ужин.

Нам ужинать нечего. Мать сняла с печки сноп ячменя, обмолотила на полу избы. Неочищенное зерно в медном тазике, который помнил и лучшие времена: варили когда-то варенья, поехало-пошло на мельницу – ручной жёрнов у соседей.

Вечерний клуб – эта ручная мельница. Натруженные женские руки крутили каменный жёрнов. Искусный мастер «подковал» его: вырубил на каменной равнине жёрнова вихревые бороздки, которые охотно забирали и перетирали все некрупное сухое.

Возникала очередь на помол. Отводили бабы душу нехитрыми новостями. Было мне, в ту пору, шесть лет. Рос в постоянном недоеде. Мать брала  с собой, подержаться за палку-привод. Через несколько оборотов, голова моя, то ли от гордости, то ли от голода, начинала ехать кругом, но палки упорно не отпускал, «помогал». «Толстопятая» каша была на горизонте. Крутым кипятком заваривали мельничную продукцию. Вкусно и сытно, но совсем мало.
               
Не было клуба в Пасте, в деревне колхоза «Красное заречье», в центре колхоза. Правление и начальная школа. Правление – изба с русской печкой, в доме пятистенке, на берегу заливного озера, с боном, плавающим пешеходным мостом в Лопатину. Счетовод-инвалид, поддерживая вечно сползающие очки, увлечённо гонял костяшки счёт.
 
Тихо  в правлении. Редко заглядывал очередной председатель. Зато немое кино собирало людей,

На соседской бане, Михайловны Обросимовой, изредка появлялось объявление: кино. Радости нашей не было предела. Забота о киношных копейках… Мальчишки постарше крутили ручное динамо: открутишь одну часть и смотри кино. Мы занимали места на полу, под самым экраном, и задрав головы, вместе с Чапаем гоняли беляков. Хриплым голосом, не глядя на экран, киномеханик «читал» титры.

О школе и теперь вспоминаю с любовью и теплом. Добротное, светлое здание, не приспособленное, а построенное специально. Два раза в году наедались мы «от пуза», на майские и октябрьские праздники. Колхоз, в школе, устраивал «стол». Старики заваривали пиво. Матушка моя, в школьной кухне, варила жирный мясной суп. Детишек кормили в первый заход, давали и пиво, пускали по кругу тяжёлую братыню.

В этой же школе, впервые, показали звуковое кино: «Сталинградская битва» Под музыку нового гимна, по лестнице покрытой коврами, вышагивали маршалы. Собирались, смотрели карты, и под руководством Сталина разрабатывали победоносные планы. Электричество давал бензиновый движок, который никак не хотел заводиться, а затем, замолкал в удобное, для себя, время. Пьяные, механик и моторист, ковырялись в аппаратуре, из которой с треском сыпались голубые искры. Мы не знали, куда и смотреть: то ли на экран, то ли на механиков.

Трудное время переживала школа в военные и послевоенные годы. Анна Ильинична Шубина одна учила все четыре класса. На стихийном собрании, по случаю Победы, со слезами объявила об окончании войны. На смену Шубиной пришли молодые учительницы, Надежда и Руфина, очень быстро сменившие фамилии на Выборову и Викторову. Геройские «ребята» с орденами и медалями, демобилизовавшись, сразу пошли в наступление и угодили в «плен».

А школьное здание, по недосмотру и халатности, вскорости сгорело, и стали учиться ребятишки в обычном деревенском доме.

Не было надёжной мужской силы в колхозе, вконец задёрганные бабы да сопливая молодёжь, которая неохотно мужала и подрастала при бескормице. Но время не стоит на месте, время идёт, вот и частушка, очередная, народилась:

«Мимо вас, да мимо нас
Ходят пароходики,
Незаметно так уходят
Молодые годики».

Не знали мы песен. Орали во всё горло частушки. Уже после, когда появились молодые учительницы, на уроках пения разучивали такие хорошие, душевные песни: «Где ж вы, где ж вы, очи карие…» и «Давно мы дома не были…», любили мы их, эти необычные военные песни.

Из мужчин оставались в войну дряхлые старики да однорукий мельник Андрей Прокопьевич, который напивался на майских и октябрьских праздниках, плакал и рвал на груди розовую рубаху: «Почему, меня не берут, Гитлера бить!?»

Жил ещё, на Кындуге, загадочный старик, то ли РазУмович, то ли РазумОвич. И мы не знали: это фамилия или имя. Но его боялись, больно смахивал на колдуна. Глаз у него, через очки,  не меньше коровьего, и курил трубку, украшенную  какой-то мерзкой, горбоносой рожей.

Был ещё Сашенька, молодой, но бракованный парень, по причине внутренней болезни, но вполне пригодный для роли кавалера на вечёрках, где крутили кадрили. Тут он шёл нарасхват. И как выдерживал, непонятно.

Жизнь продолжалась.… Всё так же всходило солнце и осмотрев и обогрев многострадальную нищую страну, сваливалось туда, где лежали миллионы её защитников. Солдатки с надеждой и страхом ожидали появления письмоноски. Вдовы рассказывали о необыкновенных случаях, когда объявлялись пропавшие «без вести»

«Первой ласточкой», ещё во время войны, оказался израненный и списанный с военных дел лопатинский мужик Выборов. На груди у него блестела серебром новенькая медаль «За отвагу»  Мы, ребятишки, решили, что Выборов в танкистах воевал: на медали грозно шёл на врага танк, а Выборов скромничает и пехотой отговаривается.

С приходом весны, с появлением проталин и снежниц, первой травки на припёках, выползали мы на солнышко и возобновлялась бесконечная бесхитростная игра «в стеночку». Немного для неё требовалось: медная копейка, лучше всего – пятак, да стенка на солнечной стороне. Звенели пятаки, детские голоса, перекликались скворцы, прилетевшие из далёкой жаркой Африки.

Лужицы-снежницы, первые проталины,
Скинуты обутки, сняты сапоги,
Зазвенели медью пятачки в завалины,
Нами «управляет» воин без ноги.

Он сидит унылый, в ясную погоду,
Рядом костыли,  дымный самосад,
Северный мужик, одолеть невзгоду
Он любую может, но пятеро ребят…

Ради дня Победы, он оставил в жертву,         
Где-то на неметчине, спутницу-ногу,
«Эй, Витёк, поди-ка, притащи-ка стерву,         
Лавка ведь открыта, больше не могу»

Дядя Ваня просит! Даму холостую!       
Я на фронте не был, ноги на ходу,
И «Кармен» в стекляшке, даму огневую,
В срок, по назначению, точно приведу.

Пил солдат стыдливо, молча и украдкой,
Тихо матюгался, капала слеза,
А затем тащился за родной солдаткой,
С всхлипом утиравшей фартуком глаза.

Колхоз «Красное заречье» продолжал оставаться «без штанов». Колхоз «Красное заречье» продолжал спасать СССР. Ушёл в историю лозунг-призыв:  «Всё для фронта, всё для победы!» Появился новый: «Восстановим разрушенное хозяйство!» И пошли под топор, под вырубку чудесные колхозные боры, и поплыли звонкой меди сосновые стволы в обмен на жмыхи, кукурузу в початках, на вино в дубовых бочках.

Уходили на службу подросшие парни. Не было безысходности в проводах. Кончились войны. Без изменений осталась женская доля: тяжёлая, неблагодарная работа, раздетые, голодные дети. Безмужичье…  Безмужичье охватило северные деревни.

Дроля раз, да дроля два,
Да дроля три разочка…
Меня дроля целовал
Около кусточка.

Тоска и грусть… Не было дроли. Сложил он свою головушку на прусских полях.

А нас ждало лето, с новой и хорошей жизнью, так нам хотелось и виделось. С большой водой, рыбалкой, грозами и грибами. С надеждой возвращения с войны родных и знакомых. И казалось нам, после бед войны, жизнь должна повернуться светлым ликом в нашу сторону.