Жить без Нее

Прошло пять долгих лет с тех пор, как Габриэль потеряла ту, что давно стала частью ее самой, ту, что была ей больше, чем подругой, сестрой, может даже матерью, ведь в самом начале их общего пути она таковой для нее и являлась.

Когда-то она, Габриэль, была, не смотря на всю свою образованность, любовь к книгам и истории, наивной, мечтательной и совсем не знающей жизни девчушкой, ибо никакие, самые мудрые книги не дадут того, что даст тебе жизненный опыт, не важно — хороший или плохой. Как сказал один человек, плохой опыт — это тоже опыт.

Но потом она встретилась с Ней, с Зеной, имевшей отравленное сердце, израненную, требующую исцеления душу и целую жизнь за плечами. На совести Зены были сотни, тысячи отнятых жизней и искалеченных судеб, но все это произошло после того, как жизнь ее самой была разбита двумя людьми — Кортесом, напавшим на ее родную деревню, украв у нее детство и брата, и Цезарем, жестоко обманувшим ее и посмеявшимся над ее любовью. Осколки разбитой жизни, казалось, не соберешь, как не вернешь и утраченной судьбы, и здесь даже большое, благородное сердце Геракла бессильно. Но то, что не удалось греческому герою, смогла сделать простая крестьянская девушка. Она спасла Зену от нее самой и вернула ей себя, настоящую. Хотя самой девушке казалось, что Зена дала ей нечто неизмеримо большее… Сколько всего им довелось пережить вместе… даже саму смерть, причем не единожды, но дружба этих двух, таких непохожих женщин-девушек, родство их душ превозмогали все.

Но Зена… предала Габриэль. Предала их дружбу… или что-то большее, чем дружбу. По крайней мере, так казалось осиротевшей без нее подруге. Габи вспоминала то, как она говорила об Акеми, о том, что та якобы изменила ее, научила любить, и ей становилось горько.

«Ну, а я? Как же я-то? Выходит, эта японская девочка значила для тебя больше… И даже вернуть к жизни себя ты не позволила, не подумав о том, как я буду жить без тебя.» — эти горестные мысли терзали Габриэль часто, особенно первое время после утраты Зены. Потом эта печаль, плач по погибшей подруге и по их умершей дружбе сменились какой-то пустотой внутри. Пустотой, которую заполнить мог бы разве что ребенок, но дочь Зены, являвшаяся для них как-бы общей дочерью, давно была взрослой женщиной, имевшей собственный путь в жизни и куда больше интересовавшейся духовным, нежели мирским. А о своей родной дочери Надежде сказительница предпочитала не вспоминать, чтобы не испытывать мучительное чувство вины, ведь, как не крути, а и она, Габриэль, тоже была предательницей, только по отношению к дочери и внуку, кем бы они ни были. Впрочем, все люди — предатели, ибо предают друг друга, предают свои бывшие идеалы, предают себя… Не зря последние слова того же Цезаря были «И ты, Брут…», такие удивленные, горькие и полные боли слова. Все мы — такие вот «бруты», предатели.

Габриэль осталась одна, совсем одна, и жила она затворницей. Выглядевшая еще такой молодой и прекрасной, женщина даже не думала о замужестве и никого себе не искала. Иногда сказительница пробовала писать рассказы или пьесы, но со смертью Зены даже музы покинули ее.

Тем вечером она сидела у окна, подперев голову рукой и о чем-то задумавшись, как вдруг кто-то постучал в дверь.

— Кто там? — чуть удивленным и недовольным голосом спросила Габи.

— Свои, Габ, — послышался знакомый голос, заставивший ее вздрогнуть.

— Погоди, я сейчас! — крикнула она и пошла отворять.

Перед ней стоял Арес — все такой же красивый и сильный, только на дне его темных глаз таилась грусть, а улыбка воинственного олимпийца, которую она помнила то жизнерадостной, то насмешливой, теперь была какой-то печально-ироничной. Странно, боги обладают не только бессмертием, но и вечной молодостью, однако, он казался старше. Впрочем, это лишь красило его. Они не виделись с тех пор, как…

— Привет, Габ, — тихо сказал он.

— Привет, — как-то смущенно ответила она. — Что привело тебя ко мне?

— А разве я не могу просто поинтересоваться, как живет моя старая знакомая, можно сказать, приятельница?

— Ну да, конечно, можешь, — Слова почему-то давались ей с трудом, и она понимала, что говорит сейчас какую-то ерунду. — Ты проходи, садись.

Когда Арес воспользовался ее приглашением, Габриэль наконец догадалась спросить, даже улыбнувшись:

— А почему ты решил войти в мой дом, как простой смертный? Ты же мог просто переместиться сюда.

Он улыбнулся в ответ:

— Потому что я теперь и есть простой смертный.

Она приподняла бровь:

— Что?

— Ты не ослышалась. Ненадолго я вернул свое бессмертие, снова расставшись с ним по своей воле, потому что только будучи смертным я узнал истинную цену жизни и смог радоваться ей сполна. И знаешь ли, война и разрушение уже давно не доставляют мне радости. Хватит разрушать, пора созидать, — Арес стукнул себя по лбу. — Ох, скоро превращусь в такого же зануду, как мой братец Геракл!

— Не надо быть Гераклом, будь собой, — ответила Габриэль, заглядывая в его глаза.

— Да ну? — полусерьезно-полушутливо спросил он. — Я же такой мерзавец и подлец, разве нет?

— Мерзавец и подлец… с добрым сердцем, — Габриэль чувствовала, что за какие-то пару минут ему удалось встряхнуть ее. Женщина впервые за долгое время почувствовала себя живой, не выброшенной из жизни и наконец задалась вопросом о том, зачем добровольно похоронила себя в этих четырех стенах.

— А чем ты сейчас занимаешься? — спросила она. — Ты же должен чем-то зарабатывать себе на жизнь.

— Я стал фермером, как и хотел, — ответил бывший бог войны. — Помнишь ферму старины Ареса?

Оба заулыбались.

— А чем занимаешься ты? — в свою очередь поинтересовался он.

— Я… я… — Габриэль не знала, что ответить.

Он строго взглянул на нее:

— Все понятно. Зена ушла из жизни, не пожелав вернуться к ней вновь, и ты впала в уныние, никуда не ходишь, грустишь, живешь прошлым и бездельничаешь.

Габи опустила глаза.

— Знаешь, — продолжал Арес, — потеряв ее вновь и поняв, что на сей раз это уже навсегда, я тоже был убит этим и, будь я на тот момент смертным, наверное, помышлял бы о самоубийстве. Но я нашел в себе силы пройти через это, идти дальше, жить без нее. Ты тоже должна это сделать.

— Что тебе до меня? — спросила она чуть дрогнувшим голосом. — Ты же всегда любил только Зену, во мне же видел просто глупую, надоедливую блондинку.

— Так и было… вначале, — и не подумал разубеждать ее Арес, —, но ты росла, развивалась и на моих глазах становилась Личностью с большой буквы, настоящей женщиной. Мудрой женщиной. Однако, мудрости твоей оказалось недостаточно для того, чтобы справиться с горем, и я пришел, чтобы помочь тебе в этом. — Он взял ее руки в свои и крепко сжал их, даже сделав ей больно. — Ты тоже должна научиться жить без нее. Мертвые пусть будут мертвы. Нужно думать о живых, а мы с тобой живы.

— Да, мы живы, — прошептала Габриэль.

С минуту оба молчали, затем Арес проговорил со знакомым ей озорным огоньком в глазах:

— А начнем мы с тобой с того, что пойдем на танцы!

— Да ты что? Я уже старушка, считай! — даже засмеялась женщина.

— Старушка, ты совсем неплохо сохранилась, — Арес потрепал ее по щеке. — Кстати, было бы чудесно, если б ты опять отрастила волосы. Надоедливая блондинка моя…

…Вскоре они кружились в танце, и бывший бог войны прижимал ее к себе. И Габриэль хотелось почувствовать себя маленькой девочкой в его сильных, теплых и ласковых, истинно мужских руках…

А месяц спустя их танец стал свадебным танцем. Оба не жалели о бессмертии, от которого он отказался, ибо она быть богиней не хотела, а если и хотела, то только для своего супруга, а он хотел… состариться вместе с ней.