Я помню сердцу милый край

Живите по любви, доченьки мои.
                Не благополучие и не возраст делают человека счастливым, а его отношение к жизни.

Частенько Иван Павлович стал задерживаться в правлении, да Прасковье невдомёк было и подумать даже, где он.
        Тут война,(молодёжь не знает, так я поясню, сорок первого года война, с немцами) трёх сынов уже туда проводили, слёзы вместе лили по ним, да и он там же бы вместе с ними оказался, если бы не броня председательская. Единственного из колхозных мужиков и оставили дома.
        Да и то сказать- батуринский колхоз «Красный Май» одним из первых в Шадринском районе создан был, трактор первый на весь край у них появился – и всё благодаря ему.
     Всё умел и мог бывший батрак Ваня.

       Нахлебался от хозяев горя, но и обучился от них же. Грамоте, гармошке, песне, кузнечному делу, земледелию- всё, что в кулацкую голову войдёт как мечта, то батрацкие руки и сделают.
       Поэтому ко времени коллективизации (молодёжь не знает, так я поясню, это когда всех кулаков раскулачили и сослали в другие края, а их добро сложили в общую кучу, назвали это колхозом да и стали вместе работать на теперь уже общих полях) он уже , считайте, и агрономом –самоучкой стал, и зоотехником, и механиком.

    
        Ваня заметный парень был, да и от хозяина его больше всех добра колхозу досталось, вот и выбрали Ваню  председателем.
      
      Сенокосилки, зернодробилка, мельница, сноповязка- со всем этим у хозяина  управлялся, привык бережно обращаться, а то ведь недолго и в рыло от хозяина получить- так и в колхоз эти  добрые привычки перенёс.
      
         Первыми в районе все поставки государству сдавали, трудодень(молодёжь не знает, так я поясню: за рабочий день тебе начисляли трудодень или два, но это редко, чаще один, на который в конце года ты получал колхозной продукцией)жирный был,
      по праздником дружно и красиво гуляли всем Батурином, девчата на слёты ездили, в районе выступали с концертами самодеятельными- ах, не вовремя эта война в сорок первом случилась.
      
        Почему-то и господь милостлив к ним был до войны.
    
       Не припомнит дочь Таисия ни засух, какие в ихнем краю случались иногда раньше, ни дождей, что, бывало, как зарядят на всё лето, так и вымочат на полях всё.
        Что обижаться, хорошие десять лет перед войной были.
      
         У председателя и закрома в колхозе полные, с Доски Почёта не сходил, и детей красивых, разумных полон дом, до десятка немного дотянуть оставалось.
      
   Прасковью, конечно, сильно дети приморили, ведь чуть ни погодки все.
      
        Только родила- глядишь, опять на телятник, где работала, с пузом идёт.
      
       Разве только между двумя последними перерыв приличный был.
       А что за сладость крепкому мужику в бабе беременной.
       
         Это теперь с ними носятся- одного пока родит, так все магазины скупит, чтоб к лицу, чтоб красиво выглядеть.
      
       И тебе её на сохранение положат, и обследуют чуть ни каждую неделю.
      Преступница, если на  учёт у врачей вовремя не встала.
       А тогда ладно если старший кто-нибудь из детей до неграмотной бабки- повитухи добежать успеет.
         Это уже хорошо рожала называется.
        С Прасковьей никто не возился. Сама всегда рожала.
       И в поле, бывало, и в телятнике на работе, спасибо, хоть не пришлось на болоте.
      
          Давление да нервы, декрет да отпуск послеродовой - это уж потом стали понимать, когда восьмичасовой рабочий день обозначился, а в прасковьины молодые года и слов таких не знали.
      
     Вчера ещё баба бегала, а сегодня уже померла. "Пробили смертные ключи"- скажут, поплачут да и похоронят.
       А что там за причина- нервы или какие другие стервы- никто никогда не вникал.
      
      И, между прочим скажу, что и мужики раньше меньше зверствовали над бабой.
       
      Две "вещи" в доме всё- таки берегли: бабу и лошадь.
       Били, конечно, что говорить, но и берегли.
       Кто семейный воз повезёт, если не баба да лошадь.
        Вот и  Прасковью Иван никогда пальцем не тронул. Да и ругачек между ними не припомнит  дочь Таисья.
         Ребятишки росли дружные, трудолюбивые, сами друг за другом смотрели, по хозяйству не то, что помогали, а всё на свете делали.
           Муж целыми днями по полям, по собраниям- и рад бы по хозяйству помочь, да некогда.
        Прасковья и не напрягала его- с сенокосом да уборкой поможет, и на том спасибо.
          Сама с ребятишками управлялась по хозяйству, да и в телятник после школы забегали который-нибудь из детей- жалели мать.
      
         К сорока прасковьиным годам два сына уже женились.
      Не заметила, как в бабку превратилась.
      
          Вы что же думаете, современные молодые, по фитнесам болтающиеся, движение правда красоты прибавляет?
            Час- полтора за хорошие деньги вам разрешат тяжести потаскать, километров шесть побегать- вы и то похудеете, стройность приобретёте.
      
       А побегайте вы с шести утра до одиннадцати вечера, да пять раз поднимитесь к ребятишкам за короткие часы сна – и куда красота ваша подевается.
       Худая, костлявая баба никогда эталоном красоты не считалась.
         Да и девки ценились крепкие- ей рожать, ей к печке становиться- поэтому матери и жалели дочерей- пусть подольше в постели понежатся, жирок завяжут.
      
       Женихи толстую девку не обегали, наоборот, вся красота женская в полноте ценилась.
        «За мою простоту бог давае полноту»,- пели в частушке.
    
Вот и Ефрем, старший Прасковьин сын, на красавице женился.
       Полная, вальяжная невестка завидная девка была.
   
          Отделились они сразу, отцы помогли избу срубить: один лес заготовил, другой помочь( молодёжь не знает, так я поясню: это когда собираются всей деревней и быстренько кому- нибудь дом строят не за деньги, а за угощение) организовал – браги  флягу наварил да народ созвал.
      
        За два дня управились, да не с флягой, хотя и с ней тоже, а с домом.
         Переехал Ефрем в новый дом с молодой женой, жить да жить бы им, да деток ,как отец с матерью, наживать, да не успели- война пришла.
           В один день трёх сыновей Прасковья с Иваном на фронт отправили, в один год и похоронки получили – в сорок второй.
      И вот ведь интересную, на- днях из интернета узнанную деталь напишу всё-таки: этот Ефрем не погиб в сорок втором году, а попал в плен, в жутком концлагере на Украине прожил полтора года и только в сорок четвёртом году там же и умер.
      
      Может быть, это уже и неважно, но пусть, кто прочитает, вспомнит о нём, а ведь кто вспомнит, тот и ПОМЯНЕТ, так я думаю.
         
                За месяц три раза Прасковью холодной водой отливали после похоронок.
         Девчонка соседская на велосипеде из Шадринска их привозила, каждый день не по одной, в большую деревню Батурино.
        Люди научили её: чувствуешь, что похоронка, брось во двор, покричи, что вам письмо, и убегай.
        Первое письмо- похоронку Прасковья сразу подняла, второе, через неделю пришедшее- к вечеру только, когда с телятника вернулась, хоть  и увидела его ещё утром под берёзой во дворе, а третья похоронка на Ефрема два дня валялась, два дня Прасковья себя обманывала –вот вернусь, а её нету, показалось, что была.
      
        Не сжалилась судьба над ней- и третий сыночек «Погиб смертью храбрых» написали. Выла над похоронками одна, водой бабы отливали тоже одну  Прасковью, потому что Ивана с ней уже не было.
        Отдельно жил. И горевал, не горевал- не видела Прасковья, потому что через месяц после отправки сыновей на фронт ушёл Иван из дому. Горя-то, сраму-то, стыда-то- не обобраться.
        С женой старшего сына, этого самого Ефрема, сошёлся председатель.
        Люди это видели да осуждали, не Прасковья. Проводила сыновей на фронт- и закаменела. Стала молчаливая, неулыбчивая.
        Это до войны, бывало,  где Прасковья- там хохот да песни, да частушки самоделишные,  ядовитые. Мало кому  из внуков этот бабкин талант достался- разве Елене, дочке Таисьиной.  Тоже умеет народ рассмешить.
        У Прасковьи как отрезало- редко словечко вымолвит,  в работе только стала яростная. Сорок второй год вообще для человеческого сердца непосильным оказался.
 Младшая девчушка, полуторагодовалая Лиза, живой куколкой была для матери, для сестёр.
         Ведь Таисье, когда родилась Лиза, восемь лет было, остальные сёстры ещё старше. И вот эта куколка, колокольчик звенящий, в один день от коклюша вслед за братьями старшими убралась. Легко ли материнскому сердцу!
        Схоронили Лизу, оплакали, а жить надо, а поставки государству сдавать надо, а детей растить- воспитывать- кормить надо.
       Ведь всё на фронт, всё для фронта, и из колхоза, и из хозяйства. Десять литров корова даёт- два себе оставь, восемь сдай государству. И никто не возмущался- ведь для фронта, а на этом фронте, может, и моему сыночку перепадёт- думала каждая мать.
         Ах, какое это счастье- много хороших, дружных детей, как у Прасковьи. И работу подхватят, и, смотришь, запоют вечером у печки, в которой печёнки или пластики картофельные пекут.
        И вот что удивительно: откуда могла знать Прасковья, что война будет, что воинов защищать страну нарожать надо. Ведь первых три у неё мальцы народились, а дальше-то девчонки пошли.
         Мальцы сразу на войну пошли, а девчонки из тыла им помогать стали. Зерно- картошку растить, рукавицы- варежки вязать, письма- открытки солдатикам писать- как вся страна, так и они.
         В колхозе от снега до снега вся детвора работала, для школы зима оставалась, да ещё и зимой работы прихватывали на ферме.
       Старшие девочки в техникумах уже учились, младшие в школе, при матери всё-таки.
       Ну, и когда Прасковье из-за ухода мужа переживать? В доме овцы, гуси, куры, обязательный поросёнок, корова- только успевай крутиться.
       Правда, к концу войны одна корова осталась, всё остальное выгребли на войну, а корова- она ведь ещё и тягловая сила. На ней и пахали, и в арбу запрягали её же да  всё-таки и питание.
         На зиму обязательно соленья в бочках, картошка, так что дети и голодными не сидели, и учились, и одеть Прасковьиным детям было что. А дети все до одного ладные, умные да красивые.
         Мало девок после войны судьбы свои устроили, женихов война позабирала, её же девочек разобрали молоденькими, успели они и детей нарожать, и мать внуками порадовать, а ведь внуки всегда едва ли не дороже детей для бабушек.
         
          Смотрел Иван на собственный двор, собственных ребятишек полный, весёлых, красивых, трудолюбивых, смотрел, смотрел, да и пошёл обратно проситься к собственной жене.
         Не сразу, конечно, сколько –то годов прошло всё-таки, пока понял, что истинно ценно, а что баловство, пустяк.
       Прасковья же гордость проявила, явился, смотри-ка, когда дети к её десяти пальцам свои пятьдесят добавили.
        Когда похоронки шли, когда Лизу на тот свет провожала, когда лампа у него в доме с молодой женой уже гасла(спать укладываются), а у Настасьи ещё часа два горела, дела не закончены – где он был? А когда они все выросли, да война закончилась, да старшие замуж повыходили,  хороших ребят в дом привели- явился- пусти?
              Пустила, конечно, дети упросили, уговорили, только не припомнит Таисья, чтобы когда – нибудь мать рядом с ним легла, всегда с кем-нибудь из дочек рядом ложилась, а так, днём, опять всё хорошо, как и до войны между ними было.
       Вместе уже о внуках пеклись, дочери до сих пор благодарны, что помогли дед с бабушкой детей поднять.
           И вот та же Таисья вспоминает, что никаких упрёков, попрёков или намёков от матери не слышала она.
        Что в душе у Прасковьи было, можно догадаться, а уста не проговаривались. Вот это уже прямой завет от бабушки Прасковьи внукам с правнуками, а то и праправнуками: простите, забудьте и никогда не напоминайте. Это вам необразованная, только три буквы, чтобы расписаться, знавшая, женщина завещает.
             Ушла из жизни она только в 1968м году, а Иван Павлович в 1972м.
                ЕЩЁ РАЗ О ВОЙНЕ, ПОТОМУ ЧТО ДЕТИ НЕ ЗНАЮТ, ЧТО ЭТО ТАКОЕ,
ДАЙ БОГ, ЧТОБЫ И ВНУКИ НЕ УЗНАЛИ ЕЁ, НО ПОМНИЛИ, КАК ЭТО БЫЛО.
   
                ВОЙНА.
      
     Лето 1941го года  стояло очень жаркое. Дождливая весна рано выгнала травы на лугах, и когда Таисья с Тамарой пасли гусей, играли в этих травах, прятались, то возвращались с испачканными пыльцой мордашками, с букетиками колокольчиков и незабудок.
       Дружно жили девочки- что одна узнает или прочитает, то другой расскажет. Да и потом уже их дети Саша с Леной никогда двоюродными не были, а всегда родными. Слова даже такого не знали- двоюродные.
       
       Ну, вот, играли они в то утро, пасли жёлтые, пушистые комочки, но это только так называется, что пасли, просто от коршуна охраняли, да и играли с ними же.
         С любым детёнышем, во дворе родившимся, деревенские дети долго забавляются, пока он не превратится в шипучего гуся, в крикливого петуха или  в свинью.
        Телята народившиеся всегда дружками по играм были, потому что жили в избе до конца зимы.
      Привычное дело. Вместе с ними ребятня по лавкам скакала, бантики себе в косички и телёнку на шею повязывала.
       
             После весенних обильных гроз установилась жаркая, летняя погода. Девочки  ушли подальше от дома, в травы, гусята ковыляли за матерями- гусынями, и Таисья прихватила ведёрочко  с водой попоить их. Где-то в деревне раздавались крики, но они не насторожили их.
      
        Деревня всегда шумно жила, особенно летним утром. Вот и в этот день, двадцать второго июня, шумят и шумят, что особенного, девочки даже и не слышали, потому что коршуны что- то сегодня не на шутку разлетались, да так низко- низко над травами, того и гляди схватят жёлтенького, такого хорошенького, такого родненького гусёночка.  Достанется потом от матери.
    
      Поэтому и цветочков даже не нарвали, да и не наигрались вволю, засобирались домой. Опять гусыни впереди, за каждой из них её цыплятки, и как только они мать отличают от других гусынь.
      Девочки с хворостинками следом. Стали переходить дорогу к дому- и тут на подводе братья подъехали, все три почему-то- Ефрем, Иван и Никон, пыльные, грязные, очень озабоченные.
           Девочки загнали во двор гусей, нет, во дворе тоже опасно, потому что коршуны так и парили над ними всю дорогу. Одна стала загонять в пустующую сарайку, другая рвать траву- конотопку для них здесь же во дворе.
    
       Братья мылись у колодца- помнит Таисья, как они фыркали, как Иван журавлём колодезным воду вытаскивал ведро за ведром.
        Никон первый умылся, подошёл к забору и долго смотрел на деревню, но озеро, на лес. Потом повернулся  к девочкам, подошёл к ним, и, чего никогда не делал, поцеловал обеих.
       И все трое опять на подводу- лошадь так и стояла непривязанная -и уехали.
                Жили они в конце улицы, до площади, где церковь стояла, пожарка с конюшней на трёх лошадей,  сельмаг  да высокий столб с громкоговорителем наверху, было километра полтора. Но и оттуда слышно было, как что-то бубнит и бубнит радио.
         Скажите, какие ноги утерпят, не побегут следом за всеми, потому что чуть ни весь конец улицы мимо них уже пробежал к площади.
        С полдороги поняли девочки, что же такое монотонно повторял и повторял голос на столбе.
       «Германия без объявления войны напала на нашу Родину! Отечество в опасности!».  Не поняли только, как это страшно- война, и что всё-всё поменяется с этой минуты в мире да и их такой безмятежной пока жизни.
         
          Много потом будет у Таисьи  памятных дней, ведь прожить восемьдесят шесть лет не шутка, но этот самым ярким, самым пронзительным останется на всю жизнь. И всю жизнь услужливая память будет подсовывать и подсовывать всё новые детали из того дня.
        Кто что говорил да где стоял, куда и какой уехал. И потом, когда шли похоронки в деревню, она каждого вспоминала в его последний день в Батурино.
      
         И казалось девчушке, что это и был его последний день на земле. Просто похоронка долго шла, но писали  её двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года.
      
        Даже через десятилетия, когда внуки тех людей стояли на её уроках у доски, она видела за ними их молодых двадцатилетних  дедов, и вольно- невольно прощала шалунишкам шалости, а рука вместо уверенной двойки выводила хоть неуверенную, но троечку. Так всю жизнь деды помогали своим внукам, которых никогда не видели.
        Быстро опустела деревня, отрыдали жёны с детьми да матери, и через неделю совсем новая жизнь наступила, ибо остались в ней только дети, женщины да старики.

       Старшая сестра Ира продолжила учиться в Катайске  на бухгалтера, Катя села за трактор, который так поспешно оставил  жених её,  ушёл на  войну танкистом.
         Человек привыкает ко всему на свете. Всё шло как всегда, дети росли. Только намного работы прибавилось. С семи лет они уже и колоски собирали, и на зерноскладах ворошили зерно, чтобы не загорелось, и картошку копали,  и работали пастухами.
       Самое тяжёлое было растить  табак, убирать его. Детей тошнило от запаха, они угорали  до рвоты, до тошноты, до потери сознания. А где же махорку взять для наших солдат? На фронте да не покурить? Вот и старались, а зимой шили кисеты, вышивали их, писали ободряющие письма воинам, вязали варежки да носки. И так было по всей стране.
          Вот теперь мне, как штатному биографу Таисьи Ивановны, хочется воспользоваться её страницами и сказать о том, что всю жизнь меня беспокоило.
          Мне, живущей в Петербурге, понятно желание страны обласкать блокадников. Понятно также и её желание проявить внимание к жителям захваченных немцами территорий.
           Жила в Сибири, пятьдесят лет живу в Петербурге, к войне абсолютно никакого отношения не имею, но каждый год к Дню Победы страна даёт мне тысячу рублей, ибо, родившись в марте тысяча девятьсот сорок пятого  года, я как бы автоматически становлюсь участником войны.
      Ведь два месяца, с двадцать пятого  марта по девятое мая, я подвергалась её ужасам, думает страна. Мужу, родившемуся именно в Петербурге, но в ноябре сорок пятого года, через полгода после её окончания, не полагается, он уже не подвергался, а мне вот положена. Понимаю, что не заслужила, но рука расписывается в очередной раз за эту незаслуженную  тысячу.
      И что-то не припомню доброго хотя бы просто слова о тех, что пахали на коровах, теряли сознание от угарного запаха табака,  работали круглосуточно, чтобы было чем наполнить эти полуторки, идущие в   умирающий блокадный Ленинград, проваливающиеся  в Ладожское озеро, но на смену им другие идут, из трёх хоть одна, да дойдёт, чтобы хоть с перерывами на бой, но было что положить а алюминиевые котелки наших дорогих солдатиков.
       А ведь это всё они, Таисьины сёстры, её ровесники по всей стране.  Даже помню я пренебрежение, сквозившее в отношении бывалых фронтовиков к "тыловикам", дескать, что вам, бомбы на вас не падали.
             СЛАВА ВАМ и низкий поклон, тыловики, не ведающие, что такое бомбы.
Вы засевали все поля, вы сажали картошку часто в непаханные поля, пахать было некогда и не на чем, и ваши дети потом всё лето долбили тяпками эти  поля, и вырастала картошка, и отправляли её опять же на фронт.
    . Эти же дети с десяти лет косили вместе с матерями, заготавливали и отправляли на фронт лес. Вывозили из лесов тоже подростки. Появились в огромном количестве волки, которых просто не было до войны.  Раньше охотнику убить волка на воротник жене было большой удачей.
        А теперь круглосуточно приходилось колотить в колотушки, чтобы отогнать их, и каково мальчишкам было на коровах возить этот лес. Ведь корова, почуяв волка, становилась неуправляемой, неслась куда попало, и очень часто выбрасывала их из телеги- и они оставались один на один с голодным зверем, и всё-таки отбивались, и кормилицу – корову спасали.
             Учёба тоже не останавливалась. Делали из сажи и красной свёклы чернила, писали на старых газетах и в книгах между строчек. На уроках сидели в одежде, потому что в классах всегда было холодно.
       На переменах играли, ведь дети есть дети, в жёстку- пришивали к кожаному кусочку пуговицу и подбрасывали ногой, кто дольше не уронит. Девочки становились в круг и двигались то в одну, то в другую сторону, пели песни, играли в «Ручеёк», читали, старшеклассницы влюблялись- жизнь есть жизнь.
           Детство осталось в памяти как самое холодное, голодное, босоногое в плохом смысле слова время. Хлеба не ели, его просто не было, основной едой были лепёшки из мороженой картошки, да и всё-таки коровушка выручала. Сдавали молоко для фронта, но и семье что-то оставалось.
              И поэтому ещё так ярко отпечатался день, когда сообщили об окончании войны. Случилось это не девятого мая, как принято считать, а пятого. Пятого мая тысяча девятьсот сорок пятого  года с утра моросил дождь со снегом, было ветрено и неуютно.
       Мать рано ушла на работу, девочки сами поднялись, да и всегда сами в школу собирались, даже понятия такого не было- мать в школу провожает.
       Прозвенел первый звонок- колокольчик, все разошлись по классам- и вдруг из коридора послышались звуки оркестра(кто-то поставил пластинку на патефон) и зазвучали слова песни:»Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой, с фашистской силой тёмною, с проклятою ордой»…
        И сразу опять колокольчик сообщил об окончании урока, хотя он только начался. Все выскочили в коридор и увидели директора школы  Бреднёву Татьяну Николаевну, стоящую на табуретке.
       Лицо её было залито слезами. Учителя быстро всех построили вдоль коридора, воцарилась тишина, и директор сообщила:"Дорогие ребята, враг разбит! Война закончилась! Победа!  Идите по домам и сообщите об зтом родителям!".
       Опять зазвучала песня, теперь уже вся школа пела на едином дыхании:"Вставай, страна огромная…" .Затем понесли эту радостную новость по домам. Дело в том, что в школе был телефон, и директору какая-то добрая душа из райкома сказала об этом, дескать, пусть люди начинают радоваться, что их томить до девятого мая.
           Отдельно   хочется рассказать о семьях эвакуированных из Москвы, а потом и из Ленинграда. Они размещались в деревенских домах и тут же принимались за все деревенские взрослые дела, их дети садились за парты, и было это так нормально, так гостеприимно, хотя те приехали с совсем другим жизненным укладом.
      
         Не припомнит Таисья каких- нибудь разборок, неувязок, хотя они наверняка были, но память оставила главное: одни благодарны были, что их приняли, что не летают над ними вражеские самолёты, другие за то, что привнесли совсем иное в их жизнь: рассказы о столице, о войне, но и о музеях, памятниках, тех городах, о которых здесь только читали. Учителя из эвакуированных пошли работать в школу, и это было настоящим счастьем.
        Как много они дали детям! Они раскрыли перед ними горизонты. Ставили спектакли, проводили читательские конференции, Вечера вопросов и ответов, научили другим песням.
      Даже после войны увлечённые учителя не сразу уехали домой, а некоторые так и остались жить в Батурино. И жили, и работали при свете керосиновых ламп, что, наверное, дико было приехавшим из больших городов. И только когда Таисья с Тамарой уже работали учителями математики в этой же школе после успешно законченного вуза, установили небольшой электродвижок  для освещения классных комнат, ах, как все радовались новшеству! Долой коптящие керосиновые лампы, за стёкла в которых постоянно кого –то наказывали.
        Ведь это такая хрупкая вещь! Не выучил урок- стрельнул в стекло из рогатки- - и вообще никакого урока, пока не посветлеет(шучу я так). Хотя шучу- не шучу, но это на моих уроках такое было, почему бы не случаться этому  в пятидесятых годах в селе Батурино. И только в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом  году в село пришло настоящее электричество.
   
И в этом же году Таисья стала директором Батуринской средней школы, а вскоре вышла замуж за учителя математики и физики Полуянова Альберта Стафеевича, да так жизнь они и прожили.
      По их стопам и дочь Елена пошла, родившаяся в 61м году. Таисья с Тамарой учились на повышенные стипендии, да и старшие сёстры помогали материально.
       Было нормально- учить младших, помогать им, радоваться и гордиться их успехами.
Это в наши годы звонит сестра, тоже Таисья, только другая, старшему брату, хочет порадовать: "Мы машину купили"- и в ответ слышит:»А мне что, в вашей машине с….ть ездить?», а тогда радовались успехам сестры или брата, как своим собственным.
        Ушло это, ушло, а очень жаль. Я представляю, как бы радовался мой давно почивший брат Антон моим скромным литературным успехам, потому что больше некому радоваться. «А меня на обложке журнала напечатали»- сообщаю родне, а в ответ ..тишина. Как говорится:»Ну, царь, ну, Иоанн, и что?»
         Но это я о своём, о девичьем…, просто теперь это стало нормально-не радоваться успехам родных. Сёстры помогли Таисье и Тамаре получить высшее образование, и мне старший брат помог когда-то, тот же Антон дал денег на пальто, чтобы я могла учиться очно. Царство тебе небесное, Антон дорогой, и дай я хоть в этой повестушке совсем не о нас с тобой ещё раз спасибо тебе скажу, хоть и прошло уже пятьдесят лет.
         Дорогие потомки! Сказка – ложь, да в ней намёк…. Любите друг друга, помогайте друг  другу, радуйтесь друг за друга, для этого и писано Таисьей Ивановной.
          Кстати, ваша многочисленная родня, ведь это для вас пишется, не только для ветви Таисьи Ивановны. Вы будете знать, «откуда есть, пошла…». Так что начинайте радоваться, что кто-то о вас и для вас постарался с этими воспоминаниями, ведь они и о вас тоже.               
               Дорогие потомки, вроде бы непоследовательно пишу, а получается всё-таки "в теме".
       Ведь почему Таисья с Тамарой вместе в институт поступили, хотя Таисья старше, раньше школу закончила и даже в институт поступила. Дело в том, что Тамара пошла в десятый класс, это стоило тогда сто пятьдесят рублей. Потому что за учёбу в старших классах тогда платили.
      Взять их было негде матери, работающей за трудодни, вот Таисья  и пошла вместо института работать, чтобы Тамару выучить. А кто же тогда  Таисье  помог десятый класс закончить? Ведь за неё тоже надо было платить.
        Разумеется, старшие сёстры Ира, Катя и Валя. Это уже я вычислила, как штатный Таисьин биограф, а сама она о своей "жертве" ради Тамары из скромности не написала.  Обе девушки блестяще учились в одной группе, жили в одной комнате в общежитии, спали рядом на соседних кроватях,  получали повышенную стипендию  и вместе пришли молодыми специалистами в родную Батуринскую школу.
      Таисья Ивановна, вот такую форму я избрала переработки Ваших воспоминаний. Может быть, она вас не устраивает, тогда оставим так, как вы написали. Я переброшу Елене Альбертовне этот текст, прочитайте, и, если вы ещё что-нибудь пришлёте- продолжу. Большую часть Ваших записей не включила, а прямиком отправлю Новому министру просвещения. Ваши воспоминания о работе производственных бригад, о воспитании патриотизма, о единстве семьи и школы, о личном примере родителей и учителей бесценны. Они пригодятся, я думаю, нашей стране.
          С  УВАЖЕНИЕМ, КАРОЛИНА ИВАНОВНА.