Чёрно-белый Чернобыль - Глава 8. Полтава. Пасха. Б

Предыдущая - ГЛАВА-7. Скептики-паникёры. Будни-праздники.
Розы-гладиолусы
см.: http://www.proza.ru/2017/04/09/126


ГЛАВА 8. Полтава. Пасха. Будни по эвакуации. «Плим-плим»

Три дня в Полтаве – сплошь вопросы-ответы.
Родители, сестра, бабушка – само собой.
Но и соседям надо время уделить. Их много,
«часы приёма» ненормированные, всем интересно
услышать от очевидца, как там и что. (В те времена,
в отличие от нынешних, соседи друг друга знали,
в смысле не только здоровались.)

Во дворе или в городе встреча со знакомыми
превращалась в «пресс-конференцию». Людям не
терпелось узнать всё из первых рук. И хотя мои
«руки» далеко не первые, но во всей округе
не нашлось никого ближе к тем событиям, чем я.

Полтавчане беспокоились о последствиях аварии
даже больше, чем жители столицы. Вроде как странно:
от Киева до атомной сто двадцать кэмэ, а от Полтавы –
более четырёхсот. Когда же пошли звонки от родственников
со всей Украины, я вывел закономерность, доказанную
не раз и не только мной: чем дальше от места аварии,
тем больше паники. Почему – не знаю.

А вот и сюрприз! Звонок из Северного Кавказа от Лены.
Года за полтора до тех событий мы с ней пережили
интенсивный роман с нечастыми, но яркими свиданиями,
бесконечными телефонными звонками, чуть ли
не шекспировскими страстями, но, увы, с неожиданным
и до сих пор непонятным расставанием. Лена радовалась,
что я вообще жив. К разговору подключилась её мама.
Обеих не покидала уверенность, что меня спасло чудо.
Признаться, был очень тронут... Вот так Чернобыль
всколыхнул мир, что казалось бы навсегда рухнувшие
связи вдруг реанимируются, пусть даже на короткое
время и только на расстоянии.

Парад и демонстрация 1-го Мая – в то время обязательное
мероприятие. Впрочем, кто не хотел идти, тот и не шёл.
Никакие увещевания и даже угрозы партийного
руководства, а для молодёжи – комсомольского,
ничего не меняли.

Одно из первомайских развлечений в те времена –
смотрение парада по телевизору. В провинциальных
городах телеканалов один-два, ну а в столичных их
количество переваливало за три-четыре. Полтава –
град не стольный, и здесь перво-наперво телевиделся
московский парад на Красной Площади.

На трибуне Мавзолея – высшая советская и партийная
геронтократия. Посредине – сравнительно молодой
Горби. Мимо них по площади стройно шествуют колонны
 трудящихся, учащихся и прочих граждан. С обязательными
улыбками и криками “ура-а-а-а!” после каждого
“Да здравствует... (великий советский народ,
ленинская партия и т.п.)”, звучащего
из очень-громко-говорителей.

Затем показывают “те же яйца, только в профиль”
по столицам союзных республик. Начинают, как правило,
с Киева. Мавзолея здесь нет, слава богу, но на главной
площади [7] трибуна выстроена. Сценарий похож
на московский, только вместо “Да здравствует...” звучит
родное “Хай живе...”. А “ура-а-а-а!” – так оно и
в Украине “ура-а-а-а!”.

Когда показывали Киев, на душе стало муторно,
словно что-то заскребло изнутри. Оказалось, не зря.
Ветер-то в те дни дул со стороны Припяти, так что
недостатка в радиоактивной пыли не наблюдалось,
судя – как мне рассказывали – по першению в горле
и другим ощущениям. Почему власти приняли решение
всё же провести этот пресловутый парад? Что мешало
его отменить? Почему людей не информировали
хотя бы о мерах безопасности? Пусть бы ответили те,
в чьих руках находилось здоровье жителей столицы,
да и не только её.

Утром 4-го мая, в воскресенье, мне обратно в Киев.
Мама до последнего надеялась уговорить меня остаться.
Или, ладно, поехать, уволиться и – в Полтаву. Я обещал
подумать, чтобы не лишать маму спокойствия хоть
на время. Но решение принято, и ни о каком увольнении
речь не шла. Такой шаг я счёл бы для себя чем-то
сродни предательству.

Вот написал и подумал, а не сочтёт ли читатель этот пассаж
чересчур пафосным? Однако оставлю, как есть. Ведь я
в самом деле был уверен, что уйти не имею морального права.


Тогда, в поезде, я не знал, что уже два дня как эвакуировали
Чернобыль и несколько сёл Чернобыльского района.


Как мы с Таней и условились, по возвращении в Киев
первый звонок – ей и только ей. Неожиданно Таня пригласила
меня домой. Так я впервые оказался у неё в квартире.
Да ещё с поезда на праздник, со столом и гостями.
Чуть не забыл добавить, что на то воскресенье выпали
все Пасхи, какие только существуют: Православная,
Католическая, Еврейская – больше не знаю.

Среди гостей в основном Танины школьные подруги.
Некоторые с мужьями. Меня представили милому
обществу, и я быстро почувствовал себя “своим”.
Познакомился и с Таниными родителями и младшей сестрой.

Обращало на себя внимание, что в квартире – сказочная
чистота, какой не бывает даже после генеральной уборки.
Чуть позже понял, почему.

В застольные разговоры я не лез. Ведь когда вспоминают
не твою школу, говорить особенно нечего.

Вскоре выплыла актуальная тема – об аварии на ЧАЭС.
Рассказывали, кто что знал или слышал. Упомянули между
прочим и о влажной уборке как средстве от радиоактивной пыли.

«Вот почему так чисто!» - наконец понял я.

Кто-то предложил сменить тему, чему все охотно
последовали. Но время от времени нет-нет – да к ней
и возвращались. Смеялись, мол, никак не можем
переключиться на что-нибудь поприятней. И народ
ведь собрался интересный, есть о чём порассуждать,
однако актуальность берёт своё.


В те дни многие киевляне считали дурным тоном
говорить об аварии, о радиации, но сами же это
неписаное правило успешно игнорировали. Да и
не мудрено. Попробуй-ка во время войны не сказать
ни слова о войне. И я не оговорился. Среди припятчан,
как я позднее заметил, чаще употреблялся оборот
«до/после войны» вместо «до/после аварии».


На сладкий стол перешли в смежную комнату. Там же
стояло чёрное пианино. Среди нас нашлось кому играть
и петь, и «тема дня» наконец-то потерпела поражение.

Аккомпаниаторы сменяли друг друга, романсы чередовались
как с попсой, так и с шансонами бывшей киевлянки
Любы Успенской, завоевавшей эстрадные подмостки
эмигрантского Нью-Йорка. Остаток праздника прошёл
под живую музыку и с живыми танцами.

Когда гости расходились, Таня подала мне знак остаться.
В тот вечер я понял, что куда бы ни попал согласно ещё
неизвестному сценарию, меня будут ждать. Значит, есть
к кому возвращаться.


Утром, пятого, я снова в облфинуправлении. Благо, на этот
раз не один: появилась и Людмила Александровна.
Измученная, бледная, даже похудевшая, что выдавала
её слегка осевшая любимая кофточка. Встретились мы
в кабинете начальника облфина Петра Григорьевича Лисовского.

Кроме заведующей, меня и Лисовского, подошли два зама
последнего и какие-то начальники отделов. Тут-то я и узнал,
что городские админструктуры отныне будут работать
в посёлке Полесское – райцентре Киевской области в 25 км
западнее Припяти.

В условиях эвакуации наши обязанности изменились.
Точнее, дополнились. Финотделу поручили выплату пособий
по эвакуации, другие вопросы, по мере их появления.
На работу нужно было выходить уже на следующий день.
Добираться до Полесского - окольным путём, к тому времени
уже наработанным: электричкой до станции Тетерев (в сторону
Житомира), а дальше – автобусом.

Людмилу Александровну  спросили, почему она так поздно
приехала и долго не давала о себе знать. Аргумент
"отвозила детей" начальство не устроил.

- Вы прежде всего – заведующая горфинотделом,
а потом уже – мать! - Лисовский жестко и безжалостно
вычитывал Людмилу, упомянув между прочим, что Орел
(я, то есть) объявился сразу же после эвакуации (хотя –
по правде – на день позже, чем следовало).

Но когда Пётр Григорьевич заявил…

- Ваш заместитель оказался на голову выше вас!

… впервые в жизни комплимент от руководства вызвал
во мне жуткую неловкость. Во-первых, в силу его
незаслуженности, во-вторых, Людмила Александровна –
мать троих сыновей, мал мала меньше. Муж её работал
на атомной, что после аварии означало – «спасал наши
жизни». А ей надлежало отвезти детей в безопасное место,
под чей-то присмотр, а затем уже вернуться на работу.
Что она, собственно, и сделала. Окажись я на её месте,
думаю, поступил бы так же.

Одного не могу понять: почему тогда смолчал, не заступился?
Ведь не из пугливых! И на похвалу не польстился! Никогда
начальству в зубы не смотрел, всё чего-то «выступал»,
за что и доставалось под загривок. Снова выступал,
и снова под загривок. А тут… Что ж, оставим это на
моей совести. Хотя стыдно и обидно до сих пор.


На следующий день, шестого мая, для нас начались будни
в условиях эвакуации. Все административные структуры
Припяти рассовались вдоль третьего этажа местного
райисполкома. Полещукам (так называют жителей Полесья
и, в частности, посёлка Полесское) пришлось потесниться,
ужаться, чтобы мы заняли хотя бы минимум пространства
для себя и посетителей.

Наплыв последних оказался неимоверно велик. Очереди
тянулись на улицу, так что и конца не видно. Узнав
о местонахождении горисполкома, припятчане валом
повалили в Полесское – каждый со своими, но во многом
сходными, вопросами. Кто-то оставил в Припяти документы.
У кого-то кончались деньги. Другим некуда ехать и негде
жить. Но всех интересовало главное: «Когда домой?»
Вопрос самый трудный: на тот момент решений по нему
ещё не было, да и быть не могло. И любой ответ грозил
оказаться неверным.

Людей принимали председатель горисполкома
Владимир Павлович Волошко и секретарь
Мария Григорьевна Боярчук. На отдельные вопросы
отвечала и Людмила Александровна. Не скучалось
и другим сотрудникам. Мне же выпали вспомогательные
функции: позвонить, выяснить, расселить, составить
списки и тому подобное.

Работали на износ, до глубокой ночи. Число посетителей
росло по экспоненте. Многие приезжали с вахты
на атомной, принося на себе пыль, битком набитую
радионуклидами. Ни стиркой, ни одёжной щёткой
от них до конца не избавиться.

Влажную уборку в помещениях делали чаще обычного,
и в воздухе постоянно висел дух половой тряпки.
Что поделаешь? Уж лучше тряпка, чем лучевая болезнь.

Через пару дней началась выплата разовых пособий
по эвакуации. Двести рублей на человека независимо
от возраста.


Что означали в то время двести советских рублей?
Приведу несколько цифр по памяти. Буханка хлеба – 20-25
копеек, кило колбасы варёной – 2-3 рубля, банка рыбных
консервов – 30-60 коп., сапоги женские советские –
30-50 руб., импортные – 80-100 руб. Зарплата инженера –
110-150 руб., бухгалтера – 120-140 руб.

Думаю, картина примерно ясна.


Для выплаты пособий были подняты списки жильцов
по улицам и домам, организованы спецгруппы по числу
микрорайонов. В каждой из них – кассир, бухгалтер,
представитель горисполкома или горфинотдела.
Для доставки мешков с купюрами выделялись
вооружённые наряды милиции.

К одной из таких групп прикрепили и меня, как
сотрудника горфинотдела, для разъяснения порядка
выплаты пособий.

Дело шло намного медленнее, чем того всем хотелось.
Очереди стояли неимоверные. Атмосфера неистового
раздражения давала о себе знать. И мне, как представителю
городской власти, тоже довелось выгребать всеобщее
негодование. Одно и то же приходилось втолковывать
десятки раз, а людской поток всё нарастал и нарастал.

Разъяснительная работа доставала не слабо. Сначала мне
вспомнился попугай, а затем я ощутил себя в шкуре
торговца на рынке, без конца долдонившего
одно и то же:

- «Почём редиска?» - «По двадцать».

- «Почём редиска?» - «По двадцать».

- «Почём редиска?» - «По двадцать».

И, всё-таки, продавцу этого смачного корнеплода я
втайне позавидовал.

У кого-то паспорт остался в квартире. Значит, нужна
справка. (Кстати, их тогда выдавали на основании
слов(!) заявителя.) Кто-то хочет получить деньги
за жену, а для этого нужна доверенность. И вдруг
кассир мне:

- Деньги кончаются!

Кто-то прослышал, пустил по цепочке, и все на меня
чуть не с кулаками:

- Как?! Нам что, по десять раз приезжать?!

Звоню Волошко: так, мол, и так. А Владимир Павлович:

- Не волнуйся, мы тебе подкинем денег.

У меня чуть не вырвалось – «Мне???»

Наконец, первый сумасшедший день благополучно
завершился. Никто никого не убил. Сколько народу
приехало, столько и получили. Всем хватило,
даже осталось.

Наша группа подводила итоги дня. Пока считали
да писали, проверяли списки, разговоры велись
о насущном: «Когда домой?», «Что будет с атомной?»,
«Где детям заканчивать школу?» - и прочее в том же духе.

Кто-то предположил, что в Припять можем вообще
не вернуться. Все на него (или на неё, не помню):

- Типун тебе на язык!

- И два прыща!

Припятчане любили свой город. Да и как его не любить!
Такую гармонию современной и своеобразной архитектуры,
обилие зелени, такую сказочную красоту редко где
встретишь. Люди – едва не со всех уголков страны –
прекрасно ладили в многонациональной среде. Может,
потому что съехалось много молодёжи?

Приезжая в город впервые, не хочется его покидать.
Это случилось и со мной в середине 85-го. Очарованный,
я уже тогда размечтался, что в ближайшем будущем
непременно сюда переберусь. И когда мне предложили
место в Припятском горфинотделе, уговоры
не понадобились. Прожив там каких-то два с половиной
месяца, я, безусловно, считал этот город своим. А что
говорить о тех, кто помнил первый вбитый колышек?
Что говорить о строителях атомной? Нет, Припять –
это святое. И после аварии, когда вставал вопрос
«вернёмся или…», вторая его часть не произносилась.
Потому так негодующе и шикнули на посмевшего
предположить то, что не допускалось даже в мыслях.

С подоконника вещал транзисторный приёмник.
После «типуна» и «двух прыщей» воцарилось молчание,
тут же заполненное «Балалайкой» [8] Аллы Пугачёвой.
А после фрагмента припева…

«Плим-плим-плим-плим
Мы не вернёмся туда...»

…кассирша вдруг замечает:

- Вы слышите, что она поёт? “Припять, Припять,
мы не вернёмся туда...”

И хотя ясно, что авторы песни вряд ли знали о городе
атомщиков на реке Припять, никто не проронил ни слова,
а у некоторых на глаза навернулись слёзы.


Примечания к Главе 8:

[7] - В то время – Площадь Октябрьской Революции.
Сейчас – Майдан Незалежностi.

[8] - Песня композитора Игоря Николаева
и поэта Михаила Танича.



Продолжение - ГЛАВА-9. Законы, открытые через
форточку. Смертоносная клубника. Антирадиационный
эгрегор. Народное творчество. Решение ПК
См.: http://www.proza.ru/2017/04/09/178