Митр. Анастасий. Нравственный облик А. С. Пушкина

Митрополит Анастасий (Грибановский)

НРАВСТВЕННЫЙ ОБЛИК А. С. ПУШКИНА
(Мысли, извлеченные из статьи, написанной по случаю 150-летия со дня рождения А.С. Пушкина)

Пушкин еще при жизни занял царственное положение среди наших писателей; с тех пор его престол остается непоколебимым: все стараются учиться у него и подражать ему, но никто не дерзает оспаривать у него его венца, сияющего немеркнущей славой. Даже революция, потрясшая все авторитеты, не могла поколебать его треножника, а, напротив, сама старается найти в нём для себя идеологическое оправдание и нравственную опору. Вокруг его имени создался своеобразный культ, нашедший своих жрецов в виде особого, так сказать, литературного сословия пушкинистов. Они тщательно исследовали историю его жизни вплоть до мельчайших подробностей его домашнего быта, ревниво собирали и продолжают собирать оставшееся от него литературное наследство, стараясь не утратить не только малейшего из его произведений, но даже сберечь для потомства каждую случайно брошенную им фразу, или отдельные слова, внимательно изучили основные мотивы его творчества, постарались проникнуть в сокровенную лабораторию его творящего духа, чтобы проследить зарождение его идей, их постепенное развитие и окончательное оформление, истолковали все загадочны места в его творениях, исчислили все его любимые слова и выражения и, наконец, вслушались в самую музыку его речи, чтобы уловить созвучие его словесного и душевного ритма, которое наблюдается у него в такой степени, как ни у кого другого из наших писателей.
В последнее время литература о Пушкине обогатилась очень ценной многолетней работой А.В. Тырковой-Вильямс «Жизнь Пушкина», которая заслуживает самого широкого распространения.
Как это нередко бывает у людей, уходящих всем своим существом в ту или другую специальную область знания, пушкинисты склонны иногда впадать в крайности, доводя своё почитание поэта почти до слепого фетишизма и утопая в скрупулёзных мелочах, подобно талмудистам; однако, им, несомненно, мы обязаны тем, что личность и творчество Пушкина изучены так полно и всесторонне, как ничто другое в истории нашей литературы, и стали поистине народным достоянием. Надо пожалеть только о том, что вместе с драгоценными сокровищами, вышедшими из-под пера поэта, и наряду с ними, они собирают, опубликовывают и распространяют те из его произведений, которых он стыдился при жизни, считая их недостойными своего высокого таланта, и потому старался выбросить их, как сор, из своей художественной мастерской.
Он сам считал себя высшим судьёй своих творений, и если он хотел, чтобы сохранена была незапятнанной посмертная память Байрона, то не менее, конечно, он желал того же и для самого себя. Поступая вопреки его воле, которая должна быть особенно священна для его горячих почитателей, пушкинисты  [1], сами того не замечая, наносят тяжёлое оскорбление памяти поэта, набрасывая на неё некоторую тень.
Многогранный гений Пушкина, вращаясь пред нашим взором, подобно калейдоскопу, сверкает всегда новыми лучами и красками, и нам кажется, что поэт растёт вместе с временем, отделяющим его от нас. Но это, конечно, не более, как обман зрения. Гений, отошедший в область истории, остаётся всегда равен самому себе. Только мы сами постепенно дорастаем до такого уровня, чтобы сделаться способными воспринять его идеи и его дух и, проникая постепенно в глубинные недра его творчества, извлекаем оттуда новые драгоценные перлы.
С каждым годом мы глубже входим в духовное существо Пушкина, как и он сам глубже проникает в наше сознание и в самую нашу душу, как бы глубже срастаясь с нами духовно.
Значение юбилейных чествований великих людей состоит в том, что они ставят последних в фокус общественного внимания и тем способствуют более глубокому и всестороннему их изучению. Пушкинские юбилеи, благодаря сво-ему всенародному значению, становятся, кроме того, выражением нашего национального единства. Пушкин всегда был выше всех общественных группировок, политических партий и литературных школ и направлений. Он универсален и всеобъемлющ. Каждый из нас ощущает в нём частицу самого себя.
Франк был прав, когда сказал, что «поэзия была для Пушкина выражением религиозного восприятия мира, чуткого внимания к «божественному глаголу», и именно поэтому «прекрасное должно быть величаво». Поэзия была для него не только праздником бытия, но и откровением иной жизни, под влиянием которой всё земное преображалось у него небесным светом. А.Н. Майков художественно выразил это в своём замечательном стихотворении «Перечитывая Пушкина»:

Его стихи читая, точно я
Переживаю некий миг чудесный,
Как будто надо мной гармонии небесной
Вдруг пронеслась нежданная струя.
Не здешними мне кажутся их звуки,
Как бы, влиясь в его бессмертный стих,
Земное все - восторги, страсти, муки,
В небесное преображалось в них.

Вознося его над миром, творческое вдохновение приближало Пушкина к триединому идеалу вечной истины, добра и красоты, который светит каждому истинному поэту, стремящемуся проникнуть в идеальный мир. Если его окрылённая гениальная мысль проникла в самое существо вещей, по глубокому замечанию проф. И.А. Ильина, то сердце его искало правды, теплоты и святости добра, без которого самая истина становится бледной и бескровной, ибо «нет истины, где нет любви», как сказал сам поэт. Красота есть сияние этого чудесного созвездия - истины и добра, и ею то так «пленялся» Пушкин, который «наслаждение прекрасным в прекрасный получил удел». Но красота вещь «страшная», как сказал Достоевский. Она таит в себе великие соблазны, которым платил дань и Пушкин. Но в глубине его души ему светил всегда её вечный первообраз, который и возносил дух поэта из праха, дабы он снова, как орёл, воспарял к небесам.
С этой высоты он и созерцал целостную гармонию мира, отражавшуюся стройными созвучиями в его поэзии. Он подлинно был «сын гармонии»: в его творчестве нет места для диссонирующих, душу раздирающих звуков. Мрачная демоническая стихия никогда не увлекала его даже в воображении: она как бы отталкивалась сама собою от его светлого гармонического таланта в отличие от Достоевского, у которого картины зла горят часто таким соблазнительным огнём, который невольно обжигает душу.
Пушкин не мог, конечно, не касаться тёмных сторон жизни и самой человеческой природы, ибо без этого художественное изображение мира, отразившегося, как в зеркале, в его творчестве, было бы односторонним и неполным. Но он умел стать духовно выше их, поэтому они как бы не прикасались к его душе и не отравляли его пера ненавистью и желчью. Изображая порочных и преступных людей, он склонен скорее жалеть, чем презирать их, и находит проблески благородного чувства даже у таких закоренелых злодеев, как Пугачев.
Касаясь мрачных эпох нашей истории, он описывает их эпически бесстрастно, подобно столь любимым им древним летописцам, образ которых он запечатлел навсегда в своём бессмертном Пимене. Отрицательные типы в его произведениях, по закону контраста, часто только оттеняют высокие и светлые проявления человеческого духа, какие мы находим у других нарисованных им героев, подобно тому, как тени на картине художника рельефнее выделяют наиболее яркие красочные её места. Не напрасно он рисует их часто параллельно, как Моцарта и Сальери, Кочубея и Мазепу, Гринева и Швабрина.
Если мы обратимся к его личной жизни, то и здесь увидим проявление того же благожелательного отношения к людям, выражавшегося в разнообразных и часто трогательных формах. Его великая душа не знала ни мелкой зависти, ни злобной мести, ни холодного эгоистического самодовольства. Он радовался появлению каждого нового литературного таланта и покровительствовал ему, как например Гоголю. Надо читать его обращения к Козлову или Шишкову, чтобы видеть, как он умел поощрять и второстепенные дарования, не только не возносясь, а скорее умаляясь перед ними сам. В светлых чертах ему предносится образ маститого старца Державина, который «в гроб сходя, благословил» его первые поэтические опыты. Такого же благословения он просит при вступлении на своё поэтическое поприще у Жуковского, прямо обращаясь к нему со словами: «Благослови, поэт»! Он поверял ему свои мысли, как своему учителю, хотя последний вскоре признал себя «побеждённым» своим учеником. Обременённый часто долгами сам, Пушкин, однако, оказывал щедрую материальную помощь не только своим близким, но и чужим для него людям. Он любил ходатайствовать за опальных, хотя бы и не расположен был к ним лично. С другой стороны, он умел ценить добро, какое получал сам от других людей и спешил принести дань искренней признательности всем, кому считал себя чем-либо обязанным: и своему покровителю - Императору Николаю I, которому «слагал свободную хвалу» без лести, и своим лицейским наставникам и «мертвым и живым», призывая своих товарищей, «не помня зла», «воздать» им «честью» за полученное от них «благо», и своим друзьям, посетившим его в Михайловском изгнании, и своей знаменитой няне Арине Родионовне, к которой относился с трогательной любовью, увековечив навсегда её скромный образ в посвящённых ей стихах.
Как и все пророки, Пушкин наименее был признан в собственном доме. Его жена стояла неизмеримо ниже своего мужа и по уму и по культурному уровню, и потому не понимала и не ценила его высокого дарования. Она тяготилась стихами своего супруга, которые по её словам, «надоели» ей. Ей чуждо было сознание ответственности, лежащей на спутнице жизни великого человека, к чему так чутка была Анна Григорьевна Достоевская, бывшая истинным ангелом-хранителем для своего супруга до самой его кончины.
Наталия Николаевна требовала от мужа постоянных светских удовольствий, вызывавших непосильные для него денежные траты, и тем отягощала его и без того тяжёлую жизнь. Пушкин не мог не видеть её легкомыслия, которое как бы возрастало у неё с годами и послужило ближайшею причиною его роковой дуэли, повлекшей за собою его смерть.
Тем не менее он не послал ей ни одного слова упрёка и до последней минуты защищал её честь и нравственное достоинство, как своей жены. Лёжа на смертном одре, он думал больше об её спокойствии, чем о своём собственном здоровье, и тем дал новое доказательство своего великодушия.
Гениальный по уму, он был младенцем по сердцу. Это заставило его лучшего друга Дельвига, хорошо знавшего детскую простоту и ясность его души написать ему однажды: «Великий Пушкин, малое дитя»!
Если нам укажут на его острые язвительные эпиграммы, порывы бурных страстей, выливавшихся в его ранних стихотворениях, и ропот на свою судьбу, переходивший почти в отчаяние в более позднее время, то мы ответим на это собственными словами поэта, хотя они и не относились к нему непосредственно:
От человек! Им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений, и страстей.

Пушкин легко поддавался случайным настроениям, благодаря своему пылкому темпераменту, но они вовсе не выражают его основной природы. Он буквально выходил иногда из себя, т.е. из свойственного ему душевного равновесия. Это была невольная дань искушениям, постигавшим его в смутные минуты жизни. След, оставленный ими в его душе, он сравнивал с «чешуей», от которой старался очистить себя уже в ранние годы своей жизни. Он не хотел коснеть в своих греховных увлечениях и стремился к нравственному «возрождению», как об этом свидетельствует стихотворение под этим заглавием, написанное в 1819 г.
Художник-варвар кистью сонной Картину гения чернит,

И свой рисунок беззаконный
Над ней бессмысленно чертит.
Но краски чуждые с летами
Спадают ветхой чешуей.
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.
Так исчезают заблужденья
С измученной души моей,
И возникают в ней виденья
Первоначальных чистых дней.

Эта внутренняя покаянная мука его сердца, которую мы часто слышим в лирических стихах Пушкина, невольно роднит нас с ним, как человеком.
Кающийся грешник всегда ближе к нам, чем самодовольный фарисей - этот мнимый праведник.
Кто из нас самих не переживал временных душевных бурь и нравственных падений, но все ли болели и мучились ими так, как Пушкин? У него они были заметнее для других только потому, что он занимал слишком заметное положение в современном ему обществе, внимательно следившем за ним и не прощавшем ему иногда малейших слабостей, и ещё более потому, что он доверял их художественному перу, распространявшему их шире и дальше, чем он хотел сам. (Очень нередко ему приходилось страдать от незаслуженных нападок, когда ему приписывали чужие стихи, вызывавшее общественное возмущение). Впрочем, иногда он нарочито обнажал мучившие его искусительные помыслы вовне, желая таким образом выбросить их из своей души и превращая откровенные излияния своего сердца как бы в открытую всенародную исповедь. Таково, например, его глубокое по силе выраженных в нём душевных переживаний и по своему философскому религиозному смыслу стихотворение «Демон»:

В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия —
И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья, —
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновения искусства
Так сильно волновали кровь,
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он Провиденье искушал,
Он звал прекрасное мечтою.
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе,
На жизнь насмешливо глядел, —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.

Из содержания этого стихотворения видно, что описываемые в нём душевные переживания относятся к его юношескому возрасту, однако он уже тогда ясно сознавал, чьи «язвительные речи» вливали в его гармоническую душу «хладный яд», а понять происхождение этих искушений значило уже вступить на путь освобождения от них.
Так понял «Демона» Жуковский: он увидел в самом появлении этого произведения начало победы Пушкина над смущавшими его кознями лукавого. Он умолял своего юного друга решительно и навсегда отвергнуть сатанинские соблазны, чтобы стать «ангелом», к чему вело его его высокое призвание. «Ты создан попасть в боги. Вперед! Крылья у души есть. Вышины она не побоится, там ее постоянный элемент. Дай свободу этим крыльям, и небо твое»!
Пушкину не нужно было напоминать о том, насколько высоко и ответственно указанное ему назначение: он сам сравнивал его с священным «пророческим» служением. Именно поэтому ему часто больно было признаться в авторствеЬ своих легкомысленных стихов - этих «изнеженных звуков безумства, лени и страстей». Особенно тяготила его совесть кощунственная поэма, оскорбляющая светлое евангельское повествование о благовестии нашего спасения. Несмотря на свойственную ему искренность, он пытался при официальном допросе даже отрицаться от этого своего произведения. Оно настолько было чуждо и даже ненавистно его душе, что он уничтожал его списки всюду, где находил их. Не будучи в состоянии изгладить навсегда эти «печальные строки», он тем более «горько жаловался» на себя, «горько» лил покаянные слёзы, уподобляя себя «отроку Библии», «безумному расточителю», т.е. блудному сыну, за злоупотребление собственным талантом.
Чтобы правильно уяснить себе духовный облик нашего великого поэта - столь простой и сложный в одно и то же время - надо иметь в виду, что в нём было как бы два лица - одним он был обращён во внешний мир, а другим внутрь самого себя. Его душа напоминала собою океан, на поверхности коего вздымались бури, а в глубине царило торжественное величественное спокойствие.
Вяземский сравнивает его духовный мир с «теми днями, в которых при сильных порывах ветра и при волнении в нижних слоях атмосферы, безоблачное небо остается спокойным и светлым». Зная, что «служение муз не терпит суеты», он старался защитить от неё внутреннее святилище своего творчества; иногда он даже нарочито окружает себя дымовой завесой кажущегося легкомыслия, чтобы скрыть за ней высокие мысли и глубинные движения своего поэтического вдохновения. Оттуда, из этих сокровенных недр своего духа, ему открывались скрытые для других тайны бытия как из глубокого колодца видны бывают нам даже днём звёзды.
Когда вы вчитаетесь в «Бориса Годунова», где так живо ощущается биение пульса Святой Руси, с его мерным спокойным душевным ритмом, и вспомните, что это написано рукою 25-летнего Пушкина, внешняя жизнь которого тогда не переставала бить ключом, вы видите здесь как бы другого человека, подобного старцу-аскету, который выходит из окружающего мира, запирается в своей внутренней келлии и оттуда проникает в недоступные для других духовные глубины.
Дар гениального прозрения соединен в нём с утончённо чутким нравственным чувством: эти два духовных светильника, сливаясь вместе, возносят его талант на недосягаемую высоту.
Пушкин был наиболее совестливым и правдивым из наших писателей. Через голос совести он, по собственному его выражению, познал Бога. С высоты её неподкупного престола он судит царей и других исторических деятелей и простых смертных и строже всех других самого себя. Он мог бы с большим правом, чем Толстой, сказать о себе, что главным героем его произведений для него была правда. С этим мерилом он подходит к оценке всех своих и даже излюбленных им героев. Так, воспевая государственный и военный гений Петра, он в то же время порицает его за вспышки неудержимого гнева, диктовавшие иногда его жестокие и несправедливые указы.
Строгое совестливое отношение не только к своим и чужим поступкам, но даже к самому своему творческому дарованию, свободному по своей природе, которое само для себя, по общему представлению, есть закон, помогло ему выработать в себе то чувство меры, которое составляет столь характерную печать его гения.
Обыкновенно говорят, что Пушкин заимствовал это чувство у классических писателей древности. Если в таких словах и есть известная доля правды, то гораздо более он обязан этой особенностью его таланта своему врождённому такту и постоянной нравственной работе над собою.
Наш ум нередко жертвует своим самодержавием в пользу страстей и привычных нам предрассудков. Пушкин старался всегда хранить трезвость, или лучше сказать, «трезвенность» мысли, которая делала её вполне независимой и ясной в одно и то же время. При свете «бессмертного солнца ума», не омрачённого предвзятыми идеями, он мог легко распознать истину и отличить её от «ложной мудрости».
Наша мысль становится точной и ясной только тогда, когда она облечена в соответствующую ей форму словесного выражения. Поэтому Пушкин так ревниво относился к слову. «Кто не согрешает в слове», говорит Ап. Иаков (III, 2), «тот совершенный человек». И наш поэт старался быть таким совершенным властелином своего языка, не поддаваясь сам его власти.
Владея, как никто другой, богатством слова, он не расточал его непроизводительно, а скорее берёг его, как некоторую драгоценность. Поэтому его язык отличается такою лаконичностью и аскетическою простотою, что не мешает ему быть выразительным и высоко художественным по форме.
В сознании глубокой ответственности писателя пред обществом, Пушкин не хотел опочить на лаврах, какие доставлял ему его природный гений.
Он всю жизнь продолжал учиться, умножая свои познания. Его трудолюбие было пропорционально его таланту. Ему знакомы были муки духовного рождения, как и прочим смертным. Он иногда проводил долгие часы в беспокойных исканиях не только наиболее звучного и выразительного стиха, но и наиболее точного отдельного эпитета или глагола.
Так ему не малых усилий стоило найти глагол «грянул» в известном стихе из «Полтавы»: «и грянул бой - Полтавский бой»!
Привычка сурово вопрошать везде свою совесть, неумолимый суд которой он с такою силою изобразил в «Борисе Годунове», спасала Пушкина не только от умственного застоя, но и от многих нравственных опасностей и особенно от суетного тщеславия и гордости, которая всегда угрожает высокоодарённым людям, окружённым шумом похвал.
Шопенгауер справедливо сказал, что гений не может не замечать своего превосходства над другими людьми так же, как человек высокого роста не может не видеть того, что другие стоят головою ниже его.
Не мог не сознавать и Пушкин превосходства своих дарований, какими он вознесён был над прочими смертными. Об этом говорит его «Памятник», датированный им самим «1836 г. авг. 21», следовательно, написанный за полгода до его кончины, где он сам трезво и объективно указал на свои заслуги пред Русским Народом и определил своё место в будущей истории Русской духовной культуры.
Сознание своего высокого призвания ставит его выше суетных похвал и порицаний.
«Веленью Божию, о муза, будь послушна», вот высший закон, коему он подчиняет свой гений и в исполнении коего хотел бы найти для себя лучшую награду.
Замечательно, что ещё в «неопытные лета» он боялся быть «пресыщенным опасной суетой» и

. . . «про себя таил
Души высокие созданья,
И от людей, как от могил,
Не ждал за чувства воздаянья».

Уже тогда он смотрел на хвалу, как на «докучный звон» и пред лицом своего друга Дельвига давал следующий, почти аскетический обет:

Нет, нет! ни счастием, ни славой,
Не буду увлечен.

и он остался верен своему обещанию, сохранив до конца жизни большую скромность и не прельщаясь «восторженных похвал минутным шумом».
Мысль о смерти, бывшая его спутником с юности, также напоминала ему о ничтожестве всего земного, обращая его мысль к вечности. Не напрасно одним из последних заключительных аккордов его поэзии явилась его величавая и в то же время смиренная «Великопостная молитва», которая была так созвучна ему по своему содержанию и «падшего свежила неведомой силой».
Кротость и смирение сердца порождали в нём и смирение ума, а это последнее чувство, вместе с высокими устремлениями его духа и «божественным» даром вдохновения, помогло ему преодолеть религиозные сомнения в молодости и укрепляло его веру в более зрелые годы. Смерть застала его уже убеждённым православным христианином, что показала особенно его предсмертная исповедь, глубоко потрясшая его духовника и друзей.  [2]
Последние годы его жизни были озарены таким ярким светом его веры, что это невольно обращало на себя внимание его друзей, особенно такого чуткого и религиозного, как Жуковский. Выслушав его горячие реплики по поводу неуместности военной стражи, поставленной для охраны картины Брюлова «Распятие» (что он выразил и в стихотворении «Мирская власть»), Жуковский сказал потом Смирновой: «Как созрел Пушкин, и как развилось в нём ре-лигиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я».
Но он не был чужд живого религиозного чувства и в более раннем возрасте; оно укрепилось в нём особенно со времени пребывания его в Михайловской ссылке, поставившей его в непосредственное, духовное соприкосновение с народной стихией и с Святогорским монастырём. Надо поистине удивляться близорукости или косности тех людей, кто и при нынешнем состоянии пушкиноведения продолжают поддерживать старый предрассудок, будто Пушкин был безрелигиозным и даже неверующим человеком. Религиозность его казалась мало заметной только потому, что она, по словам Мережковского, была «естественной и бессознательной» и вместе, следовало бы добавить к этому, скромной и стыдливой, но в этом-то и заключается её главная сила.
В ней не было ничего показного: она была столь же искренней, как и всё, что исходило из его духа.
Общая добросовестность и духовная чуткость Пушкина сказались и в его глубоком серьёзном отношении к главным вопросам жизни, особенно к религии.
Он внимательно изучал свою веру, пользуясь для этого Библией, прочитанной им «от доски до доски», житиями святых, проповедями Митрополита Филарета, внимательным чтением книг религиозного и философского содержания и указаниями своего собственного внутреннего опыта.
Поэтому его религиозное мировоззрение было таким зрелым, здоровым и ясным, чуждым болезненных духовных уклонов его времени - холодного рационализма с одной стороны и мрачного мистицизма с другой (хотя его душа легко воспринимала всё мистическое).
Он далёк был и от эстетического пантеизма своего старшего современника Гёте, который так легко обычно соблазняет «жрецов прекрасного» - поэтов.
Чем ближе он стоял к народу, тем глубже проникался духом чистого православия, воспринятого им вполне сознательно - не только сердцем, но и умом, как это видно из переписки его с Чаадаевым, и из бесед с такими людьми, как Жуковский, Хомяков, Тургенев и Смирнова.
Православная русская культура, окружавшая его отовсюду, как нравственный воздух, незаметно для него самого питала и образовывала его дух: ей он обязан, несомненно, широтою своего сердца, готового вместить весь мир и сделавшего его поистине «всечеловеком» в лучшем смысле этого слова; от неё же он взял любовь к правде Божией, благостное приятие жизни и примиренное отношение к смерти, и многое другое, что делает его образ всем нам столь близким и родным.
Первые основы его духовного воспитания заложены были в нём ещё в детстве в Москве глубоковерующей бабушкой Марией Алексеевной Ганнибал (рождённой Пушкиной, из другой ветви той же фамилии) и няней Ариной Родионовной. Москва, как сердце России, была искони носительницей нашего Русского национального духа, и в ней именно суждено было увидать свет нашему великому национальному поэту 150 лет назад.
Москва стала как бы восприемницей его от купели: она обвеяла его с колыбели своими славными историческими преданиями и теплотою своего крепкого православного быта, в который уходят своими корнями многие черты его характера. В Первопрестольной столице провёл годы своей юности и младший современник Пушкина, другой наш знаменитый поэт Лермонтов. От него осталось замечательное по своей художественной красоте изображение современной ему Москвы, как она отразилась в его юной душе.
«Москва, - говорит он, - не есть обыкновенный большой город, каких тысячи. Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в систематическом порядке: нет, у неё своя душа, своя жизнь...
Как у океана, у неё свой язык, сильный, звучный, святой, молитвенный».
Впечатлительная душа гениального ребёнка Пушкина не меньше Лермонтова чувствовала эту мистику, эту душу Москвы, внимая её звучному «молитвенному» языку, который оставил неизгладимую печать на его юной душе и самом его поэтическом творчестве.
По словам его биографов, оно пробудилось в нём уже в восьмилетнем возрасте. В родительском доме Пушкин провёл первые 12 лет своей жизни (переезжая каждое лето из первопрестольной столицы в подмосковное село Захарово, принадлежавшее некогда Годуновым), пока от него не оторвал его Лицей. Эти юные годы оставили навсегда светлый след в его душе, как это видно из его собственных воспоминаний:

Края Москвы, края родные,
Где на заре цветущих лет,
Часы беспечности я тратил золотые,
Не зная горестей и бед.

Москва имела важное значение в его жизни и в последующие уже зрелые годы. В Москву он приехал прямо из Михайловской ссылки по вызову Императора Николая I-го, прибывшего туда на коронацию в 1826 г. Обласканный Государем, он с восторгом был принят своими друзьями, устроившими ему триумфальную встречу.
Там же он нашёл себе подругу жизни в лице Н.Н. Гончаровой, глубоко проникнутой традициями благочестивой Москвы, которые она внесла и в свой домашний быт. Тёплые чувства, какие питал Пушкин к Москве, заставляли его часто обращаться к ней сердцем в «своей блуждающей судьбе». Она же внушала ему трогательные стихи, в которых он оплакивает её разорение в 1812 г.

Края Москвы, края родные!
…
И вы их видели, врагов моей отчизны,
И вас багрила кровь и пламень пожирал,
Где ты, краса Москвы стоглавой,
Родимой прелесть старины?
Где прежде взору град являлся величавый,
Развалины теперь одни.

В Москве ему был воздвигнут и всенародный рукотворный памятник; торжество открытия последнего явилось блестящим всероссийским праздником, на котором устами великих писателей того времени он прославлен был, как величайший русский поэт и вместе, как «всечеловек».
Замечательно, что родившись в Москве, сердце России, получивши своё образование в Царскосельском лицее вблизи Петербурга, проведши большую часть жизни в этом последнем, объехавши значительную часть родной земли с севера на юг и с запада на восток, Пушкин никогда не выезжал заграницу, хотя иногда и стремился туда. Соприкасаясь везде с народной стихией, он удалён был от иноземных влияний, что помогло ему в полной чистоте сохранить свой родной русский облик. Пушкин был и навсегда останется нашим истинным национальным поэтом - единым для всего Русского Народа.
Он принадлежит всецело Великой Исторической России: в нём нет части для большевиков, сколько бы они ни пытались усвоить его себе путём искажения истории его жизни и самого его духовного и поэтического облика: резкие, непроходимые грани отделяют его от тех, кто хотел бы от него провести свою разрушительную родословную линию.
Он был слишком трезв, чтобы опьяняться революционным хмелем, подобно Блоку, слишком правдив, чтобы примириться с ложью коммунизма, слишком свободолюбив и гуманен, чтобы оправдать его тиранию и кровавые жестокости, слишком высоко парил духом над землёю, чтобы погрузиться в грубую материалистическую стихию, убивающую всякое живое творчество, и, наконец, слишком проницателен и мудр, чтобы не понять, что из царства крови, насилия и рабства нельзя создать земного рая, где все одинаково бы благоденствовали, благословляя свой жребий.
Пушкина подделать нельзя. Он был и всегда остается верным себе и сам за себя непосредственно говорит русскому сердцу, особенно молодым поколениям, столь чутким к его слову.
В своей духовной слепоте нынешние властители Русской земли не понимают того, что для них нет более строгого и непримиримого обличителя, чем собственный голос поэта, который так явственно звучит в его бессмертных творениях.
Широко распространяя его произведения в России, большевики, сами того не подозревая, подрывают основание своей Вавилонской башни, которую они пытаются создать на нашей Родине.
В молодости Пушкина несомненно волновали «вольнолюбивые» мечты декабристов, среди которых было много его друзей. Однако, последние чувствовали, что он, по свойствам своего характера, не может принять усвоенного ими революционного принципа: цель оправдывает средства, и пойти за ними по избранному ими пути до конца, поэтому они не посвятили его в тайну своего заговора.
У него не было двойной морали, применяющей разные мерки к деятелям и героям революции и к их несчастным жертвам. Даже в таком раннем, незрелом его произведении, как ода «Вольность», написанном, по словам Тырковой, в 1817 г. и имевшем целью воспеть свободу и дать урок царям, он выносит одинаково суровый приговор и монархам, если они, пренебрегая законом, обращают свою власть в жестокую тиранию, и тем, кто поднимает на них предательскую кровавую руку мести: последних он сравнивает с «янычарами», считая их «стыдом и ужасом» наших дней. Устами А. Шенье, казнённого во время французской революции, он разоблачает ложь и обман последней, которая, подняв народное восстание во имя свободы, утопила её в крови. Какою огненною силою дышат обличительные, подлинно контр-революционные слова, которые Пушкин влагает в уста обречённого на смерть Шенье, выражая в них, прежде всего, собственное негодующее чувство:

Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство
И мы воскликнули: блаженство!
О горе! О, безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари; о ужас, о позор!..

Если он не хотел простить т. наз. Великой французской революции умученного ею молодого поэта, то мог ли он примириться с нашей кровавой революцией, безжалостно умертвившей и продолжающей истреблять миллионы русских людей, среди которых мы видим всех: и достойных служителей церкви, и «творцов бессмертных, питомцев вдохновенья» - поэтов, и выдающихся учёных, и доблестных представителей военного сословия и бесчисленное множество других людей разных званий и состояний, являющихся истинным цветом Русского Народа.
Не её ли страшный образ провидел поэт, когда предостерегал нас в своей «Капитанской дочке»: «Не приведи Бог увидать русский бунт, бессмысленный и беспощадный».
В этом же своем творении, законченном незадолго до его смерти, в котором так ярко выразился его вполне выкристаллизовавшийся духовный образ, он оставил нам всем и особенно молодым поколениям, великий, незабываемый, глубоко выношенный им завет: «Молодой человек, если записи мои попадут в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения общественных нравов, без всяких насильственных потрясений».
Его правдивый и вещий язык оставил нам и другие пророческие слова, обращённые как бы нарочито к нынешнему носителю советского «самовластия», имя которого стало притчею во языцех:

Читают на твоем челе
Печать проклятия народы...
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрёк ты Богу на земле.

Угнетённая правда сама рано или поздно отмстит за себя. «И в тьме возникшие низвергнутся во тьму» - пишет он в своём обращении к Жуковскому.
Таков наш великий национальный поэт, как он представляется нам теперь, через полтора века после его рождения.
Некогда Тургенев в заключительном своём стихотворении в прозе написал следующие знаменательные для нас строки:
«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык. Не будь тебя, как не впасть в отчаяние при виде всего, что творится дома. Но нельзя не верить, чтобы такой язык не был дан великому народу».

В сумраке нынешних дней, в минуты тяжёлых сомнений и раздумий о дальнейших судьбах нашей Родины, нашим ярким светочем, нашей опорой и утешением служит великий, могучий нравственный и свободный гений Пушкина.
Нельзя не верить, что такой гений мог быть дан только великому народу. Мы радуемся, что он остается доныне созвучен уму и сердцу Русского Народа, доказывая тем своё бессмертие. Среди нынешних страданий нашей Родины, павших своею тяжестью на каждого из нас, нам особенно отрадно слышать ободряющее мудрое слово поэта:

Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись,
В день уныния смирись,
День веселья, верь, настанет,
…
Все благо…
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход.

Откуда почерпнул Пушкин эту жизненную философию, столь сродную нашему народу и в то же время глубоко христианскую по своему существу, поскольку она проникнута духом смирения, терпения и покорности своему жребию?
Он взял её из своего собственного русского сердца и из векового опыта нашей истории. Если поэтов, по его слову, охраняет «Промысл высокий и святой», то тем более он бодрствует над Русским народом, которому указано от Него особое «предназначение». Постигавшие его в его исторических судьбах «искушения долгой кары» только укрепили его дух, возрождая его к новой жизни.
Прошлое таит в себе залог будущего. Поэтому, «в надежде славы и добра, впредь мы можем смотреть без боязни», как бы ни были велики наши испытания.
Пушкин всем нам передал глубокую веру в неиждиваемую духовную силу России, и мы все должны «почтить в нем вдохновенье», которым почтил его Бог, и воздать благодарение Всеблагому Небесному Промыслу за то, что Он явил нам этого поистине великого, отмеченного особою печатью Божиею Русского человека, 150 лет тому назад.

ПРИМЕЧАНИЯ:
 1.  Мы говорим, конечно, не обо всех.
 2. Подробнее об этом см. в нашем исследовании: «Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви».


(«Православная жизнь», №№ 2-3 за 1987 г.)