Калека. Мопассан

Это приключение произошло со мной где-то в 1882 году. Я только что устроился в углу пустого вагона и закрыл дверь с надеждой остаться одному, когда она резко открылась, и я услышал голос:
- Осторожно, сударь, мы находимся прямо на пересечении путей, а подножка очень высока.
Другой голос ответил:
- Не бойтесь, Лоран, я возьмусь за ручки.
Затем появилась голова в круглой шляпе и две руки, цепляющиеся за ремешки из кожи и ткани, подвешенные по обе стороны дверцы, и медленно вползло толстое тело, чьи ноги производили по подножке стук палки, на которую опираются при ходьбе.
Когда мужчина поместил свой торс в купе, я увидел под висящей тканью брюк искусственную ногу из дерева, выкрашенного в чёрную краску, и вторая, подобная ей, показалась тоже.
За этим пассажиром показалась голова и спросила:
- Вы в порядке, сударь?
- Да, мой мальчик.
- Тогда вот ваши пакеты и костыли.
И слуга, похожий на старого солдата, поднялся, в свою очередь, неся в руках кучу свертков, упакованных в чёрную и жёлтую бумагу, аккуратно перевязанных бечёвкой, и поместил их одну за другой в сетку над головой своего хозяина. Затем он сказал:
- Ну вот, сударь, это всё. Их 5: конфеты, кукла, барабан, ружьё и паштет фуа гра.
- Хорошо, мой мальчик.
- Счастливого пути, сударь.
- Спасибо, Лоран, доброго здоровья!
Мужчина удалился, закрыв дверь, а я посмотрел на своего соседа.
Ему могло быть около 35 лет, хотя его волосы были почти седыми. Он был усат, при орденах, очень толст, раздавшись от той полноты, которая поражает активных людей, которые вдруг оказались обездвиженными.
Он вытер лоб, свистнул и спросил, глядя мне в лицо:
- Вы не возражаете, если я закурю?
- Нет, сударь.
Этот взгляд, голос, лицо – я их знал. Но откуда, когда? Определённо, я где-то встречал этого парня, я говорил с ним, пожимал ему руку. Это датировалось годами назад, терялось в том тумане, в котором мозг ищет наощупь воспоминания и преследует их, как ускользающих призраков, не умея схватить.
Он тоже теперь смотрел на меня очень внимательно, как человек, который что-то припоминает и не может вспомнить.
Наши глаза, смущённые этим упорным контактом взглядов, разошлись на миг, а затем опять свелись по воле смутной, но цепкой работающей памяти, и я сказал:
- Боже, сударь, вместо того, чтобы пялиться друг на друга целый час, не лучше ли вместе подумать, откуда мы знаем друг друга?
Сосед галантно ответил:
- Вы совершенно правы, сударь.
Я назвался:
- Я – Анри Бонклэр, магистрат.
Он помолчал несколько секунд, затем произнёс с тем смутным взглядом и тем смутным голосом, которые всегда сопровождают большие умственные усилия:
- Ах, да! Я, определённо, встречал вас у Пуанселя, давно, перед войной, вот уже 12 лет прошло!
- Да, сударь… Ах!.. Ах!.. Вы – лейтенант Ревальер?
- Да… Я был даже капитаном Ревальером до того дня, как потерял ноги… обе – одним разрывом, от летящего ядра.
И мы вновь посмотрели друг на друга теперь, когда узнали друг друга.
Я очень хорошо помнил того красивого стройного парня, который водил котильоны с таким пылом и грацией, что его прозвали «Вихрем». Но за этим образом, который рисовался чётко, плавало что-то неуловимое, какая-то история, которую я знал, но забыл, одна из тех историй, которой охотно уделяешь немного внимания и которая оставляет в мозгу лишь чуть заметную веху.
Эта история была связана с любовью. Я обнаружил особенное чувство в глубинах своей памяти, но больше ничего: чувство, сравнимое с запахом дичи, который чует охотничья собака от ноги зверя по следам на земле.
Однако постепенно моя память начала проясняться, и перед моими глазами зареяло лицо девушки. Затем её имя выстрелило в моей голове, как взорвавшаяся петарда: мадемуазель де Мандаль. Теперь я вспомнил всё. Это действительно была история любви, но банальная. Та девушка любила того молодого человека, когда я его встретил, и шли разговоры о скорой свадьбе. Он казался очень влюблённым и счастливым тогда.
Я поднял глаза к сетке, где лежали пакеты, принесённые слугой. Они дрожали при качании вагона, и голос слуги прозвучал в моих ушах так ясно, словно он только что произнёс:
- Вот, сударь, это всё. Их пять: конфеты, кукла, барабан, ружьё и паштет фуа гра.
Тогда за одну секунду в моей голове развернулся роман. Он напоминал все те романы, где я читал, как то молодой человек, то девушка вступает в брак с партнёром после катастрофы. Итак, этот офицер, потерявший ноги во время войны, после кампании вновь встретил свою невесту, которая была помолвлена с ним, и она вышла за него замуж, сдержав слово.
Я рассудил, что это было прекрасно и просто, ведь мы считаем простыми все проявления преданности и все развязки книг и спектаклей. Всегда, когда читаешь или слушаешь, кажется, что герой пожертвует собой с удовольствием, с великодушным порывом. Но мы приходим в очень дурное расположение духа, когда на следующий день какой-нибудь несчастный друг приходит занять у нас немного денег.
Затем внезапно это предположение было вытеснено другим, менее поэтичным и более реалистичным. Возможно, он женился до войны, до этого страшного происшествия с ядром, и ей пришлось принять, ухаживать, утешать, поддерживать мужа, который ушёл на войну красивым и сильным, а вернулся на деревянных ногах, на ужасных протезах, ведущих к неподвижности, к бессильному гневу и роковому ожирению.
Был ли он счастлив или он был мучеником? Меня охватило желание, в начале лёгкое, затем – растущее, затем – непреодолимое, узнать его историю, хотя бы самые важные пункты, которые позволили бы мне догадаться о том, о чём он не смог или не захотел рассказать.
Я заговорил с ним, всё ещё раздумывая. Мы обменялись несколькими общими фразами, и я, подняв глаза к сетке, подумал: «Значит, у него трое детей. Конфеты – для жены, кукла – для дочурки, барабан и ружьё – для сыновей, а паштет – для него».
Внезапно я спросил его:
- У вас есть дети, сударь?
Он ответил:
- Нет, сударь.
Я испытал сильное смущение, словно допустил большую бестактность, и продолжил:
- Прошу прощения. Я так подумал, когда услышал, что ваш слуга говорит об игрушках. Мы слышим, не слушая, и делаем выводы против воли.
Он улыбнулся, затем сказал:
- Нет, я даже не женат. Я остался в приготовишках.
Я притворился, будто только что вспомнил:
- Ах!.. Действительно, вы были помолвлены с мадемуазель де Мандаль, мне помнится.
- Да, сударь, память вас не подвела.
Я осмелел и продолжил:
- Да, и мне помнится, я слышал, что она вышла замуж за господина… господина…
Он спокойно произнёс имя:
- За господина де Флореля.
- Да, именно! Да… я даже припоминаю, в связи с этим, говорили о вашей ране.
Я смотрел ему прямо в лицо, и он покраснел.
Его полное, опухшее лицо, которое постоянное скопление крови делало пурпурным, покраснело ещё больше.
Он ответил с живостью, с внезапным пылом, как человек, который защищает то, что нельзя заведомо защитить, что уже погибло в его уме и сердце, но он хочет сохранить доброе мнение об этом.
- Вы неправы, сударь, когда произносите рядом с моим имя мадам де Флорель. Когда я вернулся с войны безногим – увы!, - я даже не ждал, никогда не ждал, что она станет моей женой. Разве это было возможно? Когда вступают в брак, это не парад великодушия, это – на всю жизнь, это означает жить с человеком каждый день, каждый час, каждую минуту, каждую секунду. А если человек так обезображен, как я, супруга приговаривает себя к проклятию, которое продлится до самой смерти! О, я понимаю все самопожертвования, когда они в меру, но я не приветствую, когда женщина отказывается от счастливой жизни, от всех радостей, от всех грёз, чтобы удовлетворить восхищение своих зрителей. Когда я слышу, как по полу моей спальни стучат мои культи и мои костыли, мне хочется удушить моего слугу. Вы думаете, что какая-нибудь женщина смогла бы выносить то, чего не выношу я? Вы думаете, что мои обрубки красивы, в конце концов?..
Он замолчал. Что мне было ему сказать? Я находил, что он прав! Мог ли я её винить, презирать, осуждать за якобы ошибку? Нет. Преданность подчиняется правилу, среднему, правде, правдоподобию, но она не удовлетворяла моему поэтическому аппетиту. Эти героические культи требовали чьего-то самопожертвования, которого мне не хватало, а я обманулся.
Я внезапно спросил:
- У мадам де Флорель есть дети?
- Да, дочь и двое сыновей. Это им я везу игрушки. Она и её муж очень хорошо ко мне относятся.
Поезд поднимался на насыпь Сен-Жермен. Он проехал в туннелях, въехал на вокзал и остановился.
Я предложил свои руки искалеченному офицеру, чтобы помочь ему спуститься, когда из открытой двери протянулись две руки:
- Здравствуй, мой дорогой Ривальер.
- А, здравствуй, Флорель.
Позади мужчины стояла улыбающаяся женщина, ещё красивая, посылающая свой привет рукой в перчатке. Рядом с ней прыгала от радости маленькая девочка, а двое мальчишек жадно смотрели на барабан и ружьё, которые перекочевали из сетки вагона в руки их отца.
Когда калека спустился на перрон, все дети обняли его. Затем они двинулись в путь, и девочка по большой дружбе держалась за лакированную деревяшку костыля, как она могла бы держаться за большой палец руки, когда шла сбоку.

21 октября 1888
(Переведено 9 апреля 2017)