Врач

«Черт подери, не люблю я эти ночные дежурства» подумал про себя очень раздраженно молодой врач Франсуа Морон. Вообще раньше он был гораздо спокойнее, но раньше не было фронта и четырех лет окопов и полевого лазарета и всего прочего. Франсуа всегда мечтал стать врачом и успешно сдал экзамены на медика в университет, но потом война и патриотичная волна, захлестнувшая молодых, оказалась сильнее, бросив учебу, он записался добровольцем – там как раз не хватало людей знакомых с гиппократовым делом и его немедля записали в лазарет. После войны он не стал доучиваться. Как-то внезапно не осталось сил продолжать, кончились силы начинать мечты сначала. Франсуа чувствовал, что его карта бита. Однажды он все-таки вернулся в университет, но все было уже другое, какое-то чужое и с другого мира, другие шутки, другая боль, другие мечты. Осознав, что он не может жить, так как всего четыре года назад, но четко понимая, что жить как-то надо, надо как-то собрать все заново Франсуа решил все упростить и пошел в медбратья в небогатую больницу. Ну знаете те которым вечно не хватает персонала и его приняли и не медбратом а сразу врачом (проблемы с персоналом оказались гораздо сильнее чем изначально думалось) но сказали что официально не могут но после того как он успешно выдержит экзамены вместе с годами практики, его непременно примут в хирурги. И вот на третий день Франсуа Морон уже дежурит как нелегальный врач, конечно, это было ожидаемо он новичок, а так всегда бывает, но все же его это ужасно взбесило. Франсуа достал сборник стихов Кокто и стал читать. Внезапно из конца корридора послышался стон. Только сейчас врач понял, что он заснул, хотя даже точнее провалился в небытье. Вскочив со стула даже не успев придти в себя (армейская привычка) он посмотрел на часы – прошло всего 40 минут, между тем как он смотрел последний раз. Снова эти стоны, всповнив от чего он очнулся, Франсуа отложил стихи, которые так и застыли в его руке, и побрел в ту палату, из которой слышались такие неприятные звуки. Молодой доктор еще плохо ориентировался в палатах и тех, кто там лежит, но ту он запомнил. Там лежала девочка лет десяти с воспалением мозга и ее мучили страшные боли.

-Ты чего не спишь – спросил Франсуа шепотом, когда вошел в палату, хотя заранее знал ответ.

-Больно, голова болит – ответила девочка, как-то без жалобы, а очень просто – можно еще морфия

-Но я тебе вкалывал в начале дежурства – напомнил доктор.

-Скоро мама приедет, а я не смогу улыбаться ей, когда так больно – сказал девчушка.

Ее мама сидела с ней каждый божий день в больнице на протяжении десяти дней, даже собиралась устроиться санитаркой, а сегодня ушла, чтобы поменять одежду и привезти заодно еды и отлучилась ночью, когда думала, что ребенок спит. Как Франсуа понял, отца у них не было.

-Хорошо сейчас принесу – уступил врач.

Когда он уже принес нужную дозу с собой и собирался сделать укол, ребенок схватил егт за руку и спросил каким-то странным, не молящим, неестественным голосом

-А вы не можете увеличить дозу, так что бы совсем сильно.

-Если я увеличу дозу, ты умрешь – спокойно ответил Франсуа, он часто слышал от солдат на фронте подобные просьбы.

Ответа не было, но был взгляд. Взгляд умоляющей и уставшей девочки лет десяти с воспалением мозга. Глаза все говорили.

-Нет что ты, о чем ты говоришь – отшатнулся врач – брось это.

-Но я так устала мсье, я больше не могу, мне надоело мучать маму, она ведь совсем не спит, она ведь тоже устала и я устала, вы ведь знаете, что меня уже не спасти, прошу мсье – быстро говорила девочка, видно было, она готовилась заранее.

-Так нельзя это не правильно – Франсуа не находил слова только твердил оодно и тоже то шепотом то громче то почти про себя, одно дело когда тебя солдат прости об этом, другое когда ребенок.

-Пожалейте маму, у вас ведь есть сердце – не уступала девочка.

-Ты думаешь, ей будет легче, если ты умрешь – нашелся врач.

-Я все равно умру – устало проговрил ребенок.

-Так нельзя, это не правильно, меня просто посадят за это на всю жизнь или даже повесят, я не могу – повторял доктор.

-Конечно, мсье извините, вы правы – вздохнула она, горько понимая, что снова придется жить.

Вколов, в конце концов, положенную дозу и не сказав ничего Франсуа вышел. Какой теперь сон. Его даже не много тресло. Конечно, он многое видел за четыре года. Но ты привыкаешь к этому, сквозь крики, боль, бесконечные порции водки, сквозь взорвавшиеся снаряды, сквозь усталость, въевшуюся в кости, грязь, крыс и вшей, ты привыкаешь. Приучаешь себя оставлять мысли, не думать, отталкивать от себя реальность. Многие его пациенты вопили от боли и молили пристрелить их, были такие которые хватали за рукав и в бреду умоляли «не говори командиру, не докладывай, иначе под трибунал». Он зашивал животы, ампутировал руки и ноги даже убивал и колол по приказу, но сейчас было по другому. В этой больничной тишине, в этом мирно спящем городе, в этих тусклых лампах, горящих через один, в этом далеком эхо торопливых прохожих и веселых голосов, в захлопывающихся сквозняком дверях. В этом простом и тихом голосе, невинных глазах, была другая жизнь, другая война. От нее нельзя отшатнуться, она такая реальная, такая настоящая, тихая, каждодневная, рутинная, но не менее молящая и больная. «Господи она же ребенок» с этими словами он поднял глаза, на потолок, ища ответ там, где никогда не искал, глядя туда, где никогда не отвечают. Хотя наверно ответ, мог уже мало что изменить. Он достал больничную папку и посмотрел, как звали девочку, а звали ее Жозефина Мария Бушар. Затем достал из шкафчика склянку с морфием набрал самый большой шприц и пошел в палату. Он не помнил, как он дошел и как зашел девочке, вообще не помнил. Она лежала свершувшись калачиком под теплым одеялом в теплой комнате, брови были сдвинуты, веки дрожали, стоны прерывались вздохами, а большой палец был во рту. Она была такая маленька, худенькая, острижаная как-то криво больничным цирюльником под страхом тифа бушевавшего после демобилизации. Франсуа стало ее безумно жалко, жалко до потемнения в глазах и именно эта жалость придала ему решимость. Было ясно, что она спит, аккуратно вколов морфий через трубку Франсуа, устало плюхнулся на стул рядом с кроватью, где сидела обычно мать снял колпак и приложил ко рту, будто боялся выпустить звук который всегда заглушал, звук который не мог выдать человек, ибо он был слишком человеческим. Куда идти теперь, эта девочка и это палата стали ему роднее всего на свете. Вот он и стал ждать, хотя чего ждать, и без того было понятно как работает этот наркотик. Молодой доктор вдруг вспомнил фронтовую усталость, вспомнил, как однажды прямо у порога блиндажа солдат кричал от боли, а он не смог заставить себя выйти и помочь ему, потому что уже пятые сутки был на ногах все время в противогазе и каждый шаг доставлял нестерпимую боль. Франсуа не видел того солдата, но отчетливо его слышал, слышал как он молил спасти его, цеплялся и хотел жить – Франсуа так и не вышел. Именно когда крики у блиндажа стихли врач перестал что-то чувствовать или кого-то бояться, будто отрезал от себя чувства, но только для того что бы в этой тишине они вернулись вновь.

Франсуа казалось, что в те секунды, когда он не дышал и делал роковой укол, вся его оставшаяся жизнь укоротилась минимум в два раза. Тут он стал замечать, что ребенок растянулся на кровати как-то расслаблено, брови раздвинулись, а на лице раскрылась улыбка какая-то спокойная, уверенная, грудь, прежде так часто
вздымавшаяся теперь совсем остановилась. Проверив пульс – которого более не было – Франсуа Морон схватил девочку за руку и встал на колени пред кроватью. Он знал, что его посадят и скорее всего, повесят, что мать девочки его никогда не простит и что вся его жизнь теперь кончена, но разве ему было до этого дело. Франсуа просто заплакал, плакал, так как никогда в жизни.