Побег

С утра прошел один из колющих холодом осенних дождей. Непохожий на летние, что едва освежают сухую горячую землю и парным маревом растворяются в знойном воздухе летней жары. Нет, этот уже по-хозяйски выхолаживал последнее тепло дорог и бетонных тротуаров, оставаясь на них сырыми разводами и мелкими лужами. Хотя тучи расползались и в рваные бреши весело заглядывало умытое утреннее солнце, оно только слегка пригревало, как последняя надежда. Летняя страсть его уже устала и потухла.
На перроне было сыро и серо. Встречающиеся шумно радовались, целовались, дарили цветы и пускали радостную слезу. Провожающие деловито втаскивали в узкие двери вагонов чемоданы, сумки и бесформенные тюки, давали уезжающим советы и наставления, обнимались, похлопывали по плечам и подолгу глядели в окна стоящих вдоль перрона поездов.
Я тоже уезжал. Уезжал торопливо. У меня был выбор – либо ждать до вечера и взять билеты на прямой поезд, либо уехать сразу, но с пересадкой, причем с поезда на автобус. Но пересадка меня не пугала, я был один, практически без вещей, молод.
Я был один, но чувствовал, почти осязал вокруг себя моих родных. Мою шумную, так же бестолково помогавшую мне год назад грузиться на поезд, семью: отца, мать, брата и маленькую, растерянную от суеты старших сестру. В голове вспыхивали яркими красками все события, когда они всем табором провожали меня в институт, в далекую тьмутаракань, как тогда казалось. Хотя, научившись через какое-то время смотреть с другой стороны подзорной трубы, я понял, что тьмутараканью как раз была моя малая родина.
До того, как уехать учиться, я практически нигде не бывал, не дальше областного центра. Поездных впечатлений не накопил. И сейчас вспоминались именно проводы. А может быть, просто мой исстрадавшийся мозг цеплялся за эти воспоминания с такой силой, что я даже не совсем понимал моментами – уезжаю я из дома или еду домой. Но даже не это было сейчас главным. Главным было – ехать. Ехать из этого места. Ехать и чувствовать движение, тряску. Чувствовать, что удаляешься от всего того, рядом с чем я находиться был уже не в состоянии физически.
- Далеко едешь, парень? – попытался завязать разговор мой сосед по плацкарте. – Я вот до Екатеринбурга, а там пересадка, и дальше – в Тюмень! Думаю, надо бы рельсы смазать… Ты как?
Вроде бы он еще что-то говорил, но я не мог поддержать разговор. Он был настолько далек от терзавших меня мыслей, что даже совместная «смазка рельс» не помогла бы. Ответив что-то нечленораздельное, даже сам не поняв что, я забрался на верхнюю полку. И, не раздеваясь, не купив постельного белья, так как на него уже не было денег, подпихнув под голову куртку, погрузился в бредовый сон.
***
В первый раз я ее увидел со спины. Не очень-то подходящий ракурс для зарождения любви. Может быть, для заядлого циника – самое оно, но я таковым сделаться не смог, хоть и пытался еще в школе. Девушек в институте вокруг было много, и только изощренный ценитель смог бы безошибочно распознавать и различать их со спины. Даже если брать в расчет прически и цвет волос. А волосы у нее были рыжие, не крашеные, а настоящие, отражавшие солнечный свет ярче золота, так как сами были словно сплетение лучей рыжего солнечного огня. Они густой волной спадали ниже лопаток, спутанные ветром. Она только что передо мной зашла в институт и, как и я, стояла теперь у расписания, выискивая кабинет, куда пойти учиться. А я смотрел прямо в ее шевелюру, погружаясь в нее, как в оранжевый океан. Его горячие, обжигающие волны захлестнули меня. Не было ни мыслей, ни расчета, только неожиданно новое и слега пугающее чувство чего-то радостного и светлого, что вот-вот со мной произойдет.
Она нашла свой кабинет и пошла к лестнице, так и не повернувшись ко мне лицом. Я проследил за ней взглядом, безбожно опаздывая на занятия и совершенно даже забыв о них. Но так и не увидел ее лица и не решился догнать, остановить, заговорить. Так что ничего радостного и светлого со мной не произошло. А то пугающее новое чувство горько-кислой грушей засело где-то в районе желудка и стало потихоньку рассасываться, отравив мне весь тот день. Я потерял что-то очень важное, и хуже того, даже сам не знал что. Не понимал. Только эта чертова гниющая груша меня мучила, как бы говоря на своем языке чувств, что все могло быть иначе. Что росло бы внутри тебя сейчас дерево, которое ты выдрал, не успев посадить. И яма от этого непосаженого дерева чернела своей пустотой и медленно засыпалась обваливающимися краями, очень медленно.
***
Поезд надрывно распевал свою залихватскую, избитую ухабами песню престарелого казака, погоняющего такую же старую, видавшую лучшие годы костистую лошадь по мягко волнующейся ковылем привольной степи. Командировочный сосед по плацкартному мешку смачно храпел. Остатки «рельсовой смазки» в бутылке, которую он опростал на две трети, были забыты на откидном столике. В потолке желтым пятном грелась своим светом лампочка. Больше ни на что другое этого света, запертого в толстое стекло, не хватало. Я сполз враскорячку на пол и стал шарить свои ботинки. В поисках случайно зацепил бутылку, и она с глухим стуком и щедрым бульканьем полетела вниз. Но упала удачно. Как раз на ботинок, который я искал, и не разбилась. Да и разлилось совсем немного. Как-то бездумно, ощутив испаряющуюся прохладу водки в руке, я запрокинул голову и глотнул несколько раз. Потом выдохнул и глотнул еще. Вряд ли мой одноплацкартник заметит воровство, а заметит, так и что? Сам же предлагал, да и не все ли равно. Я поставил бутылку к окну, придавив пакетом, пахнущим хлебом и колбасой, и пошел в тамбур курить.
За окном моросил второй холодный осенний дождь. Крепкие дешевые сигареты пыхнули дымом так, что в тесном тамбуре сразу стало нечем дышать. Сзади кто-то скрежещуще кашлянул. Я неспешно оглянулся, но никого не было, только мутная темнота и лязг вагонного железа. Это поезд курил вместе со мной. Я хотел нарисовать что-то на отпотевающем стекле, но палец безвольно соскользнул вниз, прочертив сам собой ничего не значащий, но внезапно волнующий изгиб.
***
Когда я увидел ее во второй раз, увидел ее лицо, несколько секунд не узнавал, но почувствовал мгновенно. На этот раз ее волосы были собраны в хвост, туго обтягивая голову и рыжей метлой развеваясь на затылке. Слегка конопатое, простое и весёлое лицо. Небольшой прямой нос, может быть излишне широкие скулы, почти мужской квадратно очерченный подбородок. И большие, скошенными миндалинами глаза, сверкающие зелёными отблесками.
У нас было совместное лабораторное занятие со студентами другого факультета. Она сидела у окна, так что лучи солнца не давали смотреть на нее пристально. Да я и не мог, стеснялся. Постеснялся и сесть рядом. Устроился через одну парту позади. Когда я заходил в аудиторию, наши глаза встретились, но она не смотрела на меня, не видела, лишь механически подняла голову на входящего, думая о чем-то своем.
В этот раз я узнал, что ее зовут Олеся. Преподаватель спутал имя и назвал ее Оксаной, и она его поправила. Это потом я вспоминал все эти моменты и наполнял их каким-то особым смыслом, а тогда все просто происходило и не было ничего кроме. Я сидел и любовался ее гривой, округлыми плечами и стройной спиной и усердно выполнял лабораторную работу. Единственное, что я тогда ощущал – как хорошо было бы познакомиться с этой девушкой.
- Привет! Ты с истфака?
- Да.
- Жалко, что не на нашем факультете!
- Почему это?
- Тогда бы я увидел тебя раньше!
- Да?!…
- А, может быть, и сам пошел на истфак!
- Даже так!
- Просто нравится греться у огня, сейчас так холодно, а рядом с тобой становится тепло, как летом.
- Ха-ха-ха. Такого комплимента я еще не слышала. Ты прямо поэт.
- Ну, есть немножко. Давай как-нибудь сходим, прогуляемся. Я тут поэму собрался написать, хотел бы с тобой сюжет обсудить.
- Интересно. А почему со мной?
- Знаешь, я не очень-то силен в женской психологии, а у меня там героиня, любовь и все такое намечается… В общем, нужен совет. Давай я запишу твой номер и провожу после занятий.
- Я вообще-то на тренировку сегодня иду. Запиши, может завтра…
- Хорошо, диктуй!
Так мой друг и сосед по койке в общежитии Игорь завел с ней знакомство. Само собой, никаких поэм он не писал, да и на истфак не собирался. Но у него уже был ее номер в телефоне. И так легко! Что же мне мешало подойти и заговорить. Пробоина в груди, наполовину уже засыпанная рыхлой влажной землей?
На следующий день они пошли гулять. Была поздняя осень, уже били первые заморозки.
Здорово было бы пофотографировать ее с желтой листвой. Я прямо видел готовый кадр – она разбрасывает вокруг себя ворох листвы, и свет солнца создает из ее волос оранжевый нимб, в котором горят два зеленых веселых огонька.
Они сходили в кино, но до поцелуев в этот раз дело не дошло. Это Игорь поделился со мной подробностями свидания. Я вообще-то его и не расспрашивал, он сам разговорился за вечерним чаем:
- Прикольная девчонка. Я ее в кино пытался маленько помять, но она отбилась. Но и не обиделась. Недельку, думаю, еще поломается, не больше. Канапушки ее уж больно мне глянулись, смешные такие!
Я ничего не отвечал. Вкусы у нас с Игорем были почти одинаковые. Из-за схожести вкусов люди и становятся дружны. А мы с ним сдружились с первой же недели знакомства, так, будто пережили вместе не один катаклизм.
- Эффектная девушка. Я с ней буду здорово смотреться. И не дура, поговорить приятно. Ни с какой мы еще так приятно не разговаривали. Представляешь, она и «Нирвану» слушает, и «Ляписа». Вот уж не подумаешь, с виду на попсушку смахивает. Простоватая, правда, но это-то и хорошо. Из какого-то мухосранска приехала, то-ли хохлушка, то-ли татарка, я чего-то не понял. Но на татарку не очень-то похожа. Хотя скулы, конечно, выдающиеся. Ты как думаешь?
- Да нормальная девушка, чего ты ковыряешься! – не выдержал я. – Не нравится, меня познакомь. Я, если, честно, ее еще раньше тебя заметил.
- Ну это уж хрен тебе! «В делах любви, как будто мирных, тра-та-та-та, не кошелек, а голова»… Как мушкетеры пели.
- Гардемарины.
- Да, точно. Меня кстати всегда удивляло. Гардемарины, это же морские офицеры-ученики, а в фильме все приключения у них на суше. В чем смысл?
- Назвали так, потому что слово красивое, вот и все.
- Да, похоже на то… Короче, сам себе ищи девчонок!
***
Сзади кто-то опять смачно кашлянул и лязгнул раздолбаный замок двери. Этот кто-то фамильярно хлопнул меня по плечу.
- Не спишь, студент! – мой соплацкартник решил, видать, что раз мы соседи, то можно и по-свойски. – Водку зачем разлил?
- Случайно. Нечего на край ставить!
- Ага, и отхлебнул тоже случайно! Ха-ха! Да не тушуйся, мне не жалко, еще есть. Чего сразу-то отказался, друзья хорошо провожали?! Огня дай!
Я выковырял из тесного кармана джинсов смятый спичечный коробок и протянул командировочному.
- Деревянные. На зажигалку уж и денег нет, студент?
Терпеть не могу этого обращения, но ругаться с соседом не хотелось. Тем более, не смотря на его грубость, было в его интонациях что-то примиряюще доброе. Какая-то озорная искорка. Он меня специально подначивал, пытался раззадорить, расшевелить, раз сам я не шел на контакт. И я отмяк немного.
- Спички сейчас не шибко дешевле стоят. Просто курю не часто. И спички интереснее.
- Да уж, особенно когда отсыреют. Я тут как-то интервью одного фронтовика читал. Послали его мост взрывать. Три коробка спичек с собой взял, а пока по грязи полз, они все у него промокли. Чудом, в общем, отыскал какую-то сухую спичинку и жахнул мост. А потом, когда назад возвращался, вспомнил, что ему на всякий случай еще трофейную зажигалку дали. Вот так вот бывает…
- Ну, сейчас не война…
- Да как сказать. Просто в другой форме, информационная… Э-э, не хочу о политике, ну ее к черту, только распалишь себя этими разговорами, а потом будто говна поел. Тебе, молодому, это и вообще на хрен не надо.
- А чего надо? – решил отомстить я.
Сосед глубоко затянулся и пыхнул целым клубом дыма, так, что и лица стало не видно. Я не мог разобрать – задумался ли он над ответом, или изучающее смотрит на меня, не дать ли, мол, этому молокососу по сопатке, чтоб не дерзил. За первым клубом почти сразу последовал второй. И только когда дым от него немного поредел, соплацкартник криво усмехнулся, опять хлопнул меня по плечу и ответил:
- А то сам не знаешь! Пойдем лучше жахнем по маленькой, мы ведь даже еще не познакомились.
- Меня… - хотел я представиться.
- Погоди! – оборвал он. – Пойдем за стол, посидим, как люди, покалякаем.
После доброго глотка водки и сигареты я немного успокоился. Да и полязгивание колесных баз вагона о стыки рельсов говорило о том, что я уже далеко, что я уже оторван от того ужаса, в котором жил последние месяцы. И рядом нет никого из знакомых, кто мне бы о них напоминал. Так зачем самому цепляться за то, что так тяготит. Не лучше ли просто напиться со случайным, да, вроде бы, и не плохим человеком. Поговорить, узнать что-то новое.
Чтобы еще больше укрепиться в этом пути и выбить из себя тягостную дурь, я крепко долбанулся лбом о стекло двери. Не сказать, что это хороший метод, но боль иногда помогает переключиться.
Когда взгляд прояснился, он упёрся в налитый до половины пластиковый стакан, который осторожно держала моя покачивающаяся в такт поезду рука.
- Игорь Палыч, – представился сосед.
- Андрей, – ответил я.
- Ну, за знакомство! – чинно произнес Игорь Палыч и шаркнул краем своего стаканчика по выпуклым ребрышкам моего, что должно было, видимо, означать звон хрусталя.
Мы почти синхронно закинули головы и влили в себя жидкость.
- Чего не спится-то, Андрюха? Любовь заела? – видимо, у моего соседа было правило –  раз выпил с кем-то, то можно уже и вовсе не церемониться.
- Да как сказать, – я поспешил заткнуть себе рот кусочком заботливо нарезанной Игорь Палычем помидорины.
- Бросал бы ты это дело. До добра не доведет, поверь уж мне. Не, не подумай, что я чего-то там, упаси бог! Я не женщин имею ввиду, а любовь эту дурацкую. Вот мне уж пятый десяток пошёл, а все холостой. И не то, чтобы баб нет. Можно было бы и побольше, конечно, но все в разъездах, некогда особенно. А так, чтобы в каждом городе по любовнице, как у некоторых… не хорошо как-то.
Я внимательно слушал и не перебивал. Все лучше, чем самому душу изливать.
- Вот примерно такой как ты был, ну, может, чуть постарше, – продолжал сосед. – Втрескался по уши в одну… А годы-то были – самое жениться. Погуляли мы с ней порядочно, а она взяла потом и свинтила к богатею какому-то. Все ей жизни красивой хотелось. Не знаю, как там у нее, может, и получила своё. А я вот так холостой и остался. Все знакомые девки замуж повыскакивали, да уже как-то и не хотелось, после такого финта. Веры к ним уже не было. А сейчас и жениться зачем – не знаю. Есть пару любовниц, да и нормально, – сбивчиво рассказывал Палыч, не забывая подрезать закуски: колбаски, огурчиков, – и наполнить вновь стаканы.
Видно было, что сильно задело его в молодости это предательство. Так задело, что даже сейчас отголоски не давали ему жить спокойно. И излить душу незнакомому человеку было для него попыткой как-то затушить, затоптать эту обиду. Сколько уже таких попыток он делал в своих вечных странствиях – десятки, сотни. Так много, что теперь даже не понимает, наверное, зачем это все говорит, как ритуал исполняет. А может, и действительно – разглядел во мне родственную душу.
- И не скажу, чтобы зло у меня на них. Нет, просто не верю я им, положиться на них не могу, расслабиться как-то внутренне. Все время ждешь подвоха. А так, я считаю, с близким человеком нельзя…
- А почему «их»?
- Что их?
- Почему во множественном числе?
- Так они ж все одинаковые! Я раньше по молодости думал тоже, что все женщины разные, всё эту разность примечал, выделял. А потом как копнул поглубже, так вся эта шелуха и облетела. Суть у них одна, одни мотивы… Нет, может, да и есть, наверное, другие, но это либо в кино, либо и не женщины уже.
Я хотел было высказать свою точку зрения, что на самом деле все зависит от самого смотрящего. Корень проблемы надо искать в мужчинах. Есть многоженцы, а есть однолюбы. Для первых каждая женщина – личность, особая, своеобразная и по-своему интересная. А вторые, однолюбы то есть, наоборот, в каждой ищут что-то определенное, конкретное, то, что именно им нравится (а попутно и то, что не нравится), и в итоге, конечно, находят. Если такому однолюбу повезёт и он сразу наткнется на женщину, которой придется по душе, или просто на порядочную и семейную, то он прекращает поиск и остается относительно спокоен до конца дней. Но если произойдет какой-нибудь сбой, как в случае с Палычем, и возлюбленная уйдет, бросит, погибнет, – то однолюб начинает жутко страдать. А так как все женщины для него в принципе сводятся к одной, то и свои негативные эмоции, впечатления такой страдалец начинает соотносить не с конкретным случаем своей жизни, а с женщинами вообще. И проявляться это может не прямо, а вот в таких Палычевских суждениях, например. Расхожее утверждение «Все бабы – дуры» придумал, как мне кажется, именно такой страдалец-однолюб.
- А ты не психолог часом?
- Нет, а что, я что-то сказал не то?
Я было решил, что погрузившись в размышления, заговорил вслух. В последнее время со мной такое иногда случалось. Или я мыслил так громко, что он меня услышал, несмотря на стук колёс.
- Нет! Думаешь долго! Давай стакан бери, выпьем, да пойдем, покурим еще.
Мы снова выпили и вышли в тамбур, крашенный серой с потёками краской. Я встал напротив согнутого из оцинкованного железа грязного кармана пепельницы, зацепленного за прорезь в стене. Мой спутник пристроился сбоку и сразу же покрылся клубами дыма. Водка, которая меня поначалу успокоила, теперь начала играть на других аккордах. Этот навязчивый соплацкартник, какого черта он ко мне лезет со своими рассказами?! И тоже Игорь. Хватило мне уже одного Игоря! В меня как через дуршлаг вновь сочилась вся та тяжесть, отступившая было, но, как оказалось, ненадолго. А к ней начало добавляться новое гадкое ощущение, будто меня раздирают пополам. С каждым километром, которые я теперь начинал ощущать уже физически, это натяжение в разные стороны усиливалось. Часть меня зацепилась за перрон, с которого я уезжал. И теперь поезд всей своей массой, всей мощью своего локомотива растягивал мою душу, которая уже начинала трещать по швам. Не в силах выдержать этого, я застонал, потом завыл и начал сползать по стене, комкая в ладони горящую сигарету.
***
- Слушай, Андрюх… – Игорь немного замялся, решая, как бы преподнести новость. На лице его играла легкая похабная улыбка. – Я тут подбил Олеську сабантуй устроить. Винцо там, мясцо… У нее подружка есть с квартирой. Вроде ничего так, симпатичная девчонка. Но двоих мне, хе-хе, не потянуть. Да и не согласятся. Пойдешь? С деньгами у меня напряг, а тут купить надо кой-чего, чтоб дело шло повеселей. Как, согласен?
Я сразу все понял. Олеся, хоть была и не местная, но жила не в общежитии, а у каких-то не очень близких родственников. Водить ухажеров в дом ей по статусу приживалки не полагалось. Тем более она не стала бы лезть к мальчику в общагу по трубе или пожарной лестнице, как это делает сильный пол во славу любви. А конфетно-цветочный период подходил к концу и сладострастные поцелуи и прижимания в подъезде при расставании, похоже, моего друга, да и саму Олесю, уже переставали удовлетворять. Вот она и договорилась с подружкой о дружеской посиделке. Чтобы пока я развлекал за бутылочкой винца эту самую подружку, они уединились с Игорем в соседней комнате, поговорить наедине и посмотреть заодно - кого с чем мать родила.
Я закрыл глаза и увидел улыбающееся конопатое лицо Олеси. Невольно мой мысленный взгляд стал сползать вниз и рисовать ее всю: голые веснушчатые плечи, высокие, такие же веснушчатые бледные груди, расставленные в стороны, очерченная тенью полоска впадины, идущая от грудей до пупка, округлость животика…
Глаза резнуло как от яркого света при пробуждении, и я невольно заслонился рукой. Сделал я это так быстро, что дал стоящему слишком близко Игорю в челюсть. Или, может, специально ударил его в челюсть под видом того, что хотел заслониться. Его голова запрокинулась, клацнув зубами, а сам он чуть не упал, ухватившись за край шкафа.
Я шарахнулся в сторону.
- Извини, я не хотел, случайно получилось! – закричал я, понимая, что сделал совсем не то, что хотел. Или наоборот, сделал, что хотел, но теперь ужаснулся этому. Мои чувства и мысли начинали раздваиваться, но не так, чтобы я видел себя со стороны, а так, что я и изнутри уже ничего ясно не видел.
- Хорошенькое «случайно», – Игорь потрогал челюсть, глядя на меня со злобой и удивлением.
Скорее всего он бросился бы на меня сразу, не раздумывая. Но мой крик клином вбил паузу в закручивающийся клубок драки. И он, немного остыв, решил сначала выяснить что к чему.
- Это ты из-за бабы на друга бросился? – он имел ввиду Олесю.
Эти слова надтреснувшим ударом колокола срезонировали в моей черепной коробке, нехорошей мутью заволакивая сознание. Но я сдержался, понимая, что будет только хуже, если мы сейчас разругаемся. Я тогда буду совсем далеко от Олеси, и не смогу ничего узнать о ней, пусть и через Игоря.
- Нет, я же говорю – случайно, – твёрдо выговорил я. – Прости. Готов загладить вину… плачу за весь вечер!
Игорь недоверчиво посмотрел на мое наигранно-виноватое лицо. Но все-таки мы были друзья. А в его понимании друзьям драться из-за баб было последним делом. Да и мое предложение заплатить за вечер никак не вязалось с ревностью к рыжеволосой.
- А я уж подумал, что ты в Олесю втюхался, – неуверенно пошел он на мировую. – Что-то ты меня в последнее время все про нее расспрашиваешь. Смотри, у меня с ней уже все серьезно. Тебе тут ловить нечего.
- Как, говоришь, подружку её зовут?
- Какую еще подружку?
- Ну, к которой пойдем…
- Не знаю теперь, брать ли тебя после такого. А то напьешься еще да с ножом кинешься!
Я видел, что внутренне Игорь чувствует что-то неладное в моем поведении. Видимо, я стал совсем неосторожен.
- Да ладно тебе! Я же сказал, что заплачу за выпивку!
- Вера… Вера ее зовут.
***
Я пришел в себя от холода. Левое плечо, которым я привалился к двери, онемело. Поезд осточертело гремел всеми своими железками, наворачивая круги внутри моего черепа. Это не я ехал в нем, а он во мне, и куда, от чего я собирался удрать таким образом? Чертова водка, будь проклят, кто ее придумал!
Я потихоньку встал, отворил массивную дверь тамбура и пробрался внутрь вагона. Свою плацкартную клеть я нашел не сразу. Она утратила свои отличительные признаки. А именно, пропала и горка снеди на столе, и початая бутылка, и самое основное – страдалец Игорь Палыч. Будто и не было его: все чисто, аккуратно, только моя спортивная сумка на верхней полке, да смятая в виде подушки куртка.
Я новым взглядом окинул плацкартную клеть. Я ведь толком и не осматривал ее. За грязным двухслойным окном начинал прорезываться на пасмурном горизонте рассвет, и его блеклые лучи дымчато вычерчивали обтянутые коричневым дерматином лежаки, пришпиленные к стенам проволочные рамки с сеточками для мелких вещей, поцарапанный рябой столик с выщербленной алюминиевой окантовкой. Вот только мой взгляд… Куда я смотрел – наружу, или внутрь себя? Это все не объекты материального мира, клеть эта – рисованное отражение моего состояния. Я так долго хотел уехать, удрать, что выносил в себе как курица яичко этот образ поезда и одинокой кельи плацкарты в полупустом вагоне. И вот теперь погрузился в него самоупоённо и несусь куда-то вдаль… по кругу. Но стоит тряхнуть головой, и все рассыплется. Окажется, что лежу я в общаге на своем койко-месте, или даже стою рядом с ним, и ничего не изменилось. И надо жить и терпеть.
Я попытался тряхнуть головой, но она вдруг так заболела и закружилась, что я чуть не упал, в последний момент успев ухватиться за край полки-лежака, убедившись в ее реальности. Скинув ботинки, я забрался наверх и, уткнувшись лицом в стену, закрыл глаза. И снова увидел плацкартную клеть…
***
Поздняя осень или ранняя зима, когда нет снега – разница не велика. Свет тусклых фонарей будто всасывала замёрзшая грязь и продрогший асфальт. Но им было уже не отогреться, а вот прохожим эта жадность замерзающей земли до тепла и света ничего хорошего не сулила – того и гляди споткнешься впотьмах о мерзлый ком. Самое подходящее время для романтических прогулок и воров.
Я сидел на табурете у кухонного стола и рассеянно смотрел на огоньки в непроглядной черноте, которая прижималась вплотную к окнам застекленного балкона. В душе моей было так же черно, только еще и без огоньков. С другого боку стола сидела девушка и натянуто рассказывала что-то из своей студенческой жизни.
- Такое впечатление, что они сами придумывают, что там было, а чего – нет. Каждую мелочь по-своему объясняют. И сидишь, как дура набитая, не знаешь, чему и верить-то. Один, самый сообразительный, видать, вообще придумал, что никакой истории раньше десятого века не было, а все мифы Древней Греции и римский Цезарь – выдумки средневековых монахов! Вот и чего им на экзамене после этого говорить?!
- Что земля плоская и последний город – это Шепетовка, о которую разбиваются волны Атлантического океана, – попытался я съюморить в тему словами классика.
Вера неподдельно рассмеялась.
- Это ты сам придумал?
- В научном журнале прочитал, «Попьюлар механик».
- И эти туда же! А ты что, по-английски читаешь? А поможешь мне контрольную сделать?
- Конечно, тащи, прямо сейчас все переведу.
Вера привстала было, чтобы пойти в комнату за тетрадкой, но, вспомнив о чем-то, расслабилась и снова откинулась спиной к стене, как к спинке кресла.
- Нет, давай не сейчас, там… – она то ли смущенно, то ли задумчива допила свой бокал, и резко сменила тему. – Пошли, прогуляемся! Смотри, вино кончилось, а вечер ещё только начинается.
- Да уж, десинхронизация налицо!
- Пойдем?
- Пойдем, покурю заодно.
Мы неловко, толкая друг друга, натянули куртки и с непривычки неудобную зимнюю обувь. Особенно было неловко шнуровать враскорячку в полутьме коридорчика прихожей высокие ботинки. С наслаждением распрямившись, я галантно распахнул дверь, и сам же в нее первым вышел, так как Вере было никак невозможно протиснуться мимо меня. Она попыталась было, прижавшись своей выдающейся грудью ко мне чуть повыше живота, но такая неуместная интимность смутила нас обоих, и я поступился-таки джентельменством. И даже дверь закрыть галантно не получилось, так как ключи все равно были у Веры. Отечественных строителей многоквартирных домов не особенно заботит проблема соблюдения правил этикета.
Раздосадованный этим фактом, я полной грудью вдохнул на крыльце подъезда выстуженный бездушный воздух, и второй вдох совершил уже подпаленной сигаретой.
- А дай мне тоже.
- Я крепкие курю.
- Все равно…
Мы как-то одновременно приуныли, затягиваясь вонючим дымом и вглядываясь, как кошки, в свете фар, в извечную тьму двора. Я слышал от кого-то, что дурные мысли заразны, как шизофрения.
- Как думаешь, у них это серьезно? Или так… Потрахаются и разбегутся? – печальным серьезным тоном спросила меня Вера.
Я поперхнулся затяжкой и еле-еле подавил в себе кашель.
- А ты-то чего переживаешь? – нарочито грубо сказал я, чтобы скрыть свой испуг от ощущения, будто сейчас кто-то залез ко мне в мозг чайной ложкой и отъел его немного, словно желе из красной смородины.
- Ну как… подруга все-таки. Она говорила, что Игорь ей очень нравится. Плакать будет, если он окажется, как тот…
Она снова, как на кухне, оборвала себя на полуфразе и, за неимением бокала, заткнула рот сигаретой.
- А у тебя девушка есть?
- Как тебе сказать… Стоит вот тут одна, ничего вроде, симпатичная.
- Шутник, тоже мне! Пошли давай!
Вера по-хозяйски взяла меня под локоть, и мы, как пара на бракосочетании, чинно сошли с крыльца, потому что под ногами было ни черта не видать, и ступать приходилось медленно и осторожно.
- Ты знаешь Кольку Шматова? – решила перейти на личные темы Вера.
- Нет.
- Закончил в том году филфак. У меня подруга, не Олеся, другая, встречалась с ним полтора года, а он взял, и в Москву уехал. Переписывались поначалу, а потом отвечать перестал.
- Бывает…
- Нет, ты дальше слушай. Она переживала, месяц плакала. А потом плюнула и другого себе завела, а может, даже двух сразу. Мне не говорила, но подозреваю, что так оно и было. У меня сестра двоюродная с ней в одном подъезде живет, говорит, на разных машинах ее забирали.
- Далась во все тяжкие…
- Вы, мужики, доведете!.. Но ты дальше слушай! Через пару месяцев Колька объявился. Оказывается, он на работу блатную устроился куда-то в ФСБ и его то ли в командировку на обучение, то ли в разведку почти на полгода за кордон отправили и подписку взяли, чтоб ни с кем из знакомых не общался. Матери, вроде, втихую сообщили, а другим – ни-ни.
- И кличку присвоили – Колька Бонд плюс сто-пятьсот.
- Ну тебя! Не буду рассказывать!
- Все, молчу.
Вера немного посопела обиженно, но больно уж скандальная была история.
- Так вот… Дали ему отпуску три дня, он приехал и сделал ей предложение! Представляешь?!
Вера сделала театральную паузу, ожидая моих изумленных возгласов. Но я не оправдал ее ожиданий. Из моей головы никак не шел бордовый диван в комнате ее квартиры, где сейчас остались вдвоем Олеся с Игорем. Даже атомный взрыв не сделал бы мне больнее, чем этот чертов велюровый диван. Да, я вставлял реплики, местами даже удачно, но чисто на автомате. Вся история про Бонда-Шматова катилась, словно маслянистые шарики подшипника, по наклонной велюровой бордовой спинке сейчас уже наверняка разложенного дивана, и они застревали, тонули в складках тяжелой толстой материи.
Хорошо, что было темно, и даже рядом прочитать чужие мысли было очень тяжело. Тем не менее у Веры, видимо, был к этому талант.
- В общем, на второй день сыграли свадьбу, а на третий – уехали в Москву. – потухшим голосом из-за такой яркой, но испорченной мною сплетни досказала Вера.
- А как же ее новые хахали? – запоздало нашелся я.
- Он и не узнавал ничего - некогда было!
- А что же она?
- Ей-то зачем говорить? Жених выгодный, при деньгах, на хорошей должности. Кто ж от такого откажется.
- И тебе бы предложил, не отказалась?
- Иди ты! Я-то тут при чем?
- Извини, я так, для общего познания женской психологии.
- Я тебе не кролик подопытный, чтоб меня познавать.
***
Поезд стал тормозить и сжиматься, будто в испуге перед неотвратимым приближением станции, которая откачает из его вен пассажиров – необходимую для его существования кровь, а вот вольет ли новых – не факт. В любом случае такое донорство было для него всегда очень мучительно, поэтому он собрался, стянулся, насколько это было возможно, и, когда неотвратимая остановка случилась, тяжко вздохнул над своей судьбой, громыхая стыками вагонов.
Или этот тяжкий вздох вырвался из моей груди и случайно, как слеза, упавшая в осеннюю лужу, погнал от себя круги в виде металлического лязганья вагонных сцепов. Я проснулся и продолжал лежать, уставившись в плоскость верхней багажной полки.
Движение – это всегда надежда, остановка – осмысление пути. Но я не хотел, да и не мог ничего осмысливать, так как думал только о Ней.
Теперь, когда я был далеко, и оторван от всего, что нас окружало, со мной остался только ее образ. Он, словно оранжевая вспышка солнца, висел надо мной, закрывая собой и верхнюю багажную полку, и весь вагон, и весь город, куда я приехал. Поэтому я просто не мог встать и идти, мне некуда было идти, - везде была только она. Хотелось погладить ее огненные волосы, обнять…
Рука сама непроизвольно стала подыматься, чтобы сделать это, но тут кто-то мягко, но требовательно прикоснулся к моей голени. Я вздрогнул от неожиданности, и очумело посмотрел на проводницу.
- С вами все в порядке? – её слова вязли и искажались в воздухе, который почему-то никак не хотел их пропускать, так что я с трудом понял их смысл.
- Да вроде, а что не так? – громко спросил я, с досадой наблюдая, как растворяется образ любимой.
- Прибыли. Я вам уже говорила, а вы все не встаете.
- Извините, со сна, наверное, не понял…
- Стоянка двадцать минут. Поторопитесь, – сдерживая себя, отчеканила проводница и пошла дальше.
- «… со сна я дуб!» – выловил я из киселя воздуха сказанные ею в пространство вагона сердитые слова.
Собирать мне было нечего. Я слез с полки, наступив ногой на столик, натянул ботинки, повесил на плечо сумку и вышел в серый день. День был вчерашний. Несколько сотен километров на восток, казалось, вернули меня назад во времени. Да и пространство отличалось не сильно – та же сырая серость. Предстояло пробиться через нее к автобусной станции и продолжить свое бегство, в которое превратился путь домой.
Чтобы попасть на станцию, пришлось пройти по туннелям вокзала и пересечь широкую площадь, перерезанную многополосной дорогой.
Автостанции всегда разительно отличаются от железнодорожных вокзалов своей какой-то деловой живостью. Если железнодорожный вокзал – это суровый военный железный генерал, то автостанция – это купец, индивидуальный предприниматель, торгаш, суетливо ищущий свою выгоду. На автостанции все происходит быстрее, люди не текут большими монолитными колоннами, а перебегают мелкими группками, которые движутся хаотично, сталкиваются друг с другом, смешиваются и превращаются в совершенно новые людские образования. Сердце автостанции бьется более мелкими и частыми ударами, чем у ЖД-вокзала, и хотя человеко-пассажирской крови в ее венах намного меньше, такой ритм заставляет ее бурлить.
Я пробился к окошку кассы и попросил билет.
- Ближайший рейс в семь часов вечера, – ровным голосом, берегущим себя от расточающих силы интонаций, проговорила кассирша.
- Может, проходящий какой? – попытал удачи я.
- Нет, только в семь.
- Хорошо, сколько?
- Двести пятьдесят четыре.
Просунул в окошко деньги и получил билет в виде чека.
- …тая платформа, восемьсот …тый автобус… - невнятной скороговоркой сообщила мне необходимые официальные сведения кассирша и переключилась на другого клиента.
Билетик лег в кошелек рядом со сдачей и упокоился во внутреннем нагрудном кармане куртки. Было около десяти утра. Предстояло пережить целый день в чужом городе.
Для начала я выбрался из вокзальной людской суетной чащи на открытый воздух широкого крыльца. Вздохнул свободнее и закурил.
Погода вполне гармонично сливалась с песней моей души. Пятнистое серое небо сочилось мелким холодным дождем. Я смотрел в него как в себя и не мог ничего увидеть, кроме клочков мыслей и желаний, плывущих безвольно по реке жизни лишь потому, что течение вымыло их из какого-то затона, и теперь они медленно ползли, никчемные. Потонуть бы им и освободить гладь этой широкой и глубокой реки…
Я неуверенно шел по тротуару, не очень-то старательно обходя мелкие лужи. Справа тротуар придавливал серой тяжестью нескончаемый ряд высоких домов, слившихся в единой монументальности. Слева с шумом и плеском проносились машины.
Я давно заметил, что как только начинается дождь, машины начинают ездить быстрее. Будто боятся намокнуть или торопятся доехать до места прежде, чем асфальт высохнет. Никто не ездит в дождь медленно. Это моветон. Или, может быть, водители радуются, как дети, и хвастаются друг перед другом, кто эффектнее врежется в лужу и поднимет самый большой столб брызг. Один из таких столбов всколыхнулся прямо перед моим лицом, когда я собирался переходить улицу, и обрушился, окатив меня солено-горькой дорожной грязью.
К этому моменту я бродил по улицам уже часа два. Искал места, где можно было бы отдохнуть. Но, похоже, я забрел в какой-то промышленный район, и вокруг не было ни кафе, ни забегаловки, ни даже продуктового магазина. А голод уже начинал втягивать живот, сушить горло и подгибать ноги. А тут еще и эта грязь.
В растерянности я остановился у перекрёстка, чувствуя себя, как потерянный промокший ребенок в лесу. Хотелось, чтобы кто-то отнёс меня в тепло, переодел в теплое чистое белье, натянул шерстяные носки и напоил чаем с молоком и малиновым вареньем.
- Эй, земеля, сигаретки не будет? – сбоку с изучающей ухмылкой голодного пса стоял опухший гопник в потертой кожаной куртке.
Вот тебе и шерстяные носки с малиной…
- Нет, – соврал я и шагнул вперед с твердым намерением уйти подальше от этого шакальего общества. Краем глаза я заметил, что чуть поодаль стоят еще двое подобных и едва ли не капают слюной в предвкушении поживы.
- Погоди, брат… – лёгким прикосновеньем к предплечью остановил меня «стрелок». – Тут такое дело, нам с ребятами не хватает немного, а Коляна уже колбасит. У тебя денег есть сколько?
Рабочий район. Дождь. Безликие дома и непричастные машины. Редкий прохожий обходит стороной.
Просто убежать было бы, наверное, самым разумным решением. Но это бы сразу поставило меня в позицию жертвы. А мириться с ней я просто не умел.
- Знаешь, я бы помог, но самому только на пожрать осталось. Так что извини, - честно признался я, рассчитывая, что искренние слова найдут отклик в опухшем от наркоты и спиртного сердце.
- Так это… пошли до магаза, скинемся, вместе и посидим.
На такой оборот я даже не нашёл, чего и ответить.
- Не ссы, все по-чесноку. Пошли, точка вон, за домом, - он кивнул приятелям, что дело решенное, и стал отжимать меня по направлению к «точке». Его дружки зашли сзади, так, что открытой мне оставалась только одна дорога, та, которую указывали.
Чертова надежда, что все образуется само собой. Что еще не все потеряно. Что люди добры по своей сути. Что вдруг откроется путь к спасенью…
За углом был тупик. И сильный удар в живот. Хорошо, не ножом, подумал я, все-таки не тот уровень. Грязные ноги смачно пинали меня куда попало, пока я не перестал дергаться. В ватном звоне я слышал шакалье довольное повизгивание от поживы.
- Смотри, и сигаретки нашлись…
- А кошелечек-то кожаный…
- Сумку брать? Тут барахло какое-то…
- Все, харэ, сваливаем!
И, наконец, ватная тишина. Теперь серость пронизала и все мое тело. И наступила полная гармония. Больше не было клочков мыслей и желаний. Только одна серая пустота.
Я с трудом поднялся, чтобы тут же скрючиться на каком-то дворовом заборчике.
- Ай-яй, ты что же, такой молодой, а набрался уже с утра, – причитала надо мной невесть откуда взявшаяся заботливая старушка. – И извалялся-то весь. Давай домой иди! Далеко живешь? Нечего тут рассиживаться, - забор еще сломаешь! Или милицию позвать? Это же надо, молодой такой, а туда же... Люди на работу ходят, а он тут сидит! Давай-давай, поднимайся. Сейчас дворника позову! Дел тебе больше нет, как с утра на чужих заборах сидеть. Или ты к Бахуньке в его притон пробираешься? Управы на вас нет, алкашня проклятая! А еще, наверно, и наркотики колете. Как не совестно! Сажали вас раньше, и правильно делали! А то с утра на заборах сидят. Тьфу! Смотреть стыдно!
Что-то еще громко выкрикивая в том же ключе, она прошла мимо в магазин за хлебом и молоком. Ее слова стучались в окутывающий меня туман забытья всплесками потусторонней жизни. До меня доходили лишь звуки и общее настроение безразличного дежурного недовольства. Глубокий туман защищал мой покой, как толстый слой минваты хранит сопревшее тепло жилища. Лишь одна мысль, или ее подобие колыхалось на его волнах, - безумно хотелось курить. Но сигареты ушли, как и деньги, и билет, и вещи, и все спланированное будущее. Словно слепого кутенка, сволочное бычье выбросило меня из линейного течения времени. Забило кувалдой между зубцами этой линейки, отрезав от будущего, да и от прошлого. Хотя и настоящее, в котором я оказался, было совсем не моим, а их. Это были их серые кубики домов, их серый дождь, их «заботливая» бабушка, их грязь и боль, их туман…
Я же был совсем не здесь, здесь меня не было! Я сидел в теплой летней ночи на скамейке с изогнутой спинкой под кустистым каштаном и смотрел в Её светящиеся тусклым желтым окна. Я ждал, что хоть на пару мгновений увижу ее силуэт, когда она после душа подойдет, завернутая в полотенце, задернуть шторы в спальне. Или, заваривая вечерний чай, задумчиво посмотрит из кухни на растущую луну. Не на меня, меня она не заметит в тени ветвей каштана, и хорошо. Что я ей мог сказать, что она подумала бы, увидев меня? Что бы почувствовала, увидев мою грязь, боль и унижение, которые влились в мой мир вместе с серым дождем. Этот дождь смыл все честолюбие, весь здоровый и нездоровый цинизм, смыл своими холодными струями и мокрым песком с грязью и камнями все, что мешало мне чувствовать её, мою любовь.
Но колыхание потустороннего мира, что произвела заботливая старушка, все же задело меня. Откатом волны стянуло с изогнутой скамейки под каштаном на ослабевшие ноги и заставило идти прочь. Я кое-как обтерся от самой вопиющей грязи в ближайшей луже и побрел вдоль серых кубиков домов. Бесцельное беспокойство или пресловутое подсознательное чувство самосохранения заставляло делать небольшие медленные шаги по направлению к выходу из тумана. Чужого, или уже моего? Или общего для этого непонятного иллюзорного мира, в котором нет ничего кроме боли и… любви.
***
Ученые давно открыли, что вся природа вещественного мира состоит из волн. Еще до ученых адепты одной из популярных религий дошли до осознания, что все, как материальное, так и духовное состоит из вибраций. Вибрации, или волны, изменчивы, заставляя все вокруг преображаться, связывая время и пространство воедино, и в то же время постоянны, что позволяет задавать определенный ритм бытия, и разнообразны, что создает разнообразие и красоту мира и позволяет каждому живому и неживому сущему отразиться в этом мире и совибрировать с себе подобными. Человек живет сразу во множестве вибраций, переключаясь от одной доминирующей к другой. Отражается в общей вибрации семейного застолья, настраивается на вибрацию преображающейся на станке детали, погружается без остатка в вибрирование молитвенного стиха. И лишь изредка дается людям ощущение сопричастности, слияния воедино, ощущение гармонии вибраций всего сущего мира. Именно в это мгновение и приходит понимание всего мироустройства, осознание его в каждом ударе сердца, и самое главное чувство, дающее жизнь и определяющее законы жизни, - любовь. Но человек волен вырвать любовь из гармонии мира, обшелушить с нее все неугодные наслоения и отточенным ножом воткнуть в страждущую душу, чужую или свою. В душе, заполненной такой любовью, нет места больше ни для чего и ни для кого, кроме нее самой. Человеку, взрезанному любовью, просто больше незачем жить.
***
Весной Олеся переехала к Вере. Вместо того, чтобы готовиться к летней сессии, я по полуночи просиживал на лавке под каштаном возле их дома. Сначала ждал, когда появится в окне Её силуэт. Потом ждал, что она, возможно, проснется и снова зажжет свет. Потом сидел просто так, чтобы чувствовать ее рядом. Иногда вместо нее к окну подходил Игорь. В эти моменты я страстно жаждал переселения душ и свершения чуда. Но чуда не происходило.
И вот как-то утром, когда он вышел из ее подъезда, я ждал его. Я решился. Нужно было все расставить по местам, чтобы каждый получил заслуженное.
Игорь вышел на крыльцо, достал сигарету из кармана, чтобы закурить. Он никогда не доставал пачку, но в кармане рукой выуживал из нее сигарету, будто больше одной у него не было. Эта гоповская привычка меня всегда раздражала, просто бесила. Это была не жадность, он совсем не был жадным. Но каждый раз, когда он так доставал сигарету, он словно посылал тебя на … Посылал еще до того, как ты попросишь закурить, посылал расчетливо, на всякий случай.
Он чвиркнул зажигалкой и сквозь дым первой затяжки увидел меня. Сквозь этот же дым я рассмотрел его недоумевающие глаза.
- Ты чего? – кашлянул он, опуская руки.
Я молчал, набирая силы в свой голос. Когда молчание стало давить, я ровно и почти бесстрастно выговорил.
- Оставь её.
- А-а… вот ты чего… - Игорь ухмыльнулся и, расслабившись от понимания ситуации, с удовольствием затянулся. – Ну ты даешь. Не ожидал… Хотя… Не, Андрюх, я, конечно, все понимаю. Но так не пойдет. У нас, похоже, все серьезно. Не так, конечно, чтоб жениться, но… В общем, делиться я не буду.
***
Мои шаги стали звучать. Звук был приглушенный и гулкий, отдаваясь биением боли в голове. Под ногами плыл тот же серый асфальт. Но звук с каждым шагом становился все громче и яснее, и шире. В нем появлялись новые призвуки и перезвоны, над которыми разливалась главная басовая с хрипотцой нота, размеренно колышущая воздух. Когда эта музыка заполнила меня целиком, я остановился и сел на ступени церковной паперти, над которой в грае воронья громыхали колокола.
Я прибился к этим омытым дождем камням, как лодка, сорванная штормом с причала и выброшенная беспощадной волной на дикие скалы. Это была могила, каменный склеп, построенный на костях, к которому обреченно тянутся отжившие свое время на земле, чтобы еще здесь, еще в сознательном состоянии примерить свою душу к каменному гробу, вытравить из нее биение жизни, настроить ее на вибрацию иллюзорно-вечного постоянства неживой материи.
И я замер, придавленный к камням мощными раскатами большого колокола, отдавая ему последние удары своего сердца. И когда я начал погружаться в камень, становясь частью кирпичной кладки, штукатурки и цемента этого оплота потустороннего мира на земле, становясь его мертвой кровью и костной мукой, - в этот последний момент я услышал голос. Поток струящейся энергии, вспоровший мое одиночество и заполнивший мой мозг. Целый хор голосов всевозможных оттенков, которые невозможно было разделить. Он был как вспышка, вспышка ослепляющего мрака. Она ударила болью по вискам и тихо расплылась по всему телу.
«Смотри», - сказал мне голос. Я открыл глаза и увидел Её.

***

- Олеся?! – мне казалось, я выкрикнул ее имя, но губы лишь едва пошевелились.
- Здравствуй, Андрей, – Олеся стояла, погруженная в глубину синего неба, выпавшего из прогалины клочковатых туч. – Как приятно тебя здесь встретить. Что ты здесь делаешь?
- Я тебя искал.
- Ну, вот и нашел. Пойдем, прогуляемся?
- Пойдем.
Она взяла меня за руку и, как маленького, повела по извилистой улочке, стиснутой старыми обшарпанными домами с штукатурными накладками и претензией на историческую ценность. Поначалу идти было трудновато, и я все норовил остановиться и прильнуть к какой-нибудь стене. Но она тянула меня, не сильно, но уверенно, за собой, и я шел, боясь спугнуть это наваждение.
Мы шли в гору, навстречу сбегающим после дождя ручейкам, в которых искрилось вымытое заспанное солнце. Это было откровение, эссенция любви, переполненность лучезарной пустотой.
- Знаешь, – говорил я, – я повсюду тебя искал, везде… Я не мог оставаться там, где вы с … И я поехал искать тебя сюда. И в поезде, да, уже в поезде я ждал, что ты подойдешь. Этот стук рельсов, я чувствовал через них, что ты там, что ты со мной. Но не мог найти. А потом эти ублюдки. Они все у меня забрали, и даже… нет, почти забрали тебя. Я потерял след, я заблудился. Думал, что тебя уже нет со мной. Я перестал видеть… Только этот звон. Я чуть не оглох от этого звона… Ты меня слышишь?
- Да, конечно, - отвечала она. – Я очень рада тебя встретить. Мне было одиноко в этом городе. Смотри, какая интересная стена, она, наверное, хранит старинные тайны. Пойдем, посмотрим.
Массивные зубчатые стены красного кирпича окружали древнюю городскую крепость-кремль. Это был совсем другой камень. Живой, давящий своей силой и гордый своим предназначением. Он не понимал своей ненужности и нелепости в новом мире, в котором он стал лишь городской достопримечательностью и средством вытягивания денег из очарованных туристов. Он бережно хранил накопленную веками силу, вобравшую в себя и тяжелый труд сотен и тысяч мастеров, и яростную кровь сотен и тысяч воинов – защитников и врагов, которая навсегда впиталась в этот красный осыпающийся кирпич.
Мы вышли к стене из какого-то закоулка, далеко в стороне от туристических маршрутов. В склоне горы я увидел приоткрытую кованую дверь. Олеся уверенно тянула меня к ней:
- Пойдем, посмотрим, это же настоящая крепость! Куда ведет этот ход? Может в подземелье?
- Мне все равно, но если ты хочешь, - невнятно отвечал я. – Я здесь ничего не знаю…
Но ход оказался путем наверх. Каменная лестница через толщу стены вывела нас к самым зубцам, за которыми когда-то прятались лучники и стрельцы. Замок на решетке люка, так же, как и на двери внизу, был сбит, поэтому мы без труда выбрались на воздух и оглядели окрестности с высоты стены. Широкая хмурая река катила свои бурые воды у подножия крепостного холма. По другую ее сторону по всему окоему размазался пожухлый плешивый лес. Была уже не та пора, чтобы любоваться природой. Лучше не смотреть на неё в это время, чтобы не погружаться вместе с ней в остекленяющий душу до ломкой хрупкости смертельный сон. Но нас некому было одернуть. Мы стояли, уцепившись в кирпичные клыки стены и плыли по влажному воздуху в сереющую даль, ощущая тупую боль и неизбывную тоску каждой веточки бесконечного несчастного леса, который никак не мог понять своей вины, за которую получает столь суровое наказание.
- Пойдем, посмотрим, что там дальше… - прошептала Олеся и повела меня.
Этот край стены был заброшен. Сгнившее дерево настилов и перекрытий, осыпающийся от времени кирпич, трещины в кладке. Мы шли, пока путь нам не перегородила башня, проход через которую был замурован.
Я посмотрел назад. Можно было вернуться. Но делать этого совсем не хотелось. По периметру башни шел широкий жестяной карниз-отлив, над которым была протянута какая-то труба.
- Пойдем, - позвала меня Олеся.
- Я боюсь, - признался я. – Может, еще можно вернуться. Мы не так далеко зашли.
- Делай, как хочешь.
Она взобралась на зубец, схватилась за трубу и пошла по скрежещущему железу. Я смотрел, как она осторожно переступает, и все еще сомневался, но уже не мог ее вернуть.
Пощечиной хлестнувший по стене порыв ветра бессовестно задрал клешеную юбку. Инстинкт стыдливости заставил Олесю придержать подол одной рукой. Полоска железа сорвалась с проржавевших гвоздей, и вторая рука соскользнула с мокрой трубы.
Я не слышал удара, я прыгнул за Олесей вслед.

***

Сразу было понятно, что эта сессия будет для меня последней. Все, что я читал и пытался учить, совершенно не зацеплялось за извилины мозга. Любая информация проскальзывала по ним с лихостью сноубордиста, несущегося по склону мимо деревьев и камней. Все пространство мирозданья затопила Она. Словно туман, мысли о ней покрывали все, к чему бы я ни прикасался, на что бы ни посмотрел. Прикасаясь к дверной ручке, я ощущал шероховатость ручки Её двери. Садясь на стул, я вспоминал тот табурет у окна в Её кухне. Заглядывая в книгу, я читал слова, из которых творил Её образ, и больше ничего.
Сессию я провалил. Общежитие очень быстро опустело. Огромный дом, который целый год кипел яркой и веселой молодой жизнью, за две-три недели превратился в пустой пыльный склеп, сдавивший меня плитами бетонных перекрытий. Я остался совсем один. Может, был и еще кто-то, не знаю. Мне было тяжело выходить из комнаты даже по нужде. Еды я не готовил, макароны грыз сухими. Иногда залезал на подоконник и облокачивался на перекрывающую окно железную решетку, думая о том, как хорошо бы было, если бы ее крепления не выдержали, и мы вместе полетели бы вниз. Это бы, наверное, не считалось уже самоубийством, но смертью по неосторожности. Я боялся самоубийства. Не смерти, а именно самоубийства. Это единственный грех, который невозможно искупить. И хотя я не очень-то верил в Бога и его правила игры, но бросать карты, не доиграв, я был просто не способен. Правда, иногда мне становилось все безразлично, и даже не жаль, что я так и не видел моря.
Выходил на улицу, чтобы пополнить запасы съестного, я только поздним вечером. В сумерках брел до круглосуточного магазина, а затем к дому, в котором была квартира Олеси. Я даже не знал, там ли она, или уехала, сдав сессию. Но сидел иногда до рассвета напротив ее окон и ждал. Ждал, что она подойдет к окну, увидит меня и все поймет. Порой в ее окне зажигался желтый свет, и двигались тени, и мне казалось, что вот-вот все случится, и я стану самым счастливым человеком на земле. Но тени только давали надежду и ворошили угли в мангале, на котором жарилась моя душа, да так, что уже шел горелый дым.
Осенние пересдачи экзаменов также прошли неудачно. В общежитии и в городе я оставаться уже не мог. С Игорем, да и ни с кем другим почти не разговаривал. С Игорем говорить было больно, а с другими – бессмысленно и не о чем. Я бросил все и сбежал.
Надеялся, что там, где-то далеко я смогу посмотреть на этот год со стороны, как на мазню неведомого художника, что висит на стене и кем-то называется картиной. Смогу отделить себя, выдернуть из этой тягучей боли, из этого бредового тумана, через который уже даже физически почти не мог ничего видеть.
***
Комната была почти квадратной и выкрашенной в холодный желтый цвет. Мебели никакой не было, только железная кровать. Я лежал, накрытый застиранной до серости потрепанной простыней с неразборчивым клеймом. Болела нога и весь левый бок. Так, что не было никакого желания шевелиться. Да и вообще не было никаких желаний, никаких мыслей. Было даже не интересно – где я.
Что-то всплывало в мозгу какими-то размытыми образами: люди, хватающие меня, поднимающие на руки, свет в глаза, длинный коридор…
Я услышал, как на двери за изголовьем кровати стукнул засов, и в комнату вошла девушка в коротком халатике – то ли медсестра, то ли молодой доктор. Она увидела, что я не сплю и улыбнулась. Мне очень понравилась эта милая искренняя улыбка.
- Вы очень красиво улыбаетесь, – сказал я не задумываясь.
- Спасибо. Как вы себя чувствуете?
Голос у нее был мягкий с какими-то округлыми, оплавленными гласными, которые будто обнимали тебя. Хотелось слушать и слушать их еще и кутаться в них, словно в одеяло. Невольно я широко улыбнулся в ответ и даже немного зажмурился как разомлевший кот.
- Очень хорошо.
- Ну уж я бы не сказала, что можно себя чувствовать очень хорошо с такими переломами, - она посерьезнела, но голос ее от этого не утратил своей притягательности. – Вы можете пошевелиться?
Я попробовал и невольно сдернул с лица улыбку. Даже в глазах появилась черная сеточка.
- Могу, но очень больно. Что это со мной?
- Множественные переломы ног, таза, левой руки и… вы можете назвать своё имя?
- А… Андрей, - ответил я и смутился от того, что до конца не уверен в этом.
Но глаза девушки излучали доброту, а ее голос заставлял отвечать хоть что-то, чтобы слышать его еще и еще.
- Андрей Никифоров, - дополнил я первое всплывшее в сознании имя и тут же попытался укрепить уверенность в себе. – Приятно познакомиться. А вы О… Олеся?
- Нет, Марина… Марина Александровна. Мне тоже приятно. Сколько вам лет?
- Девятнадцать, кажется.
- Так… Можете назвать свой адрес места жительства?
- Улица Кирова, дом тридцать три, или нет, - тридцать семь… - я не мог вспомнить, цифры наползали одна на другую и ничего не значили, за ними не было видно ни моего родного дома, ни тем более квартиры.
- Ничего страшного, - успокоила меня Марина. – Вы только начали приходить в себя, отдыхайте, продолжим попозже.
Она еще раз ободряюще улыбнулась.
- Буду ждать нашей новой встречи. С вами очень приятно разговаривать, - искренне сказал я на прощанье, а когда она ушла, прошептал-таки навязшее на зубах, но вовремя остановленное имя. – Олеся.
Я послушал его звучание, и мне стало еще больнее, изнутри. Но почему? Что это за имя? Кого оно обозначает?
- Марина, – сказал я негромко, и от этого слова боль стала тише.
- Марина, - повторил я помедленнее, и почувствовал, как воздух, в котором еще витали округлые гласные ее голоса, стал втекать в мои легкие живительным нектаром.
Я еще не совсем понимал, кто я, где нахожусь и что со мной случилось. Но уже знал свое имя, и мое существование начинало обретать смысл, - теперь я ждал, когда меня снова навестит эта прекрасная медсестра… или доктор.
Еду приносили то молчаливая старушка, сгорбленная, похожая на белый холмик, отчего ее лицо разглядеть было практически невозможно, то огромный детина, лицо которого лишь изредка проглядывало из поднебесья, скрытого его широкой грудью. И выражение на этом лице было не из ласковых. Заодно, в качестве десерта, он делал мне уколы и вливал в горло лекарства, сдабривая эти действия какими-то безликими «выпьем», «укольчик», «теперь еда».
Я невольно искал сочувствия, ждал добрых слов, слов ободрения. Но слышал лишь шаги по коридору, звяканье металлической посуды и это пустое «теперь еда», после которого еле теплая овсянка застревала в горле. «Укольчик», конечно, слово потеплее, но всегда сопровождалось болью.
Временами я забывался сном. Пустым, черным, и при этом каким-то давящим сном. А по пробуждении не помнил ничего, кроме рвущего грудь крика и взрывающейся во всем теле боли, от которой и просыпался. И каждый раз, задыхаясь и таращась в серый потолок, тщился вспомнить, что же случилось, почему я оказался здесь? И где это – здесь? И что за смутные образы роились, словно призраки без лиц и имен, в моем сознании? Я пытался узнать их, но каждый раз, когда мысленно приближал их к себе, они оборачивались и убегали, а от одного, точнее, от одной – девушки с рыжими волосами – я убегал сам.
После пятой кормежки и двух-трех провалов в болезненное беспамятство ко мне снова пришла Марина.
- Как вы себя чувствуете? – поинтересовалась она.
- Теперь гораздо лучше.
- Теперь?
- Да, когда я вас увидел, сразу стало легче дышать, и боль куда-то ушла. Не знаю, чем вы меня тут лечите, но самое лучшее лекарство, на мой взгляд, это вы сами.
Мой мозг по-прежнему плавал в плотном тумане, как с крепкого похмелья, поэтому измученный вынужденным бездействием язык болтал словно сам по себе. После того, как сказал этот несуразный комплимент, я подумал, что пошло вот так набиваться в обожатели к своему лечащему врачу, будто какой-нибудь заправский ловелас. Но было уже поздно. Марина зарделась и стала слишком усердно разглядывать листок, прикрепленный к планшету.
- Спасибо, - ответила она после продолжительной паузы. – Но зря вы так пренебрежительно относитесь к курсу лекарств. Все-таки они вам, судя по всему, помогают.
- Я не уверен. Когда мне делают уколы, я словно в кашу погружаюсь. Не могу понять – сплю я или нет. И каждый раз просыпаюсь от боли.
- Нога болит?
- И нога, и…
- Что еще?
- Это какие-то люди… я не могу их вспомнить, и мне становится страшно… до боли страшно. Вы меня понимаете?
Марина внимательно посмотрела мне в глаза. Она будто пыталась увидеть сквозь них эти мои пугающие образы. Но получилось наоборот – это я нырнул в ее темно-голубые глаза и почувствовал, что мне незачем вспоминать, что было раньше.
- Нет, не надо так смотреть, – простонал я, чувствуя, как приближается тень рыжеволосой девушки.
Испугался, дернулся в сторону и застонал от боли. Дыхание перехватило. Прибежал медбрат и вкатил мне укол, после которого я вновь погрузился в безбрежную и безразличную овсянку.
***
Очнулся я от каких-то истошных криков и завываний. В больнице случилось что-то страшное. Электрическая лампочка у меня в комнате не горела, но из узкого окна пробивался сноп густого лунного света. Завывания, доносившиеся из коридора, были такими жуткими, что кожа сама покрывалась мурашками. Затем послышался скрежет и рычание. И шаги. Всем позвоночником я чувствовал, как эти шаги приближаются ко мне, к моей двери. Иногда они останавливались, и тогда вместо них пространство коридора заполнялось скрежетом чего-то металлического и глухими ударами в стену.
Изогнувшись на кровати, я увидел, что дверь моя приоткрыта на узкую щелочку. Я судорожно вцепился в матрац. Это моя смерть, мои кошмары шли ко мне в гости, а я был совершенно беззащитен. И даже не мог запереться.
Нет! Не пущу!
Я стиснул зубы и рывком сдернул себя с кровати. Ноги не слушались, но руки-то были в моей власти. Как раненый тюлень, несколькими бешеными рывками я перебросил свое тело через комнату и вцепился в дверную ручку. Как раз в тот момент, когда тяжелые шаги остановились напротив моей двери, и она стала медленно со скрипом открываться.
Одной рукой я уперся в косяк, а другой тянул со всей мочи, ощущая, как усилие с другой стороны нарастает, сопровождаясь утробным хриплым сопением. Так длилось несколько минут. Ладони покрылись холодным склизким потом. Боль пульсировала в висках, разлетаясь перед глазами черными звездами. Но я держал. Я знал, что если позволю себе отпустить, если хоть на секунду дам слабину, то все закончится, сразу и навсегда. И закончится так ужасно, как я даже не могу себе представить.
Сколько я держался – несколько минут или вечность? Но вдруг этот кто-то за дверью перестал тянуть. Я победил, но продолжал держать ручку, стоя на коленях и боясь пошевелиться. Этот кто-то отпустил дверь, но не уходил. Он стоял, хрипло сопя и переминаясь с ноги на ногу.
Он ждал. Он знал, что силы покидают меня. Что скоро боль станет невыносимой, и я ослаблю хватку или потеряю сознание. Лучше уж второе…
А может быть, получится как-то договориться? Я напряг силы и подтянулся на ручке еще немного, чтобы заглянуть в маленькое зарешеченное окошко, вделанное в дверь. Страх бил меня крупной дрожью. Но это было последнее, что я еще мог сделать, мой последний шанс выжить.
И я заглянул в окошко, и увидел в нем… себя.
Я смотрел себе в пустые и злые глаза, на свое заросшее кудлатой бородой, искаженное бешенством безумное лицо, на осклабленный в тупой улыбке рот с желтыми зубами…
Это был я. Я – настоящий. Я – не задушенный лекарствами психиатрической лечебницы. Тот я, который ехал неизвестно куда в первом попавшемся пустом вагоне, несколько месяцев без приюта и почти без пищи бродил по чужому городу вслед за призраком рыжеволосой девушки. И, в конце концов, так и не догнав ее, спрыгнул со стены, чтобы больше не мучиться.
Я вспомнил.
***
После того, как рассказал обо всем врачу, меня через несколько дней перевели в общую палату. Я уже стал воспринимать время. Было очень тяжело снова жить, жить, как раньше. Но для других я, видимо, перестал быть опасным и тяжелым случаем психического расстройства. Может быть, именно из-за Марины я смог-таки смириться с собой. Она словно отсекла прошлое, выдернула меня из него, дала почувствовать настоящее. А может быть – из-за лекарств, которые укрыли это прошлое серым саваном.
Так или иначе, в глазах врачей я шел на поправку. И в один из одинаковых дней моей новой жизни был вызван к посетителям. Я шел в комнату свиданий в полной уверенности, что это родители. Но на диванчике, приобнявшись, сидели совсем не они. Это были Игорь и Олеся. Мои лучшие друзья пришли проведать меня.
Игорь с Олесей рассказывали, как они переживали, как долго меня искали, что если я захочу, то смогу восстановиться в институте, так как у меня есть уважительная причина для академического отпуска, что летом их берут на работу вожатыми в лагерь на юге, и что они подумывают о том, чтобы пожениться…
А я смотрел на весеннее солнце, пылающее в ее рыжих волосах, на весело разбегающиеся по ее щекам маленькие яркие веснушки и чувствовал, как во рту тает вкус овсяной каши.

Арзамас-Ягубовка,
2014г.