Перелом

               
Мрачный осенний день незаметно исчез, растворившись в бесприютном вечере. Редкие свинцовые  шарики  дождя, гонимые порывистым ветром,  грохотали о карниз коттеджа. Шум и шелест осени за окном заглушали тихий, мерный  стук часов, стоявших в углу неосвещенного зала. Константин Иванович по привычке стоял у окна. Чувство тоскливого одиночества одолевало его. Жена, преуспевающая бизнес-леди, сообщала ему о разводе. К стылой тоске липла досада, что  не он опередил её в этом решении. Жизнь шла под откос, и он не знал, как предотвратить её крушение. Он искал глазами за озером синюю  полоску неба, недавно мерцавшую на закате, но и она исчезла, не давая надежды хоть на какой-нибудь просвет  в его жизни.
 
 Через плачущее осеннее окно и наступившую  вечернюю хмарь старался разглядеть он  фигурки мужчины и женщины.  Они тащили на берег озера резиновую лодку. Женщина скользила  по мокрому дощатому настилу и, смеясь, жестикулировала своему спутнику, потешно и плавно взмахивала руками, изображая птицу. Константин Иванович, которому наскучили однообразие и тоска сумрачного осеннего дня, с любопытством наблюдал за странными незнакомцами, отважившимся в ненастное время на прогулку у беспокойного озера. Ветер гнал волну и сбивал ажурную пену у  глинистого берега. «Это было у моря, где волна бирюзова, где ажурная пена и соната пажа», - вязли в мозгу манерные строчки Северянина…
 
Он увидел, как вдруг изящная фигурка женщины не удержалась на скользком помосте  и упала с его высоты на ссыпанный под ним гравий. Она неожиданно и скоро поднялась, но снова стремительно присела на гравий, и лицо её исказила гримаса, какая возникает при невыносимой боли. «Очевидно, она что-то повредила при падении», -  подумал Константин Иванович. – Мне и тут придется исполнять клятву Гиппократа. А думал отдохнуть в отпуске…Эх!»

Досадуя, он быстро накинул куртку и вышел из дома навстречу мужчине, который нес свою миниатюрную спутницу на руках к  черному джипу.
- Я врач. Несите женщину в дом . Осмотрю там – не под дождем же! – приказал он мужчине.

Пока мужчина укладывал свою незадачливую  миниатюрную спутницу на диван  в сумрачной прихожей, Константин Иванович включил свет, и холодная, неприятная полутьма отступила. Оголенная  ножка неожиданной пациентки поразила врача редким изяществом, и он с удивлением отметил для себя, что ранее он как врач-травматолог и не заметил бы этой волнующей привлекательности. Впрочем, он успел заметить  прелесть аквамаринового блеска её влажных глаз,  свежесть её алеющих губ, чуть открытых то ли от удивления, то ли от боли. Да и вся фигура её  была будто выточенная, словно  искуснейший ваятель поработал острым резцом и убрал все лишнее, ненужное. И Константин Иванович изумился  возникшему вдруг ощущению: он, оказывается, еще не лишился эстетического нюха на истинное произведение искусства, хотя это произведение и было женщиной,  рассматриваемой им всегда как анатомический экспонат или организм для воспроизводства человеческого рода.

- Банальный вывих. Ничего серьёзного. Но придется потерпеть, - успокоил он обоих своих нечаянных гостей, проделывая необходимую манипуляцию. Внезапно женщина охнула тишайшим выдохом: сустав уже был на месте.
- Придется час-другой полежать в спокойствии. А я пока наложу лонгет и перевяжу. А вы, если вам не трудно, зайдите на кухню, поставьте кофе. Там все найдете, - попросил он мужчину, круглолицего человечка с той моложавостью кожи, которая бывает у  поросенка, полненького, хоть зажаривай.
- Э, нет! Съезжу за коньячком. Тут недалече шашлычная. Моя шашлычная… Хороший у меня коньяк – в знак признательности… Не откажите, доктор!
- Пожалуй, - ответил Константин Иванович: ему и самому наскучило отпускное одиночество в загородном доме, куда жена обычно и глаз не кажет. А теперь и подавно…

- Ну как? Лучше уже? – спросил он женщину, когда спутник её  скрылся за дверью. Спросил просто так, чтобы только не молчать: сам знал, что сразу наступает облегчение, когда сустав окажется на месте. Глаза незнакомки стали  лазурнее и светились обыкновенным женским счастьем и таким доверием и чистотой, что Константину Ивановичу стало неожиданно уютно и просто, как это бывает, когда тебе ничего не мешает и не стесняет. «По виду ей не более тридцати  лет, - он смотрел на тонкие  черные брови, которые невообразимо сочетались с аквамарином её очей; в них светился вечный, казалось, никогда не исчезающий восторг от жизни. «Жаль, если брови окажутся подведенными, крашеными, - думал он. – А так – несомненная порода в ней есть и что-то такое, что пробуждает, заставляет жить других». Он вспомнил свою жену, тоже красавицу. Но холодная, мраморная красота жены была не для него и даже отвратительной, пошлой. Редкая близость с нею была мучительной для него обязанностью, а для неё рождала насмешливое презрение к его потугам изображать любовь…

- Лучше, доктор. Лучше, - обнажала незнакомка белый перламутр поразительно свежих зубов, и он удивлялся  этой свежести и сохранности того, что редко бывает и у двадцатилетних. «Моя давно улыбается всем, как известная певица искусственным блеском вставленных протезов, молодится, и вся такая неестественная, всегда чужая… А эту не знаю, а сколько чистоты в ней, душевной  простоты и правды! Два слова всего-то и  сказала, а душу тронула… А голос чудный, бархатный, из  сердца выпорхнувший…»,  - думал он и чувствовал в себе все то огромное и нежное, чему и не дашь название, -  давно забытое, но вдруг воскресшее состояние юношеской отваги, перемешанное с  нежностью и всеохватной любовью к этой формально чужой, но такой близкой и доступной ему женщине. Доступной потому, что и она уже воспринимала нежный его пламень, который не обжигает, а обволакивает, освежает её молодое и жаждущее тело. Она понимала его без слов и не противилась, а поощряла на поступок, на отвагу, на простительный грех внезапной страсти… Доктор склонился перед нею - высокий, красивый; он казался ей невероятно невинным, чистым юношей, ещё не обольщенным ни одной женщиной в мире…Всё было словно в тумане, ибо погрузилось в чувственный  восторг, который  и не вспомнить, и не повторить, и не  объяснить. Это была молния, которая рождает безумство, исступленье и такой порыв пылких ласк и лобзаний, от которых мутится и исчезает разум…

Воротил их к действительности звонок мобильного телефона. Но это после того, как свершилось редкое чудо страстной близости, нежнейшего беспамятства, и теперь, когда они  могли хоть как-то соображать, она показала на карман куртки, где был мобильный, и просила его подать. Дребезжащий, негодующий голос мужа сообщал, что его шашлычную сожгли и что ему понадобится время для разбирательств. Константин Иванович все слышал. Она сказала ему, смеясь, и завораживая поразительным светом, который исходил из её широко открытых, цвета морской волны глаз:
- Он обещал заплатить за приют, лечение и заботу… Он очень богат. Очень… И так беден тем, чего у тебя через край…

… Она стояла с ним у окна, опершись на его плечи  руками, склонив к обнаженной его груди прелестную головку. Волосы, пахнущие её свежестью, щекотно касались его рук. Он слышал, как в такт часам мерно стучит сердце прильнувшей к нему женщины, роднее которой теперь не было у него никого.

Небо прояснилось. Над озером совсем низко сияла полная луна, и золотой её отсвет  купался  в тихой воде. Безмолвное оцепенение повисло на  всём, что было в задумчивом сиянии  осенней  ночи. Золотые листочки вишни, странным образом задержавшиеся до конца октября, восполняли свет луны под широким вишневым куполом.  Этот теплый и лучистый свет  отражался в аквамарине, с прозеленью, глаз его женщины. Доктор нежно прикоснулся к ним губами и ощутил солоноватый их привкус - росинки женской радости или печали.
- Благодарю тебя, - сказал он тихо.
- За что?
- За твой своевременный вывих, который возродил во мне мою радость. Кажется, я начинаю любить жизнь, которую давно возненавидел…
- Это не вывих. Это другое - это открытый перелом, - сказала она, все так же смеясь   глазами цвета морской волны. Он промолчал, потому что понял: у него действительно что-то произошло. Его будто переиначили, перелицевали, вернули к жизни. «Перелом – переход в иное состояние», - пришла ему на ум заученная фраза. – Я, кажется, живу…».

…Муж вернулся утром. Злой и взъерошенный, он  выложил на стол две весьма значащие купюры  - долларами
-  Всякий труд должен подлежать оплате, - сказал он назидательно и со значением.
- Я не беру за восстановленное здоровье, на котором держится счастье, радость и любовь, - сказал Константин Иванович, возвращая купюры маленькому потному человечку. В другое время он посчитал бы эти слова не к месту, излишне восторженными. «Но истинная любовь превращает любого  черствого человека в поэта, - думал он, - даже  такого «пересушенного» жизнью, как я…».
- Как хотите. Но благодарю, - сказал муж, пожимая скользкой ладонью руку Константина Ивановича.

Аквамариновые глаза незнакомки, которую теперь,  Константин Иванович , как ему казалось, знал как никакую другую женщину  на свете,  согрели теплом и надеждой. «Не прощаюсь, -  говорила она лучистым светом удивительных глаз, - вернусь скоро-скоро». – «Я буду ждать. Очень-очень!» - отвечал он своим глубоким, много значившим взором - женщине с зелеными глазами, имя которой не было ни  времени, ни повода спросить.