Рассказ. Муза

 «Лучше веселое чудовище, чем сентиментальный зануда» (Фридрих Ницше).

 Волшебная страна, где все умные и талантливые, и потому в этой стране все – странные. Одни, играют на музыкальных инструментах и сочиняют музыку. Другие, пишут картины маслом или акварелью, и смотрят на окружающий мир маслянистыми глазками или акварельными. Другие бродят, натыкаясь на предметы и таких же, как они, бродяжек; они сочиняют стихи – это поэты, самые хулиганистые из всех людей, одаренных матушкой природой. Но самые странные – это философы: они пытаются объяснить другим то, в чем сами не понимают, и в итоге запутывают в мыслях других и себя. И выпутаться из своей философии не могут, и от этого страдают. Будто миссия этих странных людей на земле и состоит в том, чтобы доказать, что появилось первым – яйцо или курица, курица или яйцо… Но, если бы, страна состояла только из этих чудаковатых людей – они бы просто вымерли: кто их будет кормить – они же безрукие. Вернее - руки то у них есть, только растут они не из того места: по себе знаю – сам поэт.
 Поэт я, или не поэт – не мне судить. Стихи пишу, когда вдохновение приходит, вернее Муза приходит и вдохновляет тебя. Муза или Светлана, или Маргарита, или Тамара, или Любовь, Любушка – хорошо рифмуется. И, вообще, Любовь всегда хорошо рифмуется, какая Муза без любви. А вот Муза – то, в очередной раз и покинула меня. Думаю: и Бог с ними – с этими бабами, мир то вон какой огромный – черпай из него вдохновение.
 Посмотрел я в окно: дождь, прохожие идут под зонтиками. Кто в одиночку, кто  вдвоем: но все под зонтами, в своем мире, со своими мыслями, закрылись от большого и дождливого неба.
 Чем не тема, думал я, чем не сюжет:
                Дождь сучится в окно
                Барабанит по крыше.
                В разговоре его,
                Внятных слов я не слышу.
                Мы не можем понять
                В это лето друг друга,
                Мне дождя не унять,
                Друга, или не друга,
                Мне дождя не унять…
… И тут я потерял ритм, мелодию стиха. А сидеть и тупо подыскивать рифму - какая скука. Скука – сука. Муза..., муза бросила меня.
                В любви объятьях жизнь мила, -
                Мне муза на ухо шептала.
                Я ей в ответ: - Любовь воспеть,
                Кому дано?! Любовь – вино,
                Вся жизнь – похмелье!

                В объятьях смерти жизнь мила, -
                Меня вновь муза навещала.
                Я ей в ответ: – Всю жизнь воспеть,
                Кому дано?! Любовь – вино,
                Вся жизнь похмелье!

                Разочарована была,
                Ко мне уж муза не летала:
                Другому видно напевала
                Она мудреные слова.

 Это я свои старые стихи подправил – новые-то не сочиняются. Любовь вино – вся жизнь похмелье! Чтобы излить душу, надо налить вина. Выхожу на улицу, в сквер. Вижу издалека – свой! Такой же – как я, пришибленный. Стоит, каменную скульптуру рассматривает. А у скульптуры табличка, поясняющая что же в этой скульптуре изображено. Тоже мне - ваятель. Вот бетонного Чебурашку с большими ушами издалека видно, что это Чебурашка.
 Подхожу к длинному и тощему.
- Чего, – говорю, - изваянием любуешься?
- Просто, стою, - говорит, - скучаю.
- Можно, - спрашиваю, - рядом постою, вместе поскучаем.
- Стой, - тихо протянул он. – Скучать вместе веселей будет.
- Скульптуру, - говорю, - голуби обосрали.
Длинный на меня посмотрел – понял, наверно, что свой, и с меланхоличной улыбкой произнес: – Она от этого ничего не потеряла.
- Может, выпьем? – спрашиваю.
- Выпьем! – оживленно кивает длинный.
- От чего, - говорю, - страдаешь?
- Да, - уклончиво отвечает длинный, - вопрос деликатный.
- Музу потерял! – безапелляционно спрашиваю.
- Музыку! – простонал он. – Свою любимую виолончель…
 Длинный был музыкантом, скрипачом, виолончелистом Гришей, и вот его история.
Это была любовь до экстаза. Это была любовь мужчины не к женщине. Это была любовь скрипача к виолончели, как к женщине.

  Любовь с виолончелью. Так можно начать мою историю – рассказывал музыкант, виолончелист. Я, словно безумный, волочился за виолончелью, словно она живая. Она и была для меня живой, простой предмет, издающий звуки – стал для меня живой. И не просто одухотворенным инструментом. Многие предметы, к которым прикасается человек – как к подобному себе, принимают частицу души этого человека и становятся одухотворенными. Я любил виолончель с ее формами, напоминающими женское тело, - как женщину. Виолончель имеет богатый низкий звук, широкие выразительные способности. Виолончель – большая скрипка, на которой играют сидя, удерживая инструмент между коленями и упирая его шпилем в пол. Удерживая между коленями, - горячился музыкант Гриша. – Коленями за талию, уже сексуально.
 Дальше я, как автор, буду интерпретировать  рассказ виолончелиста по своему: поскольку скрипачи из своей когорты считаются самыми нервными.
 ...Элегантный рояль в белой манишке. Он сегодня не солировал и стоял в углу сцены. Но рояль все равно был главным, и все инструменты почтительно перед ним раскланивались и приветствовали его с почтениями, называя его маэстро – фортепиано, добрый вечер, фортепиано, добрый вечер, фортепиано.
 - До, - слышалось его глухое и слегка пренебрежительное, - до.
 Уже не молодой и высокий фагот, пробираясь среди пюпитров и, стесняясь своего роста, поворачивался и слегка кланялся роялю. – Фа - фа, - подкашливал фагот, и усаживался где-нибудь в сторонке. – Фа -  фа, - извинялся он.
 Скрипки сидели в первых рядах. – Си -  си, - ля - ля! - шептались они своими тоненькими и скрипучими голосами, и с их струн слетали язвительные нотки. И все инструменты оркестра побаивались скандальных сплетниц и старались не портить с ними отношения. Ведь все же скрипки были основными солистками в оркестре, и их звучание обладало тонким сочетанием красоты и выразительности, контрастирующее с неуживчивыми и нервными темпераментами. Вот и сейчас, когда на сцену вышла виолончель – она, сегодня, солировала, скрипки зашептались: - со -  ля -  си, как она располнела, какая она неуклюжая на своей тонкой ножке, фа – со – ля.
 - Прелюдия, - объявил конферансье.
 Вышел высокий обаятельный Гриша. Он нежно обнял сою обожаемую виолончель, – какая это была упоительная прелюдия…  Нет, в руках у Гриши была не виолончель - женщина, и эта женщина изнемогала от любовных ласк. Это была безумная страсть двух сексуальных партнеров.
 И виолончель в экстазе вскрикнула в конце любовной прелюдии. И музыкант гордо откинул назад свою голову, он был польщен удовлетворенным возгласом своей партнерши.
 Он облизнул свои сухие губы и взглянул в зал туманным взором.
 А там, вся пылая, как розы, лежащие на ее коленях, вскрикнула юная девушка, как и виолончель, доведенная до экстаза, и закрыла розами свои глаза с блестевшими на них слезами. Ей казалось, что все смотрят на нее и понимают, о чем она думала, – вовсе не о музыке, а о простом, банальном сексе, с музыкантом, которого она любила так, как он любил свою виолончель.
 Какой красивый хоть и пафосный рассказ – резюмировал  я.
 Это просто сказка. Любовная прелюдия, доведенная до экстаза. Белый рояль – черный рояль, белые клавиши – черные клавиши, белые розы – черные розы..., о чем это я?
 ...Рояль не любил, когда его называли – роялем: фортепиано и желательно чтоб поклонились. А фагот, – какой он высокий и стеснительный.
 ...Поклонница виолончелиста – она, она виолончель убила: порвала струны и растоптала ее красивый, женский бюст.
Убитая не сопротивлялась, стонала: - фа – фа, и так угасла.
- Слушай, - обратился я к Грише. – А у тебя бабы – то были?
- В каком смысле, - обескуражено удивился он.
- В прямом, - сказал я. – секс у тебя был с ними? По твоим глазам Гриша вижу, что нет – пойдем искать Музу. У меня знакомый художник есть, бабник я тебе скажу…  В том смысле, что для каждой картины ему новая муза нужна.
А есть художники, - возразил Гриша, - они всю жизнь одну женщину рисуют, потому что любят.
 - Человек, – сказал я, - любит не человека, а придуманный им образ. И вообще это удел гениев – как рисовать и что рисовать, наш художник может и гений, но еще не понятый.
 И еще, предупредил я скрипача, у него в квартире не совсем эстетично – грязно, у него даже использованные презервативы на полу валяются. Зови его Ваня Гога – Ван Гог местного разлива, у него грузинские корни, но это и неважно.
- А, Сепа! – совсем не наигранно воскликнул Ваня Гога, пропуская нас в квартиру – она же студия художника. Сепа – это моя детская кличка.
 - Слушай, Сепа, - уже играя роль униженного живописца, жаловался мне Ваня Гога, - Томка – то, стерва неблагодарная бросила меня. Он подвел меня к шедевру и плаксиво промямлил:
- Представляешь, она сказала: что я маньяк и извращенец, плюнула на мое полотно и ушла.
 Безумство красок останется безумием художника, если он не гений. Ваня Гога решил нарисовать свою женщину в абстрактной манере. Он нарисовал наскучившую и нелюбимую женщину. Такие резиновые куклы продаются в каком-нибудь магазине « Розовой кролик» и их надо накачивать воздухом.
Тамару Гога изобразил даже без воздуха.
- Скажи, Сепа, ты хочешь эту женщину, – спросил сурово Гога, между нами он был просто – Гога.
Нет Гога, - извиняющимся тоном произнес я. – Не хочу!
- Но ты хоть видишь, - повысил свой голос Гога, - здесь женщину!
Прости, -  растерялся я, не зная как ответить, – но нельзя увидеть то – чего нет, даже если очень внимательно приглядеться.
 После моих слов Гога взял со стола нож и располосовал им картину. – Все, нет ничего! – рявкнул он. – Мы избавились от безобразного. Будем искать прекрасное.
 -Нельзя избавиться от безобразного, не познав прекрасное! – воскликнул новый гость Филя, его называли Филя, потому что он считал себя философом.- И почему нельзя увидеть то – чего нет?
 Филя поздоровался сначала с длинным скрипачем, потом с полным и лысым Гогой, а в заключении – со мной.
 Он долго тряс всем руки: - Вот видите – я, и со мною Таня.
- И где же, болтун, твоя Таня? – насмешливо спросил Гога. – Что-то я ее не вижу.
- Видите, - показывал Филя присутствующим свою лиловую щеку. Потрогай те ее – она горит. И пока моя щека не остыла – мою Танюшу можно чувствовать, какая она у меня темпераментная, импульсивная. И на униженной щеке еще горит ее любовь. – Вскричал Филя – он был импульсивный как Гога. – А вы говорите: нельзя видеть то, чего нет. Можно даже сексом заниматься во сне до оргазма.
Затем Филя подошел к Грише и осведомился:
- Ты кто?
 - Я виолончелист, - сообщил Гриша.
 - И что же, виолончель и есть твоя муза? – с пристрастием спрашивал философ.
- Моя Муза – это музыка! – гордо произнес Гриша.
 - Красиво, - искренне восхитился философ, – но Музой должна быть женщина! И вообще, человек – временный носитель генетической информации, - заявил Филя. – Человек подключен к информационному полю, которое может быть единым информационным пространством для всей вселенной. Подключены все, но только единицы могут генерировать информацию из банка памяти вселенной в информационное пространство земной цивилизации. – констатировал Филя.
- Выходит, я сам себе не принадлежу? – недоверчиво спросил философа Гога. – И рисую не я?
- Рисуешь – то, как раз – ты, - подтвердил Филя, - а вот творить без Музы ты не можешь. А Муза – это не абстракция.
 - Это точно не абстракция! – воскликнул Гога. – Это просто – баба, которая мне позирует! И мы пойдем ее искать.
 - Кого, бабу? – спросил Филя.
 - Музу! – рявкнул  Гога. – Музу!

 И мы пошли искать Музу. У каждого была своя Муза. У художника – это была Тома. У музыканта, музой была – музыка, которую он извлекал из его любимой виолончели.
  Была ли Таня музой философа… Наверно, была, но он был настолько нудный в своих рассуждениях, что Муза начинала зевать, ее клонило в сон, и вместо экспрессивных слов о любви она слышала:
- Любовь химический процесс: элементарное выделение ею ферамонов и им гормонов. Любовь ретуширует недостатки.
Любовь – это шизофрения. Страстная любовь – безумие. Гормональный фон проходит, проходит и любовь. Великий и ужасный Наполеон издал указ, запрещающий браки не раньше пяти лет после знакомства. И кому как не Наполеону, знать про безумную страсть. Он ведь тоже был околдован своею музой Жезофиной. И не под воздействием  ли ее феромонов и флюидов он покорил пол мира…
- Наполеон – гормон, прожить без страсти мог ли он, – это моя нелепая и случайная рифма. А была ли у меня Муза? Была, вернее она меня навещала. И вообще:
                - Любовь воспеть, кому дано?!
                Любовь – вино, вся жизнь – похмелье!
  А мы идем искать Музу. И нашли ее в кафе, с весьма сомнительной репутацией. И мы увидели ее – нашу музу. Увидели и ахнули:  эта чертовка была бесстыдно привлекательна, и она имела наглость сидеть на коленях, у какого – то негодяя. Почему негодяя? Потому что этот брутальный самец был пьян и лапал нашу музу своими волосатыми, жилистыми ручищами. И самое ужасное то, что она сама была пьяна, и ей было приятно и уютно на коленях у этого зверя.
 - Вот она – Муза! – насмешливо воскликнул Филя. – Наша Муза – обычная проститутка. Вот это и есть, сакральный смысл творчества: все Музы – проститутки!
- А почему мы все решили, что это наша Муза? – разочарованно произнес Гога, разводя руки в стороны.
  Мы все переглянулись и подумали: - «Вот именно – почему, это дама. Ведущая так фривольно – именно наша муза, и конкретно кому – то из нас принадлежащая».
  И мы решили обсудить эту тривиальную ситуацию.
  Стал размышлять и я.
  Как бы мы не кичились своим интеллектом, больше всего нам, людям доставляют удовольствия от секса, жратвы и  лени.
  Почему наша Муза выбрала ни одного из нас: художника, музыканта, поэта, философа, а этого красивого и сильного негодяя. Он был совсем не талантливым – по нашим субъективным представлениям – но он был властным и вольным дикарем, и он не любил нас, слюнтяев – скрипачей и поэтов. Он был зверем, и этот дикий самец ей нравился.
  И я вспомнил рассказ одного путешественника. Он был в Африке, и пытался подружиться с дикарями одного племени затерянного в джунглях. Эти аборигены ходили голыми: и потому, что тепло, и потому, что не стыдно, а если не стыдно – зачем скрывать. И для них одетый человек – это враждебный человек, и они ему не доверяли.
  И что бы как – то приблизится к жителям племени, надо было показаться перед ними, в чем мать родила. И наш путешественник предстал во всем своем первозданном виде перед дикарями, даже ладошкой не прикрывался.
Прием был восторженный: все ходили вокруг туриста и цокали языками, - удивил дикарей бледнокожий иноземец, и был принят в племя с уважением.
Но только ли этот - весомый аргумент - был доминирующим в общественном положении…
  Племя – это уже общность людей, хотя и диких. Кто был лидер? Охотник. Сильный, смелый и ловкий добытчик мяса.
  Корешки, грибочки и ягодки – это удел женщин. Завалить мамонта – это прерогатива мужиков, а потом на шкуре убитого мамонта, можно было завалить и женщину. У самого опытного охотника, были самые сильные, здоровые женщины.
... И так, мы были охотниками, первобытными, охотниками.
  Дикая свинья, за которой мы гонялись, как за добычей, нам не далась. Зато секач, который стал гоняться за нами, загнал нас на дерево, а над Гогой чуть не надругался, потому что Гога визжал как свинья и по деревьям лазал плохо. Но кабан обнюхал Гогу, фыркнул и убежал. Вот так позорно окончилась наша охота.
  Лил дождь. И нас уже знобило от холода, и зуб на зуб не попадал. Мы были мокрые и голодные, и с надеждою и страхом смотрели на огонек, мерцающий из входа в пещеру.
  Пахло дымом от дров и жареного мяса. Вход в пещеру прикрывала шкура животного. Внутри горел костер.
  Гога первым поднял край шкуры и заглянул внутрь: вокруг костра сидели полуголые, небритые и лохматые люди, их глаза горели. Их огромные тени колыхались на стенах пещеры.
  Гога ахнул. Сначала наступила тишина – потрескивали поленья, замерли люди, замерли тени. Потом бандиты заорали, набросились на нас, втащили в пещеру и кинули у ног вожака, который походил на Тарзана, любовника нашей Музы: такого же наглого, дерзкого и сильного.
  Вожак с презрением посмотрел на нас – мокрых и жалких, и с брезгливостью, сквозь зубы, плюнул в нашу сторону.
  На коленях у вожака этой банды сидела женщина, она гладила мощную, волосатую грудь и что – то шептала ему на ухо. Женщина нас пожалела, она смотрела на нас с любопытством  и даже кокетливо, хотя в глазах нашей спасительницы мы были жалкими существами. Особенно жалкими мы были относительно банды дикарей, которые сидели вокруг костра, жрали мясо, громко чавкая, по их довольным мордам стекал жир, и они по недоброму оглядывали нас -  чужаков.
Вожак бросил нам большую кость с мясом. Да, какая тут – поэзия, философия, музыка: жрать было охота так, что мы даже рычали. А Филя пытался укусить Гогу – чуть не подрались…
  Но когда мы утолили голод, в нашем подсознании начало проявляться наше будущее. Гога незаметно вытащил из костра головешку и нарисовал ею на скале женщину, -  натурщицей была она…
  Женщина подошла к рисунку на стене, и явно смущаясь, стерла изображение, затем мимикой и жестами показала, что рисовать надо его вожака и охотника. И это была наша Муза – мы узнали ее! И мы, сытые и обогретые, решили сделать что – то приятное нашей Музе и вожаку, и всему племени. Мы переглянулись, пошептались и…
  Гога нарисовал на скале охоту племени на мамонта, натуралистический шедевр того времени.
  Долговязый Гриша смастерил из шкуры и сучьев бубен, первый доисторический, музыкальный инструмент. Шкура была сырая – звуки глухие, но всем понравился ритм, выбиваемый музыкантом.
  Я, Филя и Гога стали прыгать вокруг костра, изображая первые пляски наших далеких предков.
  Дым от костра, запах жареного мяса, в теплой пещере, когда над джунглями и саванной идет нудный, холодный дождь, и вопли пляшущих с нами дикарей, мы вошли в транс. И дальше я ничего не помню.

  Очутились мы в хате у Гоги. Мы были пьяные в стельку. Муза – совершенно голая, спала, полусидя, опершись на диван. По - видимому она позировала Гоге: на холсте было нечто – похожее на женщину. Нечто похожее я видел на скале – там, когда мы были дикими. И определяли только носом, кого надо любить -  как и все животные.
 - Нет!- сказал Гога, посмотрев на эскиз и на голую девушку. – Это не моя Муза.
  Тут девушка очнулась -  встрепенулся музыкант. Он покраснел, подошел к девушке и прикрыл ее пледом.
Философ, глядя умиленно на происходящее, изрек:
- Скрипач, не занимайся с виолончелью онанизмом, тебя вожделеют миллионы женщин, иди, и возьми хотя бы одну из них. Затем Филя вскинул правую руку вверх, и с  пафосом произнес:
- Иди, Гриша, и извлеки из жизни любовь, и жизнь твоя запоет прекрасной мелодией из семи нот. Всего лишь – семи, но какая потрясающая симфония экстаза ждет тебя.
  Виолончелист опустился на колени перед девушкой, которая не понимала где она и что с ней происходит, затем Гриша откинул длинными пальцами волосы, прикрывавшие лицо девушки и стал всматриваться в ее глаза.
  Он нашел свою Музу. А я вышел на улицу - там шел дождь.
                Куда дождь – туда и я,
                Выбрал дождь меня в друзья;
                Набежал он с темной тучи,
                Он случайный мой попутчик.
                Под крыльцом укроюсь я –
                Потеряет дождь меня,
                Он по крыше постучит,
                Ненадолго загрустит,
                Вновь попутчика найдет,
                И в обнимку с ним пойдет.
  Не поят я – графоман, - подумал я. -  Гриша счастливый, он нашел свою музу. Как там поется в песне из музыкальной комедии: - Где ж ты моя Муза с кем теперь гуляешь? Одного целуешь, а меня кусаешь…

                2017 г.