Лагеря

Мои воспоминания состоят из чёрно-белых фотографий, смутных кадров со стёртыми лицами и приглушенными голосами, и ярких панорам, с высоты птичьего полёта охватывающих те места, о которых вспоминаю сейчас. Моя память странно избирательна, я помню то, чего не видел сам, но мельком слышал от других. Представляю, что о мне говорили другие, шепчась у меня за спиной. Помню улыбки, но не помню глаз, помню плечи, руки, пальцы на ногах, но не помню одежды, формы головы, причёски. Не помню людей в анфас, только в профиль или немного сбоку.

Сейчас я вспоминаю лагеря, как и большую часть детства, с теплотой и приятной грустью, по давно и безвременно ушедшим временам. Море, солнце, много людей, добрые отношения, первые неловкие взгляды на сверстниц. Из пионерских лагерей остались только разговоры. Все дети знакомились, рассказывая откуда они приехали, откуда они родом. Все разговоры о доме, о друзьях, которые остались дома, о замечательных и любимых вещах, в общем, по сути, о тоске по дому.

Отлучение от родного дома, от семьи, родителей, были для меня очень тяжёлым испытанием. Первые пионерские лагеря оставили тёмные кадры, тёмно-зелёные, сумрачные, тяжёлые. Отряд, в колонну по двое разобрались! Всюду строем, в столовую, в клуб, в лес или на речку. В шеренгу по одному становись! Перекличка. Тихий час, на котором я никогда не спал, всегда не вовремя хотелось есть, всегда не вовремя хотелось в туалет. Не тогда, когда надо, не со всеми вместе. Я не могу вспомнить пионервожатых и воспитателей, только колени и руки. Может быть от того, что я смотрел на них снизу-вверх и не видел там ничего? Мне кажется я всё время плакал, по крайне мере внутренне, в душе. В воскресенье завтрак не лез в горло, запеканка и какао или что там, компот, наверно, из сухофруктов. До родительского дня считали дни и часы. Конфеты, какие это были конфеты! Папа с мамой привозили конфеты, фантики от которых бережно оставались в карманах и долго вкусно пахли родительским днём, домом, мамой. Если родители не приезжали, это было трагедией, даже не драмой, катастрофой, небо становилось чёрным, падало мне на голову.

С возрастом лагерная повинность переносилась легче. После лагеря оставались друзья, расставаться с которыми не хотелось. Обменивались адресами, обещали писать. Щуплые школьники в коротких шортиках, заношенных рубашечках, коричневые сандали на босу ногу, грязные руки, короткие стрижки. Нет лиц, давно стёрлись, как забылись почтовые адреса и фамилии. Писать было лениво, всё время ответ на письмо откладывался, до праздников, до каникул. Писать было не о чем, вот только о оценках, о погоде, о подарках на день рождения или новый год. Всего пару, тройку строк, односложно, неумело, скучно. Наши связи разорваны, воспоминания неприятны, мы снова дома и нас более ничего не связывает - я в Москве, он в Пензе или Одессе.

Лагеря, лагеря. Лет в четырнадцать я стал различать женскую красоту, обсуждали с другом какая красивее. Вкусы не совпадали. Бросалась в глаза зрелая красота пионервожатой или взрослой девочки из старшего отряда. От этого кружилась голова и язык прилипал к нёбу. Невозможно было сдвинутся с места, мысли путались и замирали, звенело в ушах, наступал ступор. Среди нашего отряда вдруг выделялась одна, платье которой подчёркивало не по годам уже зрелые формы и когда наши взгляды вдруг пересекались её лицо расцветало улыбкой. Одно мгновение и для меня наступала бессонная ночь с тихим тёмным потолком большой палаты, со следами ночного фонаря в форме оконных рам. Томительное ожидание следующего утра, когда за завтраком мы снова пересечёмся взглядами и я снова получу в подарок задорную белозубую улыбку, чуть тронутую нотками неожиданной нежности. Какое счастье, что мы одного роста и в строю будем стоять рядом и быть может я слегка коснусь своим рукавом её рукава.

Южные лагеря у Чёрного моря, Крым, Евпатория, Гурзуф, Одесса. Маленький пионерский лагерь, ведомственный, только для своих, камерный. Никакой муштры, всё очень интеллигентно, по-доброму, без суеты, по-одесски. В одном отряде ребята разного возраста, из разных городов. К старшим ночью приходят девочки, забираются к ним под одеяло. В темноте невидно лиц, кто эта смелая девица, забравшаяся в кровать к моему соседу. Завтра я буду мучится этим вопросом, но взгляды любовников выдадут их.

Впервые я услышал, узнал о национальностях. Мальчик из Днепропетровска с украинской фамилией и сильно заметным малороссийским говором, сказал мне: Фу, Москвич, с кем ты дружишь - это же еврей! Ну, да, еврей, он же из Одессы! Я был потрясён этим открытием… и обескуражен, до этого я никогда не задумывался о национальностях моих друзей, знакомых, одноклассников.

В другом лагере в Евпатории были два брата, двоюродных, оба типажи прелюбопытные. Западенцы. У одного фамилия была Скич, у другого Бигич. Держались всегда в стороне ото всех, на русском говорили так плохо, что ребята из Донецка их едва понимали. Шахтёрские ребята показали на братьев пальцем, покрутили у виска, мол, да ну их, эти карпаты, дикари, одним словом. Меня тоже частенько ставили особняком, узнав, что я москвич, так и называли Москвичом, даже не утруждаясь узнать имя. Впрочем, это не означало что отношение было отрицательным, а скорее в большинстве случаев было положительным. Ко мне относились с любопытством и уважением, но всё же оставаясь на дистанции. Я для многих был непонятный фрукт.

Лагерь был огромный, целый микрорайон. Многоэтажные панельные корпуса с огромными плацами для построений, столовая с террасой на втором этаже, питание было посменно, все одновременно в столовой не умещались. Большой клуб с амфитеатром, свой собственный духовой оркестр. Любимые марши - Прощание славянки, проникновенный до мурашек и отчаянно бравурный Егерьский. Начальник оркестра был в связи с нашей воспиталкой, она бегала к нему в клуб во время тихого часа, оставляя отряд на пионервожатых. Я упорно штурмовал том Трёх мушкетёров, путаясь в главах и страницах. Самым страшным испытанием была утренняя зарядка, на которую приходилось вставать ни свет, ни заря и в утренней прохладе в одних трусах бежать на пляж, чтобы под звуки аккордеона выполнять невыносимые гимнастические упражнения. Испытанием это было до тех под пока меня не назначили физоргом отряда, что позволяло мне врываться утром к девочкам в палату для ускорения подъёма. Под визг и град подушек я наслаждался своей должностью, рассматривая силуэты в ночных сорочках. Тот отряд, который первым прибывал на пляж для зарядки, поощрялся и первым прибывал в столовую на завтрак. Тогда можно было рассчитывать на горячий чай и горячую, ещё не застывшую манную кашу.

Какой-то парнишка из соседнего отряда очень хотел дружить со мной, у него была тайна, которую он просил не говорить никому. Он очень стремился оставить о себе след. На Земле и в жизни. Приехав на смену в лагерь, он подыскивал место, на котором можно было сделать памятную надпись, что-то типа: имя, город, год. Место должно было быть таким, что бы его не было очень заметно, что бы не стёрли и не закрасили. Он мечтал вернуться в этот лагерь через год или два, а надпись, сделанная его рукой, продолжала светить всем, рассказывая об авторе. Сейчас бы это называлось граффити, а раньше просто испачкать стену. Я помог найти ему подходящее место и далее он сообщил, что знает способ сделать надпись практически вечной, нестираемой. Способ ему рассказали кто-то из одноклассников или старших товарищей. В общем граффити надо было делать какашкой. Не свежей, разумеется, а немного засушенной, что бы она не развалилась в руках. Для этого он заранее сделал в укромном месте на большом листе лопуха заготовку, и теперь ждёт, когда она дойдёт до графической кондиции. Только ты не говори никому, повторил он. Он боялся, что все могут узнать о его способе вечного граффити и испишут все стены в лагере до него. Охватившее меня чувство гадливости и ужаса передать невозможно, я будто бы сам своим руками взял и расписался на стене его какашкой. Полагаю, бессмысленно объяснять, что остаток смены я прибегал к различным, самым изощрённым способам, чтобы не встречаться с этим мальчиком ни при каких обстоятельствах. Ну и уж разумеется его способ вечного граффити я оставил в тайне.

В спальном помещении нашего отряда, по больничному называющимся палатой, стояло коек девять, а может десять. Некоторые койки были спарены, так что получалось, что мальчики спят совсем рядом, почти нос к носу, как на одной двуспальной кровати. Хорошо, что в те годы ещё никто не храпел во сне… На против наших окон было двухэтажное здание администрации, которое частично ремонтировалось. Малярши, толстые молодые тётеньки в грязных брюках и платочках на головах, вечером, после рабочего дня, устраивались на ночлег. Тёплая стрекочущая южная ночь после ослепительно жаркого дня. Окна настежь, пряный, налитой акациями, чуть влажный ветерок. Их окна были как раз напротив нашей палаты. Малярши медленно с подробностями, переодевались, свободно, с удовольствием разгуливая вдоль своего окна в неглиже и это заставляло всю нашу палату в мгновение ока вскочить и прилипнуть к стеклу. Дыхание замирало. На это можно было глядеть до бесконечности. Сердце останавливалось. В это же мгновение в палату вошёл наш воспитатель и сыграл нам внеочередной подъём в профилактических целях. Дабы остудить пионерский вечерний пыл, наш воспитатель выгнал нас на плац в одних трусах и заставил наворачивать круги, один за одним. Это действительно немного привело наши мысли в порядок, ну и к тому же дало время маляршам улечься под одеяло.

Немного за скобками. Замечу, что в тот момент, когда воспитатель застал нашу палату за рассматриванием малярш, я единственный кто недвижно лежал на своей койке. Это обстоятельство было обусловлено не тем, что малярши мне были не по вкусу, а лишь тем что мне вновь не хватило места у окна. Моя койка была в самом дальнем от окна углу, и я в очередной раз опоздал занять место для просмотра вечернего сеанса. Окно было так плотно залеплено нашими пацанами, что, не найдя себе места в этом зрительном зале, я, расстроившись, вновь улёгся на своей скрипучей кровати. В это мгновение на пороге возник наш каратель. Не смогу, наверное, вспомнить как его звали, кажется Виктор, отчество стёрлось. Ему было лет под пятьдесят. Помню, что он был трижды мастером спорта: по футболу, бегал длинные дистанции и ко всему был лыжником. В общем он был настоящим атлетом. Тогда я уже занимался лёгкой атлетикой и представлял каким нужно быть трудягой, чтобы заработать звание мастера в этих трёх видах спорта. Он тоже знал, что я легкоатлет и выделял меня из прочих. Я легко побеждал на лагерных соревнованиях, и в беге, и в прыжках равных мне не было. Наш воспитатель, застав всех, кроме меня, у окон, выгнал всех на улицу, но меня он оставил в кровати. Сейчас не смогу вспомнить велел ли он мне оставаться или оставил это на моё усмотрение. Впрочем, я был настолько напуган произошедшим, что наравне во всеми выскочил в одних трусах на улицу. Вот тут Виктор указал мне на то, что я лежал на кровати, когда все прилепились к окнам, а значит я единственный кто не нарушал дисциплины после отбоя, и могу отправляться в палату продолжать свою ночёвку. Но мне уже было всё равно, без разницы. Приятная прохлада вечера обволакивала меня, приятный холодок заползал в трусы, ночные запахи со всех сторон обнимали и манили в темноту. Огромная смоковница медленно теряла ещё не зрелые плоды. Я решил остаться со всеми за компанию. Сначала стояли в шеренгу на плацу, потом шагали в колонну по одному, потом строем бежали друг за другом в затылок, чтобы не замёрзнуть. Экзекуция закончилась, когда мы все тряслись от холода, только, пожалуй, я воспринял это не как наказание, а как вечерний кросс и был рад очередной пробежке, свято веря, что каждая тренировка приближает мой спортивный успех. Отпуская нас в палату, наш воспитатель похвалил меня, что я не выделился из коллектива и разделил наказание вместе со всеми. Ему это представилось, как подвиг комсомольцев молодогвардейцев, которые, не придав товарищей смело шагнули вместе со всеми в вечность. А мне просто не хотелось спать, лежать в душной палате было невыносимо, а вот побегать по ночной прохладе было в кайф. Так я и не понял тогда за что он проникся ко мне уважением. За то меня на следующий день избрали председателем совета отряда.