Бумаги Эйнштейна. Часть 2. Глава 3

Начало главы 3 - http://www.proza.ru/2017/04/09/813

                ***

                Встреча Эйнштейна с молодыми физиками в период
                празднования 200-летия Принстона.
                (мною, Элен Дюкас записано 21 сентября 1946 года)


Сентябрь, 1946 год. Дни празднования 200-х - летия нашего университета. У Эла запланировано множество встреч, как частных, так и с различными околонаучными организациями, фондами, инвесторами, конгрессменами, etcetera, etceterа… Сегодня, например, в 15.00 в Принстон Инн должна состояться конференция по вопросам фундаментальной физической науки, на которую съедется  ряд ведущих ученых со всего мира. А в качестве разминки Эл принял предложение встретиться с молодыми учёными, прибывшими из различных штатов страны и со студенчеством, выступить и ответить на их вопросы. Встреча должна произойти в зале библиотеки Файрстоуна, в 11.00. Затем ланч и конференция.


Недалеко от входа в библиотеку приключился досадный казус. Мой каблук застрял в щели булыжной мостовой, треснул и приказал долго жить. Мы остановились. «Что будем делать?» - спросил Эйнштейн. « Не волнуйтесь, Эл. Мелочи. Решу вопрос в 5 – 10 минут. Идите в библиотеку.» Насколько могла, быстро похромала в кампус, у меня там была своя комнатка на случай всяких непредвиденностей. Но нашла только одни старые белые туфли. Пришлось их, никак не подходящих к моему строгому черному костюму, надеть. Подумала с полминуты. Достала белый новый тонкий шарфик, который мы, с Альбертом, купили по случаю  когда-то в Нью-Йорке. И повязала его на шею. Вид в зеркале меня порадовал – белый шарфик и белые туфли, совсем другое дело. Затем поспешила в библиотеку.


                ***


Подошла к двери коференц-зала, открыла её. Эйнштейн стоял, одной рукой опершись о массивный дубовый стол, покрытый зелёным сукном. Другой рукой, с вытянутым верх указательным пальцем, тряс над головой.
– Со времён Галилея… – Альберт повернулся на скрип дверных петель. – А, мисс Хелен, проходите, присаживайтесь, прошу сюда, и рукой указал на стул рядом с собой.
 

Я  быстро прошла, подвинула стул и села. Доставая блокнот и карандаш, спросила вполголоса:
– Давно начали?
– Нет, минуты две не больше.
Посмотрела вперёд: полный зал, за некоторыми столами – по три и по четыре человека, те, кому не хватило стульев стоят у левой стены. Большинство белые, несколько латинос, справа отметила двух китайцев. И ни одного девичьего лица.
 

Между тем Эйнштейн негромко прокашлялся в левый кулак, затем, вернув указательный палец в вертикальное положение, опять обратился к аудитории.
– Итак, со времён Галилея Физику составляли два главных э-э… – улыбнулся краешками губ, – ингредиента. С одной стороны – Эксперимент и наблюдения. С другой – математические построения: формулы, уравнения, объясняющие результаты опытов, придающие им смысл, выраженный в строгой научной  форме. Однако, друзья мои, события первых десятилетий века, имею в виду микрофизику, нарушили альянс между основами нашей науки.


– Неужели ситуация в физике микромира так плоха? – донеслось от стены. Вопрос задал очкастый юноша с зубами кролика. – И что же в ней там такого страшного произошло?
– О плохом и страшном я ничего не говорил. Но, однако,  случилось весьма неприятное событие: Эксперимент и Математика вступили друг с другом в конфликт, разделились, и принялись существовать, в некотором смысле, сами по себе.
– С чего вы это взяли, профессор? – поднялся обладатель небольшой шкиперской бородки с первого ряда. – Марвин из Хьюстона, штат Техас.


– С чего? Видите ли, уважаемый Марвин, к вопросу, который вы подняли, мы еще вернёмся. Неизбежно вернёмся. А пока позвольте мне докончить свою мысль.
– Да, конечно, извините, сэр, – и Марвин из Хьюстона занял своё место.
– Спасибо, дружище, – поблагодарил Эйнштейн. – И вот, раздумывая о том, как могли начать расходиться прежде согласованные друг с другом и создающие органическое целое, основы Физики, я пришёл к убеждению, что существует арбитр, – потрясая указательным пальцем, – да, он существует, джентльмены. И, надеюсь, он их примирит! Имя ему - М е т а ф и з и к а.


Откуда-то из дальних рядов донеслось:
– В те самые времена, о которых вы упомянули, прозвучало предостережение: Физика – бойся Метафизики!
Альберт, прищурившись, всмотрелся вдаль, пытаясь рассмотреть, кто говорит.
 – Сэр, как мне обращаться к вам? Представьтесь, пожалуйста.


                ***

Из глубины зала, с предпоследнего ряда возвысилась фигура. Я вгляделась: светловолосый, более шести футов росту, красавец, блондин, с хорошими белыми зубами, прекрасно сложенный молодой человек. Идеальный янки – подумала я.  С него бы лепить скульптуры,  типа « Американский Аполлон», а он, видишь ли, наукой занимается.

                ***


– Ричард. Никсон. Штат Иллинойс, Чикагский университет.
– Прекрасно, мистер Никсон, – сказал Альберт. –  Но с какой стати, нам, физикам, чего-то бояться? Разве мы тут с вами  собрались такие пугливые? Ныне, в конце концов, имеются металогика, метаматематика. Так с какой стати мне, завзятому физику, пугаться метафизики? Чего мне её бояться?!..

                ***

…воскликнул я, произнеся последние слова текста на повышенном тоне и осекся.


Посмотрел на Приятеля и повернул голову: возле меня уже возвышалась наша официантка. Она молча стояла, недоумённо уставясь на меня и держа на весу поднос с салатами и пивом. Глядя на меня, она сдвинула брови к переносице, будто силясь понять что-то. Затем перевела взгляд на Приятеля. Тот, слушавший меня, подперев голову рукой,  поднял глаза и сурово поглядел на девушку.


Немая  сцена длилась несколько секунд.
– Благодарю вас, – прервал я её, обратившись к официантке. -  Ставьте посуду на столик. И счет, пожалуйста.
Официантка сняла с подноса две тарелки, пиалу с орешками и кружку, выписала счет, бросила его небрежно передо мной, с легким разочарованием покосилась на меня, развернулась и удалилась. Игры бёдер больше не отмечалось.

Я продолжил чтение:

                ***

… – Это просто техника безопасности.
– Хм… безопасности от чего?  В чём опасность?
– В заумности. И  в неконкретности.


И здесь вдруг, с последней линии столов, за спиной красавца, послышался звонкий женский голос:
– Между прочим, Дик, сочинение «Метафизика» написал Аристотель, великий учёный.
– Скажи, Сара, зачем мне, живущему в 20-веке твой ветхозаветный Аристотель?– обернувшись назад, с досадой бросил Ричард. – Напомни мне, он написал что-нибудь о строении элементарных частиц? А? Ничего он не написал. Пустое место. Поскольку ничего не понимал в строении Материи. Поэтому Метафизика его для нас равняется нулю.
Эйнштейн снова прищурился, пытаясь разглядеть обладательницу женского голоса.
– А ещё он был учителем Александра Македонского, – добавился оттуда же, сзади, другой девичий голос.


Ричард, успевший плюхнуться на свое сиденье, резко развернулся в сторону последнего ряда, так, что  дерево под ним затрещало.
 – Спасибо, что напомнила, а то я уже совсем  было подзабыл про подвиги великого полководца–метафизика, – поблагодарил Ричард с изрядной долей ехидства в голосе. – Это же он завоевал Протонию, Нейтронию и Фотонию. А потом, покорил Позитронное царство.


– Позвольте, Ричард, к вашей шутке добавить немного конкретики, - вставил Альберт.
– А что тут добавлять? – бесцеремонно прервал Эйнштейна Ричард. – Добавить можно только одно: вся эта древняя физика была ненаучна, вненаучна и нам, реальным физикам, от неё никакого толку нет.


– Да, в те достопамятные времена, когда были написаны « Метафизика» и  «Физика» Аристотеля, в исследованиях отсутствовало главное обстоятельство – то, с чего начинается Физика, отсутствовал Эксперимент, как мы его понимаем в современном значении, следовательно, она и не начиналась тогда. Какая такая Физика без эксперимента? Нет никакой физики! Поэтому вы, Ричард, совершенно правы в оценке физики древних греков – их физика донаучна. Однако, хотелось бы мне прибавить ещё кое-что. Вот вы, подобно многим новейшим учёным, недооцениваете роль Аристотеля, а ведь, по сути, он был настоящим физиком, физиком в безусловном смысле этого слова. Только он, уроженец маленького городка Стагиры, ещё до нашей эры, имел в виду, в качестве первичных элементов, материальные вещи и исходил только из них, считая их источником реальности.


Альберт обернулся ко мне:
– Хелен, я - то думал, что у нас здесь сплошь мужское общество.
– Я тоже так думала, к счастью, оказалось, я не одинока.
 

И, повернувшись к аудитории, указал в конец зала – ну-ка, ну-ка… девушки, прошу вас, подымитесь и представьтесь залу.
С заднего ряда поднялись весёлая жгучая брюнетка и веснушчатая рыжеволосая девушка.
– Сара. Ребекка. Мы из Калтеха, – выкрикнули поочерёдно и обе помахали руками, – привет из солнечной Калифорнии.
– О-о, неблизкий путь вы проделали. От Тихого океана до Атлантики?


– Через весь континент, – подчеркнула я.


– По воздуху добирались?
– Да, через Денвер и Чикаго, – подтвердили девушки.
– Любите путешествовать? – спросил Эйнштейн.
– Не так чтобы очень, – ответила Сара. – Видите ли, мы – математики. Я и она, – девушка приобняла за плечи подругу, – в данный период жизни бродим большей частью только в джунглях математических символов.
– Помню ваш технологический. Отличные у вас в Калтехе лаборатории, прекрасные специалисты.
Обернувшись ко мне, спросил: – Когда мы там были?


Я помедлила: – Давно уже… э-э…по-моему, в тридцать втором. Вы еще музицировали там…
– Как же, – улыбнулся в усы Альберт. – Там у вас в Сан-Франциско недурные музыканты. Мы пару раз наигрывали вместе. Не помню что, правда. – Эйнштейн посмотрел опять на девушек.– А вы сами, случайно, не музицируете?
– Я училась играть на кларнете, а Ребекка – спортсменка, она предпочитает сквош, - пояснила Сара.
– На кларнете играете? Чудный инструмент.  М-да… и что же вас подвигло на столь непростое  путешествие?
– Мы приехали с запада, чтобы увидеть – начала было отвечать Ребекка. – Во-первых, Нью-Йорк, а  ещё… – она  запнулась и потупилась.
– Вас, – окончила за подругу Сара, не отрывая своих больших карих глаз от Эйнштейна.
– Меня? – переспросил Альберт, пожал плечами. – Видите ли,  в сравнении с Нью-Йорком моя персона – нечто инфинитезимальное, бесконечно малая величина. Но вас, отважных путешественниц, мы поприветствуем.


Эл несколько раз похлопал. Аудитория сдержанно его поддержала.
– Вижу, вы уже успели познакомиться друг с другом. Девушки, прошу вас, не сильно нападайте на Ричарда, а то он не пригласит вас на вечернюю чашку кофе.
Лицо Никсона заметно покрылось красными пятнами.


– Однако, давайте продолжим.
– Не продолжим, а  вернемся к началу, – Ричард вскочил со своего места.
– Снова вы, Ричард? Слушаю...
– У меня, – прерывает его Никсон, - создается странное впечатление от нашей с вами дискуссии. Вы отказываетесь признавать простейшие вещи, установленные наукой. Допустим, электрон, с одной стороны частица, а с другой волна. И что с того? Вам не нравится? А ведь данное соотношение безупречно доказано математически. Правда, это не совсем та математика, к которой вы привыкли, не так ли?


– Вы правильно сказали, эта - не та. Да и если это та математика, то я, - г-м, Санта Клаус. Одно дело, когда изучаемая система, неизвестна или неизвестна ПОКА с точностью во всех своих определяющих моментах. В такой ситуации, я согласен, вполне уместны вероятностные допущения.
Но признать принципиальную невозможность познания всех функций системы и навсегда отказаться от полной детерминации происходящих в системе процессов? Нет уж, увольте. Я утверждаю – это ненаучно.


Эйнштейн по-отечески вгляделся в Ричарда:
 – Вы, Ричард, молоды и из другого поколения. Меня же всю жизнь занимало исследование объективного мира, мира физических процессов, которые протекают в пространстве и времени. Причем, протекают они независимо от наших за ними наблюдений, по незыблемым законам.
И тут стали вдруг утверждать: если углубиться в атом, то становится совершенно очевидным, как дважды два – четыре, что никакого объективного мира в пространстве и времени и в помине нет. А математические символы ничего фактического, реального не описывают. А описывают они одно Возможное.


– Профессор, извините, что напоминаю простые, известные всем вещи, – поднялся со своего места Марвин из Хьюстона. – Квантовая теория уже давно и прочно укоренилась в физике. Я наслышан о ваших сомнениях насчёт физики микромира. Но, простите профессор, когда я направлялся на встречу с вами, рассчитывал на более серьезную аргументацию. Уж вы-то, как мне казалось, один из основателей новой физики, имеете более широкий взгляд на её проблемы. Возьмём для примера понятие «импульс». В Вашей Теории Относительности есть только релятивистский импульс, а никакого классического импульса там нет. Что же произошло с Вами за все эти годы? Мы немного разочарованы, уважаемый профессор. Видимо, почва колеблется под вашими ногами. И вы, упоминая Метафизику, стоите непонятно на чем. Вы стоите даже не на Возможном, а на том, чего вообще не существует. Вернее существует в неких головах и сомнительных книгах. Вас занесло куда-то за пределы физической науки в область метафизических иллюзий.


Эйнштейн задумался, пощипал усы, повернул голову ко мне, и снова обратился к Марвину:
– Г-м, знаете, сэр, исходя из ваших слов следовало бы представить меня в виде страуса, прячущего голову в песок, чтобы не видеть душераздирающих квантовых проблем, – и  засмеялся.


                ***

Я посмотрела на Марвина, на Ричарда и подумала, да… эти американцы – особая, новая нация. Свободные, абсолютно раскованные молодые люди, не признающие условностей, в отличие от европейцев. Там, отсутствие наглядностей в атомной теории, непреодолимый дуализм «частица-волна», чисто статистический характер природных законов, приводили к ожесточенным спорам и, нередко, к категорическим отрицаниям новых идей. А этим американцам всё равно, молодые американцы–физики новой волны с готовностью приняли новый взгляд на вещи. У них чисто деловой подход к любым вещам. Главное – результат и эффективность. Вот уже и атомную бомбу создали.

                ***

Ричард поднял руку, прерывая Марвина.
– Позвольте, сэр, вот вы, – начал Ричард, – упомянули о законе Природы. А что он есть? Да ничего ровным счетом. Электрон? С одной стороны, частица, а с другой – волна. Ну и что из этого? Так уж Господь распорядился. Своеобразно. Но так уж он решил. И с этим надо смириться. Давно уж нам пора отказаться от системы Идеализаций вместе с набившими оскомину прежними кинематическими и механическими понятиями.


Затем прекрасный распаленный Ричард прямо таки взвился со своего места:
– Я повторяю и не устану повторять, профессор. Долой Идеализации! Долой классические схемы.  Да здравствует свобода в науке.
– В образцовой научной работе, – откликнулся Эйнштейн, – открывающей знанию новые горизонты, каждая мелкая деталь должна быть однозначно и четко определена. И нет в ней и быть не может ничего случайного.


– Господин профессор, – поднял руку и затем опять поднялся бородач Марвин с первого ряда. – Мы не могли бы вернуться к теме, которую вы раньше обозначили, но не стали развивать?
– Да, да, – согласился Эйнштейн, – тему эту нам обойти не удастся. Вы имеете в виду разлад между Экспериментом и Математикой, не так ли?
–  Именно это я имею в виду. – И сел на место.


– Спасибо за напоминание. Что ж обратимся к Эксперименту, к опытным данным, которые вносятся в журналы наблюдений. Как вы, коллега, полагаете, что мы наблюдаем в камере Вильсона? Траекторию электрона? Нет, ничего такого мы не наблюдаем. Но что-то же мы видим. Что же именно, Марвин? – обратился Эйнштейн к бородачу. Тот замялся.
– Вот именно, дорогой коллега, наблюдаем-то мы неизвестно что. Нам видятся только некие дискретные следы неточно определённых положений электрона. Вы согласны?
– М-м… хм.., – Марвин посмотрел на соседей, – возможно…


– Теперь перейдём к Математике, – продолжил Эйнштейн, – матери Физики, без коей она немыслима. Как математически формулируется в квантовой механике ситуация отсутствия определённости? Никак. Неопределенность – не её стихия, поскольку Математика выше Хаоса. Она должна отображать подлинность, действительность и два её основных принципа: гармонию и порядок. Но так как последних в микромире не нашлось, а заодно не обнаружилось и подлинной Действительности – микромир проявил себя зыбким, фатаморганичным и, соответственно, не вполне реальным…


Зал загудел,  то тут, то там раздавались возмущенные возгласы и гневные выкрики:
 – Неправда! Чушь! Все не так! Квантовый мир реален, как и наш! Да здравствует новая свободная Физика!


Эйнштейн поднял руку, успокаивая зал.
 –  Друзья мои, успокойтесь, прошу вас! Никто не покушается на вашу свободу. Я искренне и уже давно рад тому, что живу в свободной стране, среди замечательных людей, понимающих  и ценящих свободу. Но, на мой взгляд, в тех случаях, когда замалчивают кого-то, перебивают, не дают выразить личное мнение, тогда о свободе речи нет. Она грустно и неприкаянно стоит за дверью или  где-то еще. Во всяком случае, не в нашем читальном зале.


Шум постепенно стал затихать, и вскоре опять установилась тишина.
– Спасибо, джентльмены. И, простите, леди, конечно. Я хотел бы закончить мысль о роли Математики, хотя, признаться, мысль под шумок как-то запропастилась. Может шмыгнула куда?


Эйнштейн наклонился, посмотрел под стол, затем, кряхтя разогнулся и, сцепив указательный и большой пальцы правой руки, словно доставая мышку за хвост, радостно сообщил:
 – Да вот же она!


Зал нехотя засмеялся.
– Видите ли, мне уже немало лет. Поэтому, когда нагибаешься, чтобы завязать шнурок, всегда думаешь, что бы еще полезного совершить в этом положении. Однако, вернемся к нашей мышке-мыслишке... о Математике. Она, Математика, разумеется, не мышка, наука сия есть нечто превосходящее все пределы: пространственные, временные, материальные и иные… Она всегда надо Всем. И уж конечно, коллеги, Математика превышает всё Земное. Я докончу-таки свою мысль о ней, – ибо Математика требует завершённости, – Эйнштейн завёл руки за спину, подошел к окну,  но не посмотрел в него, а также с опущенной в задумчивости головой, вернулся к столу.


– Итак, что, на мой взгляд, такое Математика? Математика – уникальная штука, с помощью которой можно всё! Математика способна найти выход из любого положения. И все вопросы она решает самостоятельно. Там, в своих высотах. А наши, земные учёные, даже лучшие из них, они только умеют слышать, что она говорит, понимать её язык, в отличие, большинства людей, которые к зову Математики глухи.

                ***
Эйнштейн прервался, посмотрел на часы, наклонился к моему уху и прошептал:
 – Боже мой, Элен, мне же сегодня в клинику надо. Насчёт аневризмы. Старый олух, совсем позабыл.
– Во сколько именно?
– Уже опаздываю.


– А почему мне раньше не сказали?  – с досадой прошипела я.
– Так с этими торжествами… Всё кувырком. У меня до обеда ещё  одна встреча. Плюс конференция. И потом…
– Это я знаю. А про врачей могли бы и сообщить. Я бы всё организовала как надо. Давайте заканчивать.
– Конечно, как скажешь, ты же у нас главная, – и потрепал легонько меня по плечу. – Ты уж там договорись с кем надо, да что мне тебя учить…
– Верно, всегда всё на мне.

                ***

– Так вот, коллеги, в атомной физике, – развел руки, – матерь наша, Математика попала в сложные условия. Ей пришлось задуматься: Эксперимент выдавал массу данных и подробные количественные соотношения непонятно чего непонятно с чем, то есть соотношения не действительные.
– А почему не действительные? – спросили из зала.
– А какие же они? – справился Эйнштейн, – видите ли, лично я вырос в простом представлении, будто мы живём и действуем в пространстве и времени. В их, так сказать, континууме. Вот ответьте мне на элементарнейший вопрос: когда электрон переходит с одной стационарной орбиты на другую, в каких точках пространства и в какие моменты времени проделывает он свой путь? Кто об этом может сказать хоть что-нибудь?


Молчание в зале.
– Вот, и я тоже не могу. А всё потому, что в атомных процессах отсутствуют отчётливые пространственно-временные привязки. Каким образом происходят процессы в микромире? Где и когда, друзья мои? Где-то рядом, но не совсем в пространстве и не совсем во времени. Микрочастицу мы  видим как призрака, но определить и физико-математически конкретизировать её местоположение, строение её, состояние и, вообще её бытие, не способны. Видите ли, в наше время структура атомной системы понимается  только лишь как математический закон, позволяющий оперировать с данными экспериментов, напрочь лишёнными какой-либо наглядности. С ускользающими данными. И этот математический закон  определяет соотношения всех – обращаю ваше внимание – всех, но каких?! –  всех только  ВОЗМОЖНЫХ значений измеряемых физических величин.


Следовательно, в микромире физика измеряет одно лишь ВОЗМОЖНОЕ, но всё дальше удаляется от Действительного. И что же получается? Детерминировать конкретную физическую величину можно лишь ВЕРОЯТНОСТЬЮ всех возможных переходов, то есть бесчисленного множества переходов. Понимаете, коллеги?! То есть бесконечно многих изменений состояния системы.


Здесь опять поднялся голубоглазый из Чикаго.
– Всё правильно, профессор. Первая формулировка квантовой механики, как известно, – матричная. Привычные  Вам кинематические и механические понятия, (извините, но что поделаешь?) заменены соотношениями между конкретными числами.  На место координат и импульсов ставятся матрицы, таблицы величин, со специальными правилами оперирования ими…

                ***

Продолжение- http://www.proza.ru/2017/04/09/972