Бумаги Эйнштейна Часть 2. Гл. 6. Запоздалый визит

Глава 5 - http://www.proza.ru/2017/04/10/1538


С тех пор прошло десять дней. К тринадцати часам воскресного дня я подошел к магазину «Мелодия», где Приятель заранее по телефону приказал мне ожидать его авто. Нежный прохладный ветерок сентябрьского утра ласково ерошил волосы на моей голове, время от времени игриво ныряя за ворот рубашки, приятно щекоча грудь. Мимо меня по проспекту с легким жужжанием проносились изящные и солидные иномарки, и утробно урча пыхтел наш неуклюжий автопром. Проснувшиеся прохожие, все как один, куда-то торопились, кто за продуктами, кто на дачную электричку, кто с семьей в парк.


Я загляделся на девчонку шести-семи лет в ярком красно-белом сарафане скачущую вприпрыжку между своими родителями и увлечённо-негодующе жалующуюся им  на некоего Витьку, который оторвал голову у слепленной ею зелёной пластилиновой лошадки. Отец, дежурно улыбаясь и притворно сочувствуя, качал головой, а мамаша в синем вязаном жакете целенаправленно вглядывалась вперед, в автомобильную реку, вероятно пытаясь рассмотреть номер подъезжавшей к остановке маршрутки.


Подумалось вдруг, что эта милая семейка хоть и находится в данный момент здесь, в определённом месте, на самом деле обитает в трёх равновеликих темпоральных направлениях. Папаша, внимая рассказу дочки, существует сейчас – в Настоящем. Девочка, увлечённо поглощённая своими воспоминаниями, целиком и полностью погружена в Прошлое, а её мамочка уже в Будущем, пусть и недалёком, в предвкушении приятного семейного отдыха, вероятно в каком-нибудь парке, рассчитывая, хватит ли их скромного бюджета на аттракционы и поход в кафе-мороженное. Так и мы все, барахтаясь в мутных волнах Настоящего, которое неведомо сколько настаивалось на сомнительного качества Прошлом, надеемся выбраться - таки на заветный берег лучшего Будущего…


Мои глупые фантасмагоризмы  внезапно прервала тяжёлая рука, опустившаяся сзади на правое плечо, и мужской голос грозно приказал прямо мне в ухо:
– Не оборачиваться. Ваши документы!


Я вздрогнул, тяжело заныло под ложечкой. Несмотря на категорический приказ, я всё же медленно повернулся всем корпусом. Приятель, в дурацкой жёлтой бейсболке,  в  пляжной майке с пальмами и папуасами на груди, сладко улыбался очередной своей дурацкой выходке, чуть не повергшей меня в предынфарктное состояние.


– Ты!.. Сволочь, клоун! – только и смог я выдавить из себя слабое возмущение.
– Я такой, – кивнув, подтвердил Приятель, и добавил. – Ты, братец, должен быть бдителен. А вдруг война? А ты без документов. Значит шпигун. Пойдём уже, чёрный воронок ждёт тебя.


Он повернулся и зашагал к своей припаркованной машине. Я несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь успокоить всё ещё колотившееся сердце и, мысленно проклиная Приятеля, нехотя поплёлся за ним.


Сова, как всегда сидящая на переднем пассажирском сиденье, строго и укоризненно взирала из-за больших очков на нас, приближающихся к автомобилю. Мы забрались внутрь колымаги, Приятель завёл мотор, и наша карета осторожно вклинилась в утренний железный поток. По дороге я поинтересовался у Совы, предупреждены ли жители квартиры номер девять нашем сегодняшнем визите. Сова ответила, что поскольку предварительно договорились на прошлое воскресенье, то она позвонила и перенесла встречу на неделю вперёд, то бишь на сегодня, на 13-00. 


Пробок в воскресное утро не было и мы добрались до места за пятнадцать минут.
Мы оказались в районе сельскохозяйственной академии, чудесном, утопающем в зелёном массиве разнообразнейших  деревьев месте, где, за исключением редких автобусов, нет активной механической суеты, неторопливо передвигаются немногочисленные разнополые и разновозрастные  человеческие особи, море кислорода и спокойно на душе.


Приятель въехал на почти пустую парковку возле здания академии, мы  не спеша вытащили свои тела из душноватого автомобильного салона, не спеша пересекли пустынную проезжую часть и, ведомые Совиной уверенностью, поспешили за нашей птичкой к роще, лениво раскинувшейся монументальными дубами прямо напротив академии.


Я немного знал этот район, когда-то в восьмидесятые года прошлого тысячелетия мне приходилось трудиться неподалёку в одной организации, и я в те молодые времена нередко хаживал пешочком из дома на работу по этому леску. В нем располагались несколько квадратных двухэтажных домиков, судя по их ветхости возведённых, наверное, еще до революции для профессорско-преподавательского контингента СХИ – сельскохозяйственного института, так раньше называлась нынешняя академия. Недавно мощёная современной брусчаткой дорожка вела нас к одному из этих строений.


Сова, зная настоящую цену своему времени, глядя строго вперёд, шла быстрым и целеустремлённым шагом, прямо к зданию так шустро, что мы еле поспевали за ней. Приятель погрузился в свой мобильник, периодически что-то тыкая и черкая пальцем по экрану. Я же неспешно плёлся позади всех, озирался вокруг, вдыхая прозрачный воздух, любуясь облаченными в жёлто-зелёные платья романтическими берёзками, могучими и дряхлыми одновременно стариканами-тополями, стройными, дрожащими от возбуждения кокетками-осинами, шипастыми биндюжниками-каштанами, романтически отчаянно молодящимися дамами-липами, хулиганами-клёнами с распальцованною листвой и вальяжными меланхоликами-дубами. В нашем городе вряд ли где встретишь подобное растительное ассорти. Парки, конечно, встречаются в  районах города, но тут именно сам район, именуемый в народе отчего-то «Березовой рощей», находится внутри этого чудесного парка, вот в чём своеобычность.


Наше трио добралось до единственного подъезда, покрашенной в мерзкий оттенок жёлтого, двухэтажки. Недавняя краска уже кое-где вспучилась и приготовилась к зимнему облуплению, грязные отливы глумливо искажались в сверкающей стеклянной тьме пластиковых окон. Под ржавым прохудившимся навесом, до ремонта которого ещё не добрались вороватые ручки управляющей компании, гостеприимно распахнулась, оснащённая недешёвым домофоном металлическая дверь для всех без исключения посетителей, как долгожданных, так и совсем неожиданных.


Сова первая нырнула в подъездный полумрак, я завершил вторжение, прикрыв для порядка за собой дверь. Мы поднялись по широкой, скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, повернули направо и уперлись, наконец, в потрепанную дверь тамбура, по обеим сторонам которой примерно на уровне человеческого роста располагались четыре кнопки для вызова звонком нужного жильца. Возле каждой кнопочки крепились соответствующие металлические цифры номеров квартир. Сова аккуратно надавила на кнопку звонка рядом с цифрой девять.


В глубине тамбура раздался звук отпираемого замка и по деревянному полу, приближаясь к нам, застучали чью-то каблуки. Дверь тамбура отворилась и нашим взорам предстала женщина в черном.


Рыжие густые волосы её покрывала чёрная гипюровая косынка затянутая узлом на затылке. Невысокого роста, довольно хрупкой комплекции, лет сорока пяти или немного за, она была одета в черную блузку без воротника. Странно, но с левой стороны, от горловины шёл кое-как зашитый грубыми стежками глубокий разрыв. Блузка заправлена была  в  чёрную, чуть ниже колен, юбку, на ногах – чёрные замшевые туфли и опять же чёрные колготки. Дама внимательно смотрела на нас сине-зелеными, как греческое лазурное море, огромными глазищами. Секунд пять все стояли молча, мы  уставились на неё, она – на нас.


Оглядев нас, опять остановила взгляд на Сове. – Это вы говорили с бабушкой по телефону две недели назад? – Сова кивнула. – И вы из университета? А спутники ваши, – ткнула в нас с Приятелем пальцем, –  тоже научные работники?
– Да, – отозвался Приятель, – мы работники. И в работе нашей нам без Науки никак не обойтись. Тем не менее, лично я, – он похлопал себя по груди в области сердца, – в душе своей – журналист. Не во вред основной работе.


Женщина, оглядела с ног до головы Приятеля, по-видимому, вполне оценив его попугайский вид. Уставилась на папуасов на майке, перевела взгляд на пальмы, затем подняла его под жёлтую бейсболку, – К сожалению, вам, журналисту-натуралисту, брать интервью не у кого. Бабушки Лизы больше нет.


– Как так нет? – вопросил я громким голосом и, оставшись с открытым ртом, воззрился на Приятеля. А тот недоумённо – на Сову.
– Нет и всё. Позавчера похоронили.
– Вот те на. Не было заботы, так подай! – я несколько раз двинул челюстями и опять остался с открытым ртом.


– Упокой, Господи, её душу, – сказала Сова и перекрестилась. Мы последовали её примеру.


– Вы интересуетесь бумагами Аркадия об Эйнштейне? – Женщина вздохнула, опять посмотрела на майку Приятеля и с укоризной произнесла, – попали вы сюда не во время...  Но Бабушка вас ждала, и… велела вам в случае чего кое-что передать. Что ж, проходите. Меня зовите Эля.


Посторонившись, пропуская нас вперед, закрыла дверь тамбура и, опередив нас, повела к своей квартире. В коридоре тамбура было четыре двери, ее – последняя слева. Войдя в просторную прихожую, я сразу почувствовал запах горящих свечей, затем увидел затянутое белой простыней зеркало над старинным пузатым комодом. Мы с Приятелем переглянулись. Он поджал губы и многозначительно поднял брови вверх.


Хозяйка жестом пригласила нас в полутемную гостиную. Гостиная вначале показалась достаточно большой, но когда Эля раздернула плотные шторы двух высоких окон, и в помещение ворвался дневной уличный свет, она – гостиная – стала просто огромной. К лепнине трех с половиной метрового потолка прицепилась тяжелая бронзовая люстра с лампочками в виде подсвечников. Вдоль стен обширной, с вздувшимися старыми обоями комнаты, притулились два под стать комнате огромных дивана, обтянутых темно-коричневой, местами изрядно потёртой кожей, с высокими спинками, узенькими полочками наверху и удобными, раскладывающимися валиками по бокам. Около одного окна в кадке росла разлапистая пальма. Рядом, на древней, когда-то лакированной, а ныне с почерневшими разводами тумбочке громоздилась допотопная радиола, корпус которой накрывала салфетка ришелье. В проёме между окнами на стеклянном столике стоял телевизор Панасоник. Напротив, располагалось глубокое черное кресло, рядом – высокий торшер со встроенным маленьким столиком и большим абажуром.


В углу, около второго окна стоял старинный книжный шкаф, изнутри с затянутыми тканью стёклами, наверху которого лежали стопки каких-то папок, бумаг, книг и журналов.
На радиоле возвышался фотопортрет крупным планом сухонькой пожилой женщины, с короткой стрижкой грустно улыбающейся слегка приоткрытым ртом. На морщинистом лице мудрой добротой светились черные большие глаза. Уголок карточки перевязывала траурная ленточка, рядом, в медном старинном подсвечнике горела поминальная свеча.
В центре гостиной, словно вырастая из паркета толстыми фигурными ножками, кряжился вековой, как и тумбочка, неподъемный обеденный круглый стол, окруженный четырьмя стульями из того же гарнитура. Одинокая пустая хрустальная ваза грустно посверкивала всеми цветами спектра, водрузившись на белоснежной, идеально выглаженной скатерти. В воздухе заметно витал эфирный запах сердечных капель, смешанный с духом растопленного воска.


Множество цветных и черно-белых, в большинстве своём пожелтевших, снимков мозаичным фоном облепили стену напротив расшторенных окон, окружая большой, обрамленный в раму с позолотой, портрет сидящего в кресле пятидесятилетнего мужчины в форме дореволюционного офицера. Офицер был абсолютно лыс, чисто выбрит, большой рот еле заметно улыбался глубокими, чуть раздвинутыми носогубными складками. Сам же крупный нос с крутыми ноздрями выдавал явное еврейское происхождение его владельца, а  под кустистыми бровями печальной иронией темнели умные глаза, смотрящие куда-то вдаль, и внутрь себя самого одновременно, поверх маленьких овальных очков.


Приятель бесцеремонно подошёл к фотографиям и с любопытством принялся их изучать. Мы с Совой кротко стояли возле двери, ожидая указаний. Эля подошла к Приятелю, внимательно обозревавшему картину с офицером, и пояснила:
– Мой прадед, Юзеф Залманович, полковник медицинской службы. Участник русско-японской войны.  Этой работе его друга, курского художника, почти сто лет.
И обратившись к нам с Совой, указала на диван:
– Присаживайтесь, пожалуйста.


Тут зазвонили телефоны. Два, одновременно. Один, стоящий у кресла, в комнате, а другой – в прихожей.
– Извините, я сейчас, – обратилась в основном к Сове, хозяйка и ушла в коридор, закрыв за собой дверь комнаты.
– И что дальше? – поинтересовался Приятель, нагло бухнулся в кресло и включил торшер.
– Дальше – тишина, – задумчиво произнес я.
– Это уж точно, – пробормотал он, обозревая обстановку.


Из коридора доносился приглушённый голос хозяйки на непонятном диалекте. Разговор закончился быстро, и вскоре скрипнула дверь комнаты.
– Это бабушкино кресло, – произнесла Эля, войдя в комнату с какой-то маленькой низкой скамеечкой, –  кроме нее и ее кота, на него никто никогда не садился.
Приятель вскочил. Выключил торшер: – Тысяча извинений. Не имел понятия, прошу прощения.


– Ничего, ничего, присаживайтесь, – успокоила его хозяйка и поставила детскую табуретку возле дивана, на котором мы втроем примостились.
– А где кот? – сверкнула очками Сова, ища взглядом животное. Она кошатница со стажем, насколько я помню, кошки жили у неё всегда.


Эля развела руками и вздохнула:
– Хозяйку я нашла в шесть утра, три дня назад, остановилось сердце. А Басика в шесть вечера в тот же день, под креслом, уже окоченелым. Старый был, лет 17, а может больше.
– А что за кличка – «Басик»? – спросил Приятель, – «Барсик» – это понятно...
– Запомни, если заведёшь кого-то из кошачьих, – перебила Сова Приятеля, – у древних египтян, имелись не только фараоны, Нефертити, пирамиды, сфинкс и прочее. Имелась у них и кошачья богиня. И звали её Бастис.
– Я был в Египте. До пирамид не добрался. А богиня  кошек… – Приятель изумлённо воззрился на Элю, которая уже села на низкую скамеечку и оказалась значительно ниже нашего уровня глаз.


– Что это вы так? – поинтересовался он.
– Так положено. У нас шива; – недельный траур.
– А нам? – спросила Сова.
– Вам можно остаться на диване.


Наступила заминка. Все замолчали. Молчание прервала Сова.
– Между прочим, среди фелинологов, специалистов по кошачьим, бытует мнение, будто бы один год кошачьей жизни равен пяти годам жизни человеческой. Таким образом (17 с хвостиком умножаем на 5) кот, в своём кошачьем измерении, прожил столько же, сколько и его госпожа.
– Очень может быть – безучастно произнесла Эля со своей мини – скамьи.


И опять водворилось молчание.               
– Скажите, Эля, а как Вас по имени-отчеству? – спросила Сова. 
– Элеонора Борисовна. 
– Бабушке, насколько я понимаю, было за девяносто? – ввернул свой вопрос Приятель.
Эля  кивнула. – А вы, для её племянницы, на мой взгляд, слишком молоды, или я ошибаюсь?   


– Какая тебе разница? – зашипела Сова, толкнув его локтем.
– Ничего, ничего, вы правы. – Племянница доброжелательно улыбнулась Приятелю. – Я внучатая племянница бабушки Лизы. У нее была младшая сестра Соня, она умерла при родах моего папы. В своей молодости я была едва знакома со своей двоюродной бабушкой. Но после того как жизнь в России круто изменилась и умер мой отец, я несколько раз навестила бабушку Лизу. Мы сблизились, и я стала помогать ей по дому и приглядывать за ней. И это длилось до посейчас. Мне было не в тягость, бывший муж помогает, сын в медицинском университете, в интернатуре; я секретарем деканата в том же университете. Время можно найти. К тому же, за прошедшие годы мы очень сдружились с бабушкой Лизой. – Элеонора запнулась на мгновение и, добавила: – Она вот нам и квартиру эту оставила. А я и не просила…


– Ну и правильно, – оптимистично заявил Приятель. – Не государству же её дарить, у вас сын взрослый, жениться надумает. Вот у меня… – Сова снова двинула его локтем в бок.


– Хватит о настоящем, – резко отрезала Эля и встала со своей несуразной скамейки. И о прочем, прошедшем. Хотя вас, – она оглядела нас троих поочерёдно, – интересует только Прошедшее. Меня же оно совсем не интересует. Как и все эти ваши бумаги.
Что касается записок об Эйнштейне, я услышала об этом от бабушки только в последние дни. Прямо скажу, я далека от всяких заумных вещей, поэтому знаю мало. Лизавета Иосифовна рассказывала какую-то странную историю. Будто бы Аркадий, находясь в конце восьмидесятых в Париже, на каком-то блошином рынке купил у местного клошара несколько папок с какими-то бумагами, привлёкшими его внимание. Клошар уверял, будто бы нашел их в заброшенном доме, незадолго до его сноса и что они такие же подлинные, как его аристократическое происхождение. Дядя Аркадий полистал бумажки, заинтересовался и, поскольку валюты имелось всего ничего, снял свой старинный фамильный золотой зажим с галстука, вещицу, мягко говоря, не грошовую, и отдал клошару в обмен за папки, а в придачу всё, что осталось от командировочных.   


Тут мелодично прозвенели часы, затерявшиеся вверху стены с фотографиями. Элеонора встрепенулась: – Простите, но вскоре сюда должны прийти. Второй день погребения: надо читать молитвы, совершать обряды. Что же касается подлинности, – Эля посмотрела на Сову, – оказавшихся у вас бумаг, сказать ничего не могу. Ну и на том будем расставаться. – И она окинула нас холодным безучастным взглядом своих светлых глаз. – Но осталась одна маленькая штучка, точнее их две. – И она направилась к выходу.
Мы дружно встали и послушно последовали за ней. Эля вышла из гостиной, прошла через коридор и открыла дверь, находящуюся напротив.
– Подождите, я сейчас, – и прошла вглубь.


Через открытую дверь было видно, что это кабинет с одним окном. Боковые стены скрылись за высокими, до самого потолка книжными полками с соответствующим содержимым. Сумрачный книжный стол ручной работы какого-то талантливого мастера начала 20-го века с настольной лампой и прочими письменными принадлежностями был заставлен коробками с книгами, журналами и бумагами.


Элеонора открыла верхний ящик стола и достала что-то. Через минуту она вернулась, неся в руке две пластиковые папки с листками внутри.
– Бабушка папки эти просила передать вам на тот случай если… ну, на тот, который случился. Кому их отдать? – и опять она уставила свои светлые равнодушные очи на нас троих.


– Можно отдать их мне, – сказал я.
– Пожалуйста, – она протянула мне папки. Я кивнул и принял бумаги.
– Благодарю. А что в них?
– В одной, одна из встреч Эйнштейна. Она почему-то обнаружилась особняком. В другой, обозначена «МММ», текст написанный Аркадием за год до его отъезда.


– А что за текст?
– Я не знаю. Но бабушка велела передать его вам. Да, чуть не забыла. Неделю назад Лижбета, ныне покойная, сообщила мне о чём-то. Насчёт первой папки. Я не поняла о чём. Дескать, концовку речи Эйнштейна перевела она на свой лад. Там написано по-английски и не в рифму, а она перевела в рифму и получились стихи Пушкина.
– А причём там Пушкин? – спросил я.
– Понятия не имею, – пожала плечами Эля. – Сами теперь разбирайтесь. Лично я на ваши бумаги никаких претензий не имею. Теперь всё. До свидания. 


И мы, ещё раз соболезнуя, натыкаясь друг на друга, покинули сию скорбную обитель.

                ***

Выйдя в свежий, теплый сентябрьский день, я набрал полные легкие воздуха, и медленно нехотя выдохнул. В какой-то мере у меня получилось. Окончательно помог мне в этом Приятель, треснув, в своей обычной манере, меня по плечу.
– А Эля - то ничего себе женщина. Интересная! Но какая-то… отстраняющая.


Я недовольно зыркнул на него и, ничего не говоря, двинулся к близлежащей скамейке и уселся на неё. Сова и Приятель плюхнулись по обе стороны от меня.
– Так каковы итоги дня? – оглядев на нас по очереди, властно спросила Сова. – Ни вы, прапорщик (это она ко мне), ни вы, господин майор (это она к Приятелю), никакими успехами похвастаться не можете, не так ли?


– Никак нет, – я вскочил, по стойке смирно, – не могём-с, ваше превосходительство.
– Да, не могёте вы ничего, прапорщик. Происхождение ваших пресловутых бумаг осталось в прежней смутности и сомнительности. Никакой ясности внести не удалось.


Вслед за мной встал Приятель и, оттесняя меня, прикозырнул к бейсболке: – Простите, государыня, но в нынешний день приключились и некоторые трофеи.
– Какие же трофеи? – орлиным взглядом окинув Приятеля, Сова важно откинулась на спинку скамейки, – доложите мне скорее, майор.


– А все трофеи у него, – Приятель ткнул большим пальцем через плечо, – у низшего чина. Они у него в полном наличии. Но обеспечено это моим контролем и старанием. Посему, государыня, рассчитываю на Вашу милость и внимание. И рассчитываю оценить моё усердие и преданность  в том плане, чтобы повысить чин мой, Вашего слуги. 


– Так хватит болтать. Где папки? – приказала Сова.
Я выскочил из-за Приятеля, – вот они, – я потряс папками на вытянутой руке.
Сова взяла папки, положила на колени, прочла на верхней – «Эйнштейн». Приподняла её, посмотрела на нижнюю: – А тут что? Хм… а тут никакой не Эйнштейн. Написано «МММ». И что это значит? «Мошенники, мошенники, мошенники». Привет от Мавродия!


–  Мавроди был крупный специалист. Куда уж до него Эйнштейну! – заметил Приятель.
–  Эт; точно. Гигант современной мысли, не чета ему Эйнштейн. – подтвердила Сова. – Но причём здесь физик Аркадий? Не понимаю. – Она взяла папку с надписью «МММ» и, протянув руку, обратилась ко мне, – на, положи в портфель. Прочтёшь на досуге и расскажешь нам. – А это, – Сова потрясла  оставшимся в её руках, – читай сейчас.


– Почему опять я? Не хочу. Надоело. Тем более не знаю о чём там.
– Вот, открывай, посмотри и узнаешь о чём, – сказала Сова, передавая мне папку.  – А заодно и мы все узнаем.


Я достал листки, посмотрел на первый и обратился к Приятелю: – Э, да здесь опять о том же, о чём читал я тебе в кафе.
– О юных физиках и об их подковырках? – справился он.
– Вроде бы о другом, – ответил я, уставясь в первый лист, – но о тех же днях – днях юбилея Принстона. – И я начал читать.




Продолжение - http://www.proza.ru/2017/04/11/764