Бессонница... продолжение 2

    

      Не спится. Сначала ворочалась с закрытыми глазами, тешила себя надеждой, что, может быть, засну. Поняла, что этому не бывать, легла на спину и открыла глаза.

      Ночью в комнате полутемно: свет проникает через окно от застекленной на все 12 этажей  освещенной лестничной клетки противоположно стоящего дома и от уличных фонарей. На стену, расположенную от моей тахты через проход слева, падает тень от балконной двери,  видны кусок картины Лагорио Л.Ф. (1827 – 1905, русский живописец, писал, в основном, морское побережье) и черная рамка, обрамляющая деревенский пейзаж, написанный маслом Сергеем Михайловичем Чеховым и  завещанный мне его женой, Валентиной Яковлевной. Под рамкой — верхняя часть книжной полки, а внизу — сливаются в одно темное пятно та половина пианино, которая могла бы попасть в поле моего зрения, если бы я повернула голову, и телевизор, на тумбе для белья, стоящей рядом.
    
     На потолке расходятся веером темные полосы, слегка расширяясь в сторону задней стены комнаты. И я не могу понять, чьи это тени. Когда мимо проезжает машина, то от света ее фар они на мгновение приходят в движение, складываются и потом опять  веером разворачиваются на прежнем месте.
 
     Картину Лагорио маме принес в 1941г. ее студент, когда уходил на фронт. Он сказал, что хочет, если не вернется с войны, чтобы картина осталась у мамы. Он не вернулся.

     На правой стене, к которой вплотную пододвинута тахта, — тень от оконного переплета — появляется, когда зажигают свет в окне напротив, немного правее нашего, и пропадает, когда его гасят. Сегодня зажгли уже в третий раз и еще не погасили: тоже кому-то не спится. В «проеме окна», отраженного на стене, видны контуры фотографии моей внучки — в осенней золотой роще, верхом на пони, в красной шапочке и синих джинсах. Ей тогда было лет 10, не больше. Я очень люблю эту фотографию.

     Прямо передо мной, т. е. у стены, расположенной напротив окна, от входной двери и до угла, два шкапа — бельевой и для верхней одежды — часть когда-то стоявшей в большой комнате стенки. Теперь от нее остались они и книжная секция — двухстворчатый шкап со стеклами, красиво оформленными металлическими дугами. Так же были оформлены стекла и у центральной, широкой части, — серванта. Но он теперь живет  на даче, у  моей соседки. Дело в том, что, когда сын с женой решили переделать большую  комнату в  кухню-столовую, стенка переехала ко мне. Соответственно, моя мебель — на дачу. В новой кухне остались пианино и висящая над ним картина Лагорио.
 
     Ни тому, ни другой было не полезно находится в комнате, где в воздух ежедневно попадали пары от готовящейся на плите пищи. И я решила поместить их у себя. Но пианино не влезало. Пришлось убрать всю посуду (и старинную тоже) на антресоли, а сервантную секцию отвезти на дачу, где она больше года стояла в разобранном состоянии  (стояла бы и до сих пор, если бы я не попросила мужа соседки ее собрать, пообещав взамен отдать ему дачный сервант).  Но сын, узнав об этом,  распорядился отдать не старый дачный сервант, а эту секцию  — и супруги с радостью согласились. Тем более, что и другие секции мы пообещали отдать им тоже. Однажды, доставая с антресолей нужную мне в данный момент коробку, ошибочно полагая, что с пряжей, я не удержала ее (она оказалась тяжелой), и на пол грохнулись тарелки от английского прапрабабушкиного столового сервиза. И половина разбилась. Вот так-то…

     Что-то есть захотелось. Интересно, который час? Зажгла настольную лампу (она стоит у меня в головах — на письменном столе, вплотную придвинутом к тахте), посмотрела на часы, висящие над дверью,— восемь минут шестого. Считай, уже утро. Лампа антикварная. Ее подарили папе студенты.
    
     Над письменным столом и слева от него на стене — книжные полки.  На нижней  из них — фарфоровый Пушкин, в домашнем халате,  сидит на фарфоровой же софе, откинувшись на синку, в ногах у него — стопка книг. На самом деле стопка книг — это крышка чернильницы, находящейся внутри софы. Мама очень любила А.С. Пушкина. Мы купили эту статуэтку в антикварном магазинчике, куда часто с ней заходили, потому что он помещался в соседнем с консерваторией доме. Такую же статуэтку мы видели в Алупкинском музее в Крыму. Только халат на Пушкине там темно-синий ( а у нас - белый), как кобальтовые чашки, с золотом.

      Рядом с чернильницей стоит полное собрание сочинений А.С. Пушкина (5 маленьких томов), изданное в 1887 г. в Санкт - Петербурге. Оно было подарено дедушкой бабушке 25 декабря 1889г., о чем свидетельствует надпись: «Юле на память от друга Б. Брюхачова». А перед ними— маленькая фотография мамы в стеклянной рамке на металлической  подставке. Около нее — отлитые из металла слоник и пудель. Им больше 100 лет (мама родилась в 1898 г.).

     Фотография сделана, судя по уже почти стертой подписи, в 1948г. Мама подарила ее мне и просила, чтобы и после ее смерти фигурки эти стояли с нею рядом. Они были из старого доброго мира детства и потому очень ей дороги. На обороте надпись: «Таиньке—м;иньке». Это я так говорила — не Наташенька маленькая, а Таинька—м;инька. Мама меня так и называла — Таинька.
     Здесь же стоит крохотная шестигранная вазочка (высотой 7, в диаметре — 3 см). В каждой грани — выпуклый длинный овал из зеленого стекла, окаймленный золотой полоской. По всей остальной поверхности — орнамент из переплетающихся виньеток темно-желтого цвета (так называемый «налепной декор»), ощутимый под пальцами. Удивительно, но за столько лет цвет не стерся. Ободок был с наружной и верхней сторон золотым, но покрытие сохранилось лишь частично. Мне говорили, что это знаменитое на весь мир венецианское стекло — наивысшее достижение в искусстве стеклоделия в период Итальянского Возрождения, т. е. этот стеклянный предмет сделан в Венеции. Ее подарил маме актер Камерного театра (ныне Театр им. А.С. Пушкина), когда она работала там концертмейстером (я писала об этом). Сохранилась, уже развалившаяся на две половинки, записка, сделанная на твердой бумаге:

                «Моя единственная! Моя любимая Лизанька!
                Знайте! что я люблю Вас и буду помнить до самой своей смерти.
                Мак.               
                День премьеры   
                «Оперы Нищих»               
                23 января 1931г.»
    

     Фамилию его мне установить не удалось.               

     Верхняя книжная полка  по длине на треть перекрывает нижнюю, где  на открытой части стоят фотографии сына  (в два с половиной года и в 40 лет);  на последней он вместе с внучкой в зарослях цветущей сурепки в лагере «Поречье»,  где она отдыхала летом 2006г.

     Книжные полки над письменным столом и тахтой повешены так, что между двумя верхними, оставлено пустое место. Здесь и стоит, по значимости, наверное, главная семейная реликвия — икона Казанской Божьей Матери в серебряном окладе, на котором выбита дата — 1869г. Этой иконой благословляли мою бабушку, когда она выходила замуж.
 
     В 1969г. весной, спустя два месяца  после тяжелой операции, у мамы опять случился  инфаркт. Пришлось из больницы перевезти ее к Евгении Михайловне Чеховой, которая, конечно же, вызвалась за ней ухаживать. У нас в старой квартире без ванны и телефона нельзя было обеспечить больному человеу нормальный уход. Кроме того, я готовилась к сдаче госэкзаменов и защите диплома, и ей пришлось бы оставаться одной. Плюс — маленький (2 года 6 мес.) сын. Я моталась, помню, тогда по Москве, в основном, на такси (20 копеек за 1 км). На работу и в институт на метро, оттуда — к маме ( т.е. к Евгении Михайловне), потом домой (или наоборот) – на такси.

     Ленинградская знакомая Евгении Михайловны (Н.А.), бывшая когда-то репрессированной, после реабилитации жила у нее и какое-то время у нас, иногда мы получали от нее письма. Узнав о том, что мама больна, а я разрываюсь на части, она предложила помощь, написала, что может приехать и присмотреть за сыном, который (не помню уже почему) в это время не ходил в ясли. Она приехала с двумя маленькими внучками и поселилась, понятно, у нас.

     В благодарность я готова была сделать для нее всё, о чем она просила, а просила она без конца — всё отдавалось безоговорочно, по первому ее намеку. Как-то я открыла бабушкин сундук, стоящий сейчас у нас на даче на терассе 2-го этажа, а в нем, между отслужившими свой век пальто и другой одеждой, лежала та самая икона Казанской божьей матери. — «Ой, она же у вас все равно не висит, отдайте ее мне!» Тогда редко у кого в домах можно было увидеть иконы, вера в Бога и наличие церковных атрибутов, мягко говоря, «не приветствовались».
     Мама в это время лежала с третьим инфарктом в больнице (ее забрали на скорой помощи от Евгении Михайловны, еле-еле вернули с того света и из реанимации только что перевели в обычную палату). В одно из посещений я передала ей ее просьбу. Задумчиво глядя в окно, выходящее на стену соседнего корпуса, она утвердительно кивнула. И я икону отдала.

     Н.А. предлагала и Сережу взять на лето с собой к ним в деревню, о чем я, не подумав, сказала маме, хотя сразу же отвергла этот вариант. Все это происходило в конце мая, через несколько дней на дачу выезжали ясли, и мы решили, что он поедет с ними. Воспитательницы разрешили мне поехать на два дня раньше остальных, чтобы помочь им там расставить мебель, приготовить игровые площадки и пр. и чтобы сынишка немного там освоился. Но мама, если бы узнала об этом, наверняка очень бы расстроилась. Поэтому я солгала: сказала, что поеду отвезти его на дачу к своей однокурснице, которая была замужем, кажется, за сыном главного редактора газеты «Правда» (орган ЦК КПСС). Сами понимаете, что дача там соответствовала уровню теперешних рублевских коттеджей. Она жила там с такой же маленькой дочкой, и, якобы, согласилась взять его к ним на лето.
 
    Вернувшись, я сразу же с вокзального автомата позвонила маминой сестре и она сказала, что сегодня в больницу можно не ехать, всё спокойно. Экзамены у меня были сданы, сын — на даче, оставалась только работа, после которой я понеслась к маме, радуясь, что теперь могу всё свободное время посвятить ей.

    В Первой градской больнице очень длинные коридоры. Мамина палата располагалась в конце корпуса. Издали я увидела, что слева от ее двери за ширмой стоит кровать (умирающих обычно выставляли в коридор). Она была еще в сознании, но говорить уже не могла. Я показала ей фотографию сына, сделанную несколько дней назад. Она посмотрела, закрыла глаза и больше уже их не открывала. Оказалось, что сердце не выдержало четвертого инфаркта (ей был 71 год). Она мне не поверила, решила, наверное, что я повезла его в Ленинград, и не смогла пережить то, что он останется с чужими людьми.
    Пришла тетя, мы заспорили, кто из нас останется на ночь. Мама пошевелила пальцами, показав нам, чтобы мы не ссорились и чтобы осталась ее сестра. До сих пор не могу понять, почему она накануне сказала мне, что я могу не ехать к маме? Днем мне позвонила еще одна близкая мамина знакомая, спросила, когда я буду у мамы, и только потом я поняла, что она удивилась, услышав, что я поеду к ней после работы. Она тоже знала и тоже промолчала. И почему я послушалась и ушла?

    Рано утром я, муж и мои подруги — Нина Сергеевна Мишина и Наталья Владимировна Рыцарева приехали в клинику. Мы сидели на стульях у стены и ждали. Перед операцией, предшествующей третьему инфаркту, мама написала письмо, боясь, что может умереть на операционном столе. Желая избавить меня от бессонной ночи, если я узнаю, что завтра ее будут оперировать, она и медицинских сестер и нянечек тоже попросила молчать. Когда я пришла ее навестить, меня в палату не пустили. Позже выяснилось, что как раз тогда она и писала это письмо. Потом она вышла ко мне в коридор; я, почувствовав, что что-то не так, стала спрашивать, когда же операция. Она старалась меня отвлечь. Я не отставала, и когда она сказала «завтра», — я вдруг расплакалась. Мама успокаивала меня, шутила, что бояться не будет, потому что ей «сделают укол и повезут в операционную в состоянии совершеннейшего бревна».

    Во время операции я сидела в вестибюле, письмо мне отдала перепуганная медсестра: у мамы, как врачи и предполагали, остановилось сердце. Хирурги, не закончив операцию, срочно зашивали, а анестезиологи и кардиологи старались вернуть сердце к жизни. Тогда это им удалось. В письме содержались деловые распоряжения, прощальные слова близким и обращение ко мне: «Моя дорогая, дорогая, родная моя девочка, любимая, спасибо тебе за всё, за Серёженьку особо. Будьте все здоровы и счастливы».
 
    На следующий день после кремации я поехала к сыну. Пожилая нянечка поинтересовалась, как дела (она была «в курсе») и я ответила, что вчера попрощалась с мамой. Наверное, она поняла, в каком я была состоянии, потому что вызвалась проводить до станции. Пока шли, я подробно рассказала ей про историю с Н.А. В ответ услышала: «Запомните, когда человек болен, ни в коем случае нельзя выносить вещи из дома. Ничего нельзя выносить, чтобы не пришлось потом выносить покойника. А уж отдать семейную икону! Сделайте всё для того, чтобы вернуть ее обратно».

    Я отправила письмо с просьбой вернуть икону. Н.А. отдыхала в деревне, письмо прочла дочь и сразу же выслала ее мне по почте…


    Ну, что ж, может быть, я все-таки засну на час-два. Во всяком случае, стоит попробовать.