Фуэте

               


   Лицом к ветру он стоял на платформе, не прячась от холодных обжигающих кожу ледяных струй, не кутаясь в шарф, не укрываясь в воротник пальто. Свирепый осенний северный ветер старался сорвать пальто, рвал плотный драп, разлетались в немом крике полы одежды; он испытывал на прочность человека; это была борьба метафизических стихий – кто кого осилит.
   Он стоял не первый час подряд.
   Мимо него проносились пассажирские поезда, обдавая притягательным запахом дальних путешествий, мазута и увлекающими за собой медитативно, печально поющими гудками. Из окон, как ему казалось, на него смотрели безразличным взглядом пассажиры. Сидя в тёплых уютных купе за стаканом горячего чая. И он провожал их таким же безучастным взором. И было в этом перекрёстном просматривании что-то от бескровных шутовских дуэлей, когда соперники вместо обмена смертельными ударами шпаг показывают друг другу языки и корчат смешные рожицы.
   Было в этой необъяснимо-пространственной абстракции одно, настораживающее препятствие – он смотрел вслед поездам и они смотрели ему в упор, слепя светом прожектора на лобовом стекле кабины, отчего смутно напоминали ему мифологических монстров – циклопов. Но в отличие от мифов, эти механические циклопы игнорировали факт существования его, человека.
   И он с замиранием сердца смотрел вслед составам, и в голову не приходила мысль махнуть рукой. Да что уж там, вообще ни  одна мысль в эти растяжимо-короткие минуты не приходила на ум. Он просто смотрел, как смотрят на них, и думал, а как же провожают пароходы?
   Железные монстры, катящие по металлическим рельсам не были похожи один на другого. Они не были похожи друг на друга  и тем самым привлекали его своим разнообразием.
   Он стоял и смотрел.
   Мимо него пролетали грузовые составы. И тяжело, как подневольные рабы, стонали рельсы под не подъёмным грузом цистерн с техническими и химическими жидкостями, стонали под тяжестью вагонов, груженных углём и лесом, стонали от тяжкого бремени, возложенного на них.
   Стучали колёса на стыках рельс, напоминая то бодрую чечётку танцора, то слова какой-то давно забытой считалки и лезли ему в голову всякие несуразности, всякие незнакомые слова, значение которых осталось навсегда неизвестным, но они очень хорошо ложились на ритм колёс.
   Так же печально и грустно кричали в утреннем или вечернем тумане гудки, посылая в небо привет от всех живущих на земле поспешившим укрыться в небесную обитель, говоря, мол, памятуем мы о том, что скоро и наш придёт черёд и встретимся, но пока не спешим.
   Срывал поднятый скоростью воздушный поток со стендов кое-как прикреплённые объявления, и летели изорванные листки бумаги, и будто махали искорёженными судорогой ладонями составам вослед, зная наперёд, что назначенная встреча никогда не состоится.
   И почему-то грустно и тоскливо становилось у него на душе. Слёзы  наворачивались на глаза. Сильный эмоциональный порыв приводил в движение спящие механизмы атрофированных чувств, и начиналась вновь действительно адская работа на грани истощения и самоистязания.
   И готов он был лететь за металлическими змеями составов быстрой птицей-вестью, иногда опережая их, иногда плетясь в хвосте.
   Он стоял и смотрел, а мимо него…
   Мимо него проносились электрички. Они останавливались, азартно визжа тормозами. Затем распахивались створки автоматических дверей. Из вагонов выходили люди, следом заходили новые пассажиры. Снова вскрикивал грустно и протяжно гудок. Состав дёргался, металлически звеня железным скелетом и, набирая ход, состав убегал вперёд.
   Он пропустил четыре электрички.
   На него с удивлением, чаще с тревожным непониманием смотрели пассажиры. Вглядывались ему в глаза, будто что-то хотели узнать, тайное или интересное. Узнать больше о нём, больше, чем он сам знает о себе. Мелькали женские симпатичные, с профилями античных красавиц лица с подведёнными бровками и накрашенными ресницами, глазки стреляли в него, но острые стрелы взглядов не достигали цели, и к нему тотчас теряли интерес. Мужские лица были более серьёзны, и более безразличны. Он, как посторонний типаж, не представлял для них интереса. Подростки проскакивали мимо него в вагон, бросая грубые слова или зло подшучивая над ним. Маленькие дети тыкали в него пальцем и что-то невразумительное говорили родителям, занятым своими делами.
   Он был спокоен и индифферентен к окружающему миру.
   От суеты и проявлений торопливой нервозности он был далёк, что отразилось на его внешнем состоянии. Глядя на него со стороны можно было с трудом предположить, что ему давно далеко за… Впрочем, это его личное дело, ведь не нами прожитые года не могут быть нашим богатством и потому не имеют корысти.
   И всё же он что-то замечал.
   Мельтешение фигур, пестрота одежд, стук подкованных женских туфелек или мелодичный скрип разношенных мужских ботинок сливались в одну визуально-звуковую ленту. Из неё на время выпадал заблудившийся персонаж поездной пьесы с всклокоченными волосами и обезумевшим взором и тут же быстро возвращался назад. И оставались у него ненадолго в памяти, чтобы её не засорять, эти мимолетные видения.
   Он стоял. Он ждал. Он терпеливо высматривал кого-то или что-то и сильно надеялся, что оно не пройдёт даром. Будет ли прок от ожиданий?
   С наступлением сумерек он возвращался домой, оставляя за спиной таинственную пустоту перронов и вокзалов, расположенных от него в запредельно-далёкой пространственно-необозримой вселенской дали, оставляя назавтра не сделанное сегодня, уповая всуе на грядущее исполнение.
   А на обезлюдевшей без него платформе всё оставалось таким же, как и всегда. Две-три колеи по обе стороны. Отполированные колёсами рельсы и пропитанные техническими маслами бетонные шпалы. Провисшие от тяжести прожитых лет вены-провода, по которым лилось электричество, невидимая всемогущая сила, питающая жизненной энергией могучие моторы поездов и безграничная тьма грядущего, с немой скорбью взирающая из прошлого. Оставались по сторонам металлических путей густые, оставленные будущим потомкам леса и широкие поля, погружённые в туманно-тревожный беспокойно-тяжёлый сон. Оставалось тем же самым ночное небо, усыпанное звёздами, они днём прячутся от пытливых людских взоров за плотной завесой космоса. Была в том и вторая причина, от рождения звёзды скромны и неприхотливы, это творческие особы наделяли и наделяют их во все времена флёром таинственности.
   Он приходил домой. Включал в комнатах свет. Проходил на кухню. Пил холодный несладкий чай. Грыз заплесневелые сушки с маком. Из глаз, поражённых катарактой, текли скупые слёзы. Он их не вытирал, потому что не стыдился. Он ничего не стеснялся на людях, и ничего не стыдился наедине с собой; слёзы высыхали сами; этому способствовал сквозняк, свободно разгуливающий по комнатам. Во всех комнатах форточки всегда открыты настежь.
   Поужинав, он долго сидел возле окна и смотрел отрешённо-философским взглядом в ночь; смотрел туда, где остались его не исполненные надежды и несбывшиеся мечты. Как слабое утешение, ему слышались издалека, из сырых болот задорные крики его молодости, бодрые и весёлые, превратившиеся, он сам не заметил когда, в пустые прозрачные тени неисполненных желаний, не воплощённых в жизнь идей.
   Едва забрезжит первый луч рассвета, он стоит на своём месте. На прежнем месте – на платформе. Стоит и в жару и в ненастье, и в лютую метель. Мимо него, как вчера и позавчера, и много-много дней назад проносятся поезда, составы, электрички. Они будут проноситься мимо него и мимо этого места даже тогда, когда в его глазах погаснет последний свет забытых желаний. Они будут стучать колёсами по стыкам, они будут звать его надрывными и печальными гудками-криками, они будут звать его с собой и за собой; но они не будут знать, что мимо него давно пронеслась прожитая им жизнь, и пронеслась мимо него та треть жизни, что никогда не будет им прожита…      

                МО, Глебовский. 10 апреля 2017г.