Песни звонкие, песни страшные

У молодца волос светлый вьется, на глаза ясные падает. Улыбка губ изгибом воспоминания о детских шалостях будит. Голос звучный – такой на другом конце села слышно, а смех – теплый, как пенка на молоке свежем. Плеч разлет в рубахе красной о силе кричит. Каждый его о помощи просил – никому он еще не отказывал. Каждая матушка почтенная, если не о сыне, то о зяте таком мечтает, а он, знай, в одну лишь сторону глядит. Девица та светленькая, без румянца на щеках, без ямочек, и такая тонкая, как тростиночка, ни воды принести от колодца, ни молока в масло взбить. Разве что коса у нее длинная и голос высокий. Запоет иной раз, у дома на скамейку присев, так и дела позабыть недолго. Мужья суровые и те, заслышав пение ее, браниться перестают. Но в хозяйстве такое качество нужное ли? Травы плести да песни петь – какое уж тут счастье семейное?

Однако молодец все одно – к калитке ее путь держит, цветов в руках не носит – все словами описывает, какие васильки в поле красивые да головки клевера медовые. Все бы ей принес, кабы пожелай она, но ей ни к чему цвет, сорванный не ко времени. Жалко ей его. Так и беседуют они до самых сумерек о том, сколько жизни вокруг да красоты. О чувствах не говорят, но всем известно, что скоро свадьбе быть. Уж больно взгляды у них яркие, свет звезд на небе и тот попирают. Возможно, и сложилось бы, коли беда к крыльцу не пожаловала да за порог не ступила.

Заболел юноша тот, угас за дни считанные, не помогли той деве травы верные. Хоронили молодца селом всем. Каждый сказать слово доброе об умершем пожелал, раз делом в свое время того не отблагодарил. Столько слез по нему пролили, что ручьи соленые дороги размыли, а больше всех девица та убивалась. Три дня и три ночи покоя ей не было. Еще тоньше сделалась, лицом посерела, совсем ослабла, так, что кружку ко рту поднести, молока не пролив, не могла, говорила – шептала с икотой и хрипом. Песен и ждать никто не ждал от нее. Однако на пятый день голосок тоненький песню затянул, притихли все вокруг: разговоры смолкли, травы и кузнечики к земле прижались, совы о наступлении темноты вещать не стали. Горе девичье, в пение обращенное, мороз на коже вызывало в жару июльскую.

Повторилось все и на восьмую ночь, как на шестую и седьмую. Но разве скорбью, даже сильной такой, мертвого оживишь?.. На девятую ночь каждый ждал уже слова роковые, что в строки вплетены, но не случилось этого, ни в тот раз, ни в следующий. А утром девицу ту в саду ягоды собирающей увидели – тонкую, бледную, но оживающую. Каждый долгом своим посчитал слово ей доброе сказать, гостинцев принести. Благодарила она их голосом высоким, но ноты хриплые каждому слышались, чего раньше не было.

Еще неделю спустя ее идущей с ведром воды со стороны колодца видели. Волосы русые в косу собраны, голова платком покрыта, но не белым, как ожидалось, а красным, как раньше бывало. На щеках ее румянец цвел, а глаза сияли, словно бед и не видевшие. Никто спросить о переменах не отважился тогда, но многие вслед спину ее крестом осеняли. Девица только улыбалась застенчиво, когда подобное замечала. Болезненность и скорбь серая с лица ее схлынули, и каждому видно стало: что покойный молодец в той деве разглядел. Да только где тот теперь…

С тем и спали уныние и тревога с народа: зашумела вновь молодежь, зашушукались кумушки, мужики разом слова бранные вспомнили. Жизнь в колею вошла. Только стали жители замечать, как скотина их чахнуть начала: то от еды откажется, то молока не даст. Забеспокоились, да только что делать с этим – знать никто не знает. Пошли по деревне толки о ведьме, проклятие на селян наславшей, но всем известно, что отродясь не было такой среди них. Стали жители осину жечь и пеплом тем вход в хлев посыпать, только одно все – спасу никакого. А в одно утро сразу три коровы полегло, присмотрелись к тушам их, а те с глазами блеклыми, языками потускневшими, жилами высохшими. Вспороли горло одной, а крови ни капли не пролилось. Тогда-то и стало все людям известно, откуда несчастья на головы их посыпались.

Обратили они снова внимание на девицу, что по жениху погибшему скорбеть должна, но вид цветущий имеет и бед в хозяйстве не ведает. Решили ночью за домом ее понаблюдать. Как только тьма на село опустилась, разговоры стихли, и луна облаком укрылась, на тропинке, к ее дому ведущей, силуэт показался. Калитку отворил, на двор прошел и на крыльцо поднялся, там-то его свет лунный и догнал. Увидали мужики, как молодец, в землю схороненный, в гости к невесте своей пожаловал. А та, как ждала его, на первый стук дверь отворила и в дом покойника пригласила.

Долго ждать пришлось, пока гость дом покинет. Луна скрылась, небо совсем оставив; силуэт подвижный лишь угадывался в темноте предрассветной. Пропустили мужики его вперед, а после окольными путями вслед пустились. Нашли его в хлеву дома одного, пил он кровь из коровьего бока, да так аккуратно, что ни капли на солому не упало. А как закончил, обратно на кладбище отправился, до крика петушиного в могилу вернулся, словно и не ходил он ночью по земле.

Наутро вся деревня у дома девицы той собралась, стали жители ее к ответу призывать, и призналась та во всем. Поплакалась, что жених ее от любви большой сон загробный потерял. Разлука томила его так сильно, что не удержался он и, песню услышав, на зов пустился, из могилы поднявшись. Рыдала девица та, как в день похорон, но сострадания мало в таких делах. Пришлось жителям клин в любовь сильную вбить, чтобы связь живой с мертвым разрушить. Раскопали мужики могилу, да вогнали кол осиновый прямо в крышку гроба, побоявшись покойнику в лицо взглянуть.

Прекратились набеги ночные на скот. Тот быстро оправился. Но девица та покоя так и не обрела: стала каждую ночь на кладбище к другу сердечному на свидания ходить, молить того о возвращении. А однажды снова запела: то была даже не песня, боль в слова обряженная. Всю ночь селяне спать не могли, но выйти из дому боялись. А светать начало и прекратилось все, пошли люди за ней на кладбище – нашли сном вечным уснувшую. Руки ее так крепко землю могильную обнимали, что там и схоронить пришлось.