Побег

Случаются в жизни истории столь неправдоподобные, что проще и спокойнее считать их фантазией, сновидением, явившимся спящему за секунду до звонка будильника. Другое дело, если событие оставляет неоспоримый след: шрам на ладони, пожелтевшую газету, цветок, неведомым ветром занесенный в ваш сад из иного мира. Или дерево, шелестящее под окном.
Прошло несколько лет, и я почти успел забыть, как выглядит пресловутый сумрачный лес, что подстерегает на середине пути самых восприимчивых из нас. В ту пору я чувствовал себя опустошенным и беспомощным, будущность моя чудилась мне тёмной и пугающей. Я жаждал скрыться от себя самого, залечь на дно, зарыться в ил: не думать, не ощущать, ни о чем не заботиться.
Я принял приглашение свой тетки погостить месяц-другой у нее. Оправиться от карьерных забот, оставить поиски работы, восстановить силы. Я чувствовал, что вволю предавшись безмолвию и безделью, я смирюсь с собой и снова твердо встану на ноги.
До теткиной деревни было больше тысячи километров. Три часа самолетом, а после – минут сорок на пригородном автобусе. Я прибрался в квартире, собрал минимум необходимых вещей, с  легким рюкзаком и тяжелым сердцем отправился в путь.
В самолете я вспомнил, как припадал в детстве к иллюминатору и глядел с высоты на туманно-серую землю, размежеванную загадочными темными квадратами, гадая, что могут они означать. Мать растолковала мне, что так размещают на сельскохозяйственных угодьях лесонасаждения. Деревья, как сторожевые войска, защищают посевы от пыльных бурь.
Выглянул в иллюминатор, чтобы убедиться, на месте ли квадраты, но под брюхом самолета растянулся сизый плат пуховых туч, над которым беззаботно голубело исчерченное белыми следами мартовское небо.
…Я трясся в автобусе, всё яснее осознавая реальность принятого решения, и всё больше меня охватывало ощущение, что я опускаюсь на самое дно земного существования. Моросил мелкий дождь, окропляя окно. Капли расплющивались о стекло, сбегая вбок, сливались друг с другом. Вдоль обочины тянулись бесконечные расплывающиеся поля. Я достал из рюкзака очки, спасавшие меня от близорукости. Картина за окном стала четче. Деревья, росшие вдали, превратились из мутных призраков в изящные, будто замершие в танце черные мокрые силуэты, словно меланхоличный художник только что провел черной кистью по серому холсту.
Открытое поле вдоль обочины сменилось густой лесополосой. Нечто драматическое, пугающее чудилось в ней. Возвышаясь над буреломом, тянули ветви к автобусу согбенные деревья, будто умоляя спасти их от неотвратимого ужаса.
Ветер шевелил и раскачивал их, придавая этим таинственным узловатым существам иллюзию одушевленности. Ветер – умелый маг: в его власти вдохнуть жизнь даже в столь жалкую вещь как банальный полиэтиленовый пакет. Один его выдох – и бесформенный куль несется вскачь по тротуару, будто озаренный неведомым замыслом, или устремляется ввысь, воспаряя над крышами таинственным воздушным змеем.
Деревья отчаянно махали мне, протягивали к автобусу ветви, будто я мог избавить их от неведомых мук.
Мне стало не по себе. Чтобы успокоиться, я принялся размышлять о том, как сливаются в человеческом восприятии внутренний и внешний миры. Когда-то я прочел, что иррациональная способность различать в неодушевленных предметах человеческие лица свидетельствует об усталости. Я нашел это объяснение достаточным: мне действительно как никогда необходим был отдых. Не деревья жаждали спасения, а я сам.
Я глубоко вздохнул. Из окна уже видно было сельское кладбище, за которым ждал меня автовокзал.
Тетка встретила меня суетливо и оживленно. Стол ломился от еды, словно она ждала не одного гостя, а десятерых. Я забросил в угол рюкзак, снял куртку, чувствуя, как оставляют меня смущение и неловкость, крепко обнял поседевшую родственницу. Я не видал ее больше десяти лет.
Поселили меня в бывшей комнате теткиной дочери. Под окном росла старая липа, льнущая ветвями к стеклу.
Я лег на кровать, которая оказалась мне ощутимо коротка. Подогнул ноги. Что ж, если я здесь вконец соскучусь, можно в любой момент вернуться в большую жизнь. Я уснул и проспал почти восемнадцать часов – до следующего утра.
В книжном шкафу несколько полок занимала неплохая коллекция русской и зарубежной классики. Старые пыльные книги вроде тех, что продаются летом на книжных развалах. Взял томик Стендаля и зарылся в чтение, изредка отвлекаясь, чтобы помочь тетке по хозяйству.
После плотного ужина я набросил куртку, чтобы немного пройтись.
– Ты куда? – встрепенулась тетка. – Ты, как стемнеет, лучше на улицу не ходи. 
– Почему, теть Надь? – спросил я.
– Ой да не ходи лучше, – то ли испуганно, то ли раздраженно проворчала тетка. – Нонча ж март, а в марте у нас чертовщина какая-то творится по ночам. Я ж тебе говорила, приезжай летом, как раз фрукточки, огурчики были бы свежие. Но ты ж парень занятой.
«Славный, добрый суеверный народец», – улыбнулся я.
– А что за чертовщина, теть Надь? – с легкой иронией поинтересовался я.
– Да ветра у нас такие, что… – тетка внезапно замолкла и махнула рукой. – Да нечего тут... Сам небось и увидишь. А не увидишь, так и хорошо.
Я пожал плечами. Решил, что суеверные селяне боятся завываний ветра. А что? Местность открытая, ветрам да бурям одно раздолье. Помнится, теткина дочка в детстве мечтала, чтобы ураган унес ее волшебную страну. Не дождалась, сама эмигрировала, едва институт окончила.

Утром мне захотелось кофе.
– Есть какой-то, поройся там, в шкапчике, – попросила она меня, занятая рассадой.
Я послушно порылся и извлек на свет почти непочатую жестянку растворимого кофе. Покрутил банку в руках, убедился, что срок годности уже лет десять как истек, но тетку огорчать не захотел.
– Сегодня ожидается плюс восемь-десять градусов, ветер восточный с порывами до двадцати метров в секунду. Относительная влажность воздуха… – хрипло надрывалось радио.
– Ну как, не совсем кофе-то пропащий? – весело спросила тетка.
– Сгодится, – кивнул я, давясь горькой коричневой жижей.
– Так ты чего мучаисся, – оживилась тетка. – Возьми бидончик да за молоком сходи. Тут недалеко, через четыре двора, к Зинаиде Николавне. Да ты небось помнишь Бабзину-то?
– Помню- помню, – усмехнулся я. – Отчего бы и не сходить.
Я шел вдоль грунтовой дороги, изрытой ямами, и недоумевал. Казалось, будто ночью тут проскакал табун слоноподобных лошадей: повсюду были раскиданы крупные комья земли, обломки ветвей, щепки и обрывки древесной коры. Да, ветра здесь знатные, – думал я. Немудрено, что местные остерегаются их.
Бабзина оказалась  той же юркой сухой старушкой, какой я запомнил ее в детстве. Хоть что-то в этом переменчивом мире постоянно, – с горечью подумал я.
– Бабзин, – громко окликнул я тугую на ухо старушку, забирая у нее бидон, наполненный молоком. – А почему это дорога у вас такая ухабистая и вся в щепках?
– Чево? Аааа… Так это ж они. Они по ночам тут ходют, – нехотя ответила Бабзина, испуганно выдыхая загадочное «они».
– Кто? Кто ходит? – взволнованно спросил я, но старушка, бормоча, прытко ковыляла прочь.

В ту ночь я долго ворочался. Ветер бушевал по-особенному рьяно, липа стонала и билась ветвями в окно. Сквозь завывания ветра доносился тонкий, будто детский плач. Я всё-таки заснул и почти сразу проснулся от острого кошмарного сна. Мне привиделось, будто на меня вот-вот обрушится стена, около которой я спал. Во сне я хотел было встать и передвинуть кровать на середину комнаты, но кирпичная кладка задрожала, посыпалась штукатурка, и я проснулся, дрожа от холода и страха.
Чтобы развеять тягостный осадок сна, встал, оделся и отправился на улицу. Ветер бесновался с пущей яростью. В коридоре мне почудилось, что еле слышный плач исходит от помидорной рассады. Прогнав усилием воли мистические мурашки, деревянно посмеялся над тем, что заразился от местных суеверием. «Здоровый мужик, а ветра испугался», – подтрунивал я над собой, медленно открывая дверь, чтоб не скрипнула.
Едва я вышел за калитку, как ветер порывом чуть не сбил меня с ног, надул, будто парус, куртку и как будто умолк.
Откуда-то со стороны полей послышался топот, скрежет и стоны. Звуки приближались, и я, изо всех сил пытаясь доказать себе собственное мужество, подошел ближе к дороге. Я всматривался в чернильную ночную темень, откуда доносился топот.
Ветер притих, будто собирая силы для нового рывка.
Внезапно в темноте зачернели силуэты ветвей и стволов, и я разглядел, как бежит, переваливаясь и ковыляя, по дороге небольшой табун деревьев.
Нереальность происходящего лишила меня способности мыслить здраво. Я ощутил, как немеет ставшее неподатливым тело, как застывают, одеревенев, ноги. Едва бегущие деревья поравнялись со мной, порыв ветра бесцеремонно толкнул меня в спину. Я не успел ничего осознать, как сам оказался в толпе беглецов.
Я несся вместе с деревьями, с трудом держась наравне, спиной ощущая порыв бури, догонявший нашу странную компанию. Растения бежали со скоростью, превосходящей возможности обычного человека, и вскоре у меня закружилась голова. Чтобы не упасть, я схватился за ветвь вяза, бежавшего рядом со мной.
Через прикосновение мне передался его нечеловеческий ужас, ужас такой мощи, что смог вырвать дерево из земли вместе с корнями.
Вяз, скрипя и дрожа, остановился вместе со мной. Я нагнулся, стараясь выровнять дыхание, и обернулся. Нас настигало огромное воющее облако пыли.
– Это всего лишь ветер, – утомленно подумал я, больше не чувствуя страха.
Мой спутник дернулся, рванув меня за собой, но я теперь не хотел участвовать в этой гонке. Буря взвыла, готовясь к очередному рывку. Вяз с хрустом сорвался с места. В руках у меня осталась тонкая ветвь, усыпанная пушистыми комочками.
Я переждал порыв бури и двинулся домой. Оказалось, я пробежал приличную дистанцию: возвращение заняло почти час. Обмякший, убаюканный усталостью, не в силах размышлять о случившемся, я тихо вошел в дом тетки, нашел на кухне банку, набрал воды и поставил туда веточку вяза.
Я так и не узнал, возвращаются ли беглецы на привычное место или ищут новое. У меня нет ни малейшей догадки, отчего деревья испытывают столь великий ужас перед бурей. И почему одни деревья смиренно остаются, пока ураган гнёт и ломает их, а другие находят в себе силы вырвать корни из земли и бежать, бежать…
Не так ли я спасаюсь от жизни, как эти деревья бегут от бури?

Ветка пустила корни. В ветреные ночи она ёжилась и билась в банке, будто пытаясь выскочить и унестись прочь.
Когда я, спустя месяц, катился в автобусе вдоль покореженной лесополосы, деревья добродушно зеленели, сквозь их обновленный облик не пробивалось ни намека на прежнюю драму.

Уезжая, я завернул проклюнувшиеся нежные корешки ветки в мокрую тряпицу, обмотал полиэтиленом, благополучно довез домой и высадил у себя во дворе, в самом тихом и безопасном месте. Саженец принялся. Пройдет несколько лет, и он превратится в раскидистое зеленое дерево. Я прихожу к нему в сумерках и мысленно беседую с ним. Мне чудится, что вяз понимает меня и отвечает на своем древесном языке.
…Сейчас – так же, как в тот март – за окнами беснуется ветер. Сквозь его завывания слышен голос упрямого кларнета, наигрывающего «Катюшу». Ноутбук стоит на зарядке, чтобы, если оборвутся провода и отключится электроэнергия, я мог спокойно завершить свой рассказ. Рассказ о прежнем мне, которого давно уже нет. Возможно, он рассеялся пылью в степной дали, скрывшись за спинами деревьев-беглецов. Но я прочно связан с ним корневищем воспоминаний – тем же корневищем, что соединяет будущего меня  со мной сегодняшним.
Я больше не боюсь незнакомца, которым скоро стану.